"Вокруг Света", №25, июнь 1928 год, стр. 16-20.
В таинственной мгле и неизмеримом холоде длинной полярной ночи, когда, казалось, одна смерть носилась над беспредельными снеговыми и ледяными пространствами, родился белый медвежонок. Над пустынными равнинами бушевал жестокий полярный ветер, сопровождаемый по временам вихрем мелкого и острого, как стальные иглы, снега. Когда ветер стихал, наступала не менее ужасная, чем его порывы, тишина. Временами ровное сияние звезд внезапно тускнело; на небосклоне зловеще загоралось чарующее северное сияние и своими синими, фиолетовыми и мутно-красными переливами мигало и играло нa небосклоне в ужасающем безмолвии ночи.
Но белый детеныш, мать которого, вопреки своей природе, принесла на этот раз одного, вместо двух, как обыкновенно полагалось, не чувствовал ни холода, ни ужаса, нe замечал ни ярких звезд, ни бесконечной ночи, ни холодных безрадостых блуждающих огней. Он лежал, приютившись у теплого пушистого тела матери, спрятанный от холода и ночного мрака в ложбине между двумя нависшими скалами, под покровом глубокого снега, толщиною в несколько футов. Мать, проделав горячим дыханием небольшое углубление в окружающем снегу, все время проводила во сне, а накопленный ею в минувшее лето толстый слой жира представлял достаточный запас для питания и согревания ее громадного тела. Детеныш также cпaл большую часть однообразно тянувшихся суток, пробуждаясь от времени до времени для сосания, и рос с поразительной быстротой на том неистощимом количестве молока которое ему доставляла мать.
Месяц следовал за месяцем, и полугодовая северная ночь медленно переходила к весне и рассвету, — а мать все не переставала спать, худея с каждым днем; детеныш также по-прежнему спал, но зато делался день ото дня и толще, и больше, и сильнее для той великой и страшной борьбы за существование, которая ожидала его за порогом снегов.
С опозданием и недружно наступал рассвет, и еще позже, с переходом рассвета во все удлиняющийся день, показались зачатки полярной весны. И тогда что-то зашевелилось в сердце спящей старой медведицы, и из глубины своего логовища она откликнулась на этот весенний призыв.
Выскочив на талый, исчезающий снег, она повела своего коренастого детеныша по белеющим равнинам, направляя шаги к востоку, к морскому побережью. Она была так худа, что у нее отвисла шкура, и была невыразимо голодна, а потому двигалась медленно, в то время как детеныш учился новому, интересному для него занятию — пользоваться собственными ногами.
Вдоль берега тянулись громадные массы еще нетронувшегося льда, но там, где течение сильнее, где лед уже разбросали прибой и бури и морские волны отливали стальной синевой — там не по-дням, а по часам уже начинала пробуждаться северная жизнь. Морские птицы кричали, ныряли, спаривались и кружились, или усаживались бело-серыми массами по всем выступам черных скал. На голубоватых льдинах нежились и лаяли тюлени, не переставая высматривать своими кроткими глазами, не грозит ли им откуда-нибудь опасность. Громадные стада моржей тяжело покачивались на волнах, или угрожающе поднимали свои клыки, наблюдая за берегом.
Среди кишащей жизни, возрожденной вновь вернувшимся в эти ледяные поляны солнцем, старая медведица с неотступно следующим за ней детенышем ловко подвигалась вперед. Она пробиралась между льдинами и глыбами от одного убежища до другого, бесшумно ступая упругими волосатыми подушками своих громадных лап. Иногда ее неутомимые поиски добычи венчались быстрым успехом, в особенности, когда зазевавшийся неопытный тюлень подпускал ее ближе к себе, под прикрытием ледяной глыбы, скрывавшей хитрого охотника. Иногда стремительным натиском медведица бросалась на хорошо откормленную птицу, безмятежно дремавшую на утесе. Иногда быстрым движением своей лапы она выхватывала из воды рыбу, доставлявшую обыкновенно большое удовольствие медведям, которым приелась мясная пища.
