Герой настоящего рассказа, патер Браун, хорошо известен советскому читателю.
Скромный католический свищенник и гениальный сыщик-любитель, он является героем нескольких книг одного из лучших английских писателей дж. Честертона. Из последней книги «Тайна патера Брауна», которая выходит в этом году в качестве приложения к нашему журналу, и взят рассказ «Зеркало Судьи».
От своих предтеч — Дюпена, Шерлока Холмса, Ник картера и др. патер Браун отличается прежде всего, глубоко человеческим подходом к личности преступника и блестящим аналитическим методом, который позволяет ему распутывать самые сложные преступления, не прибегая к выслеживанию, допросам и т. д.
В большинстве случаев патер Браун выступает в качестве беспощадного обличителя ханжества, предрассудков и лживости современного английского общества, что делает рассказы о eгo похождениях еще более интересными для советскоrо читателя.
«Зеркало Судьи» прекрасный образец блестящего стиля и сюжетного мастерства Честертона.
Джемс Бэгшоу и Уилфрид Эндерхилл были старыми друзьями. Они любили бродить целыми ночами по улицам, болтая без умолку и огибая один угол за другим в безмолвном, безжизненном лабиринте большого пригорода, в котором они проживали. Первый из них, высокий, темноволосый, черноусый, добродушный мужчина, был профессиональным сыщиком; другой — чувствительный на вид джентльмэн с острыми чертами лица и редкими волосами — сыщиком-любителем. Читатель несомненно удивится, когда узнает, что говорил сыщик-профессионал, а любитель слушал и притом даже с некоторым почтением.
— Наше ремесло, — говорил Бэгшоу, — это единственное ремесло, в котором профессионал, по всеобщему убеждению, постоянно ошибается. Никто никогда не пишет рассказов о том, что парикмахер не умеет стричь волос и ему помогает клиент; или скажем, о том, что извозчик не умеет управлять кэбом и седок посвящает его в управление кэбом. Но при всем том я не стану отрицать, что мы часто предпочитаем итти по проторенной дорожке; иными словами, мы имеем несчастье постоянно руководствоваться какими-то твердыми правилами и законами. В чем романисты неправы, так это в том, что они вообще отказывают нам в праве руководствоваться ими.
— Шерлок Холмс, — заметил Эндерхилл, — несомненно сказал бы, что он руководствуется правилами и законами логики.
— Ну, возьмем к примеру следующий вымышленный, конечно, случай с Шерлоком Холмсом и профессиональным сыщиком Лестрадом. Шерлок Холмс может, скажем, догадаться, что какой-нибудь совершенно незнакомый ему человек, переходящий через улицу, иностранец только потому, что этот незнакомец, переходя через улицу, смотрит сначала направо, а потом налево. Я готов согласиться, что Холмс угадал правильно. Я уверен, что Лестрад никогда бы не догадался. Но, ведь, все упускают из виду, что полицейский сыщик, который не мог догадаться, мог зато знать. Лестрад знал, что этот прохожий — иностранец, по той простой причине, что он в пределах своего участка, должен следить за всеми иностранцами, — а кое-кто сказал бы: вообще за всеми жителями. Kaк полицейский, я радуюсь, что полиции стало многое известно, ибо всякому хочется делать свое дело безукоризненно. Но как гражданин, я нередко задаю себе встрос: не слишком ли многое известно полиции.
— Неужели вы хотите этим сказать, что вам известен каждый человек в вашем участке? Стало быть, если бы вон из того дома напротив вышел какой-нибудь человек, вы могли бы сказать, кто он и что он?
— Да, если бы он был владельцем дома, — ответил Бэгшоу. — Этот дом арендуется неким литератором англо-румынского происхождения, который обычно живет в Париже, но в данное время находится здесь в связи с постановкой какой-то пьесы. Зовут его Озрик Орм, он представитель новой школы и, кажется, его очень трудно читать.
— Ну, а другие жители этой улицы... — сказал Эндерхилл. — Я как раз думал, как странно, как ново и незнакомо все тут выглядит. Эти высокие белые стены, эти дома, затерявшиеся в садах... Вы не можете знать всех...
— Кое-кого я знаю — ответил Бегшоу. — Вот эта стена, мимо которой мы идем, окружает владения сэра Хемфри Гвинна, более известного под кличкой «Судьи Гвинна» Это тот самый старый судья, который так шумел по поводу шпионажа во время войны. Соседний дом принадлежит богатому торговцу сигарами. Он родом из латинской Америки, очень смуглый и похож на испанца, но фамилия у него самая английская — Буллер. Следующий дом... Вы слышали шум?
— Да, я что-то слышал! — сказал Эндерхилл. — Но что, я не знаю.
— А я знаю! — ответил сыщик. — Это были два револьверных выстрела и крик о помощи. А донеслись они из сада судьи Гвинна, этого приюта законности и мира.
Он поглядел направо и налево и прибавил:
— А ведущие в сад ворота находятся с другой стороны, за полмили. Эх, если бы эта стена была пониже или я полегче. А все-таки надо попробовать.
— Чуть дальше она пониже, — сказал Эндерхилл, — и там есть дерево, которое можно использовать.
