Снаряды противника методично попадали в уже наполовину разрушенную деревню, брошенную крестьянами еще несколько дней назад, с плачем и проклятьями; ведь не так-то легко оставлять сколоченные годами и потом жилища.
Остатки полка жались около пока уцелевших или только частью разбитых построек. Но слишком ясно было, что пройдет очень мало времени и от деревни останутся одни развалины, а от остатков полка — может быть небольшая кучка живых и не раненых людей. Французская артиллерия где-то застряла и надежда на ее помощь исчезала с каждым снарядом противника.
Снаряды падали очень верно и почти с равными промежутками. Вот последнее-то и действовало на солдат хуже всего — как будто бы немцы знали, что французские солдаты потеряли надежду на свою артиллерию. Наконец, напряжение не выдержало и солдаты дрогнули, да и оставаться в таком положении дольше, было уже явной бессмыслицей. Шестерых 6еглецов ночь захватила в лесу. Они потеряли всякую связь с остатками полка. В какой они местности, близ каких дорог — разобраться было невозможно, потому, что никто из них не знал ни местности, ни расстояния, которое они пробежали и прошли от разрушенной деревни.
Утром, когда солнце сравнялось одной линией с вершинами деревьев, они проснулись. Голод давал знать о себе, но зато у них была бодрость, так как всю ночь проспали без всякой тревоги, чего не случалось с ними в течение последних трех недель. Посоветовавшись, они отправились искать какой-нибудь полк.
Генерал выслушал короткий рапорт и взглянул на стоявших в шеренгу шестерых солдат.
— А, не знают, где их полк! Этого не знают только дезертиры. — И, сдвинув брови, 6есстрастно добавил: — Расстрелять!
Не ужас — если лопаются снаряды, земля дождем разлетается в стороны, сыпятся металлические брызги шрапнели, разорванные страшные остатки людей вместе с кусками одежды и обуви падают на живых. Ужас то, что они, шестеро, сейчас услыхали. И стало им как-то непонятно: не то их внезапно сковало ледяной силой, не то, каким-то вулканическим жаром — даже ресницы на глазах не шевельнулись.
Только к одному Грансону быстро вернулось сознание.
— О-о!.. Мой генерал... Мы же не дезертиры!... У меня дети!..
Генерал сердито подернул плечами.
— При чем тут дети?
А потом, чуть тронул шпорами лошадь. Она мягко взяла с места и пошла легкой рысью.
Стенящий звук вырвался у Грансона. Он как-то съежился и медленно присел на землю.
— Мы не дезертиры же... Дети мои... дети...
Больше он не издал ни звука. Голова же у него утвердительно качалась, как будто бы она соглашалась с какой-то мыслью. Потом несколько пришли в себя двое. Один растянулся на земле, уткнувшись лицом вниз, другой — на коленях, точно во-время молитвы, вцепился пальцами в дерн и остался в таком положении. Вслед за ним опустились на землю и остальные.
Никто не говорил — говорить не о чем, можно только думать, если в голове еще шевелятся мысли. Около них стояли двое солдат с винтовками — часовые. Они стояли отвернувшись, чтобы не видеть осужденных, да и старались не смотреть друг на друга. И каждый проклинал данное ему поручение. С каким удовольствием воткнули бы они штыки в землю! Но у каждого осталась дома семья...
Так и прошло время, пока вблизи не послышались мерные шаги.
Лейтенант подошел к ним и сказал:
— Вставайте...
Они стали медленно подниматься, как больные тяжелой болезнью. Лейтенант терпеливо дожидался. После сказал:
— Встань там... к сену...
Он не мог справиться с дрожью в голосе, а может быть и не думал подавлять дрожь.
— Кое-как они добрели до указанного места. Здесь они попробовали было подравняться в один ряд. но у них не вышло. Взвод солдат выстроился.
Лейтенант неуверенно скомандовал и ружья были взяты на изготовку. Тогда Мишель Ренар твердо проговорил:
— Стреляйте лучше, чтобы нам умереть сразу, а не мучиться... Но... клянусь своим сыном! Клянусь смертью!.. Мы не дезертиры...
Направленные на предстоящих мертвецов ружья, были не совсем горизонтальны: дула то выше, то как-то вкось, и у кого больше, у кого меньше вздрагивали.