Но не всегда охота за продовольствием являлась таким легким делом. Мать должна была удовлетворять два больших аппетита, — свой и своего крепыша-детеныша, не перестававшего высасывать ее жизненные соки и силы. Иногда случалось, что тюлени были как-то особенно увертливы и осторожны, птицы беспокойны и пугливы, а рыба упорно предпочитала держаться в глубоких местах, вдали от берегов. В такие минуты, если вблизи не было зеленеющих полянок, где можно было полакомиться бескровной пищей, старая медведица призывала на помощь все свое искусство плаванья, в котором она не уступала самим тюленям,
Высмотрев несколько этих животных, покоющихся на какой-нибудь льдине, она из-за ледяного прикрытия осторожно спускалась в воду и плыла по южному направлению, держась так под водой, что виден был только кончик ее морды. Эта двигающаяся точка была незаметна для самого зоркого и подозрительного взгляда. Ее можно было принять за ледяной осколок с примерзшей к нему водорослью, либо за пучек плавающего мха, если бы только не то обстоятельство, что она неуклонно держалась на волнах, несмотря ни на ветер, ни на течение. Так как тюлени не ожидали нападения со стороны моря, то они и не считали нужным обращать внимание на этот незначительный предмет, неуклонно двигающийся в волнах. Достигнув заранее рассчитанного расстояния от ничего не подозревающих, беспечно играющих тюленей, старая медведица еще под водой набирала воздуху в легкие и стремительно плыла вперед. У самого края льдины она внезапно выбрасывалась из воды и одним ударом страшной лапы поражала ближайшего тюленя, прежде чем он мог очнуться и сообразить, откуда налетела смерть.
Однако, победы старой медведицы не всегда были так блестящи. Однажды пришлось очутиться в таком положении, из-за которого детеныш чуть не осиротел. Следя за матерью из-за кучи нагроможденного льда, он получил незабываемый на всю жизнь урок. Он понял, что в таких опасных местах нельзя увлекаться до такой степени, чтобы перестать внимательно глядеть за опасностью, грозящей из-за спины.
Случилось это вдалеке от мхов и лишайников, в один из тихих дней, когда всякая дичь бывает на-стороже. На осколках льдин у небольшого мыса два детеныша-моржа грели на солнце свои круглые блестящие бока, а их матки плескались и фыркали в ближайших водах. Старая медведица с минуту или две с жадностью смотрела на малышей, потом важно повернулась к ним задом и нетерпеливо скользнула с медвеженком за льдины. Но лишь только она исчезла из виду, она прибавила ходу до такой степени, что детенышу становилось трудно за ней поспевать, обогнула выступ и осторожно стала подкрадываться уже с противоположной стороны к тому месту, где лежали малыши. Ветер тихо дул от них, мягкие лапы медведицы не шумели, и сама она тщательно пряталась. Выглядывая из-за ледяной глыбы, медвежонок заметил, что одна из маток выбралась из воды и улеглась поспать рядом со своим детенышем. Медведица спрятала свою голову и продолжала сторожить, вся превратившись в слух и обоняние. Наконец, она очутилась в расстоянии, удобном для нападения. За тридцать метров до нее доносилось тяжелое дыхание спящей самки и плескание в воде второй. Обернувшись к своему детенышу, медведица дала ему понять, что он должен дожидаться до поры до времени, а сама напрягла свои мускулы и стремглав налетела на спящих. В то время, как белая масса так внезапно навалилась на них, самка и один детеныш-морж, инстинктивно проснувшись, с изумительной быстротой скользнули в воду, но другой детеныш не успел этого сделать. Одно судорожное усилие спастись, один хриплый вопль — и он понял, что судьба его решена. Тяжелый удар перебил ему шею, лапы его безжизненно вытянулись по льду, и медведица принялась оттаскивать