"Вокруг Света", №24, июнь 1928 год, стр. 7-10.
Джордж Кеннеди любил театр большой, молчаливой любовью. Настолько молчаливой, что за все шесть лет, проведенных на сцене, он произнес не больше 500 слов. У него были все данные: художественное чутье, уменье проникать в замыслы автора, достаточное общее развитие, из него вышел бы прекрасный... зритель, но он вошел в театр не через те двери... и застрял в нем надолго. В тот день, когда режиссер сказал ему: «Довольно», он едва вступал в 27-й год своей жизни. Его погубило полнейшее несоответствие между фигурой и голосом. Когда режиссер впервые услыхал этот голос, он подумал, что Джордж шутит... Так как репетировали серьезную вещь, шутка показалась неуместной и режиссер попросил Джорджа подавать реплики «нормальным голосом». Джорд Кеннеди покраснел и тихо ответил: — Я всегда так говорю, когда повышаю голос. — Наступило неловкое молчание. Репетицию прервали и на роль «первого любовника» пригласили другого актера. Его оставили при театре на «выходные роли».
Он то одевал ливрею и выносил с глубоким поклоном и молча стакан воды, то превращался в разбитого параличом старика — немого, как всегда точно, во избежание соблазна, объявлялось в афише.
Те 500 слов, которые он все-таки произнес, относятся к последнему месяцу его пребывания на сцене, когда труппа перешла на фарсы и комедии. В одной из них Джорджу Кеннеди, ради усидения комического эффекта, было разрешено открыть рот. Расчет режиссера оказался правильным: как только сердитый и грозный золотоискатель, грустно улыбнувшись, приступал к лирическим куплетам: «Я помню тебя, моя малютка», — в публике, после легкого замешательства, подымался такой истерический хохот, какой редко выпадал даже на самые смешные сцены.
Испуганный, придушенный фальцет Джорджа Кеннеди мог открыть ему блестящую карьеру, тем более, что играл и гримировался он превосходно, но Джордж Кеннеди, почувствовал себя «непонятым» и вновь потянулся к драме. Но как раз тут-то режиссер и сказал ему: «довольно» и Джордж Кеннеди ушел. Совсем. Он сделал это с легким сердцем и тяжелым чемоданом. В чемодане были тщательно уложены все его театральные принадлежности, роскошный набор париков и коробка с гримом. С таким «богажом» трудно получить должность в управлении городских трамваев или частном банке, поэтому Джордж Кеннеди в такие учреждения даже не показывался. Сцена, безалаберная жизнь актерской среды, постоянное общение с людьми сегодня иными, чем вчера, но всегда без денег, приучили его смотреть на жизнь весело и с «аппетитом». Превратности судьбы были для него не более, чем «трюки» неизвестного, но всегда «подающего надежды» автора. Кроме того, у Джорджа Кеннеди была выдержка настоящего англосакса — он мог смотреть на любой бутерброд в течение десяти минут и ни разу не проглотить слюны...
Благодаря этим свойствам, два месяца, которые протекли между последним долларом, полученным в театре, и первым, — полученным в редакции «Все новости», Джордж Кеннеди провел, в сущности, не плохо... Этот долгожданный доллар Дж. Кеннеди получил в редакции «Все новости за 5 центов» за хроникерскую заметку: «Падение мечтательной лошади в волны канала». Когда он назвал себя у кассы, его попросили пройти к зав. хроникой. Этот джентльмен сосредоточенно рассмотрел Джорджа Кеннеди и сказал: «Если характеристика лошадей у вас не пойдет дальше определения масти, а в каналах не будет «бушующих» волн, вы можете продолжать работу. Притащите на пробу еще одну лошадь».
Джордж Кеннеди внимательно сравнил заметку, помещенную в газете, с тем, что написал сам, и через два дня принес «двух лошадей, раздавленных паровозом». Чутье заставило его зачеркнуть даже эпитет «черных». Этот случай был помещен в хронике уже без всяких сокращений.
Поиски раздавленных, утонувших и вообще несчастно погибших лошадей обнаружили в нем все данные хорошего репортера, и он убедился, что именно газетное дело ему больше всего по душе. Через месяц он стал в газете «своим человеком». Зав. хроникой ему явно покровительствовал и скоро доказал это на деле.
