Рассказ П. Тучкова. Рисунки А. Налетова
Заседание ревсовета подходило к концу — мнения разделились и слово осталось за командиром. Поднявшись, он несколько секунд молчал, как бы собираясь с мыслями, и, обведя усталым взором сидящих, начал излагать свое мнение, которое было решающим.
— Не ординарной победы, но уничтожающего сражения ждет от нас страна, а поэтому считаю, что лобовая атака позиций противника необходима: она даст нам возможность приковать его к месту и окружить его. Атака, конечно, повлечет за собой большие потери, но эти жертвы необходимы для полного уничтожения противника и ликвидации фронта.
Глухой голос командира отчетливо ронял слова, которым суждено было через несколько часов претвориться в жизнь: сухие фразы оперативного приказа побегут по гудящим проводам туда, — в простор полей и болот, где по затерявшимся хуторам и деревенькам стоят те, которые понесут свои жизни навстречу смерти во имя освобождения человечества.
Степные просторы, полные необъяснимой прелести в летние теплые ночи, когда сорвавшийся ветерок доносит благоухающее дыхание цветущих полей, гнетут сейчас в осенние непогоды. Злобный ветер бешено воет в их черных просторах, бросая в лицо путника снопы дождевых холодных брызг. Гудят столбы, звенит проволока, швыряя в даль слова приказа, со злобным щелком падают клавиши «Юза», отбивая вереницы непонятных цифр — 75125 — 12737... Хмуро смотрит на них опытный телеграфист, угадывая под ними слова приказа о наступлении.
Не то дождь, не то снег срывается с низко нависших облаков и беспрерывно падает на размытую черную землю. Туманной сеткой затянулись ночные дали. Тяжело и жутко лежать осенней ночью часовым в секрете, ожидая врага и болезненно воспринимая каждый шелест и звук. Поэтому нет ничего удивительного, что когда Шепсель сменился, он облегченно вздохнул и бодро пошлепал по грязи в деревню, где можно было обсушиться и прикурнуть на сухом месте. Шепсель, несмотря на свои двадцать шесть лет, был немощен; безрадостное детство, нужда и тяжелая работа вдавили ему грудь и пригнули его к земле. По состоянию здоровья его не взяли даже на германца, но на эту войну он пошел сам. Шепсель не закидывался высоко и ум его не искал высокопарных объяснений своего поступка — он только знал, что с приходом новой власти исчезла черта оседлости и что с нею пала какая-то печать отчужденности. Он был мало развит, но инстинктивно осознал, что с падением нового строя незамедлительно вырастет и роковая черта, перешагнуть которую мог только богатый. Вот почему он, захватив под мышку винтовку, неуклюже ковылял теперь в деревню, где стояла его рота.
— Ну, ты, гнида! Что под ногами вертишься — ходи веселей! — зло выругался один из спутников Шепселя, когда последний остановился, чтобы перевести дух. — Вояка... Люди, можно сказать, по приказу страдают, а он сам полез — тьфу!..
Костер разгорался — струйки огня синими язычками торопливо бегали по смолистым сучьям, бросая неясные блики на закопченые балки сарая.
— Ну, пошло! — удовлетворенно вздохнул один из красноармейцев, растягиваясь на соломе. Пламя, сверкнув раз-другой, вдруг сразу выкинуло целый букет огненных языков и ярко осветило лица сидящих около костра красноармейцев; бледное, худое лицо Шепселя с целой копной вьющихся волос на голове; круглое, медно-красное — Вихрева; курносенькое с редкой бороденкой — Беспалого и рыжего, конопатого Ивина — первого пьяницу и первого солдата революции, как он называл себя. От жара костра мокрые шинели красноармейцев стали парить, приятно согревая продрогшие члены сидящих.
Скрутив «цыгарку», Ивин прикурил ее от уголька и, сплюнув на костер, повел глазом на задумавшегося Вихрева:
— О чем, купец, думаешь? Аль лавку все жалеешь? Брось! Все равно, помрешь, с собой не унесешь — ребята болтали, что в наступление пойдем, а уж это — гроб: у панов проволоки понакручено видимо-невидимо, — рядов десять, пра.
