Англия — страна туманов. Но это не совсем верно. Там тоже иногда бывает солнце.
В один из таких редких дней, его преподобие, Арчибальд Хайд, приходский пастор, сидел в садике, перед cвоим коттеджем. Курил трубку и обдумывал свою будущую проповедь. Вернее, не обдумывал, а собирался обдумывать.
Пчелы сонно гудели среди тюльпанов и ирисов. Вид на взморье и долину реки, местами скрытую густыми купами цветущих вишневых садов, дуйствовал успокаивающе.
Пастор положил книгу на колени. Губы его, по привычке, шептали библейские тексты. Трубка погасла и выскользнула из рук.
Пастор задремал.
Вдруг стукнула садовая калитка. Арчибальд Хайд вздрогнул и проснулся. В нескольких шагах от себя, на посыпанной песком дорожке, огибавшей куртину с нарциссами, он увидел моряка.
Средних лет, среднего роста. Одетый в праздничный костюм; блестящая клеенчатая шляпа. Синяя, открытая у ворота, куртка, с черным шелковым бантом. Белые полотняные брюки; пояс с широкой медной бляхой.
Незнакомец сначала отдал честь, дотронувшись до края шляпы. Затем, сообразив, что перед ним духовная особа, снял ее.
Видно было, что он крепко пьян.
— Простите, ваше преподобие! Меня зовут Джон Джонс, а когда был на русском клипере то Иван Котлов.
— Что? Что?
Пастор немного сконфузился оттого, что его застали спящим.
— Что вам угодно от меня, мистер?
— Я боцман с китобоя «Питер Фок». Только что кончили кампанию и списался на берег.
Почтительная улыбка расплылась по обветренному оспенному лицу, подкупив пастора.
— А что вам, собственно, угодно от меня, сын мой?
— Да, вот, батюшка, я пришел спросить вас, где можно найти в этой дыре бальзамировщика?
— Кого? — подскочил пастор.
— Бальзамировщика. Хорошего, самого настоящего бальзамировщика!
Боцман полез за пояс, достал пачку табаку и заложил за губу. Пожевал, сплюнул и спокойно продолжил:
— Бальзамировщика, ваше преподобие. Ну, вот, типа, который людей набивает. Как раньше фараонов всяких набивали. Разрежет живот. Внутренности разные повынимает. Набьет перцем, луком, корицей, гвоздикой и всякой такой всячиной начинит. Чтобы сохранился напостоянную. Не протух...
— Знаю, знаю, — перебил пастор. — Знаю, как это делается.
Бацман просиял.
— Умеете, значит, сами делать?
— Что вы, сын мой, я вам этого не сказал! Я только знаю, как это делается!
Моряк вздохнул и почесал затылок.
— Вот и наши морячки, тоже знают, но никто не берется за это дело. Спрашивал я еще одну до вас знакомую свою, которая мне для удовольствия на берегу служит, не помню только, как ее звать, не то Мэри, не та Нелли. В Плимуте на рынке рыбой торгует. Так она обиделась, да как закричит: «Пошел ты к чорту! Маринуй свою бабушку»... А что мне, когда у меня никакой бабушки нет. И еще что то в этом роде всякие непристойные слова говорила. Да что с бабой разговаривать! Взяли мы с Билли Дугласом нашего беднягу Эли Томпсона, снялись с якоря и сюда. А тут нам повезло. Иду я по городу, вижу в цирюльне, в окне, выдра набитая стоит. Я и спрашиваю, кто делал эту выдру? Оказывается, сам цирюльник. Ну, я и взял его с собой. Он вашего прихода. А можно довериться ему, ваше преподобие? Вы его лучше знаете?
— Как же, как же, кажется знаю. Он мне еще прошлым летом чучело из форели сделал. Очень хорошо сделал. И при этом ничего не взял за работу.
— Дозвольте спросить, а большая былa эта форель ваша?
— Ну, фунтов на десять.
Лицо боцмана вытянулось.
— Впрочем, наплевать, ваше преподобие! Все равно. Если уж этот ваш Коутс, чорт полосатый, маленькие вещи делает, то и с большими справится. Не слона же ему мариновать, в самом деле, а нашего товарища. Он уже сидит там, в шлюпке. Думает, что мы его для бритья взяли. А мы ему ничего не говорили, чтобы не сбежал, ну его к... Только Билли при нем, и вином его поит.
— Но, простите, я все-таки ничего не понимаю, в чем же, наконец, дело и причем я здесь?
Моряк с таинственным видом приложил палец к губам. Потом показал большим пальцем через плечо, по направлению к устью реки.
— Не будет ли вы добры, ваше преподобие, — почтительно сказал он, — пройтись со мной вот туда, где стоит наша шлюпка с Эли Томпсоном?
