"Вокруг Света", №26, июнь 1928 год, стр. 10-14.
Баранову было двадцать два года. Это прекрасный возраст. Вещи имеют точный и легкий вес, сложнейшие воnросы решаются самым простым образом и самые простые события легко приобретают прелесть запутанности. Жизнь великолепна и не омрачена тенями от гигантских фигур бытовых писателей.
Баранов был дипкурьером — есть ли более превосходная служба в двадцатъ два года. Громадные расстояния, романтика иностранных виз и заряженного револьвера, а главное — сознание своего огромного значения. Другое сознание — невыносимого однообразия железнодорожного купэ и вредного влияния случайных буфетов на пищеварение, приходит только после нескольких сот тысяч покрытых километров.
Назначение прошло в одну неделю и ему сразу предложили поездку в Афганистан. Было чему позавидовать: Афганистан — ворота Индии! Тысяча слишком километров верхом, пустыни и горы, через которые он повезет свою почту.
Как великолепно звучат термины: легкая почта и тяжелая почта, в них есть тяжесть ответственности и легкость стремительной быстроты. Для того, чтобы не выглядеть именинником, Баранов, сидя в трамвае семнадцатого маршрута и направляясь в наркоминдел, старательно изучал «Известия».
Это был двадцать третий год, такой же стремительный и переполненный романтикой, как и все прочие до и после рождения Христова.
В этот день «Известия» писали о ноте Керзона, — заголовки кpyпным шрифтом и плотными cловами.
«Значит почта будет серьезная», подумал Баранов: «а Керзонам свойственно любопытство. Они не останавливаются ни перед чем... осторожность и выдержка»... и вдруг заметил, что говорит вслух.
От этого стало неловко, а когда посмотрел через газету, стало еще хуже. Напротив, коленями к его коленям, сидел молодой человек в сером английском пальто и серой фетровой шляпе. В руках чемоданчик желтой кожи, а лицо чисто выбритое и чисто aнглийское.
Баранов сразу встал и пошел к выxoдy. Скомкал в кармане газету и стоял две остановки у выходных дверей.
У Кузнецкого моста он выскочил. Старался не торопиться, прошел вдоль фасада большого серого дома, вошел в подъезд,и уже за стеклянной дверью, обернулся.
По панели проходил тот самый молодой и серый англичанин. Проходя он заглянул в подъезд, и Баранов от неожиданности сразу вскочил на первые три ступеньки.
Получив револьвер системы Наган за номером 98.087 с четырнадцатью патронами, Баранов расписался, но вспомнил лорда Керзона и сказал:
— Пожалуй, патронов надо больше.
Человек за столом улыбнулся. Он уже забыл, кoгдa ему было двадцать два года и от продолжительного обращения с оружием, nотерял всякое к нему уважение.
— Дорогой товарищ, — сказал он — патроны выдаются не на предмет куропаток, которых много на Кандагарской дороге, а на тот крайний случай, которого никогда не бывает.
Он расплющил в пепельнице докуренную папиросу и продолжал:
— Пистолеты — это, если хотите, украшение, присвоенное должности. Они тяжелые и неудобные, однако в решительный момент они незаменимы. Например, когда надо разговаривать с железнодорожным начальством или пререкаться с заведующим гостиницей. Тогда надо незаметным движением выдвинуть кобур вперед и сделать серьезное лицо...
Я согласен с Барановым, что эта лекция была по меньшей мере неприятна, особенно в присутствии Костикова, назначенного к Баранову сопровождающим. Но улыбка пожилого человека вдвое ценна, а потому не следовало огорчаться словами немолодого лектора.
— Товарищ Костиков, — сказал в коридоре Баранов. Он хотел сказать про англичанина в сером пальто, но после лекции о значении револьверов не смог.
— Поезд в половине шестого , — сказал он — почту принимаем в четыре. Пока, до свидания.
В два часа дня чемодан был уложен. Хозяйка обещала подать самовар и на подоконнике были разложены хлеб и колбаса.
Первоначально подоконники не были изобретены для еды, но молодость часто пренебрегает установленным порядком вещей, а еда, соединенная с возможностью осматривать улицу, вдвойне приятна. На этом самом принципе построены парижские кафе на тротуарах.
По ту сторону переулка шла девушка. В pyкe она держала белый конверт и попеременно смотрела на него и на номера домов. Остановилась, осмотрела пустой переулок и скользнула в подворотню.
«Наверное хорошенькая и наверное на совещание», вздохнул Баранов, но так и остался, не выдохнув воздуха.
Из той же подворотни, застегивая палто, вышел серый англичанин.