его от края льдины. В эту самую минуту она почувствовала, что что-то громадное ползет по льду. Если бы только она соблаговолила обернуться, она увидела бы прямо за своей спиной громадное серобурое чудовище со шкурой, усеянной бородавками, увенчанное отвратительной мордой со страшными клыками, поднимающееся на огромных плавниках. Медвежонок из-за угла видел опасность, но не понимал ее. Еще одно мгновение, и надвигающаяся масса навалилась на медведицу и придавила ее заднюю часть, в то время как громадные клыки до крови разорвали ее пpaвoe плечо. Рыча от боли и злобы, медведица высвободилась от своего врага и, в мвою очередь напав на него, стала наносить удар страшной лапой, вооруженной твердыми, как сталь когтями. Но кожа самца-моржа по твердости не уступала нескольким выработанным шкурам, и хотя после каждого удара кровь и показывалась, но решительного удара от медведицы он еще не получил. Маленькие глаза его покраснели от злобы, он взвивался на своих плавниках, стремясь повалить врага и подмять его под свои ужасающие клыки. Во время борьбы он хрипло ревел, громко и порывисто дыша, а самки плавали вокруг, наблюдая за происходящим, маленькими невозмутимыми глазами. ·
Старая медведица чувствовала себя разбитой от этого первого нападения, но она была слишком проворна, чтобы противник мог ее вторично застать врасплох, ступая перед его непрекращающимися нападениями, она увлекала его все глубже и глубже на лед и тем самым все дальше и дальше от той стихии, где он чувствовал себя как дома и был неуязвим. Если бы она не была ранена, она без сомнения оказалась бы победительницей, отразила бы его неуклюжее нападение, замучила бы его, и добралась, наконец, до его горла. Но теперь она чувствовала, что слабеет от потери крови и боли в задних конечностях: страх овладел ею, когда она убедилась, что силы ее уходят и что она не будет в состоянии отразить следующий натиск. Что будет с ее детенышем, если она погибнет? Она ловко увернулась и бросилась туда, где медвежонок дожидался пищи, и, заботливо обнюхав его, увела сквозь синеющие ледяные нагромождения.
После этого приключения медведица не охотилась в течение недели или двух и держась на солнечных местах, залечивала свои раны, питаясь кореньями и нежными порослями, которые произрастали всюду, где земля освободилась от снега. На такой простой и кровоочищающей диэте ее раны быстро зажили. Потом с возобновленными силами и вернувшимся позывом к мясной пище, она вновь принялась за свою охоту за тюленями. Но моржей она уже оставила в покое.
Между тем полярное лето с его постоянным солнцем разливало повсюду свое мимолетное чарующие тепло. Медвежонок быстро развивался физически, а одновременно росла и его любовь к северу. По примеру матери он учился охотиться за тюленями, подкрадываться к дремлющим птицам и ловить неосторожную рыбу. Только к плаванию он чувствовал какое-то особенное отвращение и никогда не ходил в воду иначе, как под давлением жестокой материнской лапы.
Мудрая старая медведица, зная, насколько успех в борьбе за существование зависит от умения пользоваться этой стихией, от времени до времени сама толкала его туда и силой выдерживала, несмотря на его протестующее хныкание. Таким образом он получал необходимые знания. Но сам он предпочитал всему остальному охоту на суше; было ясно что только сильный голод мог бы заставить его гнаться за тюленями. В действительности же с того памятного дня, когда мать его так сильно пострадала в борьбе с моржом, детеныш считал море как бы владением этих животных и не чувствовал желания нарушать права их водяной собственности.
К концу лета, когда оно стало исчезать так же скоро, как и появилось, детеныш внезапно остался одиноким в своем суровом мире.
