Н. Погодин
МНЕ надо было ехать далеко — 250 несчитанных верст туда и обратно — из гор. Троицка на южном степном Урале к горе Магнитной, что лежит на Урал-реке. Подрядился возить меня по степям ямщик-татарин Темир, имя которого, между прочим, в переводе на наш язык означает "железо".
Я его так и величал торжественно "железом", а он смеялся в ответ мне, и незаметно мы предавались веселым разговорам; от веселых тем переходили к серьезным и деловым, и однажды горячо диспутировали об автомобиле.
Будучи в Троицке, я прочитал в "Правде" известные фельетоны тов. Осинского, — добросовестно передал их содержание Темиру; тот умно, понимающе слушал, иногда ниже на глаза надвигал шляпу, что было признаком большой сосредоточенности его, и, в конце-концов, сказал мне сердито:
— Не годится!..
Ямщик... Как же иначе мог ответить он? Я же знаю, как жгуче ненавидят извозчики автобусы и таксомоторы, как часто в Москве они рассказывают мне о чудовищных катастрофах автобусов и такси, как виртуозно и, значит, страстно пугаются при этом.
— Ты не думай, — заметил мне Темир, — что я тебе так говорю потому, что конями живу. Я не боюсь. Не скоро то будет. Я не боюсь. Я потому говорю, что из такого дела ничего у нас не выйдет.
— Почему?
Право, могут подумать читатели, что я тут присочинил, но люди, знающие наши пути-дороги отнесутся к этому с полным доверием. Лишь успел задать я свой вопрос ямщику, и он не успел мне ответить, как из плетеной кошовки вылетел мой чемоданчик, за чемоданчиком, тщетно сопротивляясь, скатился я в прохладную воду, и тут, лежа на животе в ничтожной речушке, вспомнил тов. Осинского и всю мудрость его.
Мой чемоданчик уютно плыл по течению, его лениво догоняла пачка папирос, Темир сердито разговаривал с лошадьми, в общем, мы перевернулись в Черно-речке... Имеется такая река. Надо было делать круг в пятнадцать верст там, где есть плавно-покатый брод, но Темир думал проскочить здесь, где отвесно сбиты колесами берега и грозят каждому проезжему катастрофами.
— Режется здесь народ, — сокрушенно сказал Темир, — и в дожди — беда.
Потом вспомнил он, ехидно усмехнулся и ответил на мой вопрос:
— Вот почему не годится автомобиль. Чувствуешь?
— Чувствую.
— Садись животом на солнце, — посоветовал он деловито. — Скорее подсохнет.
Тогда об автомобиле громко не говорили. Это считалось неприличным. И поэтому мы с волоколамским агрономом в его яропольской резиденции за вечер выдули большой самовар чаю и, отяжелевши окончательно, до точки, до корня не довели беседы о перспективах подмосковного животноводства.
Агроном устало читал мне постановления сходов, рассказывал о контрольных товариществах, о намечающемся многополье, которое, как известно, ныне уже победило трехполку в Волоколамском уезде, об увеличении рогатого стада весело рассказывал мне агроном и время от времени вдруг потухал, скептически пережевывая губами, молчал.
— Что это у вас за надрыв? — в шутку заметил я.
— И вы попали в точку, — серьезно ответил он: — именно надрыв. У меня — "молочный уклон". Вообще-то я — полевод, но вот с этаким уклоном. И вот все мои устремления, все мои планы разбиваются, как куски хрупкого стекла, о... дороги.
Он оживился. Встал. Вынул из шкапа тяжелую папку бумаг. Бросил это на стол.
— Вот...
Наблюдения и труды нескольких лет его деятельности по деревням. Вот 13 страниц, исписанных его почерком, — история организации одной молочной артели в Смоленской губернии. Мучительный труд. Упрямая борьба с косностью крестьян, кропотливая работа, потом — поездки в губернию, закупка коров, полгода непрестанного труда и — три месяца работы молочной артели.
