Анализируя события июня—июля 1793 г., нам часто приходится оперировать понятием «собственность», как показателем буржуазной природы якобинской политики. Прежде чем перейти к разбору основных декретов Конвента за этот период, в первую очередь декретов об освобождении крестьян от остатков феодальной зависимости и о разделе общинных земель, следовало бы условиться, что понимать под этим социально-экономическим термином, столь распространенным в актах и документах Революции. Совершенно очевидно, что в первый период Революции борьба во имя капиталистической собственности отнюдь еще не носила антипролетарского характера, хотя и была программой буржуазии. Заявления Бриссо и Барнава против собственности, широко распространенное отрицательное отношение к институту собственности всей «школы Руссо», как и выступления подобного рода, скажем, Кондорсе, могут быть правильно поняты лишь под углом зрения борьбы со старыми формами феодальной собственности. Это было своеобразным протестом буржуазии против социально-экономических основ старого общества, но революционная борьба за новую организацию института собственности принимала часто характер почти «коммунистической» агитации против собственности вообще. Экономическая политика Учредительного и Законодательного собраний выполнила значительную часть буржуазных задач революции. Но особенностью законодательства первых лет революции была попытка «капитализировать» некоторые феодальные пережитки в стране. Работа феодального комитета по освобождению крестьян в 1790 г., в конце концов, имела в виду охранить интересы буржуазных землевладельцев и той части дворян, которая вступила на путь капитализации сельского хозяйства. Таков был смысл деления повинностей на выкупные и свободные от выкупа, таково было назначение законов, запрещающих крестьянству до выкупа самочинно ликвидировать феодальные повинности. Только компромисс дворянских и буржуазных представителей в Учредительном Собрании может нам об‘яснить агрессивное поведение этого собрания в отношении крестьянства и в интересах имущих классов 151).
При этих условиях понятие собственности теряет постепенно для буржуазии ее революционное содержание, оно становится мотивом охраны, как побеждающих новых социально-экономических отношений, так и сохранившегося старого, поскольку буржуазия сможет его капиталистически эксплоатировать. Распродажа национальных земель в интересах буржуазии, свобода торговли, уменьшение повинностей, при общем под‘еме торговли и промышленности, открывают широчайшие возможности для буржуазии. Об'ективно идея об охране собственности теперь направлена на защиту новых форм собственности, еще не свободных от остатков феодализма.
Крайнее крыло демократии, ведя борьбу с остатками феодализма, все еще декламирует против собственности «вообще», против собственности рожденной, но окончательно еще не переродившейся в 1789—1791 г. г. Стоит только внимательно прочесть статью Марата об аграрной реформе, чтобы ясно увидеть, как борьба с феодальными пережитками диктует в 1791 г. «левому» якобинцу программу, идущую в разрез с интересами буржуазной собственности, и в то же время убедиться в том, что мысль автора проекта не может вырваться из плена капиталистических идей. В чем смысл проекта аграрной реформы Марата? Устранение чересполосицы путем обмена мелких земельных участков и раздела ферм на отдельные участки. Марат стремится к равномерному распределению земельных участков и продуктов земли, он стремится к тому, чтобы «лишить землевладельца права располагать своими земельными участками и сдавать их в аренду, сообразуясь с своими капризами». В этом чисто мелкобуржуазном проекте все утопично. «Скоро, — читаем мы у Марата, — удобства, доставляемые устранением чересполосицы, разведением садов, вкус к истинным наслаждениям, доставляемым природой, и зрелище, представляемое счастливыми деревнями, непременно вернет в них изобилие вместе с их богатыми владельцами. Скоро просвещенные люди не будут считать унижением для себя браться за плуг, и, благодаря свету, проливаемому его теорией с указаниями практики, в земледелии наступит беспредельный прогресс». Любопытно, что Марат предлагает в своем проекте способ улучшить положение батраков: увеличение количества землевладельцев уменьшит число земледельческих рабочих и, следовательно, увеличит их заработную плату. Рост числа мелких собственников, наконец, создаст избыток хлеба и послужит причиной тому, что «свобода торговли хлебом установится сама собой»... 152) Для Марата ясно, что предварительным условием осуществления его проектов является радикальное уничтожение феодальной зависимости крестьян. Защищая мелкую собственность, он клеймит собственников «вообще». Марат имеет в виду при этом крупных собственников, эгоистов, которые мешают осуществлению его проекта, этой гарантии их собственного благополучия. В дальнейшем революция должна была осуществить, по мнению Марата, два проекта: отмену феодальных прав и обеспечение расцвета мелкой собственности.
Мы остановились на разборе проекта Марата, как характерного произведения, трактующего вопрос о собственности в период до 1793 года в духе якобинцев-демократов. Но победа якобинцев после 2 июня многое изменила. Их проекты потеряли свою социальную заостренность, и, решая вопрос о полной ликвидации феодальных отношений в деревне, якобинцы стремились теперь только оформить новые буржуазные отношения в их чистом виде. То, что характерно в политике якобинцев этой эпохи, это резко выраженная трезвая буржуазная мысль. Лишь постепенно, шаг за шагом, события снова вынуждают их вступить на путь социальных реформ, на путь реализации мелкобуржуазных проектов. Но об‘яснение этому в дальнейшем следует искать в затруднениях правительства «осажденного города», в революционной обстановке Франции II года 153).
Законодательство о крестьянах июня—июля 1793 г. было в конце концов лишь осуществлением принципов, декларированных после революции 10 августа. Со всей категоричностью Законодательное Собрание 16 августа декретировало: «Феодальные и сеньориальные повинности всякого рода отменяются без вознаграждения, если они не являются вознаграждением за первоначальное жалование земельного участка». В этом смысле был составлен декрет 25 августа 1792 г. «Вообще все сеньориальные поборы, как феодальные, так и чиншевые, сохраненные или признанные прежними законами подлежащими выкупу, каковы бы ни были их род и их наименование, даже и те, которые могли бы быть пропущены в прежде изданных законах или в нынешнем декрете, равно как и всякие уплаты, пенсии и какие бы то ни были взносы натурой, их представляющие, отменяются безвозмездно, если не будет доказано, что они взимаются на основании первоначального пожалования земельных участков, при чем это основание может быть установлено лишь в том случае, если окажется, что оно ясно упомянуто в первоначальном акте, удостоверяющем пожалование земельного участка, уступку его во владение на началах чинша и чиншевого договора, при чем этот акт должен быть пред‘явлен» 154) Упомянутый выше декрет в своей принципиальной части, в трактовке вопросов свободы земельной собственности, совпадает с декретом 17—18 июля 1793 г., отличаясь от него в конечном счете лишь в практической части; декрет Конвента гласит: «1) Все бывшие сеньориальные повинности феодальные, оброчные права, как постоянные, так единовременные, не исключая тех, которые сохранены декретом от 25 августа прошлого года, отменяются без вознаграждения (это расширение — новость Ц. Ф.); 2) действия предыдущей статьи не распространяются на ренты и поступления, носящие характер не феодальный, а чисто поземельный» 155). Расширяя количество повинностей, подлежащих безвозмездной отмене, Законодательное Собрание одновременно облегчило операцию выкупа остальных повинностей. Если мы вспомним при этом, что с августа 1792 г. по июль 1793 г. крестьянство самочинно осуществляло свои права, нам понятно будет, что события 2 июня лишь практически разрешили вопрос, в основном принципиально решенный в духе буржуазии еще 25 августа 1792 г. В чем было основное затруднение для Жиронды при разрешении этого вопроса? Ответ дают те возражения и претензии, которые поступили в Комитет тотчас после издания декрета в июле 1793 г. Мы обратим внимание на два заявления подобного рода. Одно из них — «Mémoires pour le sieur Pinon sur l‘application du decret»; здесь мы читаем, что, хотя новый закон построен на принципах свободы и равенства, он может повлечь за собой ряд печальных недоразумений и разорить граждан, честных патриотов-собственников 156). Дело в том, что декрет 25 августа 1792 г. исключал из-под действия закона о безвозмездной отмене повинностей земли, приобретенные на договорных началах. Декрет 17 июля 1793 г. отменяет безвозмездно все феодальные повинности без всякого различия. Но в промежутке между изданием двух законов в руки патриотов перешел ряд «зависимых» земель, земель благородных. Сеньоры спешили их распродать, а частные лица, приобретавшие их, отнюдь не имели в виду титулы, украшающие эти земли... «Как быть теперь? Должны ли патриоты потерпеть убыток только потому, что они честно приобрели землю благородных», спрашивает автор протеста, который мы выше цитировали.