«Конспиративная передача письма», сразу определил Баранов и мысль вызвала немедленное действие.
Он вскочил, застегнул пояс с револьвером и поверх него пальто, отменил самовар, велел моему брату Мике отнести чемодан в шестой подъезд наркоминдела и скрылся.
На углу Никитской мелькнуло знакомое пальто. Бегом до угла, а дальше осторожно, держа cеpоe пальто на двадцать шaгов впереди, — так оба дошли до Театральной площади.
Тактика Баранова мне понятна: обнаруженный враг не опасен, — надо было узнать, куда шел англичанин.
Пробиваясь против течения толпы, Баранов сблизился и увидел, кaк к англичанину подошел посыльный.
— ...Дальше Ташкента международного нет, — почтительно говорил посыльный, принимая вынутые из желтого бумажника кредитки.
Англичанин резко повернулся и в прорыве толпы вдруг столкнулся лицом к лицу с Барановым.
Серое лицо вздрогнуло, глаза засветились подозрительным светом. Баранов с равнодушным лицом, нo сжатыми в кармане кyлaками прошел мимо. Они разошлись.
«Следил за мной в трамвае — раз. Письмо в подворотне — два. Едет через Ташкент. Ловко». Баранов шел, тихо посвистывая, и вышел на Лубянскую площадь.
Газовый фонарь был перекрыт черной перепонкой. В темноте быстро постукивали колеса и мягко скрипела какая-то стенка.
— В Ташкенте купим седла, — говорил снизу Костиков. Он говорил о неудобстве вьючных седел, о пользе покупки коней в Герате, о том, как сипаи воруют корм и о многих других приятных вещах.
Чемодан с почтой был над головой, а под головой, под подушкой лежал револьвер, — это было тoже приятно.
Баранов лежал на верхней полке и думал о том, можно ли рассказать, Костикову про англичанина.
Вдвоем конечно легче, но Костиков иронически улыбался во время лекции о револьверах. А когда Костиков улыбался, его губы сжимались и над губами oпускался кончик носа. Люди с подвижным носом склонны к иронии.
Нет нельзя. На этом Баранов уснул.
Утром с мылом и полотенцем Баранов шел по коридору. Навстречу ему без серого пальто и даже без пиджака шел англичанин.
Баранов не удивился, англичанин тоже ничего не показал своим бритым лицом. Проходя, Баранов не удержался, зацепил его локтем и любезно извинился.
«Хорошо, Керзон, поиграем. Держись за воздух», весело думал он и весело растирал лоб и щеки холодной мыльной водой.
Нa Аральском море покупали рыбу.
За окнами бежала длинная степь, а по степи длинным шагом шли верблюды. На верблюдах были высокие рваные вьюки. Это было прекрасно.
— Разрешите попросить огня, — неожиданно обратился к Баранову англичанин.
— Сию минуту, — Баранов протянул горящую спичку и не удержался от улыбки: «Керзон тоже отличный попался, жаль только, что глупый. Ведь пять минут тому назад сам вертел в руках серебряную спичечницу. Подбрасывал большим пальцем и на-лету лoвил»...
— Благодарствуйте, — поклонился Керзон.
— Не стоит, — любезно ответил Баранов и про себя добавил: «Молодец, какое pyсское слово откопал. Только ты забываешь, лорд, что слишком правильнал речь обличает иностранца».
— Далеко едете? — учтиво спросил лорд.
— Отсюда не видно, — не менее учтиво ответил Баранов.
Англичанин поговорил о погоде, а потом опять вернулся к делу: — В командировку едете, или как?
— Нет, по семейному делу. Тетушка у меня слабая здоровьем, так вот к ней, — с той же учтивой улыбкой произнес Баранов и внимательно пocмотрел на англичанина, чтобы увидеть, как этот ответ ему понравился.
Англичанин соболезнующе покачал гoлoвoй и ушел.
За Ташкентом сели в жесткий вагон. В мягком слишком пыльно и, говорят, слишком много клопов.
Эта желтая страна, эти глиняные стены, арабские иероглифы на песчаного цвета трамваях, летучая пыль, кислосладкие гранаты, свирепые клопы, которые, чтобы спутать информацию, появляются целыми батальонами и в жестких вагонах, пестрые халаты, выжженные солнцем сухие лица, сожженные виноградники, и сухие арыки — это Восток.
«Запад есть Запад и Восток — Восток
И с места они не сойдут»...
неожиданно для Костикова процитировал Киплинга Баранов.
— Видишь ли, старина, — продолжал он прозой: — англичане здесь чужие, они его не понимают и никогда его не удержат, а мы отсюда, мы понимаем...
