Тов. Васильев-Южин. Каково было в 1905 г. отношение различных классов к самодержавию и к предстоявшей борьбе с ним? — Ответ на этот вопрос должен облегчить нам понимание обстановки, сложившейся к моменту памятного декабрьского восстания московского пролетариата.
Мы, большевики, в противовес меньшевикам и эсерам, с самого начала указывали на лицемерие и трусость либеральной буржуазии. Мы подчеркивали, что либеральная буржуазия боится революции, что она не стремится к свержению самодержавия. К ограничению самодержавия либеральная буржуазия, действительно, стремилась, но только для того, чтобы избежать революции. Она только пугала правительство революцией.
Мне пришлось как-то в Баку принимать участие на одном из тех замечательных банкетов, которые устраивались тогда либералами. Из Петербурга, главным образом, посылались всюду специальные агенты для организации таких банкетов. На банкете видно было, какой трусостью были пропитаны руководители либерального движения. Мы им ставили вопрос ребром: какими же силами хотите вы ограничить самодержавие, на какой класс вы опираетесь? Самое большее, на что они уповали, это на запугивание правительства со стороны эсеров. Когда же мы пытались заговорить о революционном движении со стороны рабочего класса, — посыпались самые пошлые указания на то, что рабочий класс еще темен, что рабочий класс, а тем более крестьяне еще не созрели для всеобщего избирательного права, и т. д., и т. п. Таким образом, о желании буржуазии, даже самой передовой, свергнуть самодержавие не могло быть и речи, и попытки либералов войти в соглашение с самодержавием проявились гораздо раньше, чем после 17 октября. Вспомним, как ядовито, называя либералов революционерами в белых перчатках, писал В. И. Ленин о «знаменитой» делегации, которая отправилась к царю во главе с Трубецким и пр.
Нужно заметить, что непосредственно о свержении самодержавия в то время вряд ли радикально могло говорить и крестьянство, которое еще было пропитано верой в «батюшку-царя». Даже на ноябрьском Крестьянском С'езде, на котором мне пришлось быть представителем от московского комитета нашей партии, крестьяне, выражаясь очень резко о чиновниках, о земских начальниках, даже о попах, царя, как такового, не задевали. Больше того: мы знаем, что даже пролетариат в начале 1905 г. шел к царю с верой в него вместе с охранником-попом. В широких массах пролетариата резко враждебное отношение к самодержавию проявилось лишь после чудовищного крещения огнем и кровью 9(22) января. Даже еще летом 1905 г. в таких городах, как Москва, не на всех фабриках и заводах мы могли выступать со смелым требованием свержения царя, и часто нашим агитаторам и пропагандистам приходилось удирать, чтобы не быть побитыми частью наиболее отсталых рабочих.
Со стороны революционных (тогда) партий было, конечно, вполне определенное отношение к самодержавию. Социал-демократы и эсеры выставляли одним из самых категорических своих требований свержение самодержавия и требовали демократической республики. Любопытно, однако, привести здесь следующий курьез, хорошо характеризующий эсеров (об этом эпизоде я упоминаю в своей книге). Накануне самого восстания, когда мы писали призыв к рабочим, солдатам и гражданам о начале вооруженного восстания, при обсуждении текста этого воззвания эсеры, устами таких авторитетных своих вождей того времени и таких матерых контр-революционеров теперь, как Руднев, Зензинов, заявляли, что они против того, чтобы помещать в воззвании требование демократической республики. Они мотивировали это тем, что тогда не будут поддерживать нас различные либеральные слои. Мы видим, что уже тогда эсеры проявили свою подлинную физиономию, И мне пришлось часа два доказывать, что, когда мы зовем на баррикады, призываем к оружию, говорить о поддержке либералов и «бояться» нашего основного требования демократической республики по меньшей мере странно: это значит ставить себя в смешное положение. Следовательно, даже мелкая буржуазия, наиболее радикальная, выразителями интересов которой были эсеры, в решительный момент, очевидно, мечтала не о свержении самодержавия, а только об ограничении его.
Уже октябрьская забастовка 1905 г. резко провела грань между всеми классами. Можно со всей определенностью утверждать, что крестьянство, в погоне за землей, не остановилось бы в конце концов ни перед каким самодержавием. Тем не менее рабочий класс в декабре месяце, действительно, фактически остался одиноким. Необходимо поглубже вдуматься и причины этого. Тов. Троцкий в своих очерках о 1905 г. говорит, что декабрьское восстание потерпело поражение не благодаря нашим тактическим ошибкам, оно разбилось о реальную силу: об армию, главная масса которой состояла из крестьян. В этом утверждении тов. Троцкого есть большая доля правды. Конечно, в конце концов, крестьянская армия подавила восстание, и не только в Москве, а по всей России, в Закавказье, Грузии, Латвии, Прибалтийском крае, — везде, где было чисто рабочее движение, но и даже там, где только восставали крестьяне, т.-е. не восставали организовано, а просто бунтовали, громили помещичьи усадьбы, — против них выступали казаки и солдаты, т.-е. те же самые крестьяне.
Другое дело, — кто виноват в этом. Я думаю, что и мы, большевики, до некоторой степени виноваты в том, что в первой революции, в конце концов, рабочий класс остался почти одиноким. Даже мы, большевики, довольно поздно спохватились, довольно поздно пришли к сознанию необходимости найти себе могучего союзника в лице трудового крестьянства. Когда Владимир Ильич спешно и энергично заявил о необходимости изменения нашего отношения к крестьянству? В 1904—1905 г.г. До этого у нас была крайне убогая, с революционной точки зрения, аграрная программа. Мы требовали для крестьянства возвращения тех несчастных «отрезков», которые были неправильно захвачены помещиками при освобождении крестьян от крепостной зависимости. В этом именно пункте эсеры нас били, и он именно не давал нам возможности непосредственно, вплотную подойти к крестьянству.
