Привычный мир ушел от нас в тот момент, когда тяжесть железной крышки грохнула где-то близко у наших голов, и со скоростью падения камня мы понеслись в бездну. На верху остались люди и огни, остался синий, осенний вечер и в нем — жизнь... Я знаю, я хорошо учитываю, что из этой бездны люди иногда не возвращаются живыми, — об этом мне говорили все и предупреждали на верху. Я не даром дал расписку администрации в том, что ни я, ни родственники мои, никто не будет предъявлять к ней никаких претензий в случае, если со мной стрясется что-нибудь под землей...
Впрочем, мне, может быть только показалось, что я повис в пространстве между крышкой железного гроба и его основой, прорезывающей тьму и потоки подпочвенных вод? Такое впечатление — от быстроты движения, и оно длилось только одно мгновение — не больше, а потом я снова почувствовал под ногами пол, залитый водами, падение которых отчетливо слышится сквозь свист нашего полета.
С этим стремительным спуском вниз, по перпендикуляру, не может сравняться движение ни одной машины в мире: ни поезда, ни аэроплана, какую бы быстроту они не развивали. Совсем иное чувство овладевает вами, когда вы стоите в мчащейся клети, закупоренно со всех сторон чугуном, в свою очередь закупоренного по сторонам — недвижными пластами земли и, зияющей бездной — снизу. Одна сторона нашей клети, впрочем, открыта. Мы видим, как в бледных кружках, отбрасываемых нашими лампочками, стремительно летит кверху земля, — стены «ствола», точно обезумевшие в своем движении. Вы, — в железном гробу, и гроб ваш, в свою очередь, — в другом гробу, — в толще земли...
Донбассовские горняки называют подъемную клеть «машиной смерти», — в шутку, конечно, но иные шутки бывают ярче правды...
Мы пролетели первый и второй горизонты подземелья, где по узким и бесконечным лабиринтам, освещая свой путь «слепыми» фонарями ползают сотни невидимых, неслышных людей. На одну минуту машина стала. В глаза ударила горящая электрическая лампочка. Что-то громыхнуло и лязгнуло — опять над головами. Три человека вышли. Дальше! Сигнал. Поворот рычага, и мы полетели еще дальше, еще глубже, в таинственные недра земли, где залегли пласты «черного алмаза». Опять потоки воды сверху, свист падения клети и вой стального каната, поддерживающего нас, и снова — загадочная темнота «гроба», освещенного «слепыми» лампочками, болтающимися в наших руках. И вот, опять — такой странный в этой глубине — одинокий свет электрической лампочки. Остановка. Дальше нет пути. Последний горизонт. Отсюда клеть летает только кверху. Проход открылся и мы вышли...
— Теперь шахты работают у нас, как машина, — сказал мой спутник, — не то, что в 20—23 годах. Тогда здесь была вода.
Мой спутник ведет меня по бесконечной узкой дыре, по которой мы не идем, собственно, а ползем почти на четвереньках, освещая покатую и скользкую дороrу аккумуляторными лампочками, бросающими свет на полтора шага вокруг. Дальше — тьма, похожая на стену из сажи, и молчание — тяжелое, недвижное, какого нельзя встретить нигде на земле. Оно мертво, как и эти пласты, повисшие над нами невидимыми глыбами, те пласты, значение которых впервые понял Петр первый.
В начале XVIII столетия, будучи в Донбассе, царь увидел здесь «горючий камень»,остановивший на себе его внимание. Решив выяснить его запасы, он в 1722 году приказал через берг-коллегию приступить к добыче образцов каменного угля и «накопав пудов по пяти, доставить в берг-коллегию и опробовать».
Собственно, еще до Петра, в Бахмуте и Славянске добывали соль, где в 1712 году по указу того же Петра, возник поселок с 1450 душами «приписных» рабочих, занятых добычей каменной и поваренной соли. Об угле же и его значении в то время знали очень мало и серьезное внимание на него обратили только с момента обследования его петровской берг-коллегией.