Они побежали вдоль стены и вскоре достигли места, где она сразу, уступом, становилась ниже, точно уходя в землю. Садовое дерево свешивало на улицу ветви, позолоченные светом одинокого уличного фонаря. Бэгшоу ухватился за ветку и занес ногу над низкой стеной; в следующее мгновение оба приятеля уже стояли по колено в густой зелени, росшей под стеной сада.
Сад судьи Гвинна представлял собой ночью удивительное зрелище. Он был очень вeлик и лежал на самой окраине пригорода, окружая высокий темный дом. Дом был в полном смысле этого слова темный: все его окна закрыты ставнями, ни в одном не было света. Но сад, который должен быть еще темнее, сверкал мерцающими огнями, напоминавшими огни угасающего фейерверка; казалось, между деревьями догорала гигантская ракета. Когда приятели подошли ближе, они увидели, что свет исходит от множества разноцветных лампочек, развешенных на деревьях, точно драгоценные плоды Алладинова сада; особенно сильный свет исходил от маленького озера или пруда, который переливался бледным сиянием, словно в воде его горело злектричество.
— Что, у него гости? — спросил Эндерхилл. — Caд иллюминирован.
— Нет, — ответил Бэгшоу — это его причуда! И, кажется, он любит так развлекаться именно тогда, когда один. Он устроил небольшую электрическую установку, вон в том бунгалоу, где он обычно работает и держит все свои бумаги. Буллер — он его очень хорошо знает — говорит, что когда горят разноцветные лампочки, то это обычно значит, что судью не следует тревожить.
— Нечто вроде красного сигнала — заметил Эндерхилл.
— Да, и я боюсь, что зто сигнал бедствия. — И Бэгшоу, внезапно бросился бежать.
Через мгновение Эндерхилл увидел то, что раньше него увидел Бэгшоу. Мерцающее кольцо огней, тянувшееся по отлогому берегу пруда, в одном месте было прервано двумя черными полосами, которые вскоре оказались длинными черными ногами человека, упавшего ничком головой в пруд.
— Идите сюда! — громко крикнул сыщик. — Это похоже на...
Его голос заглох; он побежал через широкую лужайку, слабо освещенную искусственным светом, напрямик к пруду и неподвижному телу. Эндерхилл побежал вслед за ним, но вдруг случилось нечто, заставившее его мгновенно остановиться. Бэгшоу, который летел, как пуля, прямо к черному телу на берегу светящегося пруда, внезапно повернул под прямым углом и помчался еще быстрее по направлению к темному дому. Эндерхилл никак не мог понять, почему он так резко свернул в сторону. В следующее мгновение, как только сыщик исчез в тени дома, из мрака донеслися звуки борьбы, проклятия, и сыщик вернулся, таща за собой упиравшегося невысокого человека с рыжими волосами. Пленник, повидимому хотел скрыться в тени здания, но чуткое ухо сыщика услышало шорох в кустарнике.
— Эндерхилл! — сказал сыщик. — Пойдите пожалуйста, к пруду и поглядите, что там случилось. А вы, кто вы такой? — спросил он, останавливаясь. — Как вас зовут?
— Майкл Флуд! — огрызнулся незнакомец. Oн был необыкновенно тощ и мал ростом; крючковатый нoc казался слишком большим на eгo бесцветном, как пергамент, лице, с которым как-то не вязались огненные волосы.
— Я не имею ко всему этому никакого касательства. А наткнулся на его труп и испугался. А явился я сюда, чтобы проинтервьюировать его для газеты.
— Когда вы интервьюируете знаменитостей, — спросил Бэгшоу, — вы всегда перелезаете через садовую ограду? — И он грозно указал на следы ног, тянувшиеся по тропинке к стене и обратно. Человек, назвавшийся Флудом, состроил не менее грозную мину.
— Интервьюер может перелезать и через садовую ограду! — сказал он. — Никто не откликнулся на мой стук у ворот. Слуга ушел из дому.
— Откуда вы зто знаете? — спросил сыщик.
— Потому, что не я один перелез через ограду, ответил Флуд почти неестественно спокойно. — Кажется, вы сделали то же самое. Слуга, во всяком случае, это сделал; я только-что видел, как он спрыгнул со стены у самых ворот.
— Почему же он не вошел в ворота? — спросил сыщик.
— Откуда мне знать! — возразил Флуд. — Потому, вероятно, что ворота были заперты. Вы лучше спросите его, а не меня. Он как раз идет сюда.
И действительно, еще один силуэт появился на фоне мерцающего света — приземистый человек с квадратной головой: на нем был красный жилет — единственное яркое пятно на его обтрепанной ливрее. Он быстро направлялся, стараясь остаться незамеченным, к боковой двери дома. Бэгшоу крикнул, чтобы он остановился. Он подошел к ним весьма неохотно; у него было тяжелое желтое лицо азиатской складки и плоские иссиня-черные волосы.
Бэгшоу порывисто повернулся к человеку, именовавшему себя Флудом.
— Есть тут кто-нибудь поблизости, кто мог бы удостоверить вашу личность? — спросил он.
— Меня тут мало кто знает! — пробурчал Флуд. — Я совсем недавно приехал из Ирландии; единственный мой знакомый здесь, это настоятель церкви св. Доминика, патер Браун.
