Оранжевая луна, старая знакомая профессора Гиршка, показалась через окно на небосклоне.
Маляр Данила окунул большую кисть в синюю краску и стал замазывать бледные ноги божьей матери. Кругом стоял вечер и темнота ложилась в дальних углах.
— Нет! — сказал профессор Гиршк, спускаясь по лестнице. — Я не люблю политики. Я люблю созвездие Козерога и планету Сатурн со всеми его кольцами. И, вообще, дела земли мне нужны только для того, чтобы отдаваться изучению неба. Вы простите, что я — астроном...
— Пожалуйста! — ответил Андрей Желоб. — Это не порок. Но я думаю, профессор, что специальность не может мешать общественным интересам. Вы — астроном, а я — бывший переплетчик...
Мимо прошел маляр, унося синие ведерко, и два человека остановились, чтобы посмотреть на стену, пахнущую свежей краской. На одном карнизе во всю стену, тянулась надпись славянскими буквами: «Храм мой храмом молитвы наречется». А на другой белела: «Коммунизм есть советская власть плюс электрификация». Большой зал являл собою странную картину. Перед высокими и очень узкими готическими окнами стояли ряды скамеек. Потолок, где находился очевидно купол, был заколочен балками и досками.
Маляр подошел и сказал Желобу, закручивая цыгарку:
— Один апостол Петр остался. Завтра, товарищ завклуб, замажу последние божественные лозунги. Церкви, смотри, и не узнать будет. А я... — здесь у Данилы выпала цыгарка из рук, и он изумленно взглянул на дальнюю колонну. — Это — чертовщина, извиняюсь... Со святым Варнавой...
Маляр смущенно ткнул рукой в стену, откуда смотрела строгая и седая голава святого. Ноги-же и туловище священной фигуры были замазаны густой краской. Маляр указал на голову:
— Святой Варнава!..
— Ну, и что-же тут удивительного?!
— Я его вчера закрасил... Вчера только. А он опять появился... Мажет быть, такая охра ерундовская пошла нынче. Сошла.
И Данила пожав плечами, подтащил к стене ведро с краской и вновь вооружился кистью.
— Кстати! — сказал Желоб, хватая профессора за рукав. — Странный случай с Варнавой напомнил мне то, что я обнаружил среди монастырскога барахла... Пойдемте в мою келью, я вам покажу.
Откуда-то снизу, из узких и сводчатых коридоров, часы прохрипели двенадцать раз.
— И вот, вы не чувствуете, — произнес Желоб, наклоняясь над своим маленьким столиком, — как это странно... и великолепно! Две сотни лет здесь, в этих помещениях, и кривых коридарах, хрипят, быть может, эти-же самые часы. Только какая разница! Toгда здесь торчал монастырь, а теперь в эту обитель мы всаживаем университет. Beк назад в этой дыре царил мрак и совершались преступления...
— Все это так, но покажите вашу находку! — ответил профессор.
Комнатушка была похожа на внутренность старой кареты. А на ее деревянных стенах лежала пыль, и по низкому потолку пробегали трещины.
— Какой-то из длиннополых владельцев этой клетки, — произнес Желоб, открывая сундук, — не думал, наверное, оставить в наследство члену компартии и старому кавалеристу эту штуку...
Желоб вытащил груду пыльных предметов. Здесь была деревянная икона, пузырек с жидкостью, кусочек дерева и исписанная и рассыпающаяся тетрадь.
— Вот. Очень любопытная вещь. Биография святого и его монастыря.
На обложке было четко выведено: «Жизнеописание пресвятого старца и мученика Варнавы и история его монастыря. От лета 1684 г.».
— Здесь описывается, как святой бездельник жил на этом месте в пещере, кушал яблоки и носил железные вериги в качестве одежды. Потом исчез. Его сподвижники умирали здесь от поста и лишений. А здесь построен монастырь, Варнавский Скит, как его здесь называют, и в этом храме умерло четыре монаха за грехи и непыполнение обетов... Это там, где мы университетский клуб устраиваем, — киннул головой Андрей. — Да! И будто их грешные души долго выли под куполом. То есть, на месте вашей астрономической и метеорологической обсерватории. Может быть, вы закурите, профессор?... Бедные души...