Для характеристики другого героя — Чарльза Боррингтона, достаточно воспользоваться словами его патрона, — зав. хроникой другой большой газеты, конкурирующей с той, в которой работал Джордж Кеннеди. «Боррингтон славный и способный парень, но, если бы у него было меньше юмора, он больще зарабатывал бы».
Это мнение было очень справедливо, в особенности, если принять во внимание, что специальностью Чарльза была «ловля покойников». В таком многомиллионном городе, как Нью-Иорк, каждый день можно было «выловить» 2—3 человек, чем-нибудь отличившихся при жизни, и на обязанности Чарльза Боррингтона лежало знакомить читателей газеты с заслугами и последними минутами этих бывших джентльменов.
Некролог, посвященный одному известному художнику был решающим в его судьбе.
Когда заведующий хроникой этой газеты дошел до слов: «Покойник отличался изысканным вкусом, который не изменил ему и в «Лучшей жизни», — гроб был прелестный»... лицо зав. хроникой побагровело и, смотря прямо в глаза Чарльза Боррингтона, он внятно и твердо сказал: «Боррингтон, это пахнет метафизикой и... увольнением. Я отбираю у вас покойников».
С этого дня отдел «кончин» был передан другому сотруднику, а Чарльз Боррингтон перешел на «Разное». Он начал аккуратно описывать усовершенствованный способ вскармливать цыплят, количество перевезенных за текущий месяц пассажиров, но упорно затосковал по «настоящему делу».
Газеты «Все новости за пять центов» и «Весь мир за 5 центов» ненавидели друг друга ненавистью, которая была сильнее самой пылкой любви. Эта ненависть, вскармливаемая каждую ночь свежими тоннами белой бумаги злобно пожираемой голодною сталью машин, уже много лет не утихала... Железная, судорожная дробь типографских гигантов, изрыгающих 100.000 экз. газеты в час, исходящих холодным потом смазочного масла и пахучей кровью краски, еженощно потрясала все здание, и в каждую клетку, где сидел человек, передавала часть своей ненасытной, каждую секунду побежденной и каждую секунду побеждающей ненависти. И люди, зараженные этим темпом, павшие жертвой поединка машин, сами превращались в мыслящие и довольно издерганные механизмы. Впрочем, состояние вечной войны, в котором находились их газеты, никак не отразилось на отношениях установившихся между Дж. Кеннеди и Ч. Боррингтон. Они познакомились в «Кафе Журналистов». Взаимная симпатия быстро выросла в настоящую мужскую дружбу. Оба были молоды, талантливы и одинаково плохо зарабатывали. Чувство юмора, старательно изгоняемое из их «статей», пышно расцветало в их частной жизни. Они целыми вечерами просиживали в этом кафе и постоянно делились своими «надеждами», — единственным богатством, которым оба располагали в достаточном количестве.
Секретарь м-ра Эверса позвонил в «Отель Веверлей» в 12 ч. 40 м. дня. Он потребовал соединения с телефоном директора. В числе 8 или 10 фраз была сказана следующая: «Сделайте так, чтобы о предстоящем собрании ни в коем случае не пронюхали газеты, — это может вызвать большие осложнения. Полагаюсь на вас». В 12 ч. 42 м., после того, как директор заверил секретаря м-ра Эверса, что сделает именно так и не обманет доверия, разговор был окончен. В 12 ч. 43 м. директор «Веверлей Отель» позвонил в редакцию «Все новости за 5 центов». Он потребовал соединения с телефоном редактора. В числе 8—10 фраз было сказано следующее: «Сделайте так, чтобы о моем сообщении ни в коем случае не пронюхали другие газеты, — это может вызвать большие осложнения. Полагаюсь на вас». В 12 ч. 45 м. после того, как редактор заверил директора, что сделает именно так и не обманет доверия, разговор был окончен. Этот разговор принес директору 500 долл. чеком, который он получит не позже 8 ч. вечера. С редакцией же «Всего мира за 5 центов» у директopa было другое соглашение. Хотя «гонорар» за такого рода сведения был одинаков, но платили они только на следующий день, вот nочему директор всегда сообщал им во вторую очередь. Он был человек порядка и принцип «Позже платишь, — позже узнаешь» соблюдает свято и уже много лет. Впрочем, разница во времени обычно не превышала 2—3 минут. Сегодня, например, она составила poвно 180 секунд.