Случилось это таким образом. Как-то, в голодное время, когда материнская охота была почему-то неудачна, ветер донес до скал, где они находились, раздражающий и манящий запах свежей крови. С осторожностью кошки старая медведица обогнула скалы. Детеныш не отставал от нее ни на шаг. Перед ним предстало еще никогда не виданное ими зрелище. У самого берега трое людей хлопотливо снимали кожу с пары тюленей и резали их на части. Детеныш остановился. Инстинктивное врожденное чувство предупреждало его, что человек — опасное животное. Но у старой медведицы, для которой человек был таким же неизвестным существом, как и для ее детеныша, чутье было подавлено на этот раз чувством сильного голода. К тому же она была в дурном расположении духа и находила, что незнакомцы распоряжались в ее владениях. Вдобавок, по виду они показались ей ничтожными, и она чувствовала, что с каждым из них она справится без затруднения одним ударом лапы. Глаза ее засветились зеленым огнем и, вытянув вперед свою узкую, змеевидную голову с полуоткрытой пастью она стала наступать на людей, ожидая, что они немедленно разбегутся и оставят ее неоспоримой владелицей добычи. По мере ее приближения, люди приостановили работу, привстали и устремили на нее взоры. Так прошло мгновение. Потом, видя, что она как будто собирается напасть на них не на шутку, двое из них отошли и подняди, как показалось медведице, две палки, ярко блеснувшие на солнце. Один человек шагнул вперед и направил на нее свою палку. Яростно рыча, она бросилась прямо на нее. В конце палки появился огонь, послышался треск, и маленькое облачко синеватого дыма, как призрак, растаяло над волнами. В то же мгновение медведица повалилась навзничь с простреленной головой.
Выстрел был удачный, но человек, который его сделал, считал это самым обычным делом. Через минуту с мягким и еще теплым телом медведицы было поступлено таким же образом, как и с тюленями. Мех был прекрасный, а медвежье мясо — лакомство, которым полярные охотники не пренебрегают.
Детенышу не пришлось быть свидетелем этой кровавой работы. Когда он увидел, что мать упала, он, пораженный ужасом, спрятался за скалами, потом бросился бежать и бежал, пока хватало сил. Добравшись до долины, где он часто с матерью питался растительностью, он притаился под скалой и лежал часами, слишком испуганный, чтобы даже реветь.
Первое время осиротевшего медвежонка сильно мучило чувство одиночества и безотчетного страха. Но вскоре уже более определенное ощущение голода заставило его позабыть понесенную потерю и приняться за охоту, чтобы прокормиться, и он стал постепенно привыкать к новым условиям. По природе понятливый и умеющий приспособляться к обстоятельствам, он зажил недурно. Когда приближающаяся длинная полярная ночь стала отбрасывать свои тени на скалы и льды, его ребра уже были покрыты толстым слоем жира. Скоро морозы сковали остатки растительности, затем первый снег запорошил все, и тогда сонливость стала понемногу подкрадываться к медвежонку. Вместе с появившейся сонливостью в его сознании эашевелились неясные воспоминания. Он направил свои шаги вглубь материка, далеко от ревущих волн и трескучих льдов, пока не добрался до низин с разбросанными скалами, ущельями и вечными снегами.
Это было то самое место, где он родился, и в той же самой ложбине он улегся на зимнюю спячку. Не успел он еще крепко заснуть, как с наступлением вечной ночи пошел снег и глубоко зарыл его.
Все долгие месяцы мрака, бурь и зловещих мигающих огней медвежонок проспал, продолжая расти во время своего сна. Когда же наступили первые намеки на весну, он проснулся, сразу пришел в себя и почувствовал сильнейший голод. Яростно выскочил он из своего логова и при таинственном мерцании приближающегося рассвета направился к морскому побережью, надеясь найти там тюленей. Материковый лед еще лежал нетронутым, а путь к открытым водам был эначительно длиннее, чем он предполагал. Движение обострило его аппетит, и ему удалось подстеречь и убить зазевавшегося тюленя. Задержавшись здесь несколько дней, он ел и спал. Потом с ежечасно возрастающей силой, ловкостью и самоуверенностью он стал продвигаться все дальше и дальше, ища открытого моря в расплывчатом, воздушном рассвете полярного утра.