— Никто не должен уходить отсюда — сказал Бэгшоу и потом прибавил, обращаясь к слуге: — А вы пойдите в дом, позвоните в церковь св. Доминика и спросите патера Брауна, не может ли он сейчас же притти сюда. Только — помните — без штук.
Покуда энергичный сыщик принимал меры против возможных попыток к бегству со стороны кого-либо из задержанных, его спутник поспешил к месту трагического происшествия. Странно оно выглядело; если бы происшествие не было трагичным, оно казалось бы крайне фантастичным. Покойный (чтобы удостовериться в его смерти, потребовался самый поверхностный осмотр) лежал свесив голову в пруд; отраженные в воде лампочки окружали его голову неким подобием ореола. Лицо у него было худое и довольно мрачное; лысый лоб был окружен редкими седыми волосами. Несмотря на то, что пуля, попавшая в висок, обезобразила лицо, Эндерхилл без труда узнал хорошо знакомые ему по многим портретам черты сэра Хемфри Гвинна. Покойный был одет во фрак; его длинные черные ноги, напоминавшие своей худобой паучьи лапы, были широко раскинуты. Кровь очень медленно вытекала из раны змеистыми струйками и окрашивала освещенную воду прозрачным пурпуром закатных облаков.
Эндерхилл не знал, как долго смотрел он на это мрачное зрелище. Когда он поднял голову, то увидел, что рядом стоит группа из четырех человек; он был подготовлен к тому, чтобы встретить Бэгшоу и его пленника-ирландца; слугу он также без труда признал по красному жилету, но в четвертой фигуре чудилась, какая-то гротескная торжественность, она как-то странно соответствовала фантастической обстановке трагического происшествия. То была приземистая фигура с круглым лицом, в шляпе, похожей на черный нимб. Эндерхилл догадался, что это священник; но в этом священнике было нечто, напоминавшее старинную черную резную фигурку из Пляски Смерти.
 |
Зодчий, вероятно хотел построить целую террасу над лужайкой. |
Он услышал слова Бэгшоу, обращенные к священнику:
— Я рад, что вы можете удостоверить личность этого человека. Но вы должны понять, что он до некоторой степени находится под подозрением. Разумеется, может-быть, он ни в чем не повинен, но он пробрался в сад весьма необычным путем.
— Я тоже думаю, что он ни в чем не повинен, — сказал маленький священник, бесцветным голосом. — Но очень может быть, что я ошибаюсь.
— Почему вы думаете, что он ни в чем не повинен.
— Потому, что он пробрался в сад необычным путем, — ответил священник. — Я, как видите, вошел в сад обычным путем. Но, кажется из всех нас, только я избрал этот путь. Повидимому, лучшие люди перелезают нынче через садовые ограды.
— Что вы понимаете под «обычным путем»? — спросил сыщик.
— Видите ли, — сказал патерБраун со смешной торжественностью, — я вошел в дом через парадную дверь. Я часто вхожу в дома таким путем.
— Простите, — сказал Бэгшоу, — но разве это так важно, как вы вошли?
— Да, я думаю, это важно, — мягко ответил священник. — Дело в том, что войдя, я увидел нечто такое, чего, как мне кажется, вы не видели. По-моему, это имеет некоторое касательство к происшествию.
— Что же вы видели?
— Я видел картину полного разгрома! — сказал патер Браун своим мягким голосом. — Большое разбитое зеркало, опрокинутую пальму, черепки горшка на полу. Мне сразу показалось, что что-то случилось.
— Вы правы! — сказал Бэгшоу, помолчав. — Если вы все это видели, то совершенно ясно, что это имеет прямое касательство к преступлению.
— И так же ясно, что один человек не имеет к нему никакого касательства! — сказал священник. — И этот человек — м-р Майкл Флуд, который пробрался в сад необычным путем и тем же путем пытался покинуть его. И именно это убеждает меня в его невиновности.
— Пройдемте в дом! — отрывисто сказал Бэгшоу...
Пока они проходили боковой дверью, знакомые только слуге, Бэгшоу отстал на несколько шагов и cказал своему приятелю.
— Странный он какой-то, этот слуга, говорит, что его зовут Грин. Что-то не похоже... Странно еще то, что он утверждает, будто его хозяин вообще не был в саду — ни живой, ни мертвый. Говорит, что судья отправился на большой банкет и собирался вернуться только через несколько часов. Потому он будто бы и улизнул из дому.
— А он объяснил, почему он вернулся домой таким странным путем? — спросил Эндерхилл.
— Нет, он не дал ни одного вразумительного объяснения! — ответил сыщик. — Никак не могу заставить его разговориться. Он как будто чем-то напуган.
Пройдя боковую дверь, они очутились в конце холла, который тянулся во всю длину здания и заканчивался парадной дверью со стеклянным верхом, украшенным старомодным узором. Весь холл был освещен одной единственной старинной лампой, стоявшей на тумбе в углу. При ее свете Бэгшоу разглядел обломки, о которых говорил Браун. Высокая пальма с длинными листьями лежала на полу; темно-красный горшок, в котором она стояла, был разбит вдребезги. Черепки его валялись на ковре вперемежку с мерцающими осколками разбитого зеркала; почти совсем пустая рама этого зеркала висела позади них. Прямо против боковой двери, в которую они вошли, находился еще один ход во внутренние комнаты. В конце eгo виден был телефон, по которому слуга вызвал священника. Далее в приотворенную дверь виднелись длинные ряды кожаных переплетов — там находился кабинет судьи.