Колеблющимся голосом лейтенант произнес последнюю команду и взвод, как по какой-то особенной, беззвучной команде, закрыл глаза. Залп вышел разнобойный. Недвижимыми казались только двое, а четверо корчились в муках и стонали мольбой...
Дрожащей рукой лейтенант вырвал револьвер из кобуры и шагами полупьяного подошел к первому — нельзя было отказать человеку... Раздался выстрел и, первый получил последнюю милостыню. Со вторым труднее — лейтенанту пришлось действовать двумя руками, так как одна ни за что не хотела слушаться.
После второй милостыни, лейтенант вдруг коротким взмахом откинул револьвер и схватился за голову. Отойдя несколько шагов он вытянул руку и повел ею в воздухе. Невольные палачи поняли жест — двое еще метались между жизнью и смертью и нуждались в крохотной жалости. Но солдаты почти с искаженными от страха лицами отступили... Потом, не дожидаясь команды, повернулись и стали уходить, пригнув головы, точно бил их кто то по спинам. Лейтенант медленно следовал за ними.
У тех двоих жизнь еще напрягала бесполезные усилия...
К ночи шум почти затих, только с дорог доносились звуки передвижения, подготовки к боям завтрашнего дня. Те шестеро все еще лежали у кучи сена — не дошла очередь до кое-как выкопанной ямы. Но вот, один пошевельнулся... Потом голова немного приподнялась... Очевидно, прислушивался. После, бывший мертвец встал на ноги...
Из неверных выстрелов лишь одна пуля задела Франсуа Сантерра. И он упал, не от легкой раны, конечно, а его свалил, как шквальным ветром, инстинкт жизни. Случилось же это совершенно помимо его воли. Так он и уцелел. Теперь же ему это казалось странным. Как же это так? Один из храбрых солдат полка, не боявшийся никаких положений на передовой линии, видевший смерть в течение иного дня десятки раз, здесь испугался смерти?
Как ни думал Сантерр, но все таки нашел, что, пожалуй, так и есть — он испугался. Да, конечно! Хотя... Был ли это испуг? Не хуже ли? И для чего он избежал смерти? Чтобы повторилась вчерашняя о6становка, когда его задержат? И не будет ли повторение еще ужаснее? Умереть так позорно, умереть дезертиром, когда не был им... Надо бежать... Бежать дальше и найти другую смерть.
Он шел всю ночь, далеко обходя всякие огни — признак присутствия людей, часто останавливался. чтобы прислушаться — нет ли опасных для него звуков, и не доверяя даже своим ушам. День он провел в полуразрушенной мельнице. Легкая рана в руке стала разбаливаться, но он почти не чувствовал этого.
У него не было ни желания есть, ни уснуть, так как все его существо сосредоточилось на одном — как бы не розыскала погоня, и слух болезненно улавливал всякие шорохи.
Прошел день, потом ночь, во-время которой он без передышки продолжал идти. К утру он добрался до расположения какого-то полка и решил, что, пожалуй, уже можно остановить свое бегство.
Он хотел говорить с адъютантом наедине. Ему разрешили. Он рассказал все, как было. Адъютант несколыко нервно поправил усы.
— Что же? На войне приходится ожидать всего! Война не разбирает правых и виноватых. Можешь оставаться у нас, я занесу в списки пoлка. А дальше, конечно, поручиться нельзя... Ну! Все когда-нибудь, и где-нибудь умрем. А в твои годы...
— Мне двадцать шесть лет.
— Как? Двадцать шесть? Чорт возьми! Да ты же старик!
Сантерр не понял адъютанта. К вечеру же, когда он немного познакомился со своими новыми товарищами, он нашел у одного зеркало и взглянул... Да, да! Там отразился старик! Раньше Сантерр ни за что не поверил бы, что через две ночи в двадцать шесть лет можно иметь безукоризненные седины...
Клодине оффициально объявили, что ее муж Франсуа Сантерр, казнен за деэертирство. Раздуваемое разными способами национальное чувство присутствовавших при этом крестьян выразилось в негодовании поступком Сантерра.
— Вот так герой, Сантерр!
— Отличился человек!
— И так поступает француз!
— Хорош твой муженек! — язвили женщины Клодину.
— Уж лучше бы тебе не жить в деревне со щенятами дезертира.
Клодина стояла среди толпы, как окруженная собачьей сворой, и почти теряла сознание. Известие о смерти мужа сдавило ее всю, точно какой-то цепью, и мешало дыханию, а поднявшаяся ненависть крестьян удваивала ее гope.