Прошло 200-лет. Наряду с новыми огромными залежами железа в Кривом Роге и в Крыму, по количеству своему значительно превышающему залежи каменного угля были открыты в Донбассе залежи ртути, свинцовой и медной руды, серный колчедан, цементный материал.
Но, чтобы полностью использовать все эти неисчислимые богатства, главным образом, — железо, для этого наличного запаса угля не хватит, хотя по данным геологического комитета этот запас и исчисляется колоссальной цифрой — в 60 миллиардов тонн, и его хватит не меньше, чем на 200 лет.
В данном случае, серьезные опасения вызывают истощающиеся залежи коксового угля, которого насчитывается меньше половины общего запаса, а без него, как известно, невозможна выплавка чугуна. Поэтому, сейчас встает перед страной вопрос о совершенном прекращении вывоза заграницу из Донбасса коксового угля — за счет антрацита...
Еще на верху предупреждали меня, что курить в шахте нельзя, ибо мы в самой опасной, в газовой шахте, там, где малейшая искра может вызвать катастрофу, разворочать весь рудник и похоронить всех, кто в нем находится.
Сколько будет длиться наш путь в проклятой этой дыре? Но вот, мой спутник cвернул куда-то в бок, провел по горизонтали лампочкой, что-то осмотрел, лег на живот, протянул вперед «слепую» и пополз. Куда?...
— Это, лава, — объяснил он, — лавa соединяет два штрека, ложитесь и ползите...
Я проделал тоже самое и пополз за ним на животе, по мелкому углю, куда-то — под уклон, цепляя своей проз-одеждой «потолок». Это было отверстие, высота которого не превышала трех четвертей аршина, и ширина — саженей двух. Воздух проникает сюда, повидимому, слабее, чем в другие места шахты. Это я чувствую по учащенному своему дыханию и холодному поту, выступившему на спине. Длина лавы — сорок саженей... Сорок саженей! Лучше на поверхности пройти сорок верст, чем одолеть эту лаву, где кажется, что ты уже погребен, что выходов больше нет... Точка. Амба.
Вдали — огоньки, слабые неуверенные, как светлые точки, воткнутые в черный экран. Еще несколько усилий локтей, еще несколько движений коленей и мы остановились у забоя, у источников угля, у первой инстанции добычи.
— Э-эй! Кто та-ам... Живы-ль?.
И тогда откуда-то из глубины пласта последовал возглас. Он был суров и глух, как будто исходил из закупоренной бочки:
— Е-есть! Живем...
Почему мой штейгер крикнул этот странный вопрос: «живы-ль?» Мне показалось, что задал он его просто потому, что не нашел иного слова. Но нет. Это — обязанность его, нечто вроде паpoля, ибо смерть в шахте ходит за спиной каждого рабочего, она караулит человека на каждом шагу и может явиться в забой незаметно. Пути ее неожиданны. Они различны и непредупредимы. Обычный путь смерти в забое — внезапный обвал пород. Он может произойти в одно мгновение и похоронить забойщика так, что тот даже не успеет осознать происшедшего. Но к обвалам человек приспособился. Они покорены опытом и квалификацией забойщиков. Самое опасное — мертвый газ. С ним борьба неизмеримо труднее. Появление eгo в забое можно уловить не всегда, ибо он неуловим для глаза, недоступен для нюха. Он безцветен и не имеет запаха. Но действие мертвого газа изумительно: в течение нескольких минут, он хватает человека мертвою хваткой, бросая его предварительно в сон, а потом — в смерть.
Старые забойщики, предпочитают поэтому, вооружаться не обычными аккумуляторными лампочками, а особыми фонарями — Вольфа. Они горят длинным красным пламенем, соприкасаясь с воздухом, дают светa меньше электрических и выгорают быстрее. Но зато «Вольф» незаменим в газовых месторождениях. Ecли язык его пламени начинает удлиняться, тянуться кверху — значит появился газ, надо скорее покидать это место, спасаться, пока не потух еще огонь.