В. И. Ленин перед 3 с'ездом особенно настойчиво говорил о необходимости изменения нашего отношения к крестьянству. Он правильно подчеркнул, что для крестьянина демократизм в данный исторический момент выражается только в одном: это требование земли, жажда наложить свою руку на помещичьи владения. А мы только на 3 с'езде вынесли соответствующую резолюцию и, пожалуй, недостаточно решительную, потому что Владимир Ильич встретил тогда оппозицию даже в среде большевиков.
Владимир Ильич вынужден был говорить, что наша резолюция, в которой мы заявляем, что поддерживаем всякое революционное требование крестьян вплоть до конфискации помещичьих земель, — что эта резолюция не противоречит нашей прежней позиции по этому вопросу. А эта позиция была, как известно, такова. Мы усвоили себе отношение к крестьянству, прежде всего, западно-европейской социал-демократии, в частности — Каутского, т.-е. отношение к крестьянству, как к реакционной во всех отношениях силе. Крестьянство своим тяжелым сапогом раздавило Парижскую Коммуну, крестьянство со своим убогим, старым хозяйством является экономически реакционным классом, — именно такой взгляд на крестьянство мы твердо усвоили. С другой стороны, сыграло роль то обстоятельство, что наши народники выдвигали крестьянство в России, наоборот, как ту силу, которая, минуя стадию капитализма, сразу приведет человечество, — и, прежде всего, императорскую Россию, — в царство социализма. Борьба против этих взглядов также заставила нас больше чем скептически относиться к крестьянству.
Ленин быстро понял, в чем должна была заключаться наша правильная тактика по отношению к крестьянству. Однако, — мы должны это признать, — для успеха революции 1905 г. это было уже поздно. С чем мы могли подойти к крестьянству? Когда наши агитаторы пробовали в деревне вести работу, с чего они могли начать? Если являлись эсеры, они немедленно брали верх. То же самое относительно крестьянской армии. Просмотрите все наши воззвания к армии того времени, — вы не встретите в них определенных требований: помогайте крестьянам захватить землю, захватывайте ее сами. Когда Петербургский Совет издавал свое воззвание по поводу обращения к нему целого ряда солдатских частей петербургского гарнизона, то и в этом воззвании, — я его недавно снова просмотрел, — ни слова не говорилось о земле, тогда как и крестьянство в целом и крестьянскую армию могло вовлечь в нашу революцию, в качестве нашего союзника, только такое реальное знамя. Социалисты-революционеры говорили о социализации, и, хотя это были болтуны и настоящие связи с массой крестьянства у них были слабы, — им кое-где удавалось именно этим лозунгом двинуть крестьянство.
Я думаю, что нам нужно было сделать в 1905 г., — а пожалуй, еще значительно раньше, — то, что мы сделали в 1917 г., т.-е. выбить из слабых мелкобуржуазных рук эсеров знамя земли и воли, не боясь никаких упреков в том, что мы впадаем в народничество и т. д. Мы были марксистами, и если Владимир Ильич, и мы вслед за ним, так мощно использовали это знамя в 1917 г., — мы смело могли бы также использовать его, повторяю, в 1905 г. и раньше.
Владимир Ильич, как только явился в Россию, как только увидел, в какой обстановке приходится бороться пролетариату, прежде всего выдвинул требования о пересмотре нашей аграрной программы. Как раз накануне восстания у нас в Московском комитете, как во всех с.-д. большевистских организациях, горячо обсуждалось предложение Владимира Ильича выставить в нашей аграрной программе требование национализации земли. Как сейчас вспоминаю это историческое заседание, на котором нам сообщили о движении Ростовского полка. Мы как раз обсуждали тогда, и очень горячо, это предложение Владимира Ильича. Очень многие из большевиков были против этого предложения, и в этом была наша ошибка. Крестьянство, как таковое, мы не успели крепко связать с собой понятным для него лозунгом, тем главным лозунгом, который был для него всем, — землей. Это-то и явилось главной причиной неудачи революции 1905 года и, пожалуй, московского восстания в частности.
Высказываются предположения, что в Москве восстание могло бы одержать победу. Пожалуй, это и верно, но я хотел бы отметить, что силы нашего врага не были столь слабы, как думают.
В распоряжении местной власти была значительная вооруженная сила. Помимо солдат, в руках администрации была специально предназначенная для борьбы с нами огромная полицейская сила. В этом отношении показательна паническая телеграмма, которую послал московский градоначальник министру внутренних дел, когда началось движение в Ростовском полку: «Обязываюсь доложить, — телеграфирует он, — что Ростовский полк в полном восстании, в Несвижском и саперном батальоне сильное брожение, остальные войсковые части наготове на случай военного бунта, так что столичный порядок поддерживаю двумя тысячами измученных полицейских чинов и жандармским дивизионом... Положение серьезное, но надежды и сил не теряю на восстановление порядка. Аресты кого нужно продолжаю».
Из этой телеграммы видно, что в распоряжении местных властей было, повидимому, 2.000 полицейских чинов плюс жандармский дивизион, помимо надежных войсковых частей. К сожалению, надежные для царского правительства войсковые части были...
Я присоединяюсь, все-таки, к мнению, что мы даже с нашим плохим оружием, с нашими револьверами могли в Москве не только выдержать состязание с этими частями, но и победить. Нельзя забывать, что революция дает восставшим много преимуществ. На нашей стороне была преданность нашему общему делу, самоотверженность, беззаветная храбрость, у врага — постоянная растерянность. Те, кто принимал участие в восстании, знают, в какую панику всегда впадали солдаты, когда выходили на улицу (даже конные части). Они быстро неслись по улице, и вдруг неожиданно раздавались, неведомо откуда, выстрелы, падал один, другой; тогда они поворачивали назад и стремглав неслись обратно. Бездымный порох давал возможность стрелять с крыш, из-под ворот, и это производило колоссальнейшее впечатление.