— Поздравляем, тебя, Клодина! Всех опозорил твой...
— Последняя фраза закончилась крепким словом. Толпа отозвалась злорадным смехом. Деревне было отчего злорадствовать: она не прощает вчерашних богачей, ставших сегодня бедными, она не прощает и вчерашних героев. Ведь не прошло и полгода, как Сантерр был в отпуску. И как тогда женщины деревни завидовали Клодине! Было почему — Сантерр имел знак отличия, знак храбрости, отваги. И сколько уважения оказывало тогда Сантерру патриотическое чувство деревни! А если бы он, недавний герой полка, недавняя зависть деревни и гордость Клодины, в силу какого-то неестественного о6стоятельства, вдруг очутился бы теперь в деревне? Наверное, его утопили бы у плотины, как это однажды вышло с пойманным вором.
Клодина едва выбралась из толпы. Дети опасливо жались около нее, со страхом оглядываясь назад. И вслед неслись ругань и оскорбления. На своем дворе она опустилась прямо на землю и дети непонятными глазами смотрели то на нее, то друг на друга: как это странно — мать как будто 6ы плачет и как будто бы нет, так как слез не видно. Или она плачет про себя? Трехлетний Жан, не признающий в свои годы ни материнского ни чужого горя или радости, тоже стоял в тупике. Он оглядел мать, брата, сестру и потом сосредоточенно стал сосать палец, как бы стараясь решить задачу — смеяться ли ему или плакать, пристать к матери с чем-нибудь или нужно молчать?
Ночь и следующий день прошли без сна — горе мучило. На вторую ночь, когда физические силы стали сдаваться перед нравственной пыткой и Клодина стала забываться в полусне, треснули и зазвенели стекла окна. Клодина вскочила и не могла сразу понять, что случилось. Дети проснулись ислуганные. Она с трудом их успокоила и задумалась над случаем. Но думать тут много не приходилось: кто-то вспомнил ночью Сантерра, но так как последний был уже мертв, то побеспокоился об его семье.
Через день Клодине нужно было привезти хворост. Как и раньше, она зашла к соседке Пенсон, чтобы попросить ее присмотреть за детьми. Пенсон стирала белье и на приветствие Клодины, едва ответила; очевидно, была сердито настроена после почти ежедневных ссор со своей свекровью.
— Я к тебе с просьбой...
Пенсон молчала.
— Не посмотришь ли за моими детьми? Я за хворостом съезжу.
— Я сейчас кончаю стирать и ухожу по делу! — живо ответила Пенсон.
Это была слишком явная ложь — кто же начнет стирать большой ворох белья, чтобы после трех-четырех рубах, бросить стирку и идти по какому-то делу?
Зато другая соседка была прямее.
— Вот что скажу тебе, Клодина! Женщина ты хорошая, кто же скажет про тебя плохое? Ты мне не раз услужала, я тоже, что могла делала для тебя, но теперь... Мой старик все ругается... Ну, из-за этой истории с твоим Франсуа... Ты сама понимаешь... А потом, знаешь, мне самой как-то неудобно... Другие будут надо мной... как там... ну, смеяться...
В деревенской жизни существует масса мелочей, одолжений с соседями, и эти мелочи часто являются существенными. Клодине пришлось от них отказаться, и это было уже известным минусом для ее хозяйства.
Клодина пришла в лавку.
— Здравствуйте, мосье Шампенуа.
Лавочник что-то доставал с полки и, очевидно, не слыхал ее приветствия. Потом он повернулся к прилавку.
— Дайте мне килограмм сахару.
— Сахару нет! — последовал короткий и сухой ответ.
— Жаль... Тогда caxapнoгo песку.
— И песку нет.
— Что же мне делать?.. Тогда... А... ведь, вот у вас сахар в мешке?
— Да, но он уже продан.
— Продан?
— Да, да! То есть, он имеет быть проданным... только не в дома дезертиров. И я был бы очень рад, если бы вы вообще не приходили ко мне за товаром.
А потом и коровы Клодины сбавили молока. Деревенский пастух — бог и царь над коровами: если невзлюбит корову или ее хозяйку, так корова не будет наедаться досыта, значит, и молока не додоит. Пастух же был старый патриот и коровы вдовы дезертира ощутили на себе его патриотизм.