Мы видим, таким образом, что значение декрета 17/18 июля 1793 г. не только в том, что он окончательно и решительно ликвидирует феодальное прошлое, но и в том, что он задевает одновременно интересы буржуазии, которая в революции смогла воспользоваться этим прошлым. Конфликты якобинцев с отдельными группами буржуазии первое время после событий 2 июня развертываются по этой линии. Борьба Горы с Жирондой является отражением конфликта между всей массой буржуазного класса и особенно той части его, чьи интересы требовали полного устранения феодальных пережитков, что совпадало с интересами народных низов и буржуазии, которые в ходе революции укрепили свои материальные позиции. Последние естественно тяготели теперь к старой буржуазии, к ее верхам. Политически это означало сближение Жиронды и фельянов. Торжество социалистической программы Горы было пока торжеством интересов капиталистического общества.
Но возражения против декрета шли и по другой линии. В «Lettre du sieur Reverde Dol» мы читаем жалобу на то, что местные власти, составленные из старых адвокатов, сборщиков налогов и т. д., чинят препятствия в проведении декрета июля 1793 г. 157). Донесения народных представителей в департаментах ближайших месяцев свидетельствуют о том, что проведение в жизнь декрета затянулось и что только благодаря вмешательству комиссаров Конвента уже осенью 1793 г. удалось во многих местах сжечь старые феодальные документы.
Основным, однако, затруднением для Конвента остается вопрос о «пределах» декрета. В протоколах Комитетов сохранился ряд заявлений местной администрации с настоятельной просьбой дать раз'яснение, что следует понимать под рентой и поступлениями, носящими «не феодальный, а чисто поземельный характер» 158). Вопрос о том, как разрешали Комитеты Конвента все эти вопросы во II и III г. г., выходят за рамки статьи. Во всяком случае, сам декрет, как и первые инструкции о его осуществлении, ничего общего не имеет с аграрным проектом Марата и др. якобинцев до 2 июня.
Центральное место в деятельности Конвента за рассматриваемый период занимает декрет о разделе общинных земель. И в данном случае дело свелось лишь к декретированию того, что декларировано было после Революции 10 августа, и что разработано было еще в апреле 1793 года. При чем нет принципиальной разницы в постановке вопроса в эти три периода Революции. 10 августа Франсуа-де-Невшато заявил: «Существуют общинные имущества, которые не принадлежат никому, потому что они принадлежат всем: богатые присваивают их себе. Пора прекратить эту несправедливость и разделить эти имущества между беднейшими людьми». По предложению Мейля 25 августа 1792 г. от имени феодального Комитета решено было одновременно аннулировать все последствия закона 1669 г. о триаже. Мы знаем, какие затруднения встретило это предложение о разделе общинных земель. Франсуа-де-Невшато признался Конвенту, что Комитетам трудно решить этот вопрос, так как раздел встречает сопротивление со всех сторон. Камбону не легко удалось настоять на своем предложении: «Следует предписать обязательный равномерный раздел общинных земель между несчастными гражданами, не владеющими собственностью» 159). Речь шла о поголовном разделе общинных земель.
Вопрос вторично стал на рассмотрение Конвента в апреле 1793 г. В докладе Фабра предложение Камбона снова было повторено 160). Общий размер общинных земель им оценивался в 8 млн. арпанов, общей стоимостью в 600 млн. ливров, и всеобщий раздел земли сможет, по словам защитника проекта, осчастливить бедняков Франции. За раздел высказывались все и в том числе Марат на страницах «Друга Народа».
Декрет 10 июля об'являл раздел общинной земли факультативным 161). Вместе с тем, законодатели позаботились об исключении из числа претендентов на участки земли б. помещиков 162). Каждый житель деревни об‘являлся собственником участка, хотя и предполагалось, что в течение 10 лет он не будет иметь права отчуждать свою землю; право на участки земли имели все французы, «если только они имеют право получить свою долю в общине». Декрет в достаточной мере обеспечил от раздела земли, имеющие общественное значение 163). В этом случае Конвент пощел навстречу тем требованиям, которые выставлялись и в Комитете Торговли. Социальный смысл декрета прекрасно выражен в пункте 9 раздела IV: «так как целью этого закона является вовсе не нарушение мирного частного владения, а лишь уничтожение злоупотреблений феодальной власти и захватов, поэтому из действия предыдущих статей исключаются все пожалованные земли, полученные при принудительном вводе во владение за долги, полученные при разделе, и др. владения, полученные уже больше, чем 40 лет до 4 августа 1789 г. настоящими или прежними владельцами, но не добровольными покупателями или дарителями, прямыми наследниками, или наследниками, указанными в завещании относительно безоговорочно принадлежащего им ленного участка». Что раздел общинных земель был исключительно мероприятием по ликвидации феодальных пережитков, наилучшим образом подтверждают прения в связи с обсуждением декрета в Конвенте.
Подавляющее большинство Конвента отклонило, правда, предложение богатых о разделе общинных земель сообразно величине земельного налога, но, как торжественно заявил докладчик Комитета, «от нас далека мысль задеть священное право собственности, то право, которое общественный договор должен гарантировать цивилизованному человеку; мы это право уважаем, но мы не хотим сделать его поводом к несправедливости» 164). Будет ли справедливостью лишить собственности всех, чтобы сделать владельцами некоторых? Все жители Коммуны имеют равное право на общинные земли, все должны иметь равное право на их раздел. Богатые утверждают, что в настоящий момент они имеют право пользоваться и наслаждаться всем, но бедные не должны навсегда остаться нищими. Основная задача — не допустить концентрации собственности в одних руках. Но докладчик Комитета снова и снова перед лицом Конвента отрицает, будто кто-либо посягает на собственность или ставит ей какие-либо пределы.
При обсуждении декрета о разделе общинных земель поставлен был также вопрос об оказании помощи нуждающимся. Это было как бы началом того социального законодательства, которое широко развернулось уже в июне—июле 1793 г. Какова же основная идея, лежащая в основе этого законодательства? При обсуждении закона 10 июля по этому вопросу было принято определенное решение.
