А. И. Рыков в приволжской степи, по пути в деревню Малую Песчанку Сталинградской губ.
МИХАИЛ КОЛЬЦОВ
ВОЛГА сразу отодвинулась влево, мы ехали степью быстро и пыльно. Дорога то пропадала, как пробор на всклокоченной голове, то вытягивалась стройной серой ниткой. Когда останавливались, чтобы остудить мотор — звенела комариным пением тишина, купались в воздухе надменные дрофы, косой стрелой носились жирные дудаки. Предгубисполкома жадно кривил на них губы, ругался — почему не захватил двухстволки, потом не выдержал — вытащил из-под сиденья военную винтовку, бухнул три раза в небо, промазал и виновато уставился на главу правительства.
Алексей Иванович усмехнулся, посочувствовал, но ехидно упрекнул:
— Разве же можно дичь пулей достать! Каждая птица свой номер дроби имеет. Нельзя так, с бухты-барахты палить.
Неудачный стрелок оправдывается:
— В прошлый раз дробовик захватили — тьму птицы набили! Еле довезли, всей ораве роздали.
Длинной грязно-желтой гусеницей тянется навстречу караван. Переселенцы. Алексей Иванович уже соскочил, забыл о дрофах, быстро перерезает дорогу.
— Откуда? Куда? Зачем?
— Акмолинской области, с калмыками не поладили, совсем невмоготу стало, на Воронеж идем. Там, грят, земля есть и жить можно. Земляки писали, а правда ли — неведомо.
— Так это вы пешечком столько тысяч верст проперли, а толком узнать, куда едете, — не потрудились?! Ч-чудаки! Кто тут у вас старшой? Поди-ко сюда, дядя! Живей!
... Длинной гусеницей тянется навстречу караван
Караван изумлен. За все длинное, полусказочное, как похождение из Шехерезады, путешествие никто еще не проявлял к ним такого интереса, как эти люди, выбравшиеся из большой громоздкой, похожей на старую ванну машины.
Интерес не пустой. Пять минут разговора с переселенцами, и у них уже адрес в город, записка в губземотдел с энергичными подчеркиваниями под словами "срочно", "обязательно", "минуя формальности". У них и деньги, тут же ассигнованные и тут же выданные походным "управлением делами" в лице Николая Петровича Горбунова из его бумажника, у них папиросы, срочно перекочевавшие из "походных табачных складов Совнаркома", сиречь — рыковского портсигара. В виде особой премии — шоферы, похаживая кругом машин, туманно объясняют, "как оно едет"
Уже мчимся дальше, рассекая океан заволжской степи, уже сердятся путники на беспапиросье, а караван, сбившись в кучу встревожен ульем, проснувшись от спячки, обсуждает новые планы, теребит записочку, заново передумывает свои дела.
Что-то не ладное творится с шинами. Мы меняем за полтораста верст уже вторую. Раскаленный песок и острые камешки об'единились, шоферы стараются ехать осторожно, но сами не знают, в какую сторону эту осторожность направить.
— Пффффа!..
Опять спустила камера. Остановка. Алексей Иваныч обнадеживающе подтрунивает, но пролетарий за рулем очень смущен.
— Товарищ Рыков, разрешите доложить, если еще одна спустит, — мы дальше ехать не можем.
И уже неофициально, в сторону, по-русски обложил шины, колеса, песок, камушки печенку, селезенку, все на свете, что осрамило его, лучшего сталинградского шофера, перед самим Рыковым.
Прикрутили колесо, ринулись дальше, уже чутко прислушиваясь к шуршанию резины. До опытной агрономической станции, куда мы едем, еще добрых пятьдесят верст. Надо как-нибудь дотянуть, — в крайности, там заночуем, чтобы утром возвращаться на лошадях.
— Пффффа!..
Готово. Что делать дальше?
Старик-Бенц, прищурившись, смотрит на нас. Масляная краска висит на нем зелеными отсыхающими струпьями. Он выпущен с завода в девятьсот двенадцатом году, а ведь это — самый молодой, самый горячий, самый сильный скакун в автоконюшнях всей Сталинградской губернии.
Шофер горд своим красавцем. Он знает, что где-то есть машины совсем новенькие, выходящие с завода. Знает, но не думает, что это может касаться его и Сталинграда.