— Нет, спасибо. Я курю только собственный табак. Привычка.
В это время внизу что-то упало, и стук гулко разнесся, отдавшись вверх. Профессор взглянул на дверь.
— Должно быть, маляр. Хотя он давно ушел, и сейчас пол-второго. Тысячa чертей и тридцать три дивизии!.. Наверное, плохо поставил лестницу... Да, а Варнава, будто-бы, скрылся только юридически, посещая все время и, конечно, по ночам, монастырские коридоры, звеня цепями..
Желоб прервал рассказ и закурил папиросу в то время, когда за окном, на далеких крышах и, вместе с тем, где-то близко, раздался шум. Профессор и Андрей вздрогнули и посмотрели за окно. Там расстилалась груда крыш пристроек и келий, лепившихся друг к другу, и возвышался купол собора. Все это было облито лунным светом. И было тихо.
Профессор рассеяно взглянул на Желоба и привычным жестом запустил руку в седую бороду.
— Э-э-э... Странно, очень странно! — произнес он.
— Что странно?
— Что мы занимаемся пустяками, а ведь мне нужно быть сегодня в обсерватори. — Профессор встал. — Простите. Нет, я не курю готовых папирос. Такая привычка.
Но в эту ночь ему не пришлось заниматься в обсерватории. Монастырь, построенный на костях монахов, сыграл с профессором первую странную штуку.
Утром в двери просунулся встревоженный маляр и сообщил, что он вчера вторично замазал изображение Варнавы, но сегодня святой опять появился. И что ему, маляру, все равно, если и святой даже каждый день будет появляться, и что он, маляр, даже больше заработает на этом. Но у стенки валяется, как труп, старый профессор, раскинув руки по полу монастырской церкви.
Он не был трупом.
Его привели в себя и он сел, тяжело дыша.
— Когда я проходил, что-то, понимаете, упало на меня сверху... Или кинул кто этот кусок карниза. Но, скорее всего, упало.
Профессора увели. Здесь взгляд Желоба упал на предмет, одиноко чернеющий на полу. Это была галоша.
Завклуб поднял ее.
— Кому она могла принадлежать? Из наших — никому. А профессор говорит «упало». Странно!
Андрей Желоб двигался по залу и по коридорам, закинув руки за спину, со смутным чувством того, что В монастыре как бы присутствует кто-то, чьи намерения странны и непонятны. Что, может быть, кто-то сейчас ходит впереди его, между потемневших картин и старых стен или стоит за колонной, тихо и неведомо. Желоб поднял огарок спечи, валявшийся у стены:
— Ведь, вот, может быть, это »им» или «ими» брошено здесь. Из нас никто не носит здесь свеч. Но какой это дьявол? Какой это дьявол? — повторил он вслух, плюнул — и эхо отдалось у потолка.
В ответ из-за стенки бывшего иконостаса ему послышался тихий и придушенный звук, как бы старческий, ехидный смех. Завклубом остановился.
— Тридцать три дивизии... и тысяча чертей! Или я сплю...
Он прыгнул на подмостки. Там, за стенкой, было пусто. Потом за следующим углом стукнула рама. Желоб произнес:
— Эй! Если здесь кто-нибудь есть, так довольно торчать. Выходи! Затем для эха добавил:
— О-го-го!...
И пошел спать.
Его разбудили в восемь часов вечера, сказав, что пришло заседание. Молодые студенты сидели на скамьях перед выкрашенным алтарем и наполняли зал разговорами:
— Товарищи! — сказал чернобородый тон. Валицкий с трибуны. — Через неделю начнутся занятия, а после завтра намечается в этом помещении открытие клуба.
Эхо отдалось над потолком. Желоб вспомнил галошу. Валицкий поднял руку.
— Товарищи...
Здесь сразу потухло электричество. Докладчик умолк. Кто-то свистнул и сказал, что перегорела пробка.
Желоб пошел наверх выяснять. Прошло пять минут, пока он вернулся со свечей в руках. Все посмотрели на него, ожидая ответа. Желоб покачал головой и подошел к Валицкому:
— Слушай! Пусть лучше разойдутся. В темноте не стоит заседать. Я... я, видишь-ли, не знаю что может произойти...