Когда раздались звонки, оба редактора занимались в это время каждый чужим делом, которое, по закону конкуренции, играло наиболее волнующую роль в их собственном. Борьба за лишний проданный номер газеты, ревность к малейшему успеху противника пробуждали в них такую взаимную заботливость, наличие которой в интимной жизни искренно поразило бы их собственных супруг.
Через 120 сек., после звонка директора гостиницы, у главного редактора «Все новости за 5 центов» сидел зав. хроникой, а еще через 60 сек. в кабинет был вызван Дж. Кеннеди.
То же самое произошло через четыре улицы отсюда в редакции «Весь мир за 5 центов» и оба друга оказались перед своими шефами почти в одно и тo же время.
Главный редактор «Все новости за 5 центов» посмотрел на Дж. Кеннеди и сказал:
— Нами получены сведения о том, что в «Веверлей Отеле» назначено тайное собрание промышленников, созванное стариком Эверсом. Вы знаете, чем пахнут дела, в которых участвует зта старая лиса. Судя по тайне, какой это дело обставляют, оно будет чревато «сенсационными» заголовками, т.-е. решениями, — поправился он. — Газете необходимо узнать в чем дело. Заведующий хроникой рекомендует вас, попробуем... Но если это дело узнают «там», — он указал пальцем в направлении, где за четыре улицы помещалась редакция «Весь мир за 5 центов», — то они перехватят и может быть у них найдется сотрудник, который лучше справится с поручением, — тогда я вас выгоню. До свидания.
Слова другого редактюра Чарльзу Боррингтону, также рекомендоаанному для «пробы», до смешнго были похожи на слова редактора «Все новости за 5 центов», и задание было одинаковое; нужно было во что бы то ни стало пробраться на это тайное собрание и дать информацию.
Это дело было из того сорта, после которых или начинают «настоящую карьеру» или переходят на сбор объявлений. Оба репортера это отлично сознавали, и когда они встретились вечером того же дня в кафе, настроение обоих было чрезвычайно приподнятое.
Джордж Кеннеди и Чарльз Боррингтон любили друг друга и не могли не поделиться своими тайнами. Оба были смущены, когда узнали, что «тайна» их газет и «тайное поручение», которое им доверили, имеет так много общего. Однако, как истые журналисты, этим обстоятельством не смутились и решили действовать сообща. Но они были честными парнями, сведениями постановили не делиться, и материал для своей газеты каждый должен был добыть на месте самостоятельно. Самое главное, в чем оба были одинаково заинтересованы, это было помочь друг другу пробраться на это собрание. Задача была нелегкая. Потребовалась не одна чашка душистого кофе, прежде чем Джордж Кеннеди не вскрикнул радостно: «Нашел!»
На этот вечер директор «Веверлей Отеля» распорядился отвести «для интимной встречи нескольких друзей м-ра Эверса» лучшее помещение в гостинице. Убрать это помещение было поручено доверенному лицу директора — главному швейцару. Доверенное лицо директора — главный швейцар, уже двадцать лет устраивавший от времени до времени «интимные встречи нескольких друзей», делал все как нельзя лучше.
В комнатах, для них отведенных, были спущены шторы, расставлено несколько дополнительных телефонов, коробок с сигарами и сифоны содовой водой. Комнаты эти отведены на 29-м. этаже, в конце коридора направо. Директор лично проверил все приготовления и с сознанием исполненного долга спустился вниз.
Все меры для обеспечения максимальной тайны и недопущения посторонних в заветный коридор были приняты. В том, что он поделил доверенную тайну поровну между двумя конкурирующими газетами, директор не видел ничего, кроме 1000 долларов, тем более, что знад, что главный швейцар и охрана ничего похожего на репортера даже близко к двери не подпустят.
Вопреки распространенной пословице — с известной суммы доллары начинают пахнуть... главный швейцар в течение 20 лет принюхивался к запаху людей, оплачивавших гостиничные счета, и теперь, не открывая глаз, мог бы по одному запаху отличить всю гамму людей — от «пяти долларов в сутки» до 250 включительно. Вот почему он так стремительно поспешил навстречу вышедшему из 100-сильного лимузина джентльмену. Сопровождавший джентльмена молодой человек, взглянув на главного швейцара, вопросительно поднял бровь, — «Лифт № 27, комната 2670, сэр», — ответил главный швейцар, 20 лет нюхавший деньги.