Священник взял шляпу и пошел за ним.
В конце долины, усыпанной лепестками цветущих вишен, яблок и шиповника, у берега, окаймленного вязами, стоял полуразрушенный сарай. Против него, наполовину вытянутая на берег шлюпка. На самом носу, опираясь на опорный крюк, стоял рослый матрос, одетый так же, как и Джонс. Его длинное лицо, опушенное под подбородком рыжей бородой, носило печать скорби.
При виде подошедшего пастора, он спрятал фляжку в карман, прикоснулся рукой к шляпе, и продолжал стоять, не шевелясь.
Цирюльника не было видно на кормовом сидении, потому что его прикрывала огромная бочка, стоящая на средних банках шлюпки.
Священник с недоумением смотрел на представившуюся ему картину. Высокий моряк снова мрачно козырнул широкой, корявой рукой.
— Вот мы и пришли к самому катафалку! — весело проиэнес боцман. — Вы знаете, конечно, ваше преподобие, вот того сморчка, что сидит за бочкой, с пьяной мордой. А вот эти двое, позвольте представить вам, Билль Дуглас и Эли Томсон, мои друзья!
— Но, позвольте, мистер Джонс, я вижу только одного. — Пастор уставился на высокого Билля Дугласа, который ему снова козырнул. — А вот остальных я не вижу.
— Ну, так это же и есть Билль.
Высокий моряк снова почтительно откозырнул пастору, вытиравшему в это время большим фуляровым платком свою лысину.
— А вы ищете Эли? Да Эли в бочке!!
Пастор отскочил:
— Как в бочке?
— Не беспокойтесь, святой отец, мы его живо выкатим на берег. Нам это плевое дело! Когда вскроем, то легче будет объяснить, в чем здесь дело! Билль! Тащи сходню! Подкладывай! Да разворачивайся живей, чтоб тебя! Весит здорово, чорт дери! Ну, раз, два — сильно! Раз, два — сильно! Да, что ты, курица твоя мамаша! Лысая... Простите святой отец, это не к вам относится, а вот к этой пьяной роже! Пошла, пошла! Так!..
Шлюпка накренилась и черпнула воды. Цирюльник, которого раньше не было видно из-за бочки, теперь обнаружился, лежащим на дне вверх ногами. Джонс и Билль, подбадривая друг друга самыми виртуозными ругательствами, лихо выкатили бочку на берег и установили в сарае.
После этой операции боцман подошел к пастору.
— Что, хорошо, ваше преподобие? По нашему, по морскому! А знаете, почему мы доставили сюда Эли? Он, ведь вашего прихода.
— Эли Томсон? Да. Но теперь из его родных никого нет в живых. Была старушка мать, но и ее я похоронил вскоре после Рождества.
— Как?! Умерла, вы говорите? Вот жалко, чорт дери! А мы, собственно говоря, для нее и старались! Сюрприз хотели сделать. Сына привезли. Эй, Билль, а ведь, бабуси-то нет! Окачурилась, старушка! Оставила нас в дураках с тобой. <
— Чего нет? Молотка и стамески? Здесь они!
— Дурень, какой стамески? Старушенция умерла!
Билль долго, повидимому, переваривал эту новость, пока сообразил, в чем дело:
— А?!
Потом почесал затылок, покачал головой, и ничего больше не сказал...
Боцман снова обратился к пастору.
— Не обращайте, ваше преподобие, внимания на этого ругателя и тугодума, хотя он мне и товарищ. Эли Томсон часто говорил мне про свою старушку мать. Только aдpесa его я не знал. А узнали мы случайно. Эй, Билль, тащи ты эту свою пиголицу, Коутса, со всей требухой, пускай вскрывает бочку!
Билль покорно забрал инструменты и пошел к сараю. Цирюльник, бледный и испуганный, стоял у самой шлюпки. От него сильно несло винными парами.
— Коньячек-с, ваше преподобие! — извинился боцман, заметив, что пастор подозрительно повел носом. — Это для храбрости ему дали. А что касается бедняжки Эли, то дело было так. Почти год утюжили мы на своем китобое Индийский и Атлантический океаны, пока не пришли в Бискайский залив. Дуло здорово. Хлестало через борт. Китобой не то, что русский клипер «Разбойник», с которого я сбежал в Коломбо с двумя своими товарищами. А капитан наш был собака, всегда носил уйму парусов; даже в Полярном океaнe. Не жалел людей. Он то и погубил Эли. Нас заливает, а он пошел спать вниз. Помощнику стало жалко нас. Чтобы меньше валяло, послал Эли, вместе с другими, на грот-марс риф брать. Вдруг этот самый дурень Эли грохнулся сверху на палубу, да прямо под ноги капитану, который в это время вышел из каюты. Остановился и спрашивает:
— Откуда тебя черти принесли?