Где-то близко около нас кирка глухо ударялась о камни. Черная масса падала, шумела и поднимала пыль. Человека не было видно, хотя он находился от нас в четырех шагах. Только лампочка отпечатала светлый круг там, где что-то валилось и шумело. Иногда этот светлый круг исчезал, затягиваемый густой черной пылью. Забой... В нем рабочий должен проработать шесть часов в сутки... Шесть часов под четырехсотсаженной толщей земли, в постоянном соседстве со смертью, в клубах этой тяжелой пыли...
Шестичасовый рабочий день в шахтах — новинка, принесенная революцией. Десять лет назад здесь работали 12 часов. Рабочие были, как морлоки, не видевшие никогда солнца. Подлинно: они не видели солнца, eсли не никогда, то во всяком случае — целые месяцы. Если вы произведете простой арифметический расчет часов зимнего дня, то солнце окажется вычтенным из общей суммы часов суток рабочего: в шесть часов утра, т.-е. когда еще темно, он спускался в шахту. В шесть-семь часов — поднимался на верх. В это время, зимнее солнце успело отправиться на покой и шахтер не мог его застать...
Задача, как видите, проста, но смысл ее изумителен. Революция, в числе прочих выгод, предусмотренных коллективным договором, в отличие от условий работы у французской компании, предоставила шахтерам еще и солнце, не говоря уже о лишних шести часах отдыха.
Шесть часов... В январе 1898 года, рабочие считали за счастье работать 11 с половиной часов. Но им не дали и этого срока. Тогда снова вспыхнула забастовка, охватившая 10 тыс. человек. Она перебросилась в Екатеринослав, и тем не менее, была подавлена... Юз победил. 13-часовый рабочий день остался незыблемым и священным, несмотря даже на то, что «милостью» правительства он формально сокращен был на полтора часа. Но воля англичанина Юза стояла выше русского закона...
Но странно, от того, что рабочий день сокращен сейчас в два раза, от этого производительность труда не упала ни на один пуд. В 1913 году средняя выработка каждого забойщика равнялась 26 пудам. Ту же цифру показал, с небольшим даже превышением и 1927 год...
Юз, при его зверской системе работ, никогда не добился бы такой производительности. Этот дошлый англичанин, положивший в России начало фактической крупной промышленности, явился отцом угольных донбасовских магнатов. К концу XIX столетия в Донбассе насчитывалось уже 18 крупных заводов и целый ряд усовершенствованных, для того времени, рудников. И чем больше развивалась капиталистическая промышленность, тем крепче сжимали рабочих ее железные объятья. Для магнатов недостаточным казался 13-часовый рабочий день, их не удовлетворяли миллионы, загребаемые для них руками рабочих, и нищенская оплата труда рассматривалась ими, как непомерная роскошь. Они придумали еще, так-называемые «каюты» — темные, сырые и вонючие подземные конуры, явившиеся жилищем ддя рабочих. Начало этим знаменитым «каютам» положил все тот же Юз. В 1898 году на Рутченковском руднике вновь вспыхнула забастовка против этих скотских жилищ. Но «каюты» остались по прежнему, а зачинщиков высекли и разогнали по каторжным тюрьмам...
Так вот, когда Донбасс теперь столкнулся с шахтинским делом, в сознании опять выплывают видения этих мрачных «кают» и каторжных тюрем... Не к ним ли клонили шахтинские заговорщики, когда они вели свою подрывную работу в темной, невидимой глубине рудников? Не к этому ли вел путь порчи машин, затопления лучших шахт и проходка новых — там, где эти новые шахты были не нужны, вредны и фактически являлись преступною тратой огромных народных сумм?
Но Донбасс нашел силы и средства выявить темные силы, работавшие во имя Юзов, французских и иных компаний, во имя «кают» и каторги. Он вытянул на свет божий людей с грязными руками и продолжает вновь свой изумительный путь борьбы за будущее, за полное освежение своих недр от душного спертого воздуха, оставленного капиталистами.
Об этом говорят приведенные цифры роста производительности труда, роста общей добычи «черного алмаза»...