— Да уж это двиствительно! — пропищал Беспалый, жмуря глаза и вороша суком дрова. — Хужее эфтой проволоки нет: режешь ее, проклятую, а она тебя по ногам так и сшибает — нет ходу и шабаш. Как на германца ходили, что народу на ней пропало, и-и-их! Большие тысячи...
— А ты, Соломон, под немцем был? — сощурился на Шепселя Вихрев.
— А что я там не видал? — усмехнулся Шепсель, разматывая мешки на ногах, заменявшие ему сапоги.
— Труса, значит, праздновал? — зло усмехнулся Вихрев.
— Зачем, труса? Просто, меня не взяли, — пожал плечами Шепсель. — Ты думаешь, как еврей, так и трус. Это таки неверно. Вот ты все ругаешься, что тебя сейчас забрали, — а я сам пошел. Пусть меня убивают, но я таки знаю, за что. А когда ты шел на немца, ты знал за что?
— Языком-то вы все мастера работать, а штыком что-то не очень, — злобно сплюнул Вихрев, сдвигая на затылок фуражку.
— Нет, энто он, воопче, сказал правильно! — запищал Беспалый. — Теперь определенно все известно, за что кровь проливаем — за землю, скажем, отчего и не подраться. Земля, браток, крестьянину нужна во-как! — и он, для большей убедительности, провел рукой по горлу.
— Ну, три аршина и получишь, — усмехнулся Вихрев.
— Зачем три? — опешил Беспалый. — Сказывали, сколько обработать можешь, столько и бери.
— Ну, ты, деревня! — цыкнул Ивин. — Не видишь, — смеется аршинник. А ты чего людей язвишь? — обратился он к Вихреву. — Каждому свое дорого, кто от чего живет... Тебе лавку жалко? Жалко. Ну, а этим воли да земли хочется. Так-то, браток. А промеж прочим, и пошамать бы не мешало, — почесал он затылок. — Щец бы сейчас... Эх!
— Щец захотел! — засмеялся Вихрев. — Тут, брат, хлеба бы впору. Вон, у белых, говорят, здорово кормят — хлеба белого, хоть завались, сахару, сала, варенья — горы. Чай не пьют, а все какаву... Лафа!
— Ишь ты, сало! — удивился Беспалый. — И сколько хошь?.. Ну и ну. Только, поди, там и жучат нашего брата. Тоже вот, намедни, одни прибег к нам оттелева, так говорит — дюже шомполами дерут — прямо почем зря. Пыща — оно, двиствительно, хорошо, но у нас вольготнее и в морду не лезут.
— Темнота! — махнул рукой Вихрев и, натянув шинель на голову, свернулся у костра. Скоро его примеру последовали и другие. А на дворе беспрерывно хлестал дождь, выл ветер и торопливо неслись по небу тяжелые, темные тучи...
Оперативный приказ в полку был получен поздно вечером. В нем говорилось, что на дивизию возложена ответственная задача — взять, во что бы то ни стало, высоты у фольварка Витковице, для чего Н. полку занять к часу ночи исходное положение у перекрестка дорог и стремительным ударом овладеть самим фольварком.
— Так! — говорил комиссар полка, водя толстым пальцем по извилинам потрепаной карты, — в самый лоб, значит. Ну, и настегают нам! Мало-мало, полполка уложим, а, поди, еще демонстрация, а главный удар где-нибудь в другом месте сделают.
— Ну, это нас не касается. Приказал брать, — будем брать! — сказал комполка, натягивая с гримасой еще не просохшую шинель.
Молча стояли четырехугольники батальонных колонн, утопая в сумраке ночи. Хлопая копытами по грязи, носились среди них конные ординарцы, развозя последние распоряжения. Не было обычных при сборах шуток и смеха, каждый знал, что полк идет в ночной бой для овладения позицией противника. «Во что бы то ни стало» — эти слова сидели в голове каждого бойца, и он понимал, что бой будет тяжелый, так как укрепленную позицию с маху не возьмешь.