Конвент до 2 июня отклонил предложение депутата Souhait, который протестовал против попытки разделить всю землю между крестьянами. По мнению Souhait, основная задача хорошего правительства — принять меры к уменьшению нищеты и предоставлению труда безработным гражданам. Но для этого необходимо оставить в резерве достаточный фонд земли 165). Это предложение было своеобразным лозунгом о «праве на труд» в конце XVIII в. Еще до 2 июня при обсуждении декрета член Конвента, гражданин Marin, депутат департамента Мон-Блан, предлагал раздел земли по семьям, сохраняя при этом обратную пропорциональность, т.-е. обладающие меньщим участком земли должны были получить больший участок и наоборот. При этом у занятых индустриальным трудом их собственность будет зачитываться по цене соответственно земельному участку 166). Конвент отклонил и это предложение. Окончательно принятый декрет после 2 июня отнюдь не имел в виду мероприятий, гарантирующих материальное обеспечение для особо неимущих. Отклонив предложение о распределении земель пропорционально земельной собственности, отклонив проекты, обеспечивающие беднякам некоторые преимущества, Конвент стал на точку зрения формального равенства членов общин перед законом, оставив вопрос о распределении земли на разрешение свободной игры социальных сил и экономического развития Франции.
Мы выше цитировали постановление Генерального Совета Коммуны Парижа от 1 июня, как и петицию департамента Аррас, где требования народных масс получили свое яркое выражение: речь шла о том, чтобы после разоружения врагов революции были вооружены парижане, чтобы доходы от принудительного займа были использованы для помощи семьям патриотов и всех нуждающихся. Конвент начал тотчас свою деятельность в этом направлении. Как мы отмечали выше, Коммуна поставила вопрос об особом вознаграждании патриотов-рабочих и всех граждан, принимавших участие в событиях 31 мая — 2 июня. За отсутствием средств мера эта была только частично осуществлена. Целый ряд подобных же мероприятий был декретирован Коммуной в первые дни после 2 июня. Конвент превратил значительную часть этих постановлений в государственные декреты: был принят ряд постановлений о помощи инвалидам, нищим, старцам и т. д. Уже 28 июня по предложению Камба-Серреса Конвент заявил, что внебрачные дети будут поставлены особым декретом о наследовании 167) в более благоприятное положение, чем до сих пор. Конвент также постановил, что за счет Республики в каждом из департаментов будет организован дом помощи для бедняков-инвалидов. Комитеты Воспитания и Общественного Призрения должны срочно представить Конвенту доклад о средствах осуществления этой меры, чтобы «немедленно облегчить во всех частях Республики человеческие страдания» 168).
28 июня был принят декрет о помощи детям и старикам. Первая статья декрета гласит: «Отцы и матери, живущие лишь трудом своих рук, имеют право на помощь нации во всех тех случаях, когда заработок их недостаточен для удовлетворения потребностей семьи». Статья третья гласит: в случае, если у живущего своим трудом рождается 3-й ребенок, родители имеют право на государственную помощь 169). § 11 декрета 28 июня отдавал под покровительство Конвента оставленных детей. Конвент заявляет об обязанности нации заботиться об их моральном и физическом воспитании. Все оставленные дети носят отныне название «сирот», всякое иное их наименование абсолютно запрещено. Декрет 28 июня взял на себя также обязанность заботиться о женщинах в период их беременности. Раздел II того же декрета устанавливал государственную помощь нищим и старикам. «Старикам-нищим будет тотчас же оказана помощь, как только они достигнут возраста, когда они не смогут своим трудом зарабатывать себе средства к существованию. Помощь эта оказывается им на дому и в специальных богадельнях. Подобную же помощь Конвент решил оказывать и инвалидам и семьям защитников отечества.
У нас нет возможности в журнальной статье подвергнуть критическому рассмотрению все декреты Конвента о государственной помощи нуждающимся гражданам. Совершенно очевидно, что принцип подобной государственной помощи был провозглашен в столь всеоб‘емлющей форме только после 2 июня. Это не значит, что в подобной постановке вопрос был совершенно чужд жирондистам и даже Учредительному Собранию. Но нет никакого сомнения, что до полной ликвидации феодального режима, следовательно, до окончательной победы мелкой буржуазии, не могло быть и речи об осуществлении подобного законодательства. Характерно в нем то, что речь идет здесь не о трудовой помощи: не «право на труд» провозглашено было Конвентом после 2 июня, а только «право на милостыню», предоставленную государством неимущим 170). Вот почему, при всем огромном историческом значении декретов о поддержке детей, стариков, нищих, инвалидов, для характеристики якобинской политики после 2 июня важны не эти мероприятия. Гораздо большее значение имеет та экономическая политика Конвента, которую мы разбирали выше. Чтобы социальная сущность законодательства о бедных выступила еще яснее, огромный интерес для нас представляют события в Париже в конце июня 1793 г.
В столице начались теперь серьезные продовольственные беспорядки. 26 июня в Генеральном Совете Коммуны было сделано сообщение о том, что в гавани Saint Nicolas толпа пытается распродать произвольно реквизированное мыло по доступной цене. Члены Коммуны были глубоко убеждены в том, что волнения эти — результат активной деятельности агентов контрреволюции в столице, что в их интересах ожесточать собственников Франции. Вот почему Коммуна поспешила постановить, что личная свобода и собственность находятся под защитой закона и добрых граждан; что каждый гражданин должен взять на себя защиту этих прав или умереть на своем посту. Но несмотря на то, что 23 июня народ Парижа и представители Конвента дали торжественную клятву защищать свободу и собственность, враги, утверждает Генеральный Совет Коммуны, все же хотят начать братоубийственную войну в столице и делают все, чтобы усилить голод. Необходимо сделать все возможное для защиты революции. Коммуна постановляет: как только начнутся в секциях беспорядки, направленные против собственности, уполномоченные секции направляют туда всю имеющуюся в их распоряжении военную силу; они должны бить тревогу, будь то для защиты своей или соседней секции, и каждый гражданин-патриот обязан взяться за оружие. Постановление Генерального Совета Коммуны предполагает возможным поднять в случае необходимости общую тревогу в Париже и стянуть для борьбы с бунтовщиками всю имеющуюся в распоряжении муниципалитета военную силу 171). Это было восстановлением военного закона, торжественно отмененного Конвентом 23 июня. Когда принята была конституция, Бильо-Варенн с трибуны Конвента торжественно заявил: «Теперь остается Конвенту освятить этот великий день популярным декретом: отменой военного закона. Последний может быть полезен только тиранам. В момент об'явления конституции этот кровавый закон должен исчезнуть. Сделайте так, чтобы сегодня о своих братских собраниях граждане говорили: «поле федерации не будет больше орошено кровью патриотов» 172). Под гром аплодисментов предложение Бильо-Варенна было принято. Через три дня Коммуна фактически восстановила военный закон против народных беспорядков. То не был закон, который в тот же день Вильо-Варенн предложил в якобинском клубе превозглосить для борьбы против жирондистов и фельянов 173). Это было об'явлением войны голодаюидим парижанам, тем самым, которым декрет 28 июня 1793 г. должен был помочь.
Продовольственные беспорядки в Париже становятся центром внимания Конвента и Коммуны. 27 июня депутат Конвента Taillefer сообщает о разгроме судов, нагруженных мылом. Он требует у Конвента принятия строгих мер, чтобы остановить насилие над собственностью. Это предложение поддержал Кутон. По его мнению, следует вернуть собственникам их потери, так как бунт в Париже имеет целью дискредитировать конституцию. К этому свелась и речь одного из наиболее радикальных депутатов Thuriot, который совершенно правильно вскрыл причины недовольства: высокие цены на хлеб и происки аристократии (богатых). Thuriot предложил установить максимум цен для всей Франции.