Бэгшоу стоял, глядя на разбитый горшок и осколки зеркала у его ног.
— Вы совершенно правы! — сказал он священнику. — Тут боролись и это была борьба между Гвинном и его убийцей.
— Мне кажется, — скромно сказал патер Браун, — что тут что-то произошло.
— Да, и очень ясно, что именно! — подхватил сыщик. — Убийца вошел в парадную дверь и встретился с Гвинном; вероятно, сам Гвинн впустил его. Завязалась отчаянная борьба; случайный выстрел разбил зеркалю, хотя, может быть они просто разбили его во время свалки. Гвинну удалось вырваться, и он побежал в сад; преступник погнался за ним и застрелил его у пруда. Таким мне рисуется самое преступление. Разумеется, надо еще осмотреть другие комнаты.
Другие комнаты дали, впрочем, очень мало материала, хотя Бэгшоу многозначительно указал на заряженный револьвер, лежавший в ящике письменного стола.
— Как будто бы он чего-то ожидал! — сказал патер. — Хотя странно, что он не взял револьвер с собой, выходя в холл.
Они вернулись в холл и направились к парадной двери. Глаза патера Брауна рассеянно блуждали по сторонам. Оба корридора, оклеенные одинаковыми серыми, выцветшими обоями, как бы подчеркивали пыльную, монотонную пышность старинных орнаментов, зеленую плесень бронзовой лампы, почерневшее золото пустой зеркальной рамы.
— Говорят, что разбитое зеркало, приносит несчастье! — сказал он. — Этот дом поистине похож на дом несчастья. Тут в самой обстановке, есть что-то...
— Странно! — резко прервал его Бэгшоу. — Я думал, что парадная дверь заперта; оказывается, она только прихлопнута. — Ответа не было; они вошли парадной дверью в ту часть сада, которая примыкала к лицевому фасаду дома. В одном конце ее стояла старая изгородь с проломом, напоминавшим вход в зеленую пещеру; в этом проломе виднелось несколыко полуразрушенных ступенек.
Патер Браун подошел к пещере и, нагнув голову, вошел в нее. Прошло несколько секунд после его исчезновения; вдруг все вздрогнули от удивления, услышав его спокойный голос у себя над головой: можно было подумать, что он беседует с кем-то, сидя на верхушке дерева. Сыщик последовал за ним и установил, что эта курьезная скрытая лесенка вела к разрушенному мостику, повисшему над более темной и просторной частью сада. Он огибал угол дома и с него видны были разноцветные огни лампочек. Повидимому, это были остатки какого-то архитектурного каприза; зодчий вероятно, хотел построить целую террасу над лужайкой. Но Бэгшоу не думал об этом теперь. Он смотрел на стоявшеrо перед ним человека.
Этот человек невысокого роста, в светло-сером костюме, стоял к нему спиной, и единственной замечательной чертой в нем была грива волос, желтых и сверкающих, как головка одуванчика. Эти волосы стояли дыбом, создавая подобие нимба, и тем более разителен был их контраст с лицом, когда незнакомец медленно и как бы нехотя повернулся. Этот нимб, казалось бы, должен был окружать ангельское лицо. А лицо у незнакомца было немолодое и изборожденное морщинами, с мощной челюстью и коротким носом имевшим сходство с перебитым носом кулачного бойца.
— М-р Орм, знаменитый поэт! — сказал патер Браун так спокойно, словно он знакомил двух людей в гостиной.
— Кто-бы он ни был, — ответил Бэгшоу, — я должен попросить его последовать за мной и ответить на несколько вопросов.
М-р Озрик Орм, знаменитый поэт, отнюдь не мог служить образцом разговорчивости, когда дело дошло до расспросов. В углу старого сада, в серых сумерках, перед тем, как рассвет забрезжил над массивной изгородью и разрушенным мостом, и потом, во всех стадиях официального допроса, становившегося для него все более грозным, он говорил только, что он хотел посетить сэра Хемфри Гвинна, но не выполнил своего намерения, потому что никто не откликнулся на его звонок. Когда ему указали на то, что дверь была фактически отперта, он хрюкнул. когда ему намекнули, что он выбрал несколько поздний час для визита, он зарычал. То немногое, что он сказал, было весьма невразумительно — либо потому, что он не знал английского языка, либо потому, что знал его слишком хорошо. Как выяснилось, он придерживался весьма нигилистических и разрушительных взглядов, что вполне соответствовало тенденциям его произведений; поскольку в них можно было разобраться, казалось вероятным, что его дела с судьей и, возможно, стычка с судьей имели почвой анархизм. Гвинн был известен, как маниак, помешанный ныне на большевистских шпионах, как некогда он помешан был на немецких. Так или иначе одно совпадение, имевшее место вскоре после ареста Орма, подтвердило уверенность Бэгшоу в том, что к его участию в этом деле следует относиться серьезно. Когда они вышли из оорот на улицу, они встретили еще одного соседа — торговца сигарами Бyллepa, замечательного своим сухим коричневым лицом и орхидеей в петлице. К вящему удивлению прочих, он приветствовал своего соседа-поэта, с самым непринужденным лицом, словно ожидал его увидеть.