Когда мы уползли из забоя, навстречу нам вынурнула из темноты светлая точка. Саночник. Он отвез груз угля к вагонеткам и сейчас полз обратно, к забою, чтобы cнова нагрузить сани.
— Это самый тяжелый труд в шахте, — пояснил мой штейгер. — работа его — самая неблагодарная, она стоит на уровне нисшем, чем работа лошади.
Мы обменялись с саночником приветствием, и скоро огонек его исчез в темноте. Наш путь в «лaвe» кончился. Мы выходили в квершлаг — просторный тоннель, по которму катились одна за другой вагонетки, груженые углем.
— Осторожнее...
Мой спутник поднял над головою фонарь, и передо мною внезапно вырисовались два больших, недвижных глаза — грустных и пытливых, уставившихся на наш огонь. Я различил острые маленькие уши и лошадиную морду. Лошадь тащила вагонетки и при встрече с нами, остановилась, чтобы дать пройти. Милое, бедное животное! Его судьба — самая печальная из всех судеб тех, кто работает вместе с нею. Однажды спущенная сюда, она уже не возвратится больше назад. Тут ей будет конец. Хотя... она может еще выйти, но такие выходы случаются редко, — когда ее постигнет инвалидность.
Каждый, кто трудится, — должен любить свой труд. Я не предполагал, что можно любить работу в шахте. Но я убедился в этой любви, когда говорил со старыми шахтерами.
Шахтер со стажем 15—30 лет, — не редкость на шахте. Эти «подземные волки», как говорят в Донбассе, — «проели зубы на угле», и без них туго пришлось бы молодняку, плывущему сюда из Белоруссии, Украины, Кавказа, Крыма — искать работу. Они знают многое, что постигается только в десятилетиях, они держат глубины в своих руках и не могут без них жить. Мне рассказывали о шахтерах, которые в годы гражданской войны, не получая ни от кого ни копейки, сами, добровольно откачивали воду из затопленных шахт, чтобы не дать им умереть окончательно. Так спасено было не мало шахт в Донбассе.
Надо быть человеком с железными нервами, чтобы каждый день помнить об опасности, ждать ее на каждом шагу и работать в такой обстановке десятки лет, и не только работать, но и быть привязанным к ней любовью.
Говорят, что во времена владычества французской компании, здесь работали женщины... работали даже в забоях... Революция отменила институт женского подземного труда.
В шахте № 30 Рутченковского рудника в Донбассе, где я исходил со своим спутником верст десять, недавно произошел случай, поставивший несколько сот человек лицом к лицу с призраком гибели. Эта шахта в тысячу раз опаснее пороховых погребов. Ее подземелья дымят гремучими газами. Ее третий горизонт густо наполнен ими. Невидимые, они струятся здесь из каждой щели, из каждой дыры, заставляя пересыхать горло и делая дыхание тяжелым. Здесь не только нельзя курить, но даже табак, если он будет обнаружен у рабочего, явится неоспоримой причиной для ареста и немедленного предания суду. Ибо табак и спички прямым путем ведут к неизбежной гибели и шахты, и людей.
Так вот: одним солнечным, сентябрьским днем, из недр поднялась клеть. Когда она остановилась «на горе», из нее вышло несколько человек, державшие в руках обычные лампочки... Но странно, что черные лица их казались бледными... Они сообщили короткую, но страшную весть:
— Там, взрыв. — Как? Отчего? — Неизвестно. — Что же с теми... теми, кто остался внизу? — Неизвестно...
Весть разнеслась по поселку с быстротой, может быть не меньшей, с какой происходят взрывы. Место, где производится обычный подъем и спуск в шахту, в течение нескольких минут было запружено пятитысячной толпой. Раз взрыв, — значит он передался и на шахты, на другие рудники? Женщины, дети... Все это, обезумевшее от ужаса, выло и стонало, тщетно ожидая новых вестей из недр.
Весь Сталинский район был поставлен на ноги. Как по сигналу, прибыло 28 спасательных станций, и тогда люди, вооруженные предохранительными аппаратами, помчались вниз. Еще несколько часов ожидания, мрака, молчания...