Вопрос о борьбе с беспорядками разрешался, однако, главным образом, в Генеральном Совете Коммуны. Утром 27 июня было собрано чрезвычайное заседание Генерального Совета, где подверглись детальному обсуждению меры полицейского воздействия на парижан. Решено было обратиться с особым раз'яснением к населению столицы. В вечернем заседании было постановлено: беспорядки имели место исключительно потому, что во-время не вмешалась военная сила. Специальная комиссия должна была выяснить причины волнений и принять меры на случай дальнейших беспорядков. В защиту решительных военных мероприятий выступил на этом заседании Шометт. Он предложил ознакомить департаменты с происходящими в столице событиями, выяснить их причины и виновников привлечь к суду для примерного наказания 174). В том же заседании ряд секций заявил о своей готовности выступить на защиту собственности.
29 июня Herault de Séchelles от имени Комитета Общественного Спасения взял на себя неблагодарную задачу оправдать якобинскую политику перед лицом голодающих масс. Докладчик со всей категоричностью заявил, что продовольствия в стране достаточно, что оно только неправильно распределено, и что Конвент сделал и сделает все возможное, чтобы обеспечить Париж — эту колыбель свободы — хлебом. Но в конечном счете это дало лишь постановление об ассигновке 10 миллионов на предмет оказания помощи нуждающимся гражданам Франции.
Беспорядки продолжались несколько дней. 28 июня они стали особенно бурными. В заседании Коммуны депутация гражданок Парижа настаивала на продаже им мыла по 20 су за фунт. Но Совет Коммуны им категорически ответил: «Нет» 175). В дело категорически вмешался Эбер. Он заявил делегации: «Мы клялись охранять собственность; мы лучше умрем на своем посту, чем допустим, чтобы над нею было совершено насилие. В Париже существует контрреволюционный заговор. Он состоит в том, чтобы сбить с пути добрых граждан... Хотят погубить Париж. Если будут грабить, никто ничего не будет ввозить больше в Париж. Когда зимой грабили сахар, вас предупреждали, что цены на этот предмет продовольствии поднимутся. Но этому тогда не верили. Если мы предадимся эксцессам, нет сомнения, контрреволюция победит, и вы будете иметь короля» 176). Депутация женщин запротестовала. Эбер согласился, что они добрые гражданки, но предупредил их, что нищета и нужда не могут быть уничтожены в один день. Коммуна после бурного заседания вынесла следующее постановление: Генеральный Совет, верный клятве, которую он принесло защите собственности и личности граждан, ставит под защиту народа собственность, которую злая воля граждан желает подвергнуть грабежу 177).
Мы отнюдь не предполагаем проследить шаг за шагом историю продовольственных затруднений в Париже в конце июня и начале июля 1793 г. Еще 11 июля в Коммуне сделано было сообщение о волнениях на улицах Saint-Denis и Lombarde. И снова Генеральный Совет постановляет принять решительные меры в борьбе с народными волнениями. Конвенту пришлось, таким образом, после победы якобинцев 31 мая—2 июня выступить не только в роли инициатора и проводника экономической политики буржуазии, но и взять на себя обязанность по борьбе с теми массами, которые дали им победу. Во всех основных вопросах социально-экономической политики якобинцам пришлось выступить с отчетливой экономической программой в интересах буржуазии, и понятно, почему им так легко удалось изолировать Жиронду, взять на себя защиту интересов революции, опираясь на народные массы и значительную часть деловой буржуазии. Чтобы закончить эту главу о политике якобинцев в июне—июле 1793 г., мы проанализируем в общих чертах борьбу за конституцию, что являлось центральной задачей Конвента в борьбе с Жирондой. По крайней мере, так представляли себе дело современники — якобинцы.
Мы пытались показать, что восстание 31 мая 2 июня вызвало огромное смятение умов в стране. Донесения народных представителей свидетельствуют о том, что буржуазия опасалась, что победа якобинцев принесет с собой «аграрный закон», насилие над собственностью. Вот почему победители прежде всего заинтересованы были сообщить стране свою программу. Этой программой должна была быть конституция. Но параллельно с обсуждением ее пришлось решать два связанных с нею вопроса: об отношении к существующим революционным властям, в том числе и Комитету Общественного Спасения, а также к восставшим департаментам. Решение этих двух вопросов должно было служить комментарием к правительственной программе. Как решили эти два вопроса якобинцы? Это мы должны выяснить прежде, чем приступить к анализу самой конституции под углом зрения задач, выдвинутых той конкретной обстановкой, когда она создавалась. 5 июня в Якобинском клубе вопрос о конституции встал в связи с обсуждением вопросов о революционных властях Парижа и восстанием администрации Марселя. Léonard Bourdon потребовал ареста последней и обновления всех властей, сочувствующих Жиронде 178). Возражения сделаны были с двух сторон: слева было сделано заявление о том, что все патриоты сражаются на фронтах и что подобное обновление передаст власть в руки врагов; справа Jean-Bon-Saint André утверждал, что в первичных собраниях господствуют люди еще более опасные, чем аристократы 179). Поход был открыт, таким образом, против первичных собраний. И Terrasson в клубе заявил, что секции должны быть ограничены в своих правах. Народные общества должны выполнять лишь задачи просветительного характера 180). Что же удивительного в том, что в якобинском клубе начали поход против революционных властей 31 мая—2 июня? Таков был смысл речи Dufourny в заседании 5 июня, констатировавшей их революционные заслуги в прошлом 181). Но особенно ярко формулировал это требование Барер в своем докладе от имени Ком. Об. Спасения Конвенту 182). Нам пришлось выше говорить об этом докладе в другой сзязи 183). Предложения Барера были направлены против Коммуны Парижа и заострены против крайней левой Конвента. Выступление Барера можно приписать не только его личной умеренности; его колебание в день восстания было в свое время отмечено еще Маратом 184), как отличительная черта политики некоторой части якобинцев. Такова была политика К. Об. Спасения старого состава: он пытался занять промежуточную позицию между Жирондой и Горой. Эту позицию К. Об. Спасения сохранил до 10 июля.
Возражения Робеспьера Бареру отнюдь не были защитой революционных органов власти. Речь шла о сохранении авроритета уже существующих властей. «Поменьше перемен», таков был лозунг Робеспьера в это время 185). Ту же позицию он занял при обсуждении вопроса о кандидатуре Beauharnais в министры. Beauharnais аристократ, этого достаточно, утверждал Робеспьер, чтобы высказаться против него, но Комитет не мог бы предложить без серьезных оснований этой меры. Робеспьер, по eгo собственным словам, раньше относился отрицательно к деятельности Комитета, но после зрелых рассуждений ему стало ясным, что его деятельность направлена в защиту Республики. «Не думайте, что я проповедую модерантизм, — заявил Робеспьер, — наоборот, я проповедую наиболее бдительный надзор» 186).