— В чем дело? Что такое?
— Ничего! Тут хуже, чем пробка. Кто-то срезал провод. А ты останься, и пусть еще кто-нибудь из ребят, хотя бы Грин.
И он вскочил на скамейку рядом с колыхавшейся свечей.
— Товарищи! Кто-то уже пытается сорвать нашу работу. Мы сейчас разойдемся. Но мы отобьем охоту у тех, кто практикует эти штуки! Да!...
Он сказал это громко, через головы, как бы для того, чтобы услышал кто-то, находящийся в темноте.
Валицкий, веселыЙ и низенький Грин, громадный Фирман и Желоб поднялись в келью и стали рассматривать галошу, иллюструрующую рассказ завклуба.
— Если храм посещает какой-нибудь святой, то галоша оставлена им. Хотя вряд ли святые носят этот номер галош! — сказал Грин.
— Без шуток, товарищи! Надо попытаться накрыть голубчиков.
Они спустились вниз и сели трое за бывшим престолом, отодвинутым в угол собора, а Грин в другом углу.
— Теперь запасемся терпением и будем смотреть, что произойдет.
— Чувствуйте себя так, будто у вас отрезали языки! — добавил Грин.
Замолчали. Часы пробили одиннадцать. В тишине, через десять минут со стороны Грина послышалось тихое рычание.
— Что это?
— Это моя душа уходит в пятки! — сообщил Грин.
— Прекрати свои шутки, идиот!
Ровно через полчаса, когда у четырех человек отекли ноги, раздался шум где-то сверху. Потом сразу начали падать предметы. Из-за угла, где собраны церковные чаши и подсвечники, они чем-то грудой подбрасывались вверх и падали с грохотом. Затем чья-то рука задымила кадило и ее звенящая чаша стала качаться в ноздухе, как на церковной службе.
Из угла Грина раздалось тихое и еле слышное:
— А-ап-чхи!..
Желоб схватил Валицкого за рукав.
Но кадило продолжало качаться. Потом повторился шум в разных местах, а далекий и глухой голос вдруг затянул что-то церковное. Слова только потом стали различаться, гнусавые и негромкие слова церковной службы:
— И ныне, и присно, И во веки-веков.
— И когда голос, грубо и басисто, протянул «амии-инь!», из-за угла раздалось на весь храм печальным церковным напевом:
Отец благочинный
Пропил тулуп овчинный
И ножик перочинный
У-ди-ви-тель-но!..
и четыре фигуры вскочили с мест.
— Следующий намер программы — крещение Иоанна, или избиение младенцев!...
Кадило упало, и чья-то тень проскользнула в сторону. На нее навалился громадной тушей Фирман, тaк, что затрещали чьи-то кости. Но когда подоспели остальные, Фирман отлетел в сторону, получив удар в живот. Кто-то вскочил на помостки и бросился к окну. Фирман почти нагнал его и ударил доской. Убегающий вскрикнул дико и выпрыгнул в окно. Фирман бросил в догoнку доску и плюнул. Потом обернулся и сказал басом:
— Концерт окончен!
У профессора вошло в привычку видеться с Желобом каждый день.
Но так как в этот вечер он не был, то навестил комнату завклуба на другое утро.
— Знаете... э-э-э... Погодка совсем недурная нынче.
И сел на кровать.
— Выйдемте погулять! — сказал Желоб. — Кстати, есть дело.
Когда они обошли монастырь, Желоб наклонился над садовой дорожкой, потом вынул из кapмaнa галошу и примерил по следу, оставленному кем-то в грязи.
— Так и есть. Здесь прошел человек в одной галоше. Он оставил тогда впопыхах вторую. Они пошли по следу. Он вел их в сторону, к реке, через какой-то большой огород, и потом пропал. В стороне, саженей за двадцать, примостилась будка, а у дверей стоял высокий человек в холщевой рубахе. Профессор с Желобом подошли ближе.
— Вы не здешний, гражданин? Кто вы?