— Распалось,— сказал он, захлопывая папку. — Я не могу спокойно вспомнить об этом. Сожрали все дороги. Рентабельность была так ничтожна, что я сам поторопился, как можно безболезненнее ликвидировать артель.
Деятельность его в Яропольской волости Волоколамского уезда шла все время под знаком его "молочного уклона". Здесь так же, как и в Смоленской губернии, рост крестьянского хозяйства выходит на линию культурного товарного животноводства.
— Хорошо, — говорит он, — приезжает ко мне крестьянин Петров и спрашивает: как быть? Я начинаю проповедывать ему травосеяние. Я отлично доказываю ему, как при наличии культурных злаков он сумеет получить высокий удой. Я могу посоветовать ему турнепс, брюкву и многое другое, и он согласится со мной. Да. Но вот он спрашивает у меня: а не помню ли я, сколько верст до станции Волоколамск ему нужно везти молоко. И только. Вот вам проповедь вся и идет на-смарку. Вот вам и турнепс, и брюква, и житняк, и все, что угодно.
— Да, — заметил я ему, — но все-таки Яропольская волость не без вашего участия перешла на многополье.
— Конечно, но не та эффективность, не тот доход, не тот рост, который можно бы было получить при других условиях.
— В чем — они?
— Нам нужны шоссе и...
Он помолчал.
— На первое время — пара автомобилей... полугрузовиков.
Но тогда — это было года два назад — об автомобиле говорить считалось неумным, и мы грустно замолчали, согласившись, что автомобиль в деревне, очевидно, зафыркает при социализме.
Прошлым летом в городе Коломне перевернулся автобус, поддерживающий сообщение между городом и пристанционным поселком.
Такая была дорога.
Мне довелось раз пять пропутешествовать автобусом по этой дороге, и я неизменно удивлялся спокойствию коломенских людей. Автобус кренило на борта, как утлую лодку в Каспийском море, когда она качается огромными вилами мертвой зыби. Или кузов подымался, или вдруг шофер резко тормозил и черепахой проводил машину через ямы.
Коломенцы говорили между собой:
— Человек — не зверь, ко всему привыкает. Привыкли к этакой езде, а по началу страх брал.
Впрочем, ребеночек лет трех, сидя у матери на коленях, временами хныкал и хватал мать за руки.
— Страшно? — спросил я у него.
Он зарылся лицом в колени матери.
"Эх, — думалось тогда, — каковы же пути-дороги в коломенской деревне, ежели тут, между городом и вокзалом, переворачиваются автомашины".
Недавно побывал я в Ново-Селовской волости.. Это, примерно, пять с половиной тысяч верст от Коломны, в Восточной Сибири в Красноярском округе. За 90 верст на железную дорогу возили крестьяне хлеб гужом.
Кошмарный путь.
Ямы следуют одна за другой на протяжении всех девяноста верст и каждая яма — покатая с наезженным спуском и под'емом—имеет глубину, примерно, в сажень.
Волны.
После десяти верст этакого варварского пути крепкий сибирский конь споткнется — дрожит и плачет. И груз — двадцать пудов.
— Что же будет весной тут? — спрашивал я крестьян.
— По самые по уши тонут лошади, — спокойно отвечали они и совершенно безразлично добавляли:
— Зарез скотине и человеку.
Возьмите по любой волости, по любому району перечень мероприятий, намеченных к реализации в порядке самообложения. Познакомьтесь. Задумайтесь.
Мосты, дорожное строительство, отодвинуты на последнее место. Я в Сибири знакомился с этими мероприятиями и часто не находил ни одного пункта в списке деревенского строительства, который бы говорил о путях-дорогах.
Я категорически констатирую, что дорожное строительство в кампании самообложения забыто, игнорируется.
И считаю, что этот вопрос надо решительно поставить в центре и на местах.
Ник. Погодин