— А, вот и вы опять! — сказал он. — Долго же вы беседовали со стариком Гвинном.
— Сэр Хемфри Гвинн умер! — сказал Бэгшоу. — Я веду дознание и принужден просить вас дать кое-какие объяснения.
Буллер окаменел, быть может, от неожиданности; он стоял неподвижно, как уличный фонарь рядом с ним. Красный кончик его сигары ритмически вспыхивал и тускнел, но бронзового лица его не было видно; когда он заговорил вновь, голос его звучал совсем иначе.
— Я могу только сказать, — промолвил он, — что когда я проходил по улице, два часа тому назад, м-р Орм входил в ворота сада сэра Хемфри.
— А он говорит, что не видел сэра Хемфри, — ответил Бэгшоу, и даже не был в доме.
— Что-то слишком дoлгo он стоял на крыльце! — заметил Буллер.
— Да! — сказал патер Браун, — на улице мало кто стоит два часа подряд.
— Я за это время заходил домой, — возразил торговец сигарами. — Написал несколько писем и вышел бросить их в ящик.
— Все это, вам придется повторить на суде — сказал Бэгшоу. — Спокойной ночи или, вернее
доброго утра!
Судебное следствие, по обвинению Озрика Орма в убийстве сэра Хемфри Гвинна, которым в течение нескольких недель были полны все газеты, еще долго топталось вокруг этой краткой беседы под уличным фонарем, в час, когда серо-зеленый рассвет брезжил над темными улицами и садами. Все, в конце концов, сводилось к тайне, этих двух часов, с того момента, как Буллер видел Орма входящим в ворота сада, до того момента, когда патер Браун нашел его в том же саду. Несомненно ему хватило бы этих двух часов на убийство. Прокурор доказывал, что он имел полную возможность совершить преступление, так как парадная дверь была незаперта и боковая дверь в сад, тоже осталась открытой. Суд с величайшим вниманием слушал Бэгшоу, восстановившего полностью картину борьбы в коридоре, следы которой были столь очевидны: полиция даже нашла разбившую зеркало пулю. И, наконец, пролом в изгороди, в котором нашли Орма, несомненно служил ему в ту ночь, убежищем.
С другой стороны, сэр Мэтью Блэйк, талантливый представитель защиты, использовал эту последнюю улику в своих целях. «Чего ради, — спрашивал он, — человек станет прятаться в ловушке, не имеющей выхода, когда гораздо разумнее пытаться выбраться на улицу». Сэр Мэтью Блэйк очень сильно упирал также на то, что мотивы убийства невыяснены. И действительно, полемика по этому пункту между сэром Мэтью Блэйком и сэром Артуром Трэверсом, не менее блестящим представителем обвинения, принесла существенную пользу подсудимому. Сэр Артур мог только высказать предположение относительно большевистского заговора, что звучало довольно неправдоподобно. Но как только суд возвращался к таинственному поведению Орма в роковую ночь, обвинение опять торжествовало.
Подсудимый подошел к свидетельской решетке, главным образом, потому, что его хитроумный адвокат опасался дурного впечатления, которое мог бы произвести на суд отказ от показаний. Однако, Орм отвечал столь же односложно на вопросы своего защитника, как и на вопросы прокурора. Сэр Артур Трэверс извлек величайшую пользу для обвинения из его упорного молчания, но сломить этого молчания не мог. Сэр Артур Трэверс был высоким, тощим мужчиной с длинным мертвенным лицом и являл собою разительный контраст полной фигуре и ярким птичьим глазам сэра Мэтью Блейка. Но если сэр Мэтью был похож на воробья, то сэр Артур очень напоминал аиста и журавля. Когда он нагибался вперед, засыпая поэта вопросами, его длинный нос казался птичьим клювом.
— Не хотите ли, вы заставить суд поверить, — спросил он язвительно-недоверчивым тоном, — что вы вообще не попали в дом и так и не видели покойного?
— Да! — коротко ответил Орм.
— Кажется, вы хотели повидать его. Вам, должно быть, очень нужно было повидать его: вы битых два часа простояли перед дверью.
— Да! — ответил Орм.
— И все-таки вы не заметили, что дверь была отперта.
— Да! — сказал Орм.
— Что же вы делапи зти два часа в чужом садУ? — настаивал прокурор. — Ведь что-нибудь же вы делали, я полаrаю.
— Да!
— Это секрет? — спросил сэр Артур с злобной усмешкой.
— Для вас секрет! — ответил поэт.
Именно на этом «секрете» и построил сэр Артур свою обвинительную речь. Со смелостью, которую кое-кто счел безвредной, он превратил отсутствие мотивов убийства, бывшее наиболее сильным оружием в руках его противника, в аргумент обвинения. Он истолковал кажущееся отсутствие мотивов, как первое доказательство широко задуманного и тщательно разработанного заговора, в сетях которого, как в лапах осьминога, погиб патриот Гвинн.