Человек спокойно стоял все в той же позе и только посмотрел злыми глазами на завклуба. Потом ответил:
— Я сторож здесь. А чего?
— Ничего!
И завклубом с профессором зашагали дальше, к реке.
— Какие у него черные и злые глаза! — сказал профессор.
— Ничего! Если даже этот человек, — ответил Желоб, — пытался ограбить монастырь, то пускай. Он больше никогда не попытается. Кончим с этим. Так вы говорите, не интересуетесь политикой и социальной борьбой... Тогда давайте, поговорим на другую тему.
Дошли до обрыва небольшой реченки, текущей среди кустов.
— Нет, не интересуюсь! — ответил профессор, отходя поодаль и садясь на пригорок. — Только небом. Вот через полчаса я буду смотреть на луну...
— Ну, это — ваше дело, конечно! — крикнул ему Желоб. — Но вам следует подумать. Все течет, как волны Ниагары! И вы, я думаю, со временем измените свою точку зрения.
Профессор поднялся, чтобы уходить, будучи уже одной ногой на небе.
— А с этим мы покончим, — сказал Андрей, вынимая галошу. — Мы им так отобьем охоту проделывать свои эксперименты, что они больше никогда не сунут носа. Будьте спокойны. И она может успокоиться.
И он швырнул галошу в воду. Она завертелась в воде, потом окунулась и тихо пошла ко дну.
Профессор Гиршк погрузился вместе со своей седой бородой в звездные волны космических движений.
Свет Юпитера не освещает мелких вопросов. И миллионами километров исчисляется расстояние от ближайшей планеты до... клуба «Красный Студент». Впрочем, что за чепуха! Профессор сейчас не хочет заниматься этим.
Через час лунный свет и мертвая тишина окружали всю громаду монастыря святого Варнавы. И только наверху, над кельями и пристройками, за решетчатым окном купола горел свет. Здесь напряженно согнутая спина профессора говорила о том, что сейчас дела, происходящие вокруг него, его меньше всего интересуют. Он вооружился малым телескопом и рассматривал луну, только-что поднявшуюся над горизонтом.
В это время где-то внизу часы прохрипели двенадцать раз. Профессор вспомнил почему-то ту ночь у завклуба, вздрогнул и оторвался от телескопа. И почти одновременно ему почудился осторожный стук на крыше. Профеосор подбежал к окну, но не увидел ничего, кроме пустых крыш, озаряемых ровным лунным светом, и верхушек деревьев, гнущихся от ветра.
Беспокойство было только минутой. Оно рассеялось у телескопа, и профессор скоро все забыл.
Некоторыми астрономами выдвинута теория относительно существования нового потухшего спутника Земли. Он находится ближе, чем луна... Очень интересно получить данные, подтверждающие эту теорию. Сегодня комбинация расположения земли и луны, в соотношении с планетой-иксом, очень благоприятна в звездной карте...
Но профессор опять вздрогнул и вскочил. Потом опять посмотрел в телескоп с волнением, как если-бы он узрел движение на луне. Но он увидел даже не новую планету.
В планетный мир ворвалось нечто, совершенно непредусмотренное небесной картой.
В телескопе вдруг показалось человеческое лицо, с злыми и черными глазами, совсем как у того человека, которого они встретили у сторожки. Этот человек был одет во что-то черное, развевающееся по ветру.
Профессор Гиршк смотрел в телескоп и не мог оторваться. Тогда странное лицо вдруг исказилось негодованием и показало профессору язык. Потом человек помахал кулаком и скрылся.
Все это было так странно и дико, что в первую минуту профессор единственно, что мог сделать, это — укусить себя за язык и попытаться оторвать свою бороду. Потом он опять бросился к окну.
Какое расстроенное воображение! — сказал он ветру.
В это же мгновение слева, за углом крыши, мелькнуло что-то черное. Старый профессор с решимостью юноши вылез в окошко, к которому была приставлена лестница. По ней он добрался до крыши и добежал до угла, за которым скрылся черный хвост. За углом, по железу, явственно застучали шаги, а за следующим углом опять мелькнуло черное, шаги же остановились. Профессор ринулся дальше, крича в пространство:
— Послушайте!.. Остановитесь. Гражданин... или планета! Кто-бы вы ни были.