И клеть вынырнула из тьмы. Она подняла людей, и вместе с ними вернула верхним улыбку. Живые и невредимые — все, до одного. Какое счастье! Гибель пронеслась мимо, не затронув ни одного человека. Взрыв, который происходит один раз в сто лет, прошел мимо... — случай, один из тысячи взрывов. Внизу же, происходило вот что.
По штрекам и квершлагам третьего горизонта внезапно пронесся гул. Он прокатился глухим громом, заглушенным тяжелыми пластами. Обвал? Взрыв? — Ни кто не знал, но во всяком случае, — вестник зловещий, пocлe которого надо немедленно бежать к «стволу», садиться в клеть и спасаться наверх. Но, чтобы добраться до ствола, надо пробежать сотни саженей в лучшем случае, и, несколько верст, — в худшем. Значит, надо потратить десятки минут или даже — целые часы, тогда как газ не ждет, если дело идет о взрыве. Он в течении одной минуты может ликвидировать все подземелье, проникнуть к стволу и помчаться по нему вверх.
Вся шахта пришла в движение. Гул повторился — зловещий и неумолимый, совсем где-то близко, и тогда стало ясно, что это — взрыв гремучего газа.
— У меня была одна мысль, — говорил мне свидетель катастрофы, — скорее достигнуть квершлага и, затем — ствола. Меня несла вперед какая-то странная сила, и было такое чувство, будто я — мышь, попавшая в зубы коту. Я не помню, сколько прошло времени, но, наконец, блеснула лампочка в квершлаге, и едва я вступил в его высокие своды, как в лицо ударили клубы удушливого дыма и огня. Дышать стало почти невозможно, навстречу неслась сильная струя ветра воздушной вентиляции, и ветер гнал на меня дым и огонь. Загорелись деревянные скрепы, укреплявшие стены, но огонь, вероятно, еще не проник в главные источники газа. Но он мог проникнуть каждое мгновение, и каждый миг надо было ожидать чудовищного взрыва, после которого уже не надо спасаться... Весь квершлаг дымился и горел, голова кружилась, казалось, что я уже падаю. Но вот еще одно усилие воли, и я миновал центр огня. Появились люди в аппаратах. Пожар был потушен...
Когда улеглась паника, и гибель прошла мимо, начали искать причину. Она скоро выяснилась: в одном из штреков лежал оглушенный некий молоденький шахтер, отброшенный из забоя силой взрыва. Его вытащили и привели в чувство.
— Курил, говори?
— Курил... Но ей-богу я не знал, что так получится.
Eгo предали суду...
Между прочим, огромную работу проделывают в момент взрывов спасательные станции, предотвращая нередко гибель целых тысячей людей. Но эта работа оканчивается нередко трагически: одна станция в Донбассе, работая при взрыве в одной из шахт, погибла целиком, в составе 13 человек, заваленная под землей породами камня. Ее искали потом, но не нашли. И только спустя 10 лет случайно обнаружили 13 скелетов с аппаратами на головах, лежавших в одном из заброшенных глухих забоев...
Сейчас шахты Донбасса механизируются. Эту механизацию принесла революция. Началось это недавно: всего два-три года назад. И тем не менее, такой срок позволил механизировать около 30% всех шахт Донугля, и довести число врубовых машин до 320 штук. Это значит, что от работы в глухих забоях освобождено 320 человек, переведенных в иные, более человеческие условия труда и что 320 забоев увеличили свою производительность в десятки раз.
Дон'уголь и Югосталь закладывают новые шахты. Они — творение рук пролетариата, революции и принесут в подземелье огни новой культуры, культуры рабочего класса. Здесь уже совершенно исчезнут видения бывших угольных магнатов: эта могильная чернота, эта беспредельная тяжесть работы, низведшей человека на ступень лошади. Не потому ли в народных песнях слово «шахтер» звучит так же грустно, так же надрывно, как и «каторжник»?