Технически мы были тогда мало подготовлены. Это показывает следующее обстоятельство. Мы одно время захватили несколько орудий. Случилось это так. Артиллерия с этими орудиями выехала, кажется, на Кудринскую-Садовую. Вдруг раздаются выстрелы наших дружинников. Солдаты разбегаются, мы захватили орудия и... не знали, что с ними делать. Вы можете себе представить, какое бы произвело впечатление, если бы мы эти орудия направили на Кремль или на генерал-губернаторский дом и ахнули. Поверьте, что солдаты и даже часть офицеров1) при таких обстоятельствах перешли бы на нашу сторону. Я помню свой разговор после похорон Баумана с группой офицеров, которые принимали участие в этих похоронах, — главным образом, артиллеристами. Они держались очень осторожно, сдержанно. Когда я им поставил прямиком вопрос, что они будут делать, если мы начнем вооруженное восстание, — поддержат ли они нас, офицеры заявили мне в конце концов откровенно: «Сейчас не поддержим, мы постараемся удержать наши части. Но если мы увидим, что вы побеждаете, мы перейдем на вашу сторону».
Думаю, что если бы мы даже невпопад ахнули из захваченных орудий, это многих заставило бы иначе отнестись к нашему восстанию. Технических знаний у нас не было никаких, не было хотя бы тех военных знаний, которые дала массам к 1917 году империалистическая война. Мы знали отлично, что Энгельс сам изучал и всем революционерам рекомендовал изучать военное дело, но все-таки ничего не изучили. В. И. Ленин много сидел еще в Женеве над этими вопросами, но мы, в подавляющем большинстве, не знали, что нам делать.
Мы много проиграли, безусловно, также благодаря нашей нерешительности. Я глубоко убежден, что если бы декабрьское восстание началось несколько раньше, мы могли бы одержать верх.
Возвращаюсь вновь к тому заседанию, когда нас известили о движении в Ростовском полку. Мы отнеслись к этому известию, — говорю откровенно, — слишком легко. Ведь к нам приходят и говорят: «Полк восстал, прогнал офицеров, наши агитаторы там, и их встречают восторженно. Кто хочет, идите к ним, кроме начальства» (действительно, когда толстый Гершельман попробовал пойти, его встретили штыками). Что было нам делать? Я предложил немедленно вывести полк на улицу. Было ясно, что солдат долго в таком положении держать нельзя. Сразу встанет вопрос: их нужно кормить; если они будут сидеть в казармах, им нужно доставлять продовольствие, то, что им нужно. Чем вы их будете кормить? Речами? Солдат нужно вывести на улицу и захватить правительственные учреждения.
Растерянность среди власти была в это время колоссальная. Ростовский полк — один из самых крупных полков, и у него были пулеметы. В Москве тогда было вообще немного пулеметов, и 8 из них находились в распоряжении Ростовского полка. Некоторые из наших товарищей, помня неудачи, которые постигли целый ряд военных восстаний, в частности в Севастополе, в Харькове, в Киеве, указывали, что это будет авантюра, что так поступать нельзя. Если бы известие попало в исполнительную комиссию, а не в пленум комитета, я постарался бы настоять, чтобы немедленно вывести Ростовский полк на улицу2). Покойный Марат (я глубоко убежден, что в комиссии он согласился бы со мной) занял промежуточную позицию. Он понимал, что долго солдат мы не удержим в таком напряженном состоянии, но думал, что без ЦК нельзя решиться на слишком ответственный шаг. В тот же самый день, вечером, было заседание Московского Совета или Федеративного Совета. И вот приходит делегация от сапер, с которой я должен был об'ясняться. Делегация мне говорит: «Мы знаем, что происходит в Ростовском полку, и мы решили сделать то же самое. В нашем распоряжении, под нашей охраной арсенал, мы можем передать его вам. Присылайте рабочих». И это не было провокацией3), это было именно так. Та же самая телеграмма градоначальника, которую я уже цитировал, упоминает о брожении в Несвижском полку и саперном батальоне.
Наконец, можно было проверить, не является ли предложение делегатов провокацией, можно было послать десяток-другой наших дружинников и узнать, серьезно или несерьезно саперы предлагают нам оружие и свое содействие. Я тогда предложил Марату еще раз: давайте пересмотрим решение, которое мы вынесли сегодня. Марат не решился, и мы, вернее он, стали уговаривать саперов, чтобы они подождали. А через несколько дней, как и можно было ожидать, покуда мы сносились с ЦК (а это было не так просто, потому что в нашем распоряжении не было ни телеграфа, ни телефона и мы должны были послать Марата или кого-то другого, и даже не курьерским поездом, ибо в нашем распоряжении были лишь жалкие гроши), Ростовский полк разложился и сдался. Мы попробовали использовать это солдатское движение, создали совет солдатских депутатов (он как раз был созван около этого времени), но было уже поздно. Необходимость же и неизбежность скорого вооруженного выступления оправдались. Восстание началось через 3—4 дня после сдачи Ростовского полка.
Итак, мы, до известной степени, сами виноваты, что не смогли использовать в целом крестьянство и крестьянскую армию, которая могла бы быть на нашей стороне. Крестьянская армия волновалась, крестьянская армия восставала. Там, где в этой крестьянской армии были рабочие, эти части первые поднимали вооруженное восстание: я имею в виду целый ряд матросских движений, начиная с потемкинского, движение сапер в Киеве, Харькове и т. п. Московское движение, даже в среде рабочего класса, осталось изолированным: нас, как следует, никто не поддержал, и в этом — наша беда. Ближайшие города старались оказать помощь, приезжали рабочие из Рязани, Нижнего-Новгорода, одиночки-рабочие, но в целом пролетариат, кроме ростовского, в то время не поддержал нас активно. И печальнее всего, что нас не поддержал Петербург.
Почему же Петербург нас не поддержал? Почему явились семеновцы? Почему из Твери прибыли драгуны и артиллерия? Потому что Николаевская (ныне Октябрьская) дорога продолжала работать, петербуржцы даже не остановили движения на этой важнейшей магистрали. Все организации московского железнодорожного узла были с нами, в нашем распоряжении; на Николаевской же дороге царил и господствовал попрежнему злосчастный железнодорожный союз с Переверзевым и прочими господами во главе.