Когда же, наконец, он услыхал шум волн, разбивающихся о синеватый лед, услыхал крики морских птиц и лаяние тюленей, ему показалось, что он опять очутился дома. Он позабыл про твердую землю здесь, где ему казалось одинаково твердо и прочно. Он позабыл о маленьких долинках, где скоро должен растаять снег и показаться нежные травы и цветы. Здесь была легкая и обильная охота, и он остался здесь, устроив свое логовище среди нагроможденного льда.
Случилось так, что в этом году прибрежный лед не был разбит и разбросан бурями. Только приливы и медленная работа солнца сделали свое дело, и скоро большое пространство сплошного льда откололось от материка и поплыло к югу, уносимое полярным течением.
Долгое время молодой медведь не подозревал об этом событии. Ледяное пространство было слишком обширно, и лед слишком крепок, чтобы движение его было осязательным. Что же касается тюленей, если б они даже знали об этом, то им это было безразлично; они даже для своих домашних дел предпочитали находиться на льдине, чем на опасном и враждебном берегу. Молодой медведь удачно охотился. Не было бурь, которые могли бы ему помешать, а вокруг дышало летнее тепло.
Между тем солнце и море одновременно напирали на лед. В один прекрасный день, когда медведь бродил по его краю, ледяной участок, размером с четверть акра, откололся и понесся по водам. Удивленный и несколько встревоженный медведь бросился в сторону, торопливо переплыл через узкий, но быстро расширяющийся промежуток и выбрался на главную ледяную массу. Но это приключение как-то пробудило в нем дремлющий инстинкт, и он cтaл беспокоиться. Держась к северу и направляя свои шаги вглубь, где он ожидал встретить ряд знакомых скал, он вышел к открытому морю.
Сильно встревоженный, он тщетно продолжал свои поиски твердой земли, забывая про еду и вскоре исследовал очертания своих плавучих владений. Нигде не было возможности доплыть до твердой эемли. Оставалось только подчиниться обстоятельствам и постараться сохранить хладнокровие. Тюлени все еще находились под рукой, и голод не угрожал.
Потом поднялась буря с ослепляющим снежным вихрем. Огромные волны заливали поверхность слабеющего льда, и он начал ломаться. Тюлени бежали от урагана. Обезумевший от ужаса, среди громоздящихся друг на друга ледяных глыб, медведь лишь чудом избег опасности быть раздавленным. Он был ловким пловцом и ухитрялся выбираться на болee крупные льдины среди окружавшего его хаоса. Но каждое такое прибежище постепенно распадалось на части и крошилось под напором волн и пловучих льдов.
Наконец, когда его молодая отвага начала сдавать и молодые силы стали ему изменять, ему удалось перебраться на достаточно крепкую льдину, чтобы противостоять натиску бури. Забравшись в трещину в середине ее, медведь с начала урагана в первый раз испытал что-то в роде чувства безопасности.
Сильным течением несло лед к югу, и вечно светлый полярный день остался далеко позади. Каждый вечер солнце исчезало на короткий промежуток с пустынного горизонта. Три дня глыба боролась среди непрекращающейся бури, топила более мелкие осколки, ныряя и взбираясь на гребни яростно хлеставших волн. Мало-по-малу весь мелкий лед исчез, и глыба поплыла в одиночестве. Ветер стал стихать, и только волны не скоро улеглись.
Медведь оказался плывущим на синевато-стальном блестящем и пустынном пространстве, под безоблачным небом и солнцем, припекающим с неизвестной ему до сих пор силой.