Робеспьер был вождем правительства уже в июне—июле 1793 г., если не формально, то фактически. Осторожная, трезвая буржуазная политика Конвента была делом его рук. Внимательное чтение протоколов якобинского клуба нас в этом наилучшим образом убеждает. Вопрос о смене властей поднимали здесь неоднократно. В заседании 19 июня решено было настоять перед К. Общ. Спасения об удалении всех бывших аристократов из рядов местной администрации 187). И снова в связи с этим всплыл вопрос об обновлении К. Об. Спасения. Те же жалобы повторены были в заседании 23 июня 188). Клуб кордельеров опубликовал проект адреса Конвенту: «Изгнать благородных со всех гражданских и военных должностей. Никогда наши солдаты не пойдут к победе под руководством генералов, врагов свободы. Послушайте голос суверена. В то время, как дома богатых превращены в арсеналы и магазины продовольствия, народу недостает оружия и предметов первой необходимости»!.. Клуб кордельеров требовал обновления властей, об‘явления средств существования достоянием народа, смертной казни спекулянтам и организации революционной армии санкюлотов. Но под защитой Робеспьера К. Об. Спасения продолжал свою двусмысленную политику. 8 июля вопрос снова всплыл в якобинском клубе в связи с необходимым обновлением Комитета 10 июля. Какие требования пред‘явить новому составу Комитета? Бурдон заявил: «Нам необходимы теперь революционеры, люди, которым без сомнений можно доверить судьбу революлюции» 189). Шабо отметил растущую в рядах монтаньяров апатию изо дня в день, и поэтому будущий состав Комитета должен быть, по его словам, особенно тщательно подобран. Для него совершенно неприемлемы кандидатуры тех, кто, как Ramel, утверждают, что власть будет прочна лишь в руках богатых. Робеспьер, выступивший после Шабо, прежде всего обрушился на речь последнего. Против чего он возражал? «Смешивают эпохи; ныне говорят с этой трибуны также, как будто мы были бы все еще в обстановке февраля» (1793 года) 190). Отсюда вывод: поменьше радикальных перемен. Это же Робеспьер повторил в заседании 10 июля, когда Россиньоль потребовал ареста всех руководителей морского дела в Республике, в связи с посылкой для инспектирования тулонского порта гражданина Peuron’а. Обвинение против последнего касалось и Дантона, но решительное заявление Робеспьера положило конец спорам. «Я требую, чтобы фарс был окончен и заседание началось», бросил он с места в ответ Россиньолю и, оборвав его речь, нарисовал перед клубом всю сложность и непреодолимость препятствий по замене специалистов случайными людьми 191).
Мы не будем останавливаться на анализе вопроса об образовании революционной армии, вопроса, который вызвал трения в среде якобинцев. Мишле прекрасно вскрыл содержание спора между теми, кто хотел создать вооруженную силу низов, и теми, кто больше всего опасался этого. Борьба шла из-за состава этой армии и за ее подчинение Коммуне или Конвенту. Во всех этих вопросах якобинцы держались совершенно отчетливой линии, линии ликвидации революционной ситуации 192). Нам кажется в данном случае более целесообразным и более важным заняться вопросом об отношении победителей к побежденным: к арестованным депутатам и восставшим департаментам.
Вначале отношение к арестованным было чрезвычайно добродушным: они были подвергнуты лишь домашнему аресту под честное слово. Еще 16 июня Верньо смог свободно покинуть свое место заключения. Но после побега Петиона и Ланжюннэ, в заседании 24 июня, Конвент должен был решить окончательно вопрос об арестованных. Жирондисты даже не были окончательно изгнаны из Конвента, и Дюко энергично возражал против репрессивных мер.
М. Робеспьер в отчетливой и политически ясной формулировке выявил отношение якобинцев к этому вопросу. Он прежде всего потребовал категорического признания величия дней 31 мая—2 июня; он потребовал обуздания тех, кто в Конвенте продолжает политику арестованных депутатов Жиронды. Жирондисты виновны прежде всего в том, что они мешают Конвенту закончить и дать стране конституцию. Нет сомнения, что страна стремится к конституции, но не к власти Бриссо и Жансоннэ. «Вам говорят от имени департаментов; департаменты имеют, однако, только одно мнение. Администрация их, возможно, привязана к бунтовщикам, но народ с вами» 193). Робеспьер требовал окончательного решения судьбы арестованных 26 июня.
25-го после того, как Друе сообщил о попытке Верньо подкупить свою охрану, Робеспьер снова решился в своей речи отделить страну и имущих от Жиронды. Он призывал не поддаваться провокации тех, кто желает гражданской войны; он настаивал продолжении законодательной деятельности в интересах успокоения Франции 194).
Обе речи Робеспьера, 24 и 25 июня, представляют огромный исторический интерес. Они наилучшим образом вскрывают социальную сущность якобинской политики после 2 июня, политики, имевшей в виду внести расслоение в ряды буржуазии, отделить и противопоставить Жиронду всей массе имущих в стране. Под углом зрения этой задачи Робеспьер рассматривал свое отношение к департаментам. Никакого примирения с бунтовщиками, мирные переговоры и мягкое отношение к обманутым ими массам. Бордо, Лимож, Тулон, Марсель, Ним, Гренобль, Лион восстали. Со всех сторон Конвент получал угрожающие резолюции и предупреждения; повсюду жирондисты вступали в союзе с аристократами, с фельянами. Восставшие искали возможности об‘единиться с массами. В Марселе, тотчас после захвата власти, они заявили об организации комитета для регулирования цен; в Тулоне, как мы писали об этом выше, рабочие перешли на сторону Жиронды 195). Бунтовщики, во всяком случае, их идеологи, не желали примирения. "Jurnal de Lyon" писал: «Якобинцы, кордельеры, монтаньяры, трепещите. Слишком долго вы держали нас порабощенными под невероятно позорным гнетом. Вы находитесь в состоянии перманентного возмущения. На каком основании присвоили вы себе верховную власть, в то время, как вся Франция требует вашего отзыва и суда над вами?..» 196). Как должны были поступить в этой ситуации победители-якобинцы? Мнения расходились, Лакруа предлагал об‘явить заложниками представителей восставших департаментов, являющихся в Конвент; он предлагал под угрозой смертной казни заставить сбежавших депутатов Жиронды вернуться в Париж 197). Но Кутон занимал другую позицию. По его мнению, система заложников совершенно неприменима: она может озлобить восставших 198). И для него вопрос об арестованных депутатах должен быть отделен от вопроса об обманутой массе граждане восставших департаментов. Повторяем, что вопрос этот был осложнен поведением жирондистского охвостья в Конвенте, для которого важно было перед лицом Франции дискредитировать 2 июня. Вот почему в заседании 13 июня нужна была блестящая речь Дантона, нужно было вмешательство ряда других депутатов, чтобы сорвать политику правых. В этом же заседании Конвент заявил: «Национальный Конвент декларирует, что в дни 31 мая 1, 2 и 3 июня Национальный Генеральный Совет Коммуны и народ Парижа сделали все возможное, чтобы спасти свободу, единство и нераздельность республики» 199). Только в докладе Сен-Жюста об арестованных депутатах якобинцы смогли окончательно и свободно сформулировать свои обвинения против Жиронды 200).
Доклад этот, — одно из блестящих произведений ораторского искусства Революции, вместе с тем лучший образец политического такта якобинцев. Сен-Жюст отметил прежде всего бесконечные волнения, которыми сопровождалась деятельность Конвента до 2 июня. Он затем указал на попытку углубить эти волнения распространием панических сведений об анархии, которая царит в Париже. Но в действительности эту анархию, по его словам, подготовляла Жиронда. Депутат Бюзо в Вандее наилучшим образом это доказывает теперь своей деятельностью. Якобинцам пришлось защищаться против заговора, пытающегося восстановить тиранию и старую конституцию.