Когда мы спросили Переверзева уже во время восстания, что вы сделали, он ответил: «К сожалению, Николаевскую дорогу не остановили». Замечательный ответ! Этот пошляк на первом же заседании только и говорил, что о своей персоне, как он разговаривал с начальством, какие грозные слова повторял, как начальство боялось его и т. д. Когда же мы его спросили, что же вы думаете делать, — он ответил: «Думаем взять поезд, пустить и все устроится». Тут мы спохватились, стали принимать меры, чтобы связаться с Тверью, взорвать мосты, но было уже поздно.
Ночью в первый же день восстания весь революционный штаб, т.-е. Федеративный Совет и еще несколько рабочих, был арестован, возможно, благодаря тому же самому Переверзеву, хотя, может быть, тут и Серебрякова или кто-нибудь из других предателей приложили руку. Но я помню такой разговор. Мы назначаем следующее заседание, а Переверзев говорит унылым голосом: «Я, вероятно, не буду на следующем заседании». — «Почему?» — «Да, видите, за мной, кажется, следят, я не уверен, что около ворот не стоят». Мы сейчас же прекратили заседание. Я чуть ему в физиономию не дал. — «Убирайтесь к чорту!», крикнул кто-то. Но только-что мы их вытурили, нагрянула полиция, и нас арестовали.
Конечно, нас с Маратом можно было заменить, но все же наш арест во время боя, в самом начале его имел большое значение. У нас в руках были связи, был некоторый авторитет. Этот арест также был одним из минусов, одной из тех неудач, которые, может быть, в значительной степени зависели от нас, от нашей технической неумелости и неопытности. Мы не пожелали оторвать достаточное количество дружинников для охраны нашего штаба и не поставили достаточно стражи. Но главное, конечно, то, что нас не поддержал Петербург.
Тов. Троцкий, на мой взгляд, неправильно об'ясняет, почему именно Петербург нас не поддержал. Он пишет, приблизительно, так: «Нерешительность Петербурга об'ясняется тем, что именно здесь рабочие яснее, чем где бы то ни было, понимали, что дело идет на этот раз не о стачечной манифестации, а о борьбе на жизнь и смерть. 9-е (22-е) января неизгладимо врезалось в сознание масс. Лицом к лицу с чудовищным гарнизоном, ядро которого образуют гвардейские полки, петербургские рабочие не могли брать на себя инициативу революционного восстания...».
На простом, не витиеватом языке это значит, что петербургские рабочие боялись, трусили. Я думаю, что это в корне неверно и несправедливо в отношении петербургских рабочих, которые, несмотря на чудовищный расстрел в январе, готовы были немедленно взяться за оружие. Петербургские рабочие дружно поддержали октябрьскую забастовку; петербургские рабочие смело демонстрировали по улицам Петербурга, несмотря на известный приказ сатрапа Трепова: «патронов не жалеть»; петербургские рабочие дружно бастовали по приказанию Петербургского Совета в ноябре. Ссылка на чудовищный гарнизон, ядро которого составляли гвардейские полки, тоже не совсем правильна. Мы знаем, что даже ядро этой самой гвардии было вовсе не такой надежной опорой, и Петербургский Совет сам был свидетелем движения в Преображенском полку, первую «царскую» роту которого пришлось разоружить.
Если кто и трусил в Петербурге, то это меньшевики и эсеры, главным образом, меньшевики, которые считали нашу резолюцию буржуазной. Поскольку буржуазия не хотела вооруженного восстания, не хотели его и меньшевики. Мы знаем их резолюцию о вооруженном восстании, вынесенную летом на конференции, происходившей одновременно с нашим III с'ездом. А кто руководил в Петербургском совете? — В конце концов там главенствовали меньшевики. Там сидел Парвус, там сидел меньшевик, — хотя он в то время был уже левее других меньшевиков, — т. Троцкий и другие. А что Троцкий считал главным средством борьбы? Он прямо говорит: «Главным средством борьбы в руках Совета была политическая забастовка, — метод, свойственный исключительно пролетариату». Вот это-то и пустяки. Меньшевики считали, что пролетариат может бороться преимущественно политической забастовкой, и затратили, истощили этим средством силы петербургского пролетариата. Частыми забастовками и особенно неудачной борьбой за немедленное введение восьмичасового рабочего дня, борьбой, которую потом ликвидировал сам Совет, действительно в Петербурге настолько истощили рабочих, что они, голодные, измученные, в решительный момент не в состоянии были восстать и активно поддержать наше восстание.
Тов. Троцкий подчеркивает, что на суде никто не мог указать, что хотя бы на одном собрании Петербургского Совета говорилось о вооруженном восстании. Троцкий свою речь начинает таким заявлением: «Предметом судебного разбирательства, как и предметом предварительного дознания, является, главным образом, вопрос о вооруженном восстании, — вопрос, который за 50 дней существования Совета рабочих депутатов не занимал, как это ни странно может показаться особому присутствию, никакого места ни на одном из заседаний Совета». Вот в этом и была беда. Петербургские рабочие не были пропитаны идеей, жаждой и сознанием необходимости вооруженного восстания, и это — вина руководителей, вина того меньшевистского авангарда, который фактически стоял во главе петербургского пролетариата в Совете. И в этом отношении Московский Совет, которым руководили, главным образом, большевики и который был во главе рабочего движения в декабре, стоит гораздо выше, чем Петербургский.
В заключение самый краткий ответ на вопрос, который ставят многие: что было бы, если бы не было поражения, была ли бы Советская власть? Нужно было сначала победить. Конечно, если бы мы одержали победу, мы, надо полагать, сумели бы использовать ее во всех отношениях.