Думал об этом и Шепсель, топчась на месте, так как мешки на его ногах промокли и ноги стыли.
— Ну, Шепсель, — сказал Вихрев, похлопывая его по плечу, — пора и заболевать, если не хочешь читать «Виде».
— Зачем болеть? — спокойно ответил тот. — Можно и не болея умереть.
— Храбрец! Погоди, как под пулемет попадешь, так пятки смажешь.
Шесель промолчал. В его маленькой душе были великие переживания — в ней трепетал пафос, вызванный прекрасными словами комдива при обращении его к полку, но, в то же время ужас сковывал его при одной мысли о близкой смерти. Жизнь ничего не дала ему, кроме горя, но он все же хотел жить.
Ровно в час ночи полк развернулся по линии шоссе и компактными массами рот двинулся вперед, держа направление на гребни высот, где притаился противник. Грозным шорохом тысячи ног по щетине жнива нарушалось молчание насторожившейся ночи; темными, плотными волнами катились атакующие к фольварку Витковице.
Широко раскрыв глаза и судорожно сжимая винтовку, торопливо шагал Шепсель, увлекаемый людским потоком к роковой грани — грани крови и железа. Он, как и все атакующие, до боли всматривался в серую муть осенней ночи, жаждая и, в то же время, страшась увидеть строение фольварка.
Но вот впереди что-то мелькнуло и гулкий выстрел прорезал тишину ночи. Еще и еще! Но роты не остановили своего стремительного движения, наоборот, — нарастающий азарт, азарт который охватывает бойцов перед надвигающейся штыковой атакой, как бы кинул роты вперед, усилив их поступательное движение. В их гробовом молчании чувствовались наличие и ужас смерти. Напряжение достигло апогея, когда в сумраке ночи замаячили амбары фольварка. Острые жала штыков инстинктивно выбросились вперед и из сотен искривленных ртов вырвался бешеный, дикий вопль, от которого дрогнула земля и застонали дали. И, как бы в ответ на этот призыв смерти, огненные полосы прорезали тьму ночи, наполнив воздух пением пуль.
Полузакрыв глаза и затаив дыхание, бежал Шепсель к сараям фольварка. Он рвал себе одежду и тело о проволоку, перелезая через рогатки и колья, он скатывался в ямы, его глушили взрывы мин и фугасов, кидая на бесформенные трупы убитых, но он, подобно сотням других, упорно шел вперед с одною мыслью — добраться до сараев. Три полосы проволочных заграждений были пройдены ценой ужасных потерь, но, добежав до толстых стен сараев, атака захлебнулась: людские волны, ударившись о каменные громады, засыпанные гранатами, отхлынули и залегли в трехстах шагах. Стрельба смолкла, и только стоны раненых нарушали вдруг воцарившуюся тишину.
Шепсель, облитый своей и чужой кровью, стирал с лица чьи-то липкие мозги и дико оглядывался по сторонам, стараясь понять, в чем дело.
Небо стало сереть. Был близок рассвет. И вот, когда казалось, что все потеряно и никто не знает, что делать, по земле пополз говор:
— Прорываться между вторым и третьим сараями.
А виновник прорыва лежал
Как ветер, прошел он по рядам лежащих, и в то же время на фланге вспыхнуло недружное «ура». Вспыхнуло и погасло, ибо не было импульса движения, не чувствовалось подъема. Еще и еще перекатывалось «ура», но цепи лежали, прикованные к земле огнем противника. И вдруг какая-то сила подняла Шепселя. Он вскочил и с нечеловеческим криком бросился к линии сараев.
Крик Шепселя и его движение вперед послужило сигналом к общей стремительной атаке. Момент — и роты работали уже штыками меж сараев, глуша прикладами отступающего врага, а с поля накатывались все новые и новые волны. Центр позиций противника был прорван лобовой атакой, и разгром его был неминуем.
А виновник прорыва лежал, скромно свернувшись у стены сарая, удивленно смотря неподвижным взором в серую высь неба...
Накрапывал дождь. Рассветало...