Победители, отнюдь не желают мстить после победы. «Не все арестованные виновны; большая часть из них были введены в заблуждение, продолжал докладчик — «якобинцы всегда находились в Конвенте между двумя фракциями, малочисленными, но достаточно активными, чтобы сеять раздоры в Собрании». Виновна во всем фракция бриссотинцев, члены этой фракции являются скрытыми монархистами, но они же пользуются для целей пропаганды призраком террора. «Вот история Франции в продолжение года: все преступления об'единились воедино; только бедняк остался во власти уродства, нищеты и добродетели. Ваш принудительный заем в один миллиард — тайная причина многих движений и притворств» 201). Но Республику можно лишь установить мудростью и мягкостью правительства. К этому стремятся якобинцы. И не они виноваты, если, несмотря на то, что короля нет, муссируют в стране семена мятежа, слухи об анархии, и в то же время агенты Бюзо сеют в столице, призывая к грабежу.
«Трепещите, граждане, — читаем мы в цитированной выше контрреволюционной афише, — разбойники возобновили свой заговор, они предупреждены одним из их соучастников, что в следующее воскресенье ⅔ депутатов... и значительная часть буржуа должны быть уничтожены. Граждане, немедленно вооружайтесь! К оружию! К оружию! Славная секция Gardes-Françaises становится во главе; выступайте в поход против якобинцев, кордельеров, Коммуны, Конвента. Уничтожьте разбойников или все погибло! Контрреволюционеры пытались возложить на якобинцев ответственность за начинающуюся гражданскую войну в стране. Конвент должен поспешить с тем, чтобы положить конец подобным попыткам. Но не следует смешивать ошибок с преступлением. Закон лишь покарает главных преступников 202).
Речь Сен-Жюста, таким образом, подводила итоги якобинской политике в июне—июле 93 года. Она наилучшим образом свидетельствовала о беспомощности так называемых идеологов «деловой буржуазии», жирондистов, и трезвой политике якобинцев, этих идеологов мелкой буржуазии. Исторически, по всем видимостям, борьба со всеми остатками феодализма более соответствовала интересам нарождающегося промышленного капитализма, чем попытка установить компромисс между буржуазными завоеваниями первых лет Революции и все еще значительными остатками прошлого. В экономической и социальной борьбе жирондисты оказались, таким образом, в союзе с благородными и буржуазной аристократией...
Якобинцы, обсуждая конституцию, думали тем самым завершить свою победу над Жирондой. Во всех донесениях К. Об. Спасения комиссары настаивали на принятии конституции, как единственного средства прекратить клевету и привлечь департаменты на сторону Конвента 203). Эта мысль была прекрасно усвоена Робеспьером, она руководила им, когда 10 июня в якобинском клубе он заявил: «Конституция, вот ответ депутатов-патриотов, так как она дело Горы. Вот наш ответ всем клеветникам и бунтовщикам, которые обвиняют нас в том, что мы желаем анархии. Мы обвиняем их теперь в свою очередь...» 204). Интриганы не желают ее признать, но мы об'явим им борьбу и соберем вокруг себя всех друзей революции. Раз'ясняя конституцию, мы можем привлечь департаменты на свою сторону. Такова основная задача, диктовавшая якобинцам необходимость спешно принять конституцию. Совершенно очевидно, что в дальнейшем, при столкновении социальных мотивов мелкой буржуазии с политическими соображениями успешной борьбы против Жиронды, побеждали последние, и это положило свой отпечаток на знаменитую демократическую конституцию 1793 года,
10 июня 1793 года Hérault Séchelles от имени К. О. Спасения сделал доклад о конституции. Он отметил те основные задачи, которые стоят перед Конвентом в связи с обсуждением проекта: текст основного закона, способы его проведения в жизнь и характер тех учреждений, которые должны возглавить Францию 205) Примирить все интересы — вот, собственно, та задача, которую поставили себе якобинцы. Им казалось, что они эту задачу выполнили, и, когда после длительных обсуждений и страстных дебатов текст конституции был окончательно принят, Барер от имени Комитета Общественного Спасения, при общем сочувствии Конвента, произнес ей восторженное приветствие. Речь шла о созыве первичных собраний для утверждения конституции. «Вот конституция, столь давно желанная, которая, как скрижали Моисея, не может сойти со святой Горы иначе, чем среди грома и молнии. Пусть не говорят, что она дело нескольких дней. В несколько дней собрали знания всех веков. Вот равенство распростерло свои благодеяния с потрясающей простотой; дальше гражданская и политическая свобода запечатлели свои права в энергичных и суровых выражениях. В другой части собственность, — благо не только тех, кто является собственниками, но и тех, кто не является ими, потому что каждый может и должен им стать, — установила свои границы и освятила эту основу всякого общества; собственность, которая при господстве законов мудрой республики является вознаграждением труда, экономии и добродетели, торжественно признана и гарантирована конституцией»... Кто может быть в оппозиции конституции? Чиновники, сбитые с толку или обманутые бунтовщиками? Но они не будут сопротивляться воле нации. Священники? Но представить им средства существования стало долгом общества. Фанатики? Но Конвент обеспечил свободу мнений и культов. Аристократы? Они будут раздавлены. Спекулянты? Они осуждены законом. Счастливые граждане? Но их счастье, их успехи связаны с прочностью правительства, что может быть только результатом хорошей конституции. Довольны должны быть и коммерсанты потому, что основной закон гарантирует им мир. Поденщики, земледельцы — все будут пользоваться плодами богатой республики, где торговля и промышленность будут развиты 206). Так мыслили себе результаты конституции и ее роль якобинцы. Но отнюдь не все они были солидарны в своей оценке конституции. Выступление Шабо в якобинском клубе, мнение Ж. Ру свидетельствуют об отсутствии этого единодушия. Но прежде чем мы остановимся на оппозиции слева, обратим внимание на выступление справа. Кондорсе обрушился на проект конституции монтаньяров. Об этом произведении сообщил Конвенту от имени К. О. Безопасности Шабо 207). Что возмущало философа Жиронды в проекте Горы? Прежде всего то, что он сделан был слишком быстро, без надлежащего обсуждения, в то время, как лучшая часть депутатов Конвента сидят в тюрьме. Кондорсе заявляет, что конституция защищает исключительно интересы богатых, но не санкюлотов. Это было демагогией со стороны жирондистов, но они прибегали к ней часто в июне—июле. В то время, как Робеспьеру (нам придется еще об этом говорить в другой связи) пришлось исправить свой старый проект конституции в сторону защиты буржуазных интересов, жирондисты предлагают ему изменить ее текст в интересах трудящихся против имущих. Но это нам лучшим образом подтверждает ту мысль, что вопрос о конституции был в это время в некоторой степени вопросом политических комбинаций.
Мы не хотим этим сказдть, что только последнее руководило якобинцами, когда они настаивали нэ немедленном голосовании основного закона республики. Сыны XVIII в., якобинцы придавали огромное, решающее значение конституции. В этом отношении трудно найти разницу между поведением членов Учредительного Собрания и Конвента. Мы видим, как в речи Сен-Жюста о продовольственных затруднениях Франции еще в ноябре 1792 г. конституция является единственным средством улучшить экономическое положение страны 208). Но при всем том в июне—июле 93 года победители видели в конституции также средство успокоения имущих классов, средство ознакомления всей страны с программой переворота. Вот почему вопрос о конституции фигурирует, как спасительное средство, одинаково, как в выступлениях якобинцев, так и в протестах Жиронды.