Тов. Шестаков. Вопрос, затронутый т. Черномордиком относительно оценки и характеристики революции 1905 г. и причин ее поражения, является очень интересным. Я считаю его определение революции 1905 г., как революции в двух ликах: революции национальной и революции пролетарской, неверным. Сравнивать революцию 1905 г. с революцией 1917 г., конечно, можно, как все можно сравнивать, но делать такое заключение, что октябрьская стачка аналогична февральской революции 1917 г., а декабрьское восстание — соответствовало Октябрьскому перевороту, эта аналогия вряд ли, помоему, может быть принята, как действительное совпадение. Дальнейшую аналогию событий 1905 г., которую пытался проводить т. Черномордик по отношению к Французской революции 1789 г. и революции 48 г., опять-таки как к революциям национальным, которые якобы можно сравнивать с октябрьскими событиями 1905 г., я считаю еще большей натяжкой, чем сопоставление с революцией 1917 г. Дело в том, что классовые отношения были совершенно иные в указываемые им моменты. Прежде всего хочется возразить т. Черномордику, что наша революция 1905 г. во всех отношениях была очень мало похожа на Великую Французскую революцию, а также и на революцию 48 г. Основное содержание нашей революции 1905 г. в том, что это революция рабоче-крестьянская, с огромным преобладанием в ней крестьянства, и что крестьянство в 1905 г. играло чрезвычайно большую роль по сравнению с теми революциями, о которых говорили. Тов. Покровский вслед за Лениным указывает, что крестьянская революция в 1905 г. была стержнем всего движения. Такая оценка революции у т. Черномордика пропадает, он не учитывает ее в должной степени, когда проводит свою параллель. Между тем наибольшая социальная значимость революции 1905 г. была в том, что это была крестьянско-пролетарская революция. В ней больше, чем когда-либо в прежних революциях и в 1848 г., были элементы и социалистической революции в том смысле, что пролетариат уже подходил в ней к выдвижению социалистических задач, к построению таких органов революционной власти, как Советы Рабочих Депутатов, которые в случае победы, несомненно, уперлись бы в разрешение ряда социалистических проблем. Это явление отображено в постановлениях III с'езда партии. В 1905 г., несомненно, был подход к тем самым задачам, которые пролетариат вообще ставил себе в XX веке. Это уже совсем другое положение для революции, другая обстановка и социально-экономическая, и социально-политическая.
Мы не можем революцию 1905 г. рассматривать вне всего исторического процесса. В этом отношении, если мы будем рассматривать 1905 г. в обстановке международного развития финансового капитала и положения России, как страны, колониально задавленной этим финансовым капиталом, диктующим известного рода политику и внутреннюю, и внешнюю для этой страны, где пролетариату приходится бороться не только со своей отечественной буржуазией, но и с империалистической буржуазией Запада, которая является руководящей силой во всей основной промышленности страны, то у нас получится, конечно, совсем другая постановка вопроса о революции, чем то революционное соотношение сил, которое было и в 1789 и в 1848 г.г. Вопрос о национальной революции в 1905 г. в России не может быть применен в такой степени, как это было применено к старым западно-европейским революциям. Надо полагать, что в обстановке колониального положения России, в ее зависимости от финансового капитала Запада, роль крестьянского движения представляла из себя совершенно иное значение, чем в других революциях в другие периоды истории. Здесь надо сказать, что сплетение в революции интересов крестьянства и пролетариата в 1905 г. в России было совершенно иным, чем это было в других местах.
Затем надо сказать, что совершенно неправильно разрывает т. Черномордик крестьянское движение с пролетарским. Нельзя также абстрагировать отдельные части классовой борьбы от всего движения в целом во всей стране (это делать даже методологически неправильно), нельзя исследовать вопрос и делать выводы о характере революции, базируясь только на московском восстании и т. д., и особенно нельзя всего этого делать, когда задаешься целью делать большие исторические аналогии. Это уже не историзм, а неизвестно что... Относительно того, что будто бы в декабре пролетариат был одинок и оторван от крестьянства, это положение докладчика я считаю неверным. Мы слышали прошлый раз доклад о крестьянском движении. Я сам его изучал и работал в нем в 1905 г., поскольку это тогда было можно. Мы отмечали все в прошлый раз зависимость крестьянского революционного движения от рабочего. Мы видели, как крестьянское движение идет сейчас же за волной рабочего движения, и мы видим, как одно движение тесно переплетается с другим и получается определенная сила, определенное революционное явление. Необходимо указать, что при железнодорожной стачке, парализующей вообще силы реакции, крестьянское движение поднимается как раз в тот момент, когда усмирители не могут передвигаться, и крестьянство легко расправляется с помещиками. Думать, что в декабрьском восстании крестьянство не принимало участия, как это делает т. Черномордик, это просто неверно. Вопрос относительно того, почему не победило декабрьское восстание? Тут, несомненно, техническая отсталость и невооруженность крестьянства и пролетариата имели огромное значение. В этом т. Черномордик прав. Огромное значение имела и слабость нашей организации, как отметил т. Южин. Запоздалое представление о роли крестьянства в революции у большевиков (вплоть до III с'езда на крестьянство обращалось сравнительно слабое внимание) также имело большое значение. Но я бы хотел отметить два явления, на которые совсем не было указано ни докладчиком, ни оппонентами: это утомленность петербургского пролетариата в борьбе за 8-час. рабочий день в ноябре 1905 г. и, с другой стороны, воздействие на русскую революцию парижской буржуазии и германского императора Вильгельма, направившего свои войска на границы России на случай подавления движения, если бы оно стало перерастать в опасные формы. Здесь о международной обстановке, о давлении буржуазии, заинтересованной в барышах, нельзя забывать.