Но шаги достучали до следующего поворота и там остановились. Было похоже, будто они нарочно заставляли бежать за собой. Пробежав несколько шагов, профессор увидел, как черное «нечто» нырнуло в люк, ведущий в бывший алтарь — сцену клуба.
— Знайте, что у меня очень твердая натура! — произнес профессор. — И я добьюсь своего, чего-бы это ни стоило.
С этими словами он спустился на чердак, а оттуда в темную дыру под подмостками, решив, что если убегающий спустился в нее, то, значит, там есть что-либо вроде лестницы. Конечно, вот он и нащупал ее, и уже сделал три шага по лестнице, как она под ним закачалась, и профессор полетел вниз.
Упал он на груду сукон для сцены и, взявшись за ушибленную ногу, подошел к выключателю и включил свет.
В зале было совершенно пусто.
Взгляд профессора скользнул по стене, увидел свежее пятно на месте святого Варнавы, потом странную тень из-за колонны, идущую на стену. Она необычно выделялась из других мертвых теней тем, что медленно наклонялась вперед и eе подобие головы как-бы падало вниз.
Профессор озадаченный тенью, осторожно зашагал к колонне, не спуская взгляда со стены. Тогда тень стала двигаться вдруг быстрее и обогнув колонну, остановилась на следующей стене. Теперь она напоминала как-бы профиль строгого и бородатого монаха.
Профессор также обогнул колонну и подняв с полу тяжелое кадило, направился к следующей колонне.
Тогда тень поднялась и быстро взметнулась по стене.
Тень молчала.
Тогда профессор произнес:
— Довольно играть в прятки. Вылезайте, не бойтесь.
— Конечно, довольно! — ответил грубый голос. Я и не думаю бояться. Сдавайтесь лучше по добру.
И тень двинулась навстречу профессору. Она согнулась и прыгнула вперед. Профессор тоже подвинулся и крикнул:
— Кто вы, и зачем вы здесь?
Тень подняла руку.
— Именем господа бога и всех небесных сил!..
— Уважаемый! — прервал профессор, подняв голову. — На небе ничего нет, кроме планет и звезд разных величин. Есть звезды горящие, а есть потухшие, как, например, звезда Ориентус...
— Чорт бы вас побрал с вашим Ориентусом! — пробормотал голос недовольно. — Во всяком случае вы мне здорово мешаете каждую ночь, торча под этим куполом.
И тень шагнув, отделилась от колонны.
Высокий монах в черной одежде, с бледным, худым лицом смотрел на профессора, черными и злыми глазами. Ноги монаха были босы, а в руках он держал тяжелый железный болт. Профессор отскочил и с минуту они смотрели друг на друга. Потом профессор произнес:
— Сперва обойдемся без насилий. Бросьте в сторону это... вещественное доказательство.
Монах смотрел. Он только смотрел, и его глаза горели. Потом он медленно поднял руку и замахнулся болтом. Профессор отскочил за колонну. Болт ударившись в стену, зазвенел по полу. Потом неожиданно босые ноги затопали по полу и профессор увидел, как монах скользнул в дверь.
— Остановитесь, — крикнул профессор, спеша за противником.
Он побежал за ним, на ходу уговаривая остановиться.
Они вбежали в темный коридор, потом убегающий завернул налево. Профессор знал, что в лабиринте монастырских коридоров — этот переулок имеет только один выход — тот, в который они вошли. Коридор к концу все съуживался и превращался в нишеобразный тупик. Потолок спускался ниже, и нужно наконец было стать чуть-ли ни на четвереньки, что-бы продвигаться вперед.
Спереди осторожные шаги стали замедляться.
— Чем это кончится? — подумал профессор.
Беглец остановился и замер. Его не было видно, но слышалось его тяжелое дыхание совсем близко, что казалось можно было-бы достать его рукой. Профессор тоже сел на кирпичи. Потом грубый и злобный голос прохрипел:
— Ну, можете попробовать убить меня.
— Странно, — ответил профессор — почему я буду вас убивать?!..