Вторым приехал м-р Эверс с секретарем. Я бы остановился на портрете м-ра Эверса, ecли бы сомневался в том, что вы его знаете. Главный швейцар по этим двум первым посетителям пoнял, приблизительно, круг лиц, которые должны собраться, и, действительно, на двадцать с лишним человек, которые прибыли в течение ближайших несколько минут, он ни разу не ошибся.
Если спросить его, чем, все-таки, он руководствовался в своем безошибочном отборе именно этих людей, главный швейцар смущенно пoжaл бы плечами... А между тем жалованье, которое он пoлyчaл, определенно указывало на наличие какой-то особой, долгим опытом развитой, интуиции. Только этим можно объяснить, почему беседа с секретарем м-ра Броуна из Массачузетс, о приезде и богатстве которого сообщал на видном месте вечерний выпуск «Все новости за 5 центов», затянулась на целую минуту. Должно быть эта минута показалась м-ру Броуну вечностью. Действительно, седая дрожащая голова, сгорбленная фигура, палка и чудесный, может быть, платиновый рожок, который болтался на цепочке из стороны в сторону, ясно указывали, что м-р Броун находится уже в том возрасте, когда даже каждая секунда имеет свою ценность. Он, впрочем, подтвердил это предположение сам: «Что вы там заснули, Джимми? Скорее! Скорее!» — Секретарь и главный швейцар бросились к нему. Совершенно ясно, что кричать в 70 лет таким писклявым бабьим голосом на весь подъезд огромной гостиницы мог себе позволить только миллионер. Но одно обстоятельство продолжало смущать главного швейцара, — он не допускал мысли, что джентльмен, приехавший в темно-фиолетовом автомобиле, может носить ботинки за 4 доллара 35 центов и к тому же порядком изношенные. Какой-то внутренний голос заставил швейцара еще раз почтительно наклониться и задать м-ру Брауну вопрос: «В какой этаж угодно ему подняться».
— Какой шантаж! Джимми, какой шантаж! — воскликнул м-р Броун, — очевидно, несмотря на рожок, плохо расслышав швейцара.
Это убедило главного швейцара и он уже без всякого колебания сообщил секретарю м-ра Броуна номер отведенного для заседания помещения.
«В конце концов, мaлo ли какие причуды можно себе позволить, обладая таким идиотским гoлocoм и фиолетовым автомобилем», философски подумал главный швейцар, стоя у клетки лифта, который уносил на 29-й этаж м-ра Броуна из Массачузетс и его секретаря.
М-р Броун и его секретарь вошли в ту минуту, когда «друзья» только начали рассаживаться. Многие из них никогда не видели друг друга в лицо, — поэтому в обществе царил легкий холодок и взаимное осторожное присматривание, вполне, впрочем, естественное после столь долгой разлуки.
Появление м-ра Броуна не вызвало ничего, кроме общего ответного приветствия. Каждый из присутствовавших подумал, что м-р Броун знаком с его соседом и, так как собрание было строго конспиративным, считал неудобным пускаться в расспросы. «Друзья» сидели за столом, за ними сидели их личные секретари. М-ру Броуну, который на вопрос председательствующего «Какую отрасль промышленности вы представляете?» — ответил «Нет, только чистую и если можно — сигару», отвели место oкoлo м-ра Рениш из Чикаго.
Наконец, когда часы пробили ровно 10, м-р Эверс сделал знак своему секретарю и последний встал. В зале наступило молчание. М-р Броун приложил к уху рожок.
— Джентльмены, — раздался голос секретаря м-ра Эверса. — Цель настоящего собрания, созванного по инициативе м-ра Эверса, — ознакомление с одним чрезвычайно серьезным вопросом и двумя другими, не менее важными. Но, перед тем как приступить к этим вопросам, м-р Эверс предлагает секретарям присутствующих джентльменов собраться в соседней комнате и выработать на основании заявления, которое я имею им сделать, программу и цель настоящего и будущих заседаний.