— Да, — восклицал он дрожащим голосом, — мой почтенный противник совершенно прав! — Мы не знаем истинных причин убийства этого всеми уважаемого слуги общества. И мы не будем знать причин гибели следующего слуги общества. Если мой почтенный противник сам падет жертвой своего высокого общественного положения, если дикая ненависть, которую питают разрушительные силы ада ко всем представИтелям закона, убьет его, то он тоже не будет знать причин убийства. Половина уважаемых джентльменов, заседающих в суде, будет зарезана в своей кровати, и мы не будем знать причин. И мы никогда не узнаем причин и не сможем остановить волну убийств до тех пор, пока она не опустошит всю нашу страну, если защите и впредь будет дозволено тормозить судоговорение баснями о «невыясненности мотивов», когда все данные следствия, когда все эти вопиющие несообразности, когда упорное отмалчивание подсудимого, говорят нам, что перед нами стоит Каин.
— Я никогда еще не видел сэра Артура таким возбужденным, — говорил Бэгшоу своим друзьям в кулуарах суда. — Кое-кто находит, что он перешел границы дозволенного и был более мстительным, чем полагается быть прокурору в таком деле. Но я должен признаться, что этот карлик с желтыми волосами производил жуткое впечатление. И это его каменное молчание... Не стану отрицать, что в конце концов мне показалось, 6удто передо мной стоит сущее чудовище. Если это только следствие красноречия сэра Артура, то он безусловно взял нa себя тягчайшую ответственность, вложив в свои слова, такую странность.
— Но он был другом бедняги Гвинна! — возразил Эндерхилл. — Один мой знакомый видел, как они шептались в сторонке после того рокового банкета. Потому-то, я думаю, он и вел себЯ так в этом процессе. По-моему, это еще не решенный вопрос, имеет ли человек в подобном случае право руководствоваться исключительно личными чувствами.
— Он и не стал бы этого делать! — сказал Бэгшоу. — Держу пари, что сэр Артур Трэверс не стал бы руководствоваться личными чувствами, как бы сильно ни переживал он гибель гвинна. Он чрезвычайно строго относится к своей профессии. Это один из тех людей, которые остаются честолюбцами даже тогда, когда их честолюбие уже удовлетворено. Я не знаю никого, кто защищал бы столь же ревностно свое общественное положение, как он. Нет! Вы сделали неправильные выводы из его громовой речи. Если он так разошелся, то это потому, что он дУмает, что ему удастся добиться обвинительного приговора, и потому, что он рассчитывает встать вo главе политического движения, направленного против тех заговоров, о которых он говорил. Повидимому, у него есть веские основания добиваться осуждения Орма и не менее веские основания думать, что это ему удастся. Его уверенность сулит мало утешительного подсудимому.
Внезапно Бэгшоу заметил, что к кучке его слушателей присоединилась еще одна незначительная фигура.
— Ну, а вы, патер Браун! — сказал он, улыбаясь. — Что вы думаете о процессе?
— Видите ли, — ответил священник довольно рассеянно, — меня больше всего поразило, как мало похожи на себя люди, когда они надевают парик. Вы говорите, что прокурор выглядел очень грозно. Но мне удалось увидеть его, когда он на минуту снял парик. Право же, он выглядел совсем другим человеком. Во-первых, он совершенно лысый.
— Боюсь, что это не мешает ему быть весьма опасным для подсудимого, — ответил Бэгшоу. — Я полагаю, вам не удастся построить защиту на том, что прокурор — лысый.
— Не совсем так! — добродушно сказал патер Браун. — Я вот все думаю, как мало люди знают людей. Предположим, что я попал в какую-нибудЬ далекую страну, где никогда не слыхали об Англии. Предположим, что я расскажу тамошним жителям, что у меня на родине существует человек, который не станет разбирать вопроса о жизни и смерти, прежде чем он не воодрузит себе на голову сооружения из конского волоса с небольшими хвостиками позади и седыми буклями по бокам, как у старухи времен королевы Виктории. Они, пожалуй, подумают, что он просто эксцентричен; но он не эксцентричен, он только раб условности. Они будут так думать, потому что они не знают, что такое английский судейский. Потому что они вообще не знают, что такое «судейский». Ну вот, а судейский не знает, что такое поэт. Он не понимает, что эксцентричные поступки поэта, показались бы совсем не эксцентричными другим поэтам. Ему кажется странным, что Орм два часа бродил по великолепному саду, ничего не делая. Но помилуйте! Поэт может гулять по саду хоть десять часов, eсли у него слагается в голове поэма. Защитник Орма, оказался точно таким же тупицей. Ему так и не пришло в голову задать Орму единственный вполне очевидный вопрос.
— Какой же именно вопрос! — спросил Бэгшоу.
— Ну, ясно: какую поэму он создавал в это время? — нетерпеливо ответил патер Браун. — Какие строки он рифмовал, какой он подбирал эпитет, какую строфу отчеканивал? Если бы в суде нашлись образованные люди, знающие, что такое литература, они бы знали точно, каким делом занимался Орм в саду. Вы спрашиваете мануфактурщика, каковы условия работы его фабрики; но никому не приходит в голову мысль об условиях, в которых фабрикуется поэзия. Она делается путем ничегонеделанья.