Тов. Покровский. Должен сказать, что предыдущие ораторы много сказали из того, что я хотел сказать. Прежде всего, все они оспаривали ту основную ошибку т. Черномордика, которая заключается в том, что он смешивает общий ход нашей революции 1905 г. с ходом декабрьского восстания. В общем ходе революции 1905 г. не подлежит сомнению, что пролетариат остался до известной степени изолированным. Крестьянство не подошло к нему вовремя и не помогло. Это классически об'яснено Лениным. Но ведь данный доклад был посвящен декабрьскому восстанию в Москве, а относительно декабрьского восстания в Москве никоим образом нельзя сказать, что в этот момент, в декабре 1905 г., в Москве пролетариат был изолирован, наоборот, в Москве мелкая буржуазия, в особенности вначале, всей массой была на стороне восстания и всячески его поддерживала. Тут уже указывали, что в дружинах было много гимназистов и студентов и т. д. Я припоминаю другие факты: содержателя сапожной мастерской, самого типичного мелкого буржуа, который кормил дружинников в течение целого ряда дней, лавочника в Лесном переулке, который с неподдельным восторгом рассказывал о военных операциях, которые были в Сущевской части. Правда, он смешивал слова «баррикада» и «бригада», но он с восторгом описывал: «Здесь стояла бригада и отсюда стреляли». Это был лавочник, типичный мелкий буржуа. И я думаю, что всякий, кто пережил декабрьские дни в Москве, может привести массу такого рода случаев, когда эта мелкая буржуазия всеми доступными средствами приходила на помощь восстанию, так что ни о какой изоляции пролетариата в декабре 1905 г. говорить не приходится, и причиной неудачи, очевидно, было не это. Я лично, причину неудачи, можно сказать, фиксировал раньше самой неудачи. 8 декабря мне пришлось выступать на митинге, и я сказал тогда, не с трибуны, а в частном разговоре. Меня спросили: «Ну, т. Покровский, как по вашему мнению, какие шансы восстания?» Я ответил: — «Перейдут на нашу сторону 2, 3 полка — выиграем, иначе — проиграем». Для меня и тогда и теперь было ясно, что при современных технических условиях, вооруженное восстание может рассчитывать на успех только при разложении большинства вооруженных сил и переходе на его сторону части вооруженных сил, и это в целом подтвердилось опытом февральской революции 1917 г. и Октябрьской. В феврале 1917 г. без перехода гвардейских полков на сторону народа ничего бы не вышло, а в Октябре все бои шли за артиллерию, на чьей стороне будет артиллерия, но нам удалось разагитировать артиллерию, и в конце концов, вся она до 11-дюймовых орудий оказалась в наших руках. Это было для боя решающим, сразу и окончательно стало ясным, что юнкера будут разбиты, хотя, как военная масса, они были вооружены лучше нас; но, у них не было пушек, и их расстреляли. Так что в современных условиях, это нужно помнить нашим товарищам за границей, для которых опыт вооруженного восстания еще впереди, не разложив армии, не перетянув ее на свою сторону, нечего говорить о вооруженном восстании. Поскольку нам это не удалось в декабре, декабрьское восстание, как таковое, было заранее осуждено на неудачу. Почему нам это не удалось? Тут отсталость крестьянской революции от рабочей и сказалась. В конце концов солдаты — это крестьяне в той или иной форме. Конечно, если бы революционное движение крестьянских масс поспевало за пролетарским, армия была бы достаточно разложена, — это основное условие; сопутствующим условием было, что самодержавие успело сделать то, что ему не удалось сделать в 1917 г., — успело заключить мир за границей раньше, чем началась открытая борьба. Мир был заключен в августе, борьба началась в октябре, в декабре она продолжалась. Октябрьская забастовка началась к тому времени, когда самодержавие уже имело мир в руках и, значит, имело возможность, путем роспуска менее надежных частей вооруженных сил, главным образом запасных, которые были наиболее опасны, в особенности запасные манчжурской армии, предотвратить разложение армии. В 1917 г. оно не сумело во время заключить мир, армия стояла под ружьем, разложение шло во-всю, на это ударила наша агитация, армия была ей захвачена и помогла захватить власть. В этом основная причина декабрьской неудачи; как таковой; повторяю, я определил свое положение еще тогда на месте действия и не вижу никаких фактов, которые заставили бы меня отказаться от этой точки зрения теперь. Теперь перехожу к смыслу декабрьского поражения. Об этом мало говорили. Говорил т. Шестаков не совсем точно и верно. Тов. Шестаков правильно связал неудачу нашей революции 1905 г. с давлением иностранного капитала, но тут соотношение сил было не совсем такое, как ему представляется. Не потому была раздавлена революция, что пришел на помощь иностранный капитал, это помогло только ее докончить, а потому иностранный капитал пришел на помощь Николаю, что ему удалась победа в декабре. Когда читаешь переписку дипломатических представителей Парижа и Петербурга, то с совершенной очевидностью выступает, что пока казалось, что Николай может быть разбит, там и говорить не хотели ни о какой поддержке, потому что не знали, признает ли новое правительство заем или нет? И только когда Николай одержал победу в декабре, тогда французский рынок начал разговаривать о займе. Под залог декабрьских баррикад, разгромленных в Москве, расстрелянной Пресни и Казанской дороги, Николай получил первые 100.000.000 на поправку дел, непосредственно после декабря. Затем смотрели, как дальше дело пойдет. Но когда выяснилось, что второго декабрьского восстания устроить невозможно, что революция в смысле открытой борьбы идет по кривой вниз, а не вверх, там расщедрились и дали более крупную сумму. Суть дела была во внутреннем положении. По мере того, как внутреннее положение приходило в порядок (употребляя буржуазную терминологию), восстанавливался кредит Николая за границей, и с ним стали разговаривать, и деньги в конце концов дали. Вот почему Николаю было так важно справиться с этим выступлением и вот почему, если бы выступление в декабре удалось, хотя бы в московских пределах, (а оно бы удалось, если бы использовали ростовское восстание и саперов), — Николаю бы денег за границей не дали, и он вынужден был бы капитулировать перед первой думой. В этом и заключался спор: получит ли он деньги под личный кредит, или заставит подписаться под векселем «народное представительство»; если бы случилось последнее, то ясно, что реальная власть перешла бы в руки думы, Николай был бы в руках этой думы и ход революции был бы иной. Вот чем об'ясняется настроение Николая после декабря, которым я хочу поделиться с вами на основании одного документа. Это письмо члена союза русского народа Семенова князю Щербатову, в котором рассказывается так: «В пятницу от союза русского народа была депутация в 30 человек с Дубровиным, Тришатным, Булацелем, Майковым, Ершовым и др. На прямой вопрос Тришатного о самодержавии государь ответил: «Успокойтесь, взойдет солнце правды, и мы восторжествуем. Будут обнародованы основные законы». Эти слова очень смутили всех, стали бояться, что под этими основными законами надо разуметь конституцию и присягу. Но в ней ли солнце правды, и в ней ли торжество? Затем его величество на все заявления о недопустимости присяги, необходимости самодержавия, о зле конституции, одобрительно, поощрительно говорил с депутацией, ничего не возражал и ни о какой непреклонной воле по записке не читал. Я был 21 декабря у государя в кабинете и был обласкан, вынес впечатление, что государь бодр, оживлен, точно он на что-то хорошее решился и теперь успокоен будущим успехом. Благодарил меня за ясную и правильную речь и за сообщение нескольких предложений, мер, из которых кое-что осуществится».