Он слышал, что есть где-то отличные, из асфальта литые дороги. Но разве можно даже мечтать об этом здесь в России, на Волге! Была бы эта степная колея в меру суха, достаточно тверда, не прерывалось бы она тонкими западнями. Если бы не оказия с шинами — э-эх, на совесть прокатили бы товарищей из Москвы.
Мы застряли на холмике. Внизу, в полутора верстах белеет деревня. Надо добраться хоть туда. Мы катимся под гору, оглушительно хлопая при каждом обороте колеса обвисшей покрышкой.
Крестьяне еще в поле, на работе. Толпа ребятишек в диком восторге окружает окончательно умолкшую машину. Да еще сельский кузнец, бросив свои подковы, на ходу вытирая фартуком пот, прибежал в первый раз посмотреть автомобиль. Он ходит кругом Бенца и что-то сам себе упорно шепчет перепачканными сажей губами.
В духоте, под дырявым навесом мы пьем студеное молоко, слушаем крестьянские дела. Попасть на агрономическую станцию, видимо, сегодня уже не придется. Заночуем здесь, и утром двинемся лошадьми назад.
И в это время приходит кузнецова жена. Разбитная, молодая баба с громким голосом. У нее есть техническое предложение от ее супруга. Сам кузнец — человек застенчивый и боится предлагать. Она же — стеснения такого не имеет, хотя товарищи, слышно, чуть ли не с самой Москвы приехали. Словом... кузнец хочет починить автомобиль.
— Что же он может починить? Ведь в машине ничего не сломалось. У нас шины полопались, и латать их больше нечем.
— Он-то и говорит, что у вас резина лопнула. Хочет вам деревянное колесо сделать чтоб до города доехали.
Все добродушно смеются, а шофер слегка обижается.
— Скажи, молодка, своему чудаку, что наши машины на деревянных колесах не ездиют. Не туда попал!
Тут внезапно появляется сам кузнец. Он, оказывается, прятался за столбиком и подслушал дипломатические переговоры.
— Не ездиют? А у меня — заездиют. Ну-ка, пойдем со, мной, паря, я тебе растолкую и вместе с тобой сколотим.
Под общие понукания шофер нехотя покидает кружку с молоком. Мало всех историй за день, а еще этот косолапый срамит.
Через десять минут он уже возвращается и со смущением, но оживленно рассказывает, что кузнец надумал, пожалуй, правильно. Он хочет автомобильное колесо окружить деревянными ободьями. Чтобы не погнулся стальной обод, можно под деревом оставить резиновую покрышку, да еще набить ее сеном. Если всю эту штуку крепко подвязать — чего доброго, — можно доехать до станции.
Пассажиры санкционируют диковинную затею. Кузнец достает из сокровенных своих фондов моток толстой заржавленной проволоки и ползет под машину.
Солнце спускается, оно уже отсвечивает красными тонами, в его угасающих лучах запечатлевается эта странная, предсказующая близкое будущее картина: захолустный деревенский кузнец чинит деревянными ободьями автомобиль главы рабочего правительства. И, гордая мастерством мужа, молодая кузнечиха говорит то, что позже через два-три года стало лозунгом советской общестоенности всей нашей страны:
— Вы бы, товарищи милые, нам в деревню такую же машину прислали. Справились бы с ней, мой муж за ней ходить бы приучился, как за малым дитем. На всю деревню работала бы, деньгами или хлебом вам отдали бы и еще спасибо сказали бы. Ведь крестьянину это очень вещь нужная, — что вам, что нам.
Колесо было готово с последними лучами заходившего солнца. Мы сели в машину и попрощались с кузнецом, который отказался от денег, и обещали ему исполнить единственную просьбу — рассказать в Сталинграде и в Москве, что есть, мол, такие кузнецы-крестьяне, которые не то что там телегу или плуг, а даже заграничную машину могут вполне исправно починить.
Мы ехали в черной летней мгле, беспокойно прислушиваясь — не развалится ли колесо. Оно не развалилось, мы осмелели и совсем шибко проехали тридцать верст до агрономической станции. Там, видимо, и остались валяться отслужившие кузнецовы деревянные ободья — остались валяться, вместо того, чтобы быть сохраненными в будущем музее автомобилизации советской страны, как простой, но трогательный символ братской помощи деревни городу, неудержимого порыва заждавшегося крестьянства к культуре, к технике, к жизни, к иному, осмысленному и облегченному труду.
Михаил Кольцов