— Все это очень хорошо, — сказал сыщик, — но почему он прятался? Почему он взобрался по этой старой поломанной лестнице и остался там? Ведь она никуда не вела.
— Именно потому, что она никуда не вела! — страстно воскликнул патер Браун. — Всякий, кто пригляделся бы пристальней к этому входу в пустое пространство, понял бы, что поэт неминуемо пойдет туда, как пойдет и ребенок.
Он несколько секунд молча моргал, потом прибавил виноватым тоном.
— Простите, пожалуйста! Но мне так странно, что никто этого не понял. И потом там было еще одно обстоятельство. Разве вам не известно, что художник имеет на каждый предмет только один правильный угол зрения. Дерево, корова, облако означают для него что-либо только под одним единственным углом зрения, точно так же, как три буквы образуют слово только при одной определенной их расстановке. Ну, так вот! Вид иллюминованного сада с разрушенного мостика был единственный правильный на него вид. Это было нечто вроде сказочного ракурса: Орм как бы смотрел вниз на небо и видел звезды, растущие на деревьях, и сияющий пруд, упавший луной на лужайку, как в радостной детской сказке. Он мог бы смотреть на все это целую вечность. Если бы вы сказали ему, что та лесенка никуда не ведет, он ответил бы вам, что она повела его в сказочную страну на краю света. Но неужели вы думаете, что он сказал бы это, стоя у свидетельской решетки. Что бы вы про него подумали, если бы он это сказал. Вы болтаете о цеховом суде, почему вы не предали его суду поэтов.
— Вы гoвopитe так, словно вы сами — поэт! — сказал Бэгшоу.
— Благодарите бога, что я не поэт! — ответил патер Браун. — Благодарите вашу счастливую звезду, что я милосердней поэта. Рок сжалился над вами; если бы вы знали, какое чудовищное, всесокрушающее презрение он испытывал ко всем вам, вы подумали бы, что на вас обрушилась Ниагара.
— Может быть, вы лучше меня разбираетесь в художественном темпераменте, — сказал Бэгшоу, помолчав, — но на все это есть один простой ответ. Вы можете только доказать, что он занимался в саду еще чем-то, кроме убийства старика Гвинна. Но так же верно и то, что он мог совершитъ преступление. Кто другой мог совершить его?
— А вы думали о слуге Гвинна? — задумчиво спросил патер Браун. — Он давал довольно путанные показания.
— А! — воскликнул Бэгшоу. — Вы думаете, что убил, в конечном итоге, Грин.
— Я твердо уверен, что убил не он! — ответил священник. — Я только спросил, думали ли вы о его показаниях. Он якобы вышел на минутку, не то за выпивкой, не то еще за чем-то. Но вышел он в ворота, а вернулся, перебравшись через стену. Иными словами, он оставил ворота открытыми, а, вернувшись, нашел их запертыми. Почему? Потому что кто-то другой прошел в эти ворота.
— Убийца! — пробормотал сыщик. — Вы знаете, кто убийца?
— Я знаю, как он выглядит! — спокойно ответил патер Браун. — Это единственное, что я знаю. Мне кажется даже, что я вижу, как он входит в парадную дверь, каким стоит в слабом мерцании лампы; я вижу его фигуру, его костюм, даже его лицо.
— Что это значит?
— Он был похож на сэра Хемфри Гвинна, — сказал священник.
— Что вы этим хотите сказать? — спросил Бэгшоу. — Гвинн ведь был у6ит: он лежал с простреленной головой на берегу пруда.
— О, да! — сказал патер Бpayн.
После минутной паузы он продолжал:
— Вернемся к вашей теории. Она очень хороша, хотя я не вполне согласен с ней. Вы полагаете, что убийца вошел в парадную дверь, встретил судью в холле, сцепился с ним и разбил зеркало; что судья после этого убежал в сад, где его в конце-концов и застрелили. Не знаю, но почему-то все это кажется мне неестественным. Допустим, что он убегал из холла, но в конце холла есть два выхода: один в сад, другой во внутренние комнаты. Несомненно, он предпочел бы скрыться в доме. Там был его револьвер, там был телефон; там был слуга, так он, по крайней мере, думал. Даже ближайшие его соседи находились именно в этом направлении. Чего же ради он остановился, отпер боковую дверь? Для этого ему пришлось, ведь, задержаться и выбежать одному в пустынный сад.
— Но мы знаем, что он фактически вышел из дому! — удивленно сказал Бэгшоу. — Мы знаем, что он вышел из дому, потому что его тело нашли в саду.
— Он не выходил из дому, потому что он не был в доме! — ответил патер Браун. — Я хочу сказать, что в тот вечер он не был в доме. Он сидел в бунгалоу. Мне это сказали в самом начале красные и золотые звезды, рассеянные во мраке сада. Они зажглись потому, что в бунгалоу включили ток. Они не горели бы вовсе, ecли бы Гвинн не находился в бунгалоу. Он бежал по направлению к дому и телефону, когда убийца застрелил его у пруда.