Теперь наступило время страшного испытания для мoлодого медведя — голод. Целыми днями он оставадся без пищи и, чтобы промочить глотку, лизал лед и лакал воду из луж. Только раз подвернулась мясная пища в виде заблудившейся птицы, которая случайно опустилась рядом с его неподвижной головой и в мгновение ока была поймана. Но этой пищи хватило лишь на один раз, а других птиц уже более не появлялось, да и рыба не показывалась достаточно близко, чтоб можно было надеяться ею воспользоваться. День ото дня он худел и слабел и только с усилием мог полззть по своему ледяному владению. День ото дня глыба таяла, пока, казалось, не началась борьба между ней и животным из-за того, кому первому из них придется погрузиться в стихию.
Но тут вмешалась судьба, чтобы покончить с этим неестественным состязанием.
Льдина тем временем была унесена на путь прохождения случайных судов, и в один прекрасный день, когда совершающий свой рейс пароход проходил мимо льдины, кто-то с палубы заметил медведя. Море было гладко. У капитана нашлось свободное время. Спустили шлюпку, и несколько человек экипажа отправились на медвежью охоту. Людям приходилось уже слышать про злобность полярного медведя. Они хорошо вооружились и были сильно возбуждены.
Но встреча, которая их ожидала, совершенно их обезоружила.
Утратив всякую надежду, не испытывая ни страха, ни злобы, ни удивления, несчастное животное в отчаянии взглянуло на них таким умоляющим взором, что они не могли этого не понять. С некоторым опасением при виде такой неожиданной покорности, они слегка связали его и в наморднике втащили на судно.
Там повар в особенности дружественно отнесся к нему, дал немного теплого супа и заботливым уходом постепенно вернул его к жизни.
Как только молодой медведь стал поправляться, он сделался предметом восхищения всего общества на корабле. Шкура его была мягка и тонка, белизна ее отливала золотом. Зубы и когти были превосходны, а маленькие непроницаемые глаза, которыми он внимательно следил за всем происходящим на судне, блестели необыкновенной понятливостью. Но все-таки, несмотря на то, что он не выражал неудовольствия, никто, даже его друг повар, не мог преодолеть его невзомутимой сдержанности. К каждой отдельной личности, подходящей к нему, он относился вполне равнодушно. Однако, у него никогда не иссякал интерес ко всему происходящему вокруг. Он стоял на цепи у спуска в трюм, не переставая покачиваться с боку на бок, все время мотая своей узкой змееподобной головой. Но ничего из того, что делалось наверху или внизу, не ускользало от его наблюдения. Его равнодушие нельзя было объяснить тупостью, и все на судне, начиная с капитана, относились к нему с полным уважением. Когда же, после спокойного плавания, судно вошло в гавань, это уважение еще увеличилось соответственно цене, предложенной за него владельцами зоологического сада. После первых дней надоедающей новизны для молодого медведя началась жизнь, которая чуть не сломила его дух своим нудным однообразием.
Его железная клетка, поместительная, насколько клетка вообще может быть таковой, была расположена под прикрытием нависшей скалы, и, благодаря расположенному у ее подножия водоему с проточной водой, зной северного лета был выносим. Зато глазеющая и гогочущая толпа людей, бесконечной вереницей тянущаяся перед клеткой, вызывала унылое раздражение, и день ото дня глубокая тоска по родине росла в его сердце. Пищу, которую приносили ему сторожа, он съедал довольно охотно, но по непонятному капризу он пренебрегал орехами, которыми публика забрасывала его сквозь железную решетку клетки.