Это предложение было принято еднногласно, если не считать выкриков м-ра Броуна, «давайте так, давайте так», но он, очевидно, не расслышал о чем шла речь.
Когда через некоторое время, которое м-р Броун провел очень беспокойно, секретари вернулись, Джимми, как м-р Броун это предчувстовал, не оказался среди них... Во время доклада секретарем м-ра Эверса только что выработанной программы, уточненной и юридически обоснованной старательными секретарями, трубка м-ра Броуна потеряла былую бойкость и уныло дрожала в его левой руке... Конечно, Чарльз Боррингтон первым оказался у телефона... Придется перейти на сбор объявлений или на лирические куплеты, — была первой унылой мыслью м-ра Броуна из Массачузетса. В нем не было зависти. Игра была честная. Они помогали друг другу, насколько это допускала профессиональная этика, а дальше — каждый за себя. Он сидел и слушал программу, которую Чарльз уже передавал в редакцию своей газеты, и каждое слово тяжелым камнем падало на его «честь журналиста». Какая великолепная сенсация для газеты! Каждая фраза как-будто нарочно дразнила его своей сжатостью и сенсационностью. Какая «сногсшибательная» страница будет завтра в газете Чарльза Боррингтона! М-р Броун на минуту закрыл глаза. Вот Чарльз у телефона, он взволнован, счастлив.
— Aлло, алло, м-р Дрили?
— Да, я.
— Скорее, ради бога. Стенографистку! Это я, Боррингтон.
— Что? Стенографистку? Откуда вы говорите?
— Оттуда! Оттуда! Я выбежал на минутку!
— Ах, оттуда. Сейчас.
— Алло, я Мэри Дидль, готова. Диктуйте.
И Чарльз диктует для газеты как раз то, что бормочет сейчас на тайном заседании этот самодовольный секретарь. Джорджу Кеннеди, прикованному к креслу с детской трубой (ибо это была труба, а не рожок) в парике, разыгрывающему 70-летнего идиота, стало грустно... Этот маскарад, теперь уже бесполезный, бесил его. Ну, что же, Чарльз победил! Честь ему и счастье, но, все-таки, помимо воли, спортивное чувство журналиста было в нем глубоко уязвлено: он опоздал. В его газете уже собирается ночная смена и через 40 минут будут пущены машины. Да и что может он передать, чего не сообщил уже своей газете Чарльз? Скорее бы они прошли эти 40 минут!..
Чарльз Боррингтон склонился к уху м-ра Брауна, которого все уже считали спящим, и сказал: «Готово, старина». Это было сказано очень тихо. Можно было подумать, что секретарь только склонился проверить, — не спит ли «патрон», так тихо он произнес их. Но «патрон» не спал, эти слова, пропитанные счастьем, дошли до самой глубины его сердца. Он кивнул головой и через секунду ответил одними губами, — «счастлив за тебя».
Между тем, заседание продолжалось. М-р Броун, занятый созерцанием часов, сидел теперь уже совершенно безучастно, а его секретарь усердно писал в блокноте: «Я счастлив, счастлив. Я, — Чарльз Боррингтон». Вдруг по знаку м-ра Эверса опять встал его секретарь.
— Джентльмены, сейчас скажет свой план м-р Эверс.
Эти слова пробежали по собранию, как электрический ток. М-р Броун расслышал их даже без рожка. Собственно, в этом не было ничего удивительного, ибо еще восемь лет тому назад про «голос» м-ра Эверса говорили, что он обладает способностью доходить до самых отдаленных бирж обоих полушарий. Последние несколько лет, когда вследствие острого заболевания горла врачи разрешили ему говорить только 150 слов в день, он качеством искупил количество и еще в прошлом месяце четыре фразы м-ра Эверса общей сложностью 118 слов — подняли такое возмущение в рабочих районах, что ему тут же пришлось сказать еще две другие фразы для того, чтобы спасти собственную жизнь. 12 слов были произнесены на счет следующего дня. Для репортера услышать м-ра Эверса говорящим было равносильно выигрышу коровы в денежной лотерее. В душе Джорджа Кеннеди мелькнула надежда, — если только Чарльз опять не сорвется к телефону.