Дети не отставали от взрослых и очень скоро Луиза, выйдя с братишками со двора, услыхала:
— Дочка дезертира!
— Эй, паршивцы дезертира!
У семилетней Луизы, на лбу стали появляться бороздки взрослой и она останавливала внимательный взгляд на постоянно озабоченной и удрученной матери, а ее душа, только начинавшая любить жизнь и мир, полностью сосредоточивалась на ней и почти не детская нежность проявлялась к маленьким братьям. Но темные глаза делались какими-то странно-загадочными, когда останавливались на соседях и на всех посторонних.
Для Клодины оставалось одно утешение — церковь. Раньше она приносила туда свои надежды на скорое окончание войны и возвращение мужа. Теперь она собиралась нести свою скорбь и беду и хотела получить взамен какое-либо утешение, даже хотя бы временное. Но ей пришлось пропустить два воскресных дня, так кaк работа не отпускала. Наконец, она собралась.
Как и всегда, она заняла место сзади и в торжественной обстановке горе сделалось как-будто бы легким. Она отдалась молитвам... Какой-то обрядовый возглас кюре отвлек ее от молитв. Потом она оглянулась по сторонам. Что это такое? В церкви народу много, но около нее места свободные. Что это значит? Она еще раз оглянулась, а затем какое-то душевное волнение разлилось краской на лице. Она поняла... Ее позор не позволял верующим находиться рядом с ней, как будто от этого их молитвы не могли попасть по назначению. Клодина вышла из церкви. Вышла, чтобы больше не приходить.
Во время перестрелок, вылазок с рукопашными схватками, разведок, Сантерр чувствовал себя не плохо, потому, что никакая тревожная мысль не беспокоила его, и все его существо было охвачено лишь одним стремлением — вперед, вперед, несмотря ни на что, пока его почти силой не сдерживали товарищи. Когда же наступало затишье, он делался самым угнетенным солдатом полка, дни и ночи был в трепетном ожидании: вот-вот уже обнаружится, что он здесь, и за ним идут... Храбрость его часто была так безумна, что он получал выговоры. Но все таки, когда из глубокого тыла для пополнения убыли полка прибывали еще не видевшие боя солдаты, им всегда указывали на Сантерра, как на пример отваги и бесстрашия. Но сам oн не видел своей храбрости, так как для него это было иное — отчаяние, страстное искание смерти, подготовляемое кошмарной возможностью снова встать под дула своих же товарищей.
За отличие Сантерру поручили полковое знамя и о неустрашимости знаменщика стали рассказывать уже чудеса, в других полках создавались легенды.
Немцы выбили полк с передовой линии и пришлось отступить. Через три дня французы бросились отнимать утерянные позиции. Схватка была сильная. Но, казалось, противник опять одолеет и придется снова отступать с уроном. И точно какая-то нерешительность пронеслась по рядам бойцов, как раздался вдруг призыв:
— Вперед!
И вслед за ним выдвинулся неустрашимый знаменщик и увлек за собою в самую гущу неприятеля товарищей. С новой силой поднялась бойня. Немцы разозлились и с полдюжины бросилось на знаменщика. Сантерр только приподнял выше голову...
Нo вот револьвер в руке заколебался. Что это такое с ним? Соблазнительная мысль вихрем пронеслась в голове: если револьвер даст промах или просто опустится, то сразу все душевные муки мнимого дезертира кончатся... А увлеченные знаменщиком товарищи? А упавшее знамя, не убьет ли дух солдат?
Момент колебания был неуловим по времени. Почти в упор стали вылетать пули из револьвера и знамя не выпало из рук.
Время шло. Полк отвели в ближайший тыл для кратковременной передышки. Сонтерру сказали:
— Ты можешь отправиться в отпуск...
Сантерр как-то сжался и едва проговорил:
— Нет, я не пойду!
— Странный человек! Уж кому там, а тебе надо отдохнуть.
Сантер не смел и писать домой, не только идти в отпуск. Разве он посмел бы явиться в деревню? Разве для того, только, чтобы успеть обнять жену и детей, а вслед за тем идти между двумя жандармами...