— А разбитый горшок, а пальма, а разбитое зеркало? — вскричал Бэгшоу. — Ведь вы же сами заметили весь этот разгром. Вы ведь сами сказали, что в холле боролись.
Священник смущенно заморгал.
— Разве? — пробормотал он. — Нет, нет, я наверное не говорил этого. Если я не ошибаюсь, я сказал, что в холле что-то случилось. И что-то безусловно случилось, но это «что-то» не было борьбой.
— Так кто же разбил зеркало? — коротко спросил Бэгшоу.
— Пуля разбила зеркало! — спокойно ответил патер Браун. — Пуля из револьвера преступника. Тяжелые осколки стекла опрокинули горшок и пальму.
— Во что же он мог стрелять, если не в Гвинна, — спросил сыщик.
— Это довольно сложная метафизическая материя! — ответил священник дремотным тоном. — В некотором смысле он стрелял в Гвинна, но Гвинна там не было. Преступник был в холле один.
Он замолчал на секунду, потом спокойно продолжал:
— Представьте себе зеркало, висящее в конце коридора до того, как оно было разбито. Представьте себе высокую, нависавшую над ним пальму. Отражая в полусвете однообразные, одноцветные стены, оно могло быть похоже на конец коридора. Человек, отражающийся в нем, мог быть похож на человека, выходящего из внутренних комнат. Он мог быть похож на хозяина дома, если только он был хоть капельку похож на него.
— Подождите минуту! — крикнул Бэгшоу. — Я кажется, начинаю...
— Вы начинаете понимать? — сказал патер Браун. — Вы начинаете понимать, почему все заподозренные в этом деле должны быть не виновны. Никто из них не мог принять свое собственное отражение за старика Гвинна. Орм сразу должен был заметить, что в зеркае отражается его желтая грива, а не лысая голова Гвинна. Флуд сразу же должен был увидеть в зеркале свои рыжие волосы, а Грин — свой красный жилет. Кроме того, все они низкого роста; никто из них не мог принять свое отражение за высокого, худого старого джентльмена во фраке. Тут нужен кто-то другой, такой же высокий и худой. Это самое я имел в виду, когда говорил, что знаю, на кого похож убийца.
— И что вы на этом думаете построить? — спросил Бэгшоу, пристально глядя на него.
Священник засмеялся резким, хриплым смехом, странно не похожим на его обычный, мягкий смешок.
— Я построю на этом то самое, что вы находите таким смехотворным и невозможным! — сказал он.
— Что вы этим хотите сказать?
— Я намерен построить защиту Орма, — сказал патер Браун, — на том, что прокурор — лысый.
— О, господи! — тихо сказал сыщик и вскочил на ноги.
Патер Браун безмятежно возобновил свой монолог:
— Вы проследили все поступки многих людей в этом деле. Вы, полицейские, были чрезвычайно заинтересованы в действиях и поступках поэта, слуги и ирландца. Но поведение одного человека было совершенно забыто, поведение покойного. Слуга самым искренним образом yдивился, когда узнал, что его хозяин вернулся домой. Хозяин отправился на банкет юристов, но внезапно ушел с него домой. Он не был болен, потому что не потребовалось ничьей помощи; совершенно очевидно, что он поссорился на банкете с кем-нибудь из своих коллег. Стало быть, именно среди его товарищей по профессии следует искать его врага. Он вернулся домой и заперся в бунгалоу, где у него хранятся всевозможные документы о шпионаже. Но тот его кодлега, который знал, что среди этих документов, есть компрометирующие его, был достаточно хитер, чтобы последовать за своим обвинителем; он тоже был во фраке, но в кармане у него был револьвер. Это все! И никто не мог разгадать тайны, кроме зеркала.
Он мгновенье смотрел в пустоту, потом заговорил снова:
— Странная вещь зеркало; рама в которой заключен сорт разнообразнейших картин, живых и исчезнувших навеки. Но в том зеркале, что висело в конце cepoгo коридора под зеленой пальмой, было нечто особенно странное. Оно было как бы магическим зеркалом; его судьба была иная, чем судьба всех прочих зеркал: его отражению было суждено пережить его, его отражение повисло в воздухе этого сумеречного дома, подобно спектру. Или, по крайней мере, подобно абстрактной диаграмме, подобно скелету улики. Да, мы можем вызвать из небытия то, что видел сэр Артур Трэверс. Кстати, вы сказали о нем одну совершенно правильную вещь.
— Рад слышать это! — сказал Бэгшоу с мрачным юмором. — Какую же именно?
— Вы сказали, — ответил священник, — что у сэра Артура быпи веские основания добиваться казни Орма.
Неделю спустя священник еще раз встретился с сыщиком и узнал, что судебные власти уже направили расследование об убийстве сэра Хемфри Гвинна в новое русло, когда некое сенсационное событие совершенно опрокинуло все их рассчеты.
— Сэр Артур Трэверс... — начал патер Браун.
— Сэр Артур Трэверс умер! — коротко ответил Бэгшоу.
— А, — сказал священник слегка дрогнувшим голосом. — Вы хотите сказать, что он...
— Да! — сказал Бэгшоу. — Он cтpeлял опять в того же самого человека, но уже не в зеркало.