Любопытно в этом отношении поведение журналиста Прюдома. Он пострадал в дни восстания. Его арестовали, как сочувствующего Жиронде, и не без основания. Прюдом пытается теперь после освобождения скрыть свои жирондистские симпатии, но ему удается это с трудом. В ряде статей на страницах «Revolutions de Paris» Прюдом защищает проект новой конституции, высказывая пожелания, которые немногим отличаются от требований Кондорсе. Так, в статье «Sur la constitution presentée parle Comite de Salut public» он пишет, что «конституция не принесет вреда Франции», но она должна быть исправлена. Прежде всего по линии ослабления возможности диктатуры. Необходима более правильная связь между исполнительной и законодательной властью. Прюдом жалуется на то, что в конституции нет речи об уничтожении нищеты, о прогрессивном налоге, о воспитании народа 209). Он снова возвращается к вопросу о конституции в статье «Marche des départements sur Paris» 210). Прюдом зовет всех к миру и примирению с восставшими департаментами. Праздник федерации 10 августа 1793 г. должен напомнить 14 июля 1790 года. Задача правительства, пишет Прюдом, обеспечить счастье управляемых: «Не все граждане могут быть одинаково богатыми, но все должны быть счастливыми». Это долг Конвента, его обязанность перед народом Республики. Дело тут не в больницах, мастерских, домах призрения, а в хорошем законе»...
Таковы были возражения против конституции справа, но они были поразительно похожи на то, что говорили слева. И когда Шабо в заседании якобинского клуба спросил у собравшихся, должно ли принимать с энтузиазмом проект конституции прежде, чем окончательно выяснен вопрос гарантирует ли основной закон счастье народу, ответом была дипломатичная речь Робеспьера 211). Чего недостает конституционному акту? — спрашивал он. «В нем нехватает гарантий о хлебе для тех, кто его не имеет. В нем нет пунктов об изгнании нищеты из республики», отвечал он. Национальное Собрание дало стране конституцию, но тогда аристократия царствовала, нищета была уделом многих. Новая конституция не говорит о естественных правах человека, она не высказывается решительно за прогрессивный налог, и, наконец, конституция дала слишком много власти исполнительным органам, в то время, как гарантия свободы в гильотине. Что ответил Робеспьер Шабо? Он как бы согласился с ним. По его словам, конституция отнюдь не является законченным произведением. Робеспьер подтверждает, что в ней нехватает многих важных пунктов, но предлагает раз'яснить и дополнить основной закон Республики в воззвании к населению страны 212). Для составления подобного адреса была составлена комиссия из Робеспьера, Jean-Bon-Saint-André и Шабо. Но первые два смогли его редактировать лишь в духе всей якобинской политики.
У нас нет возможности подробно проанализировать здесь этот замечательный документ, — конституцию 1793 года. Она никогда не была фактически основным законом Республики, но ее идейное влияние продолжалось десятилетия. Конституция 1793 года сыграла огромную роль в революционном движении Европы ХIХ в. Мы обратим здесь внимание лишь на отдельные пункты ее для дополнительной характеристики того, что мы писали в целом о якобинской политики июня—июля. Во многих пунктах проекты жирондистской и якобинской конституции совпадали; 1) решительное признание принципа народного суверенитета; 2) единство законодательной власти; 3) частое обновление народных представителей снизу доверху; 4) свобода мысли и слова; 5) равенство граждан перед законом. Но их различия были неменее значительны. Они шли прежде всего по линии организации революционной власти. Центр тяжести жирондистской конституции (проект Кондорсе) — в пунктах, гарантирующих свободу личности в обществе. Центр тяжести конституции Горы — в организации революционного правительства. Принятый Конвентом проект конституции был чужд в общем и целом учению о разделении властей, что в заседании 18 июня требовал ряд депутатов Конвента. «Ничто не служит так свободе, — заявил один из них, — как разделение властей, ничто не служит так деспотизму, как об‘единение их в одних руках... Какое мне дело до того, называют ли носителя этой власти Национальным Конвентом или диктатором, если последствия их властвования одинаковы? Нас следует обеспечить от произвола того и другого» 213). Эта-то мысль была чужда Горе. Когда по вопросу о сроке деятельности Конвента Робеспьер защищал ту мысль, что фиксировать срок его работы вредно, что это означает насилие над народным суверенитетом, он этим выразил свою общую мысль о конституции, как о революционном законе 214).
Проект Горы отнюдь не отличался демократичностью жирондистского проекта. «Управлять народом через народ», такова была мысль Кондорсе. Вот почему принцип прямых выборов преобладал в его наброске основного закона. Для Робеспьера это было извращением демократической идеи: «я знаю только два вида существования для народа, заявил оратор, — он либо управляет сам собою, либо поручает заботу управления уполномоченным; мы, республиканские депутаты, хотим установить управление народа его уполномоченными, с возложением на них ответственности». Вот почему проект Горы отдавал выборы членов администрации в руки окружных и департаментских собраний. Более того, новая конституция вводила деление между «законом» и «декретом». Декретирование стало основным средством законодательствования. Еще Луи Блан отмечал эту особенность конституции 1793 года. По его словам; «Урезки, сделанные конституцией 1793 года в прямом управлении народом через народ, сводились... к отмене почти всего управления целиком, ибо чего же нельзя было бы подвести под такие растяжимые статьи, как меры общей безопасности, непредвиденные расходы 215)»... В этом есть безусловно некоторое преувеличение, но правильно то, что вокруг этого принципа развернулась в Конвенте борьба по каждому пункту проекта конституции. Особенно ожесточенные прения происходили вокруг вопроса о праве об'явления войны 216). Один из депутатов Конвента потребовал помещения этого права в разряд законов, решение которых зависит от воли народа. Дюко возражал, он требовал в случае оборонительной войны сохранения этого права за исполнит. властью 217). В конце концов, вопрос свелся к обсуждению характера якобинской внешней политики. Точку зрения сочувствующего арестованным депутатам депутата Дюко защищал Дантон. Он настаивал на праве правительства принимать меры защиты против нападающего врага без особой санкции народа. Правда, он в дальнейшем об’яснил, что имеет в виду лишь последующую ратификацию закона, но в целом идея разграничения оборонительной и наступательной войны была им сохранена и решение вопроса отдано в руки правительства 218). Иную точку зрения защищали левые якобинцы. Thuriot настаивал, что при подобном решении вопроса исполнительная власть сможет затеять и наступательную войну. Только нация может решить этот вопрос 219). Конвент вопросы о войне и налогах решил в пользу нации. Но и эти оба закона получили в окончательно принятом тексте конституции почти жирондистскую формулировку. Но об этом ниже.
Конституция 1793 года обеспечила влияние Парижа над всей Францией. Только этим можно об’яснить, почему «законопроект считается принятым и становится законом, если через сорок дней после его рассылки не поступит протеста из половины департаментов, с прибавкою еще одного сверх половины, от первичных сходов в каждом из них». Так разрешала Гора вопросы организации революционной власти, но именно поэтому она должна была быть особенно осторожной в формулировках пунктов, касающихся собственности. Общеизвестно, что в этом смысле проект конституции Робеспьера до 2 июня резко отличался от текста, принятого 24 июня 1793 года. Собственно, в данном случае, как и во многом другом, формулировки Горы совпадают с проектом Кондорсе 220). В основном пункте в вопросе о собственности отступление Робеспьера в сторону проекта жирондистов очевидно и общеизвестно. Но именно это отступление бросает свет на все законодательство Конвента в июне—июле 1793 года.