Потом он решил, что нужно хотя бы осветить то непонятное и нелепое положение, в котором они очутились. Он вытащил спичку и зажег. За два шага перед собой он увидел злобное лицо.
— Кто вы такой?
— Будто вам не все равно. Я единственный и последний монах Варнавского Скита. Я жил здесь один, когда в этих коридорах гулял только ветер, и жил когда сюда стал перебираться ваш, этот... университет...
Наступило опять молчание. — Потом профессор приподнялся и произнес, кидая кадило:
— Знаете, мы можем выйти. Если вы монах.. Я знаете-ли этим мало интересуюсь... И вообще это не мое дело.
И профессор попятился назад. Монах сидел минуту неподвижно, потом медленно полез к выходу.
Профессор вышел в зал, потом в дверь просунулся монах и недоверчиво посмотрев минуту, вошел.
— Пойдемте ко мне наверх, — предложил профессор, что-бы рассеять молчание. — Это все очень интересно.
Монах вдруг ловко изогнувшись, как кошка, пробежал в сторону и поднял болт.
— Идемте. Но так мне будет безопаснее от вашего вмешательства.
— Так зачем вы все таки здесь? — спросил професоор, входя в обсерваторию.
— Я решил мстить! Мстить за ваши плакаты, за отца игумена, за все то, что вы разорили! Я карающая рука церкви...
Монах схватил профессора за руку и наклонился к его лицу. Его глаза, глаза фанатика, опять сверкали и злобствовали.
Профессор ходил по комнате, нервно теребя бороду.
— Ну, вряд-ли, знаeте, вам этот ваш план удался-бы... Вам нужно спокойно удалиться, чтобы не мешать другим жить... Никто за вами не пойдет... Так. Ну, а что это за истории, с изображением Варнавы и прочие фокусы, напр., хворост внизу у колонн?
— Хворост? — Извольте — ответил монах язвительно, остановившись у двери. — Что-бы сжечь этот дом. Я решил — раз не нам, то и не им!
Здесь уже вскочил разгорячившийся профессор.
— Сжечь?! Так ведь здесь — университет! Вы безумец, кашалот...
— Конечно, ругайтесь вволю, если вам хочется, но я не могу иначе...
И они оба зашагали по комнате, один навстречу другому, как два маятника, — профессор — дергая бороду, а монах — заложив руки за спину и шлепая босыми ногами. Они на-ходу обменивались фразами.
— Вы пришли разрушать то положение вещей, при котором единственно возможен рост культуры, прогресса... э-э-э... как это говорится... и прочий pacцвeт. Вы против нашего университета, который строится на месте вашего...
Профессор взглянул на монаха. Тот ходил, сгорбившись.
Потом профессор остановился и произнес:
— А знаете, — я вам не завидую. Вам остается один худой конец. Если вы тверды в своем мнении, то... э-э-э... вам ничего не остается делать. Вам не удастся провести свой план разрушения. Я уж не знаю, право...
Монах посмотрел внимательно на профессора и молча кивнул головой. Потом он вдруг подошел к окну и, высунув руку, оттолкнул лестницу. Она с шумом упала на железо.
— Зачем вы это сделали?
— Чтобы вы не могли удрать через окно! — ответил монах и вдруг, выпрямившись, схватил болт. Профессор скрылся за телескоп. По другую его сторону стоял монах, подняв руку.
Профессор схватился за ручку колеса, направляющего телескоп, и сделал два оборота. Рассчет его оказался верным. Конец длинной рясы монаха закрутился колесом и, прежде, чем тот успел вырваться, профессор выскочил в дверь и повернул ключ в замочной скважине. Изнутри на дверь с силой наваливался монах. Потом послышался стук и голос:
— Послушайте, профессор!.. Чего вы так волнуетесь?!. Ведь я-же еще подумаю, насчет всего этого...
Внизу профессор увидел Андрея Желоба, идущего навстречу.
— Что, профессор, — спросил тот озадаченно, — открыли новую звезду?
— Нет. Сегодня я открыл кое-что поважнее. Идемте наверх.
Открыв дверь в обсерваторию, они увидели черного человека, висящего наверху. Он повесился на гвозде, под изображением одного святого, — этот последний монах старого монастыря.