Он видел, как другие медведи в соседних клетках с жадностью набрасывааись на эти маленькие сухие предметы и просили еще, но он до них не дотрагивался. Он был в постоянном раздражении. Особенно изводили его воробьи, которые назойливо лезли под самую его морду, и только когда его лапа без промаха опускалась на одного из них, он испытывал некоторое удовлетворение за обиды. И эти незначительные трофеи он съедал с наслаждением, какого он не испытывал от наилучших кусков, полученных из рук своих тюремщиков. Единственные минуты, когда наболевшее сердце, казалось, забывало родные, пустынные равнины, безжизненные ряды скал, маленькие снежные долины и призыв вечных льдов, наступали, когда он в тусклом освещении одинокого рассвета, незаметно спускался и плескался в свежей воде своего бассейна. Тогда ему снилось, что лай тюленей, доносившийся из конца сада, был настоящим, неподдельным голосом его утраченной родины. Но первое появление сонных сторожей быстро рассеивало его сновидения, и он забирался в свой угол, где угрюмо принимался целый день мотать головой.
Так прошло лето, и наступила чудная, сухая осень. Вместо того, чтобы привыкнуть, молодой медведь становился все грустнее. Аппетит его стал пропадать, шкура потеряла свою мягкость и лоск, служителя разочаровались в нем. Сперва они предполагали скоро приучить его, благодаря его кажущейся незлобивости и понятливости. Теперь же они бросиди все неудачные попытки и заботились только о том, чтоб он не пропал окончательно. Когда пришла зима, сырая, с пронизывающим дождем и непродолжительными морозами, узник вновь загрустил. Потом налетел снежный вихрь. Когда крупные хлопья залетали вокруг него, он с ума сошел от возбуждения, с поднятой головой носился по клетке, прыгал, выскакивал из воды и бросался на свою железную решетку. Пока длилась буря, он никого не замечал и забывал про еду. Но когда через день мимолетный снег расстаял, тонкий слой льда в бассейне его не утешил. Он почувствовал себя обманутым в своей сокровенной надежде и сделался еще угрюмее, чем когда-либо. Наконец, дошло до того, что целыми днями его невозможно было вызвать из угла. Некоторые служители решили, что это была сонливость, предшествовавшая зимней спячке. Но один из них, более знакомый с дикими породами, чем остальные, утверждал, что это не что иное, как болезненная тоска по родине, снедающая сердце пленника.
Город, куда занесло молодого изгнанника, был расположен недостаточно южно, чтобы не попадать иногда в полосу северных циклонов. И вот однажды, после оттепели, совершенно неожиданно налетел подобный циклон. В полчаса вода в бассейне замерзла, и порывистый снег врывался с силой сквозь железные решетки и крутил по клетке.
Несчастный медведь приподнял голову и выглянул из своего угла. Но ему не хотелось быть вторично обманутым. Не доверяя этим мимопроходящим бурям, он отвернулся и уткнулся опять мордой в лапы.
Между тем холод крепчал, ветер ревел и бушевал над клетками и крышами. Снег, сухой и острый, как мерзлые полярные иглы, валил с такой силой, что в десяти шагах ничего нельзя было различить. Среди урагана торопливо спешили прикрыть открытые клетки животных, нуждающихся в защите.
Холод, рев ветра, снежные вихри, стремительно врывающиеся в клетку, все вместе подняло, наконец, медведя на ноги. Он медленно повернулся и двинулся навстречу буре. Он был действительно одиноким среди всего того, что казалось почти его собственным миром. Он не мог сомневаться в ледяных иглах, так приятно коловших его язык и открытые челюсти. Да, то был настоящий снег, который крутил вокруг и засыпал его. То был настоящий лед, который ломился под ним, когда он вскакивал и выскакивал из своей лужи. Он прыгал по клетке, глотал снег в диком восторге, валялся в нем, вдыхая его и визжал. Когда же его сторож пришел к нeму, и, посмотрев с удивлением, ласково заговорил с ним, он ничего не видел, ничего не слышал. В его глазах буря бушевала по необъятным пространствам. В его ушах ревущий ветер сливался с треском громоздящихся глыб. В сердце его звучал призыв далекого севера, и на этот раз сердце его внезапно откликнулось.
Он остановился, ошеломленно озираясь, как будто пораженный страшным ударом, закачался на ногах и упал безжизненной массой на краю занесенного водоема...