Итак, под впечатлением московских баррикад у Николая впервые созревает план того государственного переворота, который он в два приема осуществил. Сначала опубликовал основной закон, где было восстановлено самодержавие, а затем, разогнав первую думу, что было заранее решено, вводит столыпинские суды и т. д. В этом отношении декабрь сыграл громадную роль. Это был водораздел, это была высшая точка, до которой дошла революция и от которой она спустилась.
Такое изображение декабрьского восстания может напомнить нам фразу Плеханова: «Не нужно было браться за оружие».
Войска на нашей стороне не было, восстание было осуждено на неудачу и имело роковые последствия, поскольку спасло царизм, дав ему заграничный кредит, внушив ему силу и бодрость. Глубоко неправильная постановка. Декабрьское восстание не только об'ективно было необходимо, и мы не могли его предотвратить, но было совершенно необходимо и как политический шаг. Дело в том, что восстание всякое, это показал опыт февраля, не только возможно при содействии армии, но всегда является борьбой за армию. И для того, чтобы армию привлечь на свою сторону, безусловно необходимо вооруженное выступление народных масс, безусловно необходимо, и это выявилось в декабрьские дни 1905 г. Я припоминаю рассказ сокольнического районного организатора о том, как дело стояло в саперных казармах. Саперы приходили не только к т. Южину, но и своим местным, районным с.-д.-большевикам говорили, что могут поднять восстание. При каких условиях? Они говорили: «Если рабочие придут к воротам, мы сумеем вывести батальон, но рабочие должны подойти». Товарищи, знающие технику забастовки, прекрасно понимают это. Сколько раз приходилось слышать от агитаторов: один говорил: «забастуют все»; другой говорил: «если снимут, — забастуют». Солдат нужно было снять. И вот Сокольнический организатор рассказывает: «Пошло нас человек 300, а дошло до ворот 18 человек. Вышли солдаты и говорят: «Ну что же, товарищи, видите сами — ничего не выйдет. 18 человек это не с'емка». Таким образом, выступление вооруженное, выступление народное, массовое выступление на улицу было необходимо, т. к. заранее нельзя было сказать, что крестьянская революция настолько отстала, что крестьянская масса не присоединится. Этого нельзя было заранее сказать и поэтому совершенно необходимо было выступить, чтобы попробовать, не можем ли мы таким образом разложить противника и привлечь на свою сторону силы. Без этой пробы мы морально потеряли бы в представлении пролетариата, как это показала германская революция 1923 г. Там коммунистическая партия, благодаря ее направлению, которое представлял Брандлер, несомненно проиграла в глазах рабочих, не сделав того, что сделали мы в решительный момент. Тут совершенно правильно, что поражение после борьбы стоит больше, чем успех, достигнутый без борьбы. Это было первое. Необходимо было выступить для того, чтобы попробовать, не можем ли мы увлечь войска и выиграть революцию. Во-вторых, необходимо отметить, что декабрьское восстание сломало то обаяние, которое окружало до тех пор царизм и его вооруженные силы. Это был чрезвычайно важный факт, что народные массы, рабочие, отчасти мещанство, мелкая буржуазия стали стрелять в царя в лице его вооруженных сил. Это был чрезвычайно важный психологический факт. В этом смысле, главным образом, и приходится расценивать декабрьское восстание 1905 г., как репетицию октябрьского восстания. Вы посмотрите, как легко и просто стали стрелять в феврале и октябре 1917 года. Никаких споров о том, возможно ли вообще вооруженное выступление, больше не было, было ясно, что оно необходимо, спор шел только о том, целесообразно ли оно в данный момент. Этот психологический момент имел колоссальное значение, и говорить, что декабрьское выступление, поскольку оно об'ективно было весьма сомнительно, с нашей стороны не должно было иметь места, совершенно неправильно. Если бы декабрьского восстания не было, не было бы ни февраля, ни октября 1917 г. Это был первый удар, который было совершенно необходимо нанести. Разрешите закончить одним образом, который, может быть, лучше пояснит мою мысль. Я не знаю, кто из вас занимается боксом, но кто занимается боксом, тот прекрасно знает, до какой степени боксеру важно иметь переломленный нос. Когда приезжали сюда молодые англичане, то наши боксеры в первую очередь поинтересовались. «А носы у вас переломлены?» — «Переломлены». Значит, хорошие боксеры. Дело в том, что раз переломленный и сросшийся нос больше переломить нельзя: хрящ настолько тверд, что его не переломишь. Так вот, товарищи, декабрь 1905 г. для русского пролетариата был этим переломленным носом, без которого хорошим боксером не сделаешься (аплодисменты).
Я, товарищи, буду отвечать только на те вопросы, которые затронуты в моем докладе. К сожалению, в прениях было затронуто много вопросов, которые не входят в рамки моего доклада. Вопросы эти очень интересны, могут составить тему для особого доклада, но к моему докладу ближайшим образом не относятся.
Прежде всего, я должен заметить, что в своем докладе я говорил не о поражении революции 1905 года, а о поражении декабрьского восстания. Напротив, я в своем докладе подчеркнул, что в декабре поражения революции не было, что революция продолжалась и в 1906 году. Я говорил о техническом поражении декабрьского восстания 1905 г.