Теперь шахты строятся с таким расчетом, чтобы рабочий в них исполнял функции управителя машиной. Всю черную работу будет делать машина. Человек — только кормчий. Уголь будет подниматься не клетями, а особыми электрическими ковшами. Вместо забойщика — врубовая машина. Вместо саночника — конвейер. Вместо лошади — электрическая сила. Мне говорили, что есть проект устройства под землей лечебных пунктов и столовых. Это еще более смягчит гнетущую черноту недр.
И не в силу ли этой культуры, спустившейся на версту «в глубины руд», шахты Донбасса выбрасывают сейчас угля не меньше, чем выбрасывали они до войны, во время господства Юза и иных хозяев.
Вы не найдете в Донбассе ни одной старой шахты, которая бы работала с меньшей интенсивностью, чем при французской компании, если не считать шахт, заброшенных и вышедших из строя. Но это старые. Новые же, расчитаны на огромные цифры, цифры, до которых не пoднималась ни одна шахта при прежних владельцах. Так, № 17 в Рутченково, будет давать 40 миллионов пудов в год, № 29 — 25 милл., № 18 расчитан на 30 миллионови т. д. Механизация...
Когда мы поднялись «на гору» и шли в общежитие рудника, я увидел гигантские белые облака, освещенные стаями электрических фонарей и поднимавшиеся от земли к бархату звездного неба. Что-то фантастическое было в этой мощи пара, в глубине которого порою сверкали красные огни. Работа коксовых печей. Их зевы ежеминутно выплевывали наружу раскаленную массу, которую встречали люди вооруженными насосами, лившие на нее струи холодной воды. Старый, допотопный способ выработки кокса.
В Рутченково сооружены и пущены только-что в ход новые коксовые печи. Производительность их — 25 миллионов пудов в год. Они являются величайшими по величине своей и единственные — по технике — в Советском Союзе. Они используют все: — остатки угля, мелочи, газ и даже дым, превращаемый в светильный газ, аммиак, смолу, бензол, толуол, антрацен, масла, мази, нафталин, краски, медикаменты, пахучие вещества, искусственный каучук, даже — в сахарин и еще в сотни различных продуктов.
Десятки новых доменных печей, расчитанных на выработку десятков миллионов пудов чугуна... Строится около двух десятков новых «кустовых» электростанций, общей мощностью в 250 тыс. киловат, расширяется штеровская электростанция, мощность которой будет доведена с 10 до 90 тыс. киловат...
Где начало и конец полету «Нового Донбасса»? Где завершится его буйное движение из мрака прошлого в завтрашний день, движение давшее в 1926—27 году 1 миллиард 200 миллионов пудов угля и тем самым превзошедшее довоенную добычу?
В течение ближайших десяти лет будет введено в работу 95 крупных шахт, которые дадут около 2 миллиардов пудов годовой добычи, и 180 средних и мелких, расчитанных на полмиллиарда пудов ежегодной производительности. В этом году войдет в эксплоатацию 6 новых антрацитных шахт, производительность которых определена 45 миллионами пудов в год, к концу «десятилетки» добыча их поднимается до полмиллиарда пудов.
Доменные и коксовые печи... Новые станции, новые шахты, новые заводы, новые усовершенствования под землей... Новый Донбасс с его величайшим в Союзе жилищным строительством, растущим подобно траве после обильных, весенних дождей...
За последние два года в Донбассе было израсходовано на жилищное строительство 54 миллиона рублей. В будущем, имеется в виду это строительство продолжать с еще большей интенсивностью. Это «Новый Донбасс».
Когда я ночью ехал по запутанной сети железнодорожного узла, я видел зарева пожарищ, встававших то здесь, где-то очень близко, то далеко, на горизонте, — пожарищ странных, словно прорвавшихся из других миров. И было непривычно как-то наблюдать эту работу доменных печей, открывших свои зевы для выхода расплавленного чугуна. И ни на одну минуту за весь долгий мой путь не исчезали зарева — красные и загадочные, рвавшиеся к осеннему небу, словно в изумлении созерцавшему мощь черного тела Донбасса, ворочающегося, вздыхающего и гремящего в бездне дыма и пыли.