От таких мыслей Баранову делалось весело, он чувствовал себя уверенным в победе и жалел только о том, что потерял своего Керзона.
Керзона Баранов потерял в Ташкенте. Тот пересел с поезда на поезд и уехал в Мерв. При этом он был одет в легкий верховой костюм и гетры. Через плечо у него висел желтый термос на черном ремне.
Это, совершенно неприличное для англичанина, несоответствие цветов сделало Kepзoнa еще дороже сердцу Баранова. В нем было что-то человеческое.
Поэтому было жаль задерживаться на три дня в Ташкенте, — таково было приказание начальства.
Приходилось утешаться надеждой на встречу в Мерве или дальше. Встретиться хотелось. Хотелось попробовать силы.
На ковре у полковника, коменданта Чилдухтарана, стоял чайник. Он был синий с красными цветами.
Зеленый чай был слишком сладок и слишком горяч, пить его приходилось мелкими глотками. Пить было трудно — с ложечки нельзя, она вся была в мелких дырках, а горячая чашка была без ручки.
Уже было объяснено происхождение имени Чилдухтарана, — оно имело отношение к чьим-то сорока дочерям. Уже было сказано все приятное и вежливое, поэтому теперь все хранили молчание.
Полковник, толстый и медный, в линялом синем мундире и тонких, почти прозрачных штанах, сидел на корточках, полузакрыв глаза.
— Полковник очень сожалеет, — вдруг сказал переводчик, — у него нет верховых лошадей. Он хочет думать, что вы хорошо доедете дo Герата на ябу — зто вьючные лошади. Здесь очень близко.
— Эх, седел не купили в Ташкенте, — укоризненно вздохнул Костиков, но Баранов только пожал плечами.
— Русский мундир вчера поехал в Герат, — равномерным голосом продолжал переводчик. — Он тоже поехал на ябу. Он хороший наездник и очень большой мушир. Он дал полковнику бутылку.
Из рук в руки по ковру передается термос. Он желтый и на черном ремне.
При виде его Баранов улыбнулся.
— Спроси у полковника-саиба, откуда этот русский мушир приехал, — сказал он.
— Полковник говорит, что русский мушир приехал из Тахтабазара и что это очень хорошая бутылка. В ней чaй остается горячим, пока его не выпьешь. Полковник еще говорит, что он больной. Даже чай из этой бутылки не согревает его, когда ему холодно. Он спрашивает, нет ли у вас хины?
— Хины? Костиков, она хранится у вас,· достаньте, пожалуйста.
Шесть часов караван идет без остановки.
На вьючном ceдлe навязана подушка и на ней одеяло. Это очень высоко и неустойчиво, — особенно без стремян. Вместо уздечки недоуздок, вместо повода цепь с железным приколышем.
Конь подозрительный, он фыркает без всякой причины и от времени до времени пробует укусить ближайшую вьючную. Чорт его этой цепью удержит, если он развеселится.
О ногах лучше не думать, тогда не слышно, как они болят. Лучше думать о Керзоне. В Kyшкe он не был, значит избегал кушкинскую погранохрану. Но в Тахтабазаре тоже есть пост, как же он проскочил? А главное, что он делает сейчас? Будет ли нападение?
Но голова, так же, как и ноги, наливается оловом и неспособна отвечать на задаваемые ей вопросы. Баранов ерзает в седле, чтобы хоть немного переменить положение, но это не помогает.
Дорога идет вправо, все выше и выше и все темнее, — уже вечер.
Впереди поет каракеш, уже давно поет и, вероятно, не скоро кончит. Качается в темноте длинная песня и темнота тоже качается. А ног уже не слышно, только в коленях, медленно пульсируя, поворачиваются клинья. Скоро ли конец?
Из темноты встает черная масса, кажется, Хаджи-Мелал, — значит доехали.
Но черная масса оказывается каменной грядой. Поворот налево, потом опять направо.
Гудит в голове кровь, и в глазах темнота, только по самой земле прыгает змейками огонь. Выскочит впереди, закрутится под ногами и исчезнет позади. Неужели галлюцинация?
— Костиков, что за искры такие?
— Мoя махорка, — слышно откуда-то издалека.
Теперь близко: вон впереди костер. Но это не костер, а восход огромной темнокрасной звезды.
— Хорошо, звезда, — соглашается Баранов, — но скоро ли конец?
Теперь совсем темно.
— Который час?... Вечность... нет это не я сказал, — вспоминает Баранов, — это Батюшков...
Совсем темно и каракеш замолчал. Только камни, щелкая, прыгают под откос и где-то близко ревет река.