А тот, бедняга, почтительно отвечает:
— Простите, сэр, я из Англии, из прихода Пемброк.
К вечеру Эли не стало. Он вместе с духом сдал свой судовой номер. Мы же, таким образом, узнали его адрес и решили вдвоем с Билли доставить его в Пемброк к матери, как славного парня. Вместо него в судовую койку зашили чучело, которое и похоронили в море. Все вышло честь честью. Даже сам капитан не догадался, и над чучелой молитвы читал.
Теперь что делать с Эли? Пошли мы с Биллем к ревизору, свой парень был. Так и так, говорим, у нас есть призовые денежки за китовые усы разные, да жалованье приходится. Отпусти нам самую большую бочку рому по справочной цене для берега? Погулять хотим. Ну, он сразу догадался в чем дело. Только спросил: «Для Эли?» — «Да». — «Ну, хорошо». И отпустил. Мы разом Эли в эту бочку уложили и в трюм. А когда пришли в Плимут, бочки скатили в склад на берегу, откуда нам ее ревизор этот и выдал. Вот теперь мы ее привезли сюда.
Сначала мы просто думали вынуть покойничка и передать eгo матери для похорон. Но Билль запротестовал, чтобы не получилось беззаконно. А в бочке хоронить — тоже недь не по штату.
— Совершенно верно, сын мой, хоронить в бочке скандал и кошунство!
— Ну, вот. Это то самое, что мы думали — хоронить в бочке неприлично. Начали хорошо, peшили и кончить также. Тут мы и придумали с Биллем набальзамировать покойного.
— Простите! — залепетал побледневший цирюльник, когда услыхал шум сбиваемых с бочки обручей. — Тут какое-то недоразумение, сэры. Я думал, только брить придется...
— Если хочешь, можешь и побрить его заодно. За все заплатим...
Боцман вынул фляжку и подал ее цирюльнику.
— Хлебни немного. Храбрей будешь!
— По... по... позвольте..
— Нет врешь, не уйдешь от меня, я живо из тебя все выдавлю...
И боцман сильной рукой схватил несчастного цирюльника за шиворот.
— Слушай! — начал он спокойным голосом. — Час тому назад ты хвастался, что можешь набивать чучело из чего угодно. Вот теперь изволь набивать!
— Не совершайте насилия, сын мой!
— Не опасайтесь, ваше преподобие! Я ему больно не сделаю. Стукну один раз и он останется доволен...
В это время сверху из сарая раздался крик - «Эй, эй, иди сюда!»
Все повернули головы к сараю. Коутс задрожал, как осений лист.
— Ваш друг, кажется, зовет вас! — сказал пастор.
— Какой там друг, ваше преподобие, чтоб ему... Просто ругатель. И не зовет, вы хотите сказать, а выражается! Что-то случилось. Билль никогда не волнуется. Эй, Билль! В чем дело?
— Что-то в самом деле случилось, — произнес тихо пастор. — Пройдите, мистер Джонс!
Боцман бегом направился к сараю, толкая перед собой цирюльника.
Пастор с интересом последовал за ними.
— Что такое? — спросил он, переводя дух.
— Возьми глаза в зубы, святой отче и посмотри сам! — досадливо проворчал боцман.
Приятный и сильный запах рома наполнял воздух.
Верхняя крышка бочки была сбита. Джонс мрачно смотрел на нее.
— Нету! — с отчаянием произнес он и беспомощно опустил руку.
Билль мрачно кивнул и замер, вперившись в ароматную, янтарную жидкость.
— Но куда же девался покойный? Ведь не мог же он распуститься в роме?
— У рома такого свойства нет. Да ром ли это? Как по вашему, ваше преподобие?
— Судя по запаху, ром! — осторожно ответил пастор.
— Ну, так я вам тогда скажу в чем здесь дело. Это балда ревизор, ошибся бочкой!
— Но где же в таком случае наш Эли?!
— Нашего Эли сдали в судовой магазин до первого требования с какого-либо судна. Придет какой-нибудь такой китобой, вроде нашего и получит...
— Вот то будет номер на том судне, где его получат?!
Билль только раскрыл рот от сильных, непривычных переживаниЙ. Хотел что-то сказать, но воздержался. За него сказал Джонс.
— Что-ж, их счастье!
Наступила тяжелая пауза.
— Что же будем делать? — спросил, наконец, боцман, почесывая затылок.
— Выпьем! — мрачно отрезал Билль.
— А где?!
— Да здесь! Наймем поблизости комнату и будем в ней жить, пока не допьем бочки. Деньги заплачены. Кстати и покойничка помянем!