Вечером Сантерр задумался. А после достал зеркальце и при свете стал разглядывать себя. К седым волосам прибавились ранние стариковские морщины на лице, как резулътат нервной измученности; кожа на лице стала какой-то rрязно-серой, углы губ резко выделялись, а все вместе указывало так лет под пятьдесят, а возможно и больше. Где же тут Сантерр? Да, нет его! И вот, если бы сейчас прошла мимо него жена, посмотрела бы на него, узнала бы она своего мужа? Ни за что! А если жена не узнает его, то кто же еще — чорт побери! — может узнать?
Через несколько дней Сантерр неторопливыми шагами свернул с шоссейной дороги в лес, прошел им некоторое время и остановился. Поле погружалось в вечернюю летнюю тишину, за ним виднелась родная деревня. Он прислонился к дереву и жадными глазами смотрел на исчезающую в густейшей темноте деревню. А когда она затерялась в темноте, он опустился на землю. Спать он не мог, да и сон вообще посещал его изредка, а не ежедневно. Все его существо охватила беспредельная грусть.
Время было покосное и потому в поле рано послышались голоса. Сантерр спрятался за деревом и ждал. К лесу примыкал его участок. Трава была уже скошена, часть сена увезена, а часть лежала в небольших копнах, очевидно, еще не совсем высушенная.
Он дождался, когда солнце согнало росу. На участок пришла Клодина с детьми. Она раскидывала сено для досушки, а Луиза играла с братишками на сене... Сантерр крепко охватил дерево одной рукой. Похоже было, что он боялся, чтобы что нибудь не оторвало бы его от дерева и не бросило бы к жене и детям. И возможность этого то отгоняла кровь с лица и делала его бело-сероватыми и задерживала работу сердца, то усиленно подгоняла кровь к голове и лихорадила тело; Он готов был упасть.
Сантерр судорожно сжал себе горло рукой, чтобы сдержать вырывающиеся рыдания. Мать и дети удалялись, а муж и отец следил за ними непередаваемым взглядом. Когда они скрылись в деревне, у Сантерра вырвался хриплый звук. Он сжал кулаки и поднял руки кверху, как бы посылая проклятья року или небу...
Он явился в полк, не использовав и трети своего отпуска. Этому удивились, но приняли за особое рвение к исполнению долга солдата. И у него было рвение, только совсем иное. И как смерть ни виляла над ним, все таки она осталась в дураках: — он попал как-то под пулеметный огонь...
— Вы спрашиваете, где живет вдова дезертира?
— Вдова Caнтeppa! — поправил адвокат Ривье крестьянку.
— Ну да! Это одно и тоже. Идите дальше, по правой стороне восьмой дом.
Когда то хороший дом не видел хозяйского ухода и поправок несколько лет и от этого собирался стареть. Обстановка же внутри указывала на большой крестьянский недостаток.
Ривье вошел и сnросил:
— Вы вдова Сантерра?
— Да,... я! — Клодина с трудом поднялась с лавки: она прихварывала и с недоумением смотрела на так хорошо одетого господина.
— Я — адвокат Ривье, мне нужно поговорить с вами...
Клодина вытерла стул с не совсем твердыми ножками и с немым извинением пододвинула посетителю.
— Я пришел к вам вот зачем. Война у нас давно уже кончилась, но остались некоторые печальные недоразумения. Вы, конечно, согласитесь со мной, что война очень ужасная вещь и несет за собой всевозможные жертвы... В числе жертв оказываются и совершенно невинные. Вот такой-то жертвой оказался и ваш муж...
Клодина утвердительно и печально кивнула головой.
— Тяжело мне вам сообщать... — продолжал Ривье. — Я должен сказать, что вы и все в вашей деревне очень ошибались, если думали, что ваш муж был дезертиром и за это... за это казнен...
— Он не был казнен, — тихо проговорила Клодина.
— Как? Вы это знаете? — удивился Ривье.
— Я получила от него письмо...
— Письмо?.. Позвольте! Когда же вы получили?
— Давно, несколько лет назад...
— Расскажите, пожалуйста, для меня это очень важно. Надо вам сказать, что я заинтересован его делом и его товарищей, также невинно пострадавших. Дело будет разбираться в военном касационном суде, а я выступаю защитником, чтобы восстановить их честь. Так как же с писыюм вашего мужа?
— Он написал мне письмо и носил в кармане. Когда его убили, кто-то нашел письмо, и вот я получила...
— Мм! Выходит, довольно пpocтo. А вы не сoxpaнили письмо?
Клодина подняла голову, как бы удивляясь такому вопросу.
— Конечно!