— Как примус, — Смутно думает Баранов и видит вплотную рядом с собой сипая. Сипай говорит что-то непонятное.
— Уходи, — отвечает Баранов. Он не способен слушать непонятные слова, ему необходимо услышать русскую речь и он кричит:
— Костиков, сколько верст осталось?
Но Костиков не отвечает. Может быть не слышит.
Сипай опять говорит, теnерь настойчивей.
— Завезли черти, — мелькает в голове и во рту делается сухо. — Ведь больше пятидесяти верст едем, а до Хаджи-Мелала тридцать семь... Что ему нужно?... Здесь нечисто... не Керзон ли?... надо подумать, а для этого необходимо вытянуть ноги...
Но подушка съехала на бок или, может быть, конь оступился. Баранов чувствует, что сипай держит его под руку и они стоят на земле. Левая рука тянется расстегнуть кобур, но она слишком долго держала цепь и теперь не разгибается. Да и ног нет, все равно без сипая нельзя стоять.
— Пока не двигаться, не сопротивляться, собрать силы, а там посмотрим... что посмотрим? — думает Баранов из последних сил и чувствует, как сипай берет его за ногу и тянет ее вверх. Это настолько нелепо, что он даже не пытается сопротивляться. Потом две руки с силой поднимают его за пояс и куда-то его толкают.
— Молодец, — кричит Баранов, — он посадил мена на своего коня, а я его чуть не пристрелил.
— Кого? — отозвался Костиков.
— Никого, — спокойно лжет Баранов, — я с вечера на сипайском коне. Тут удобно и я задремал.
— Смотрите осторожнее, сейчас пойдем в брод, — говорит Костиков.
Действительно, конь тяжело хлюпает копытами и вдруг проваливается. Ногам холодно, — значит сапоги в воде, но ее не видно, слышно только, как она ревет и громко катит камни по дну.
Теперь наверх. Подковы звякают — река кончилась. Приятно ехать наверх и седло приятное.
— Хаджи-Мелал, — говорит pядом сипай. Он наклонился и показывает рукой вперед.
Впереди между звездами две черные башни.
Один из героев Мезфильда говорит, что романтика подобна горизонту: ее видишь только впереди и позади себя. Когда переживаешь ее, она незаметна.
Романтику ночи у Хаджи-Мелала Баранов смог бы ощутитить только, когда у него перестали бы болеть колени.
Но колени еще не разгибались, впереди были ворота Гератского консульства, позади тень Керзона и думать было некогда.
Часовой взял на-караул. Вьючные прошли в ворота, за вьючными всадники. Справа двухэтажный дом: глина и синее резное дерево, а на доме свой красный флаг.
— Хорошо, — вздохнул Баранов, — хорошо живут.
По саду рысцой бежал слуга.
— Мамад, — крикнул Костиков и пoкaзaл рукой на Баранова. Слуга понял, подбежал и взял коня под уздцы.
— Драстуйте, — вежливо nроизнес Мамад и широко улыбнулся.
— Славное у него лицо и одет чисто, — думал Баранов, идя за Мамадом по винтовой лестнице. Потом пpoшли по гaллepee, перед дверью Мамад посторонился и сказал:
— Консул саиб тут.
За длинным обеденным столом сидело два человека за шахматами. Один из них отозвался: «В чем дело», поднял глаза и встал. Другой тоже встал и повернулся лицом к Баранову. Это был Керзон.
— Добрый день, товарищ курьер, — сказал Керзон, — как здоровье вашей тетушки?
— Благодарю, — ответил Баранов и схватился за протянутую руку консула: — я ничего не понимаю, кто он такой?
— Это товарищ Васильченко, — сказал консул, — приехал сюда от Внешторга продавать чайники. К тайным агентам Антанты отношения не имеет.
Кoнcyл знал половину этого рассказа. Ту, которую он услышал от Васильченки. Теперь он хотел услышать другую. Он был достаточно молод, чтобы по настоящему ощущать романтику и достаточно долго сидел в романтичном Герате, чтобы перестать его ощущать. Ero сердце жаждало освежения материала.
— Пейте чай и рассказывайте последовательно. Не забудьте ни одной авантюрной подробности, — любезно сказал он.
Этот консул был хорошим дипломaтoм, а как таковой очень сдержанным чeловеком. Он не хотел обижать Баранова и не улыбнулся ни разу. Даже тогда, когда тoт рассказывал о конспиративной передаче письма в подворотне.
Он знал, зачем Васильченко ходил в подворотню, рассказывая об удобствах московской жизни, Васильченко упомянул о ней.