— Джентльмены, м-р Эверс может сказать только 72 слова, поэтому прошу соблюдать тишину!
Тишиной он был бы обеспечен, если бы не м-р Броун. Он до тех пор выкрикивал: «Удалить секретарей, удалить секретарей», пока сам м-р Эверс не кивнул в знак согласия головой. Секретари вышли... До пуска машин оставалось 26 минут. Джордж Кеннеди боролся под маской м-ра Броуна со всем пылом молодости и отчаяния. Он выхватил блок-нот. «Говорите, м-р Эверс, скорее, говорите скорее!». Только артист, шесть лет игравший выходные роли, спас положение. Волнение м-ра Броуна вызвало среди окружающих некоторое замешательство, но речь м-ра Эверса интересовала их еще больше.
Наконец, м-р Эверс встал, откашлялся и произнес 72 слова... Он их говорил три минуты. Очевидно, это было слишком много для старика, с последним словом м-ра Эверса м-р Броун упал в обморок...
М-ра Броуна из Массачузетса вынесли из номера, как раненого короля. Чарльз принимал участие в этой трогательной сцене не больше секунды. Как только м-ра Броуна подняли на руки и Чарльз увидел подошвы своего друга, медленно и торжественно поплывшими в воздухе, он куда-то исчез и м-ру Броуну ничего другого не оставалось, как продолжать находиться в глубоком обмороке. Когда за шесть минут до пуска машины Джордж Кеннеди увидел себя только в вестибюле гостиницы, он понял, что и этот трюк с обмороком был бесполезен. Судьба была решительно против него...
Его положили на подушки чудесной машины, специально нанятой для этого дела, и дверца захлопнулась... Джордж Кеннеди на этот раз был по настоящему близок к обмороку. Перспектива заняться сбором объявлений или вернуться к куплетам: «Я помню тебя, моя малютка» — эта перспектива в предпоследнюю минуту из 40 — была действительно убийственной...
10.58—10.59 — машины в типографии пущены... Не доезжая редакции, Джордж нелел везти себя домой.
В 11 часов машины газеты «Весь мир за 5 центов» начали глотать бумагу, а в 11 часов 8 минут приступила к работе типография «Все новости за 5 центов». Именно по этому поводу на следующее утро главный редактор имел с Джорджем Кеннеди разговор, который не отнял много времени, но поставил точки над «и».
— Газета не будильник. Машины пускаются в ход по расписанию. Если вы думаете иначе, перейдите в часовое дело. Кроме того, прошу другой раз такие сенсационные новости передавать лично.
— «Это» нам стоило 8 минут опоздания. — Редактор показал на первый лист газеты — «72 слова мистера Эверса», которые Джордж Кеннеди вчера на заседании занес в свой блок-нот, — жирным крупным шрифтом выдавали всем читателям газеты, в которой он работал, сокровенную тайну огромного плана м-ра Эверса... Джордж Кеннеди побледнел и стоял, как истукан. Он нащупал карман — блок-нота в кармане не было. Он о нем совсем забыл с момента, когда почувствовал его бесполезность — вчера... Каким образом блок-нот мог попасть в редакцию... Лицо молодого репортера выражало все, кроме внимания к словам своего патрона. Но главному редактору не было времени углубляться в выражение лица своих сотрудников. Он продолжал: — За «это» вы теперь переходите на постоянную работу и будете получать хорошо. До-свидания».
Когда Джордж Кеннеди медленно повернулся и был уже почти в дверях, главный редактор вспомнил:
— Да, Джордж, поздравляю. Мне было 32 года, когда я успел половину вашего. До-свидания.
Последние слова Кеннеди не расслышал, — кабинет редактора не был так уж велик, чтобы мужчина, умеюший держать себя в руках, не мог пройти его совершенно спокойно, но остановиться в дверях, повернуться и что-то отвечать, — нет. Джордж Кеннеди предпочел выйти в коридор и посмотреть: в самом ли деле в темных углах неосвещенных коридоров можно увидеть разные чудесные вещи, или это только в сказках о них говорят?..
— Чарльз, скажи, когда ты успел выхватить мой блок-нот?
— Когда тебя подняли на руки, Джордж, и я увидел подошвы твоих ботинок, — я был убежден, что тебя арестуют за самозванство...