— Пожалуйста, дайте мне прочитать его.
Она как будто бы заколебалась, но потом вынула из сундука сверток тряпок, осторожно развернула его и, как какую-то хрупкую вещь, положила письмо на стол. Ривье взял конверт.
— Что это за отверстия на нем...
— Это пробила пуля. А с той стороны немного крови... его крови...
Ривье показалось, что точно холодком повеяло на него. Он стал медленно читать письмо, написанное рукой, не совсем-то надежно державшей перо.
Сантерр подробно описывал, как он и его товарищи потеряли полк, случайно попались на глаза генералу, который признал их дезертирами, как их расстреливали, а он остался жив, как поседевший, убежал в другой полк и мучился; как ему хотелось домой, чтобы увидеть жену и детей; потом советывал по хозяйству и в конце надеялся, что ему скоро удастся умереть, а письмо, может быть, Клодина получит.
На отдельной бумажке было написано: «А больше всего, Клодина, старайся вырастить детей. Не знаю, как только сможешь. А после им скажешь, что я не был дезертиром. Как мне хочется увидеть и поцеловать вас всех».
На другой бумажке Сантерр написал, как он решился взять oтпycк, был в лесу около своего участка, видел жену и детей, страдал при виде их, не смея показаться и обнять, как ему потом все таки стало легче, и посылает на память свои фотографии.
Ривье дочитал письмо, но еще держал перед глазами. Оно произвело на него впечатление, но он быстро справился с ним, помня советы своих старших и опытных коллег — не поддаваться никаким впечатлениям в делах своих клиентов. Его занимала другая мысль — какое впечатление будет от этого письма в обществе, в кассационном суде, где письмо явится канвой его защитительной речи. Надо полагать, что успех будет большой и он, Ривье, выдвинется среди адвокатуры.
Он сказал:
— Как же... как вы? Так никому и не показывали этого письма?
— Нет... Зачем? — проговорила Клодина.
— Позвольте! Да ведь вы... вас все считали вдовой...
— Вдовой дезертира!
— Столько лет! Столько презрения! И вам, и детям. Не понимаю, почему вы молчали?
— Я привыкла, дети тоже...
— Привычка к такому отношению!.. Здесь нужно божеское терпение!
— А если бы не поверили письму?
— Не поверили? Не поверить человеку перед смертью! Хотя... Мм... А теперь дaйтe мне взглянуть на фотографию вашего мужа.
Клодина достала тщательно хранимые карточки.
— Чорт возьми! — воскликнул Ривье. — Он здесь действительно выглядит стариком, как пишет в письме. А ведь ему тогда было, если я не ошибаюсь лет двадцать восемь?
— Не больше. Скорее меньше.
— Однако! Да... Конечно... Война! Одним словом объясняется многое.
Ривье опять представилась та замечательная речь, которую он произнесет в кассационном суде в защиту чести невинного Сантерра. Это письмо, в одну ночь состарившийся молодой солдат, столько лет молчания вдовы, презрение деревни, малолетние дети, недостаток — все это создаст большой шум в печати и обществе, а ему, Ривье — известность.
— Вы разрешите мне взять письмо вашего мужа, как одно из ярких доказательств? — спросил Ривье.
При этой просьбе Клодина с испугом взялась за конверт.
— Что вы! Разве я могу? Он же пишет, чтобы я сказала детям... Когда они будут больше, я покажу им письмо...
— Но поймите, что ваши дети и так скоро узнают, что их отец не был виновен. И дети, и ваша деревня, все решительно! Весь мир! Об этом же 6удет сообщено в газетах. А для суда такое доказательство очень важно.
Клодина, однако, ни за что не соглашалась отдать свою драгоценность. Ривье пришлось остановится на копии письма и на переснимке фотографической карточки.
У Ривье не собирался, так именующий себя, высший свет — до этого, адвокат еще не дотянулся, — но все же у неrо бывало приличное, на обывательский взгляд, общество. Гостей было много, но тема вечера — одна: предстоящий процесс невинно осужденных Сантерра и его товарищей. Ривье не скупился на устройство соответствующих вечеров, так как от этого зависело его будущее положение в обществе, не скупился и на слова в разговоре о предстоящем процессе.
Мадам Пенмори, жена прокурора одного из крупных городов, с томностью в кого-то влюбленной женщины, сказала среди повышенного настроения гостей:
— Я не могу себе представить, как бы мой Жорж стал обвинять этого... этого Сантерра.