Теперь остановлюсь на возражениях по первому вопросу. Тов. Покровский, возражая мне, говорит, что неверно, что пролетариат в декабре был одинок: в дружинах участвовали представители мелкой буржуазии, которая сочувствовала и строила баррикады и вместе с пролетариатом проделывала революцию. Это совершенно верно, и во всех своих работах я подчеркиваю, что во время декабрьского восстания пролетариат имел технического союзника в лице студентов, дворников, кухарок и мелкой буржуазии. Но есть ли это доказательство того, что пролетариат не был изолирован? Являются ли кухарки, дворники и городское мелкое мещанство таким союзником, который входит в понятие политического союза классов? Я утверждаю, что нет. Это был чисто технический, а не классовый союзник, потому что такой организации мелкой буржуазии, которая принимала участие в целом, в декабрьском восстании не было, это были одиночки (С места: «А меньшевики и с.-р.?»). 4). Поэтому я считаю возражения тов. Покровского в той части, где он говорит, что пролетариат не был изолирован, не серьезными возражениями. Мне не было доказано, что пролетариат был изолирован, и поэтому мое первое положение, что пролетариат был изолирован во время декабрьского восстания, остается в силе.
Теперь относительно возражения т. Шестакова о недопустимости аналогии между революцией 1905 г. и западно-европейскими революциями. Аналогия не есть метод исторический, я с этим совершенно согласен, и я в своих работах провожу мысль, что это метод не марксистский. Но если я позволил себе проводить аналогию между нашей революцией 1905 г. и революциями в Западной Европе в 40-х годах, то вовсе не для того, чтобы поставить между ними знак равенства. Я указал, что приходится внести поправки на время, потому что со времени 48 года прошло 60 лет до нашей революции. За это время экономическое развитие сильно шагнуло вперед, совершенно изменились соотношения классов. Поэтому полной аналогии я не хотел проводить, Я хотел сказать только, что революция 1905 г., в октябре, была национальной революцией, как и в 1848 г. на Западе, в том смысле, что в ней принимали участие все классы общества. Мы знаем, что и во Франции в 1848 г. было две революции, в феврале и в июне, при чем в июне пролетариат выступал уже, как класс.
Далее я затронул вопрос, которого коснулся и т. Южин, — вопрос относительно того, боролась ли наша буржуазия до октября за свержение самодержавия. Он это отрицает и аргументирует тем, что разве мы, большевики, не говорили о том, что наступит момент, когда буржуазия изменит нам. Мы это отлично знали, но из того, что мы это знали, не следует, что мы не могли использовать буржуазию. Вся политическая борьба различных классов в первой революции была по сути дела борьбой за гегемонию в революции. Русская буржуазия так же, как и во время революции в Западной Европе ее собратья, хотела быть гегемоном в революции и использовать пролетариат и вообще все трудящиеся элементы для того, чтобы захватить политическую власть. Но она достаточно не понимала еще того, что ей это не удастся: она это только предчувствовала, но не понимала. Она окончательно это поняла только после манифеста 17 октября. Конечно, нельзя говорить, что буржуазия так последовательно шла до 17 октября, что не было «измены» с ее стороны. Конечно, и до октябрьской забастовки были всякие уступки со стороны царского самодержавия имущим классам. Это был один из методов откола различных частей буржуазии от революции. Достаточно вспомнить булыгинскую думу. Капиталисты, буржуазия приветствовали булыгинскую думу, значительная часть буржуазии во главе с Шиповым выступала за совещательную думу против законодательной думы. Булыгинская дума уже отколола часть буржуазии. Всю революцию в сущности надо рассматривать, как постепенный откол от революции отдельных частей буржуазии, начиная с булыгинской думы. Но в общем и целом можно говорить, что до 17 октября значительная часть буржуазии шла на «свержение самодержавия», потому что сама хотела стать у власти. Под «свержением самодержавия» буржуазией понималась замена абсолютной монархии каким-либо другим конституционным режимом. Поэтому, нельзя противопоставлять, как это делают некоторые, понятие «свержение самодержавия» «ограничению самодержавия». Но буржуазия, увидев, что она встречает конкурента в лице пролетариата, решила итти в союзе с самодержавием. Возвращаюсь к возражениям тов. Шестакова. Тов. Шестаков говорил, что аналогия с западно-европейскими революциями потому невозможна, что наша революция окрашена крестьянской революцией. Совершенно верно. По-моему это просто ломиться в открытую дверь. Я думаю, что о роли крестьянства в революции 1905 г. нечего говорить, что этот вопрос давно разрешен и не входит в мою тему и во всяком случае тут спорить не о чем. Конечно, первая революция 1905 г. в значительной части была крестьянской. Но все-таки надо иметь в виду, что гегемоном революции был пролетариат. Этот момент не меньше окрашивает русскую революцию, чем то, что крестьянство принимало громадное участие в революционном движении. Теперь вопрос о поражении. Я здесь не встречал сильных возражений против той точки зрения, что это было техническое поражение. Я думаю, что тов. Покровский только подтвердил то, что я говорил по этому вопросу. Но я сожалею, что он не коснулся другого вопроса, который меня очень интересует, — это вопрос о том, что было бы, если бы мы победили. Вопрос очень важный, хотя и гадательный. Мне, к сожалению, на этот вопрос не ответили, хотя ничего антинаучного в постановке такого вопроса нет, так как победить в декабре мы могли.
1) Здесь следует отмстить, что часть мелкой буржуазии все же поддерживала нас. Известно, что учащаяся молодежь, студенты, в лице своих очень и очень многих представителей, были в декабре 1905 г. с нами (в противоположность 1917 г.), многие студенты принимали участие в наших дружинах. Под нашим призывом к декабрьской забастовке и восстанию подписались меньшевики и эсepы, являвшиеся уже тогда партиями радикальной части мелкой буржуазии. (назад)
2) В cвoeй книге я привожу этому ряд доказательств. (назад)
3) Исполнительной комиссией назывался президиум Московского комитета партии. В еe состав входили Марат, я и некоторое время тов. Лядов. (назад)
4) Ответ на вопрос с места. Меньшевики и с.-р. не были партиями мелкой буржуазии в 1905 г. Если бы это было так, то было бы очень хорошо. На деле они были лишь партиями, желавшими подчинить пролетариат политическому влиянию мелкой буржуазии. (назад)