Мы полагаем, что в заключение следует обратить внимание еще на один момент из истории конституции 1793 года. Речь идет о прениях по поводу следующего параграфа конституции: «Никто из граждан не свободен от почетной обязанности участвовать в общественных расходах». Левассер, этот радикальный якобинец, которому пришлось быть последним могиканом и чьи воспоминания служили для воспитания первых поколений якобинцев XIX века, заявил: «Я требую, чтобы соблюли в этом пункте те священные принципы, что нельзя требовать никаких приношений от тех, кто не имеет ничего, кроме необходимого, и чтобы налог взимался на основании прогрессии богатств». Предложение Левассера встретило категорические возражения со стороны якобинцев. Не помогла и горячая речь Дюко. Последний снова повторил аргументацию Левассера и прибавил: «Напрасно боятся, что это постановление разделит всех граждан на два класса: платящих и потому активных граждан и других, которые совсем не платят и которые являются пассивными гражданами». По словам Дюко, различие это может быть лишь делом закона или декрета. Тем более, что успехи индустрии могут способствовать быстрому переходу граждан из одной категории в другую 221). Против подобной аргументировки и соответствующего ей предложения выступил Робеспьер. Он заявил: я тоже когда-то разделял заблуждения Дюко и даже как будтобы писал в этом духе. Но мне теперь ясно, что, если внести в конституцию особый пункт об освобождении бедных от платежа налогов, то это значит устранить их от общественного дела и установить аристократию богатств, которая тотчас же будет повсюду господствовать. Эта знать будет претендовать на первое место в государстве, а тем самым образуется особый класс пролетариев — илотов. Равенство и свобода тогда пропадут навсегда. Конституция должна включать в себя обязанность для всех граждан платить налоги, и пусть бедняк платит обол, но он будет возвращен ему оказанием помощи со стороны государства 222). Но Робеспьер пошел дальше, — он в этом же заседании предложил пересмотреть проект декларации прав в духе, которым проникнута была новая конституция, и предложение это было принято. Таковы те краткие замечания, которые мы хотели сделать о конституции, чтобы дополнительно уяснить особенности классовой борьбы в июне—июле 1793 года, когда монтаньяры взяли на себя дело буржуазной политики против Жиронды, которая теперь демагогически щеголяла мелкобуржуазными принципами Горы 223).
Содействовала ли политика монтаньяров видам Робеспьера, усмирению департаментов без гражданской войны? Подробно проанализировать ход борьбы с восставшими департаментами до полной победы Конвента не является задачей нашей статьи. В июне—июле 93 года некоторые результаты этих мероприятий дали себя чувствовать. Еще в донесении 21 июня в письмах из армий Брестского побережья несется клич: «Поспешите с завершением конституции, и все будет спасено!» 224). Об этом также пишут комиссары Шарантского и Нижне-Шарантского департаментов: «Настроение народных обществ превосходно. Они уже устраивают прения или, вернее, готовятся принять с признательностью драгоценный дар конституции, принципы которой, ее краткость и ясность нравятся всем гражданам; но настала пора появиться на свет этому произведению во славу Конвента и внутреннего мира» 225). Наконец, весть о принятой конституции дошла до сведения департаментов и армий. И уже 30 июня Фуше, один из представителей департамента Центра и Запада, восторженно пишет: «Революция 31 мая разгорячила все сердца и окрылила все надежды. У управителей, у управляемых, у всех граждан Обского департамента одно и то же чувство. Конституция есть тот луч света, который поразил все умы; она сразу переменила на единодушный хор похвал и преданности Горе те справедливые жалобы, которые поднимались со всех сторон против Национального Конвента. Секции собрались сегодня утром; конституционный акт был прочитан среди продолжительных аплодисментов и самых трогательных пожеланий по адресу всех тех, кто содействовал созданию этого простого и величественного памятника демократии и нравственным принципам; был предложен и принят адрес с поздравлениями и выражениями признательности. Народное общество, весьма многолюдное и проникнутое отличным настроением, переменило свое имя «Друзей свободы» на имя «Друзей конституции». Не трудно было при этом умилении всех душ сделать слышными голоса привета отечеству и найти руки для его защиты. Едва стал известен предмет моей миссии, как организовалась добровольная подписка; администраторы и судьи открыли собой подписной лист и большое число граждан, великодушных санкюлотов, поспешили последовать этому примеру. В немного дней мы бы легко создали батальон, если бы у нас не оказался недостаток в оружии. Все-таки вы можете серьезно рассчитывать на 400 храбрых защитников отечества, хорошо вооруженных и экипированных, и на весьма большое число занятых военным обучением. Уже 160 отправились для этой цели; все они поклялись вернуться к себе домой, лишь искоренив вандейских бандитов. Их клятвам можно верить: это настоящие республиканцы, не умеющие отступать перед роялистами» 226). Безусловно, немало в этих донесениях следует отнести на долю казенного оптимизма, но в общем и целом они служат доказательством тому, что трезвая буржуазная политика Горы единственно способствовала поражению Жиронды.
В предшествующих главах мы в общих чертах выяснили характер социальных конфликтов во Франции до 2 июня, мы пытались затем более или менее подробно выяснить те классовые силы, которые влияли на Революцию после 2 июня, и, наконец, внимательно, шаг за шагом проследили деятельность якобинского правительства в июне—июле 1793 года. Мы тем самым уяснили себе позицию Робеспьера, Сен-Жюста, Кутона и всех тех, кто шел за ними. Нам предстоит в заключение заняться вопросом о позиции Марата в эту эпоху и о поведении так назыв. бешеных, Жака Ру, Варле, Леклерка. Последний вопрос представляет огромный интерес, но и не меньше трудностей. Прежде всего вопрос о «бешеных», мало разработан. То, что дает Жорес, Матьез, Бреш по этому вопросу, достаточно лишь для постановки вопроса, но не для окончательных выводов 227). Мы отнюдь не думаем здесь разрешить этот вопрос: для этого необходимо было бы иметь доступ к архивам, но мы воспользуемся печатными первоисточниками, чтобы выяснить поведение «левых якобинцев», тех, кого называли маратистами и бешеными в июне—июле 1793 г. Наша основная задача в целом восстановить картину классовой борьбы в июне—июле 1793 г. Но при этом мы сможем осветить и биографию Ж.-П. Марата в последние шесть недель его жизни, мы сможем поднять занавес над вопросом о его взаимоотношениях с якобинцами. Вместе с тем мы уясним себе отношение Марата к Жаку Ру. Повторяем, что выполнить эту задачу целиком при данном состоянии социальной истории Революции нет никакой возможности. Можно сделать лишь в этом направлении некоторые попытки 228).
Не следует ли, однако, предварительно сделать несколько замечаний о роли «дантонистов», этой фракции «буржуазной интеллигенции», следуя за схемой Кунова в эти шесть недель? Нужно сказать, что в это время «дантонисты» проявляли чрезвычайную пассивность. Дантона обвинили в якобинском клубе в саботаже Революции: он перестал посещать заседания клуба. В заседании 7 июня один из граждан об‘явил о имеющихся серьезных подозрениях на счет поведения Дантона. «Этот депутат, — заявил оратор, — не столь революционен, каким он был. Он не приходит больше к якобинцам» 229). Он даже покинул однажды клуб до окончания заседания, чтобы встретить генерала. К. Демулен выступил на защиту Дантона 230). Последнему пришлось защищаться в заседании клуба от 14 июня, после его знаменитой речи в Конвенте в защиту последнего восстания. Дантон об'яснил свое отсутствие