Хотя дамы были более или менее ознакомлены с делом Сантерра и его товарищей по газетному шуму, но стали просить Ривье рассказать, как происходила казнь мнимых дезертиров и как Сантерру удалось избежать смерти. Ривье умел красочно описывать и его рассказ пощекотал нервы гостей.
— Боже мой, какое переживание! — воскликнула мадам Валетт, муж которой, полковник, занимал безопасное место в тылу во время военных действий.
— Кисть художника могла бы создать великолепную картину момента казни.
— А художник слова — замечательное произведение этого высоко-драматического момента.
Затем, Ривье рассказал, какие чудеса отваги проделывал Сантерр в другом пoлкy, как знаменщик, как нашел смерть и, наконец, драму его вдовы. Эта драма вызвала у некоторых дам на глазах слезинки.
— Бедная женщина!
— А дети!
— Какая нужна сила воли, чтобы пережить это!
Толстый Филипп Меркер, член палаты депутатов, проговорил:
— Газеты выражают надежду, что честь Сантерра и его товарищей будет воостановлена.
— Несомненно!
Процессом Сантерра занялось все французское общество. Таких процессов о восстановлении чести невинно погибших на войне от своих же пуль, пошла целая полоса — и громких и малозаметных, и газеты разных направлений подняли большой шум. Мертвого, разумеется, никакие кассационные суды ни земли, ни неба, не оживят, нo почему же не восстановить их честь? Общество получит нравственное удовлетворение и семьи погибших также могут удовлетвориться.
Французская обывательница горячо увлекалась этими процессами, она приходила в умиление до слез перед такой подлинной мелодрамой — казнь невинного, оставшаяся без средств и влачившая жалкую жизнь его семья, клеймо позора и, наконец, восстановление чести, — есть от чего придти в умиление. Добродетель возвышена, а порок... порок не наказан.
Дело в том, что все внимание было сосредоточено на восстановлении чести погибших, но нигде, ни разу не проскользнуло слово «справедливость». Не потому, что оно как-то не вспоминалось, а по той простой причине, что никому и мысли не приходило в голову о суде над виновниками невинно погибших: на войне — как на войне.
Генерал Бутегур сидел на веранде своей виллы. Он отпил из стакана кофе и принялся было за чтение газеты. Но скоро он швырнул газету и встал из-за стола. Жена волросительно взглянула на него.
— Черт побери! Пишут, как будто 6ы больше не о чем и писать.
— Все о6 этом деле... как его? Сантерра?
— Да! Но причем же тут я? Чорт их знал, что они не дезертиры! Да где же было взять время, чтобы разобраться? Тогда когда же воевать? Правда, газеты меня не обвиняют, но...
— Ты удивляешь меня! — спокойно заметила жена. — Зачем волноваться? Что же тут особенного? Жертва ошибки! Какая же война может быть без жертв? А затем, дороюй мой, ведь это ошибка генерала, а не солдата.
Луиза сидела около постели и с немою тоской в глазах смотрела на лежащую в забытьи мать. Мальчики стояли тут же. Их сердца почти рвались от слез, но они с недетским стоицизмом сдерживались, чтобы не тревожить мать.
Деревня растерялась, деревня ломала голову и не знала, чем загладить свою вину. После долгих размышлений, кюре все таки решился сделать первый шаг и два дня назад пришел к Клодине. На дворе его встретила Луиза.
— Я пришел к твоей матери...
— Она спит, ее нельзя тpeвoжить!
Кюре помялся, что-то соображая.
— Не могу ли я... и вce... чем нибудь помочь?
На мгновение взгляд девочки вспыхнул странным блеском, а затем она ответила:
— Да, можете.
— Как? — с живостью спросил кюре.
— Дайте ей спокойно умереть!
Взгляды человека, искушенного в жизни и девочки, перевидевшей горя втрое больше своих лет, встретились. А потом кюре молча повернулся...
Луиза глядела на мать. Наконец, Клодина открыла глаза.
— Мама, пришла депеша... Прочитать?
— Читай...
Ривье телеграфировал:
«Честь вашего мужа восстановлена. Поздравляю».
Клодина чуть шевельнула бровями. Все эта честь! Как они несносны со своими хлопотами о чecти! Ведь она и 6ез всяких хлопот скоро будет там, где и ее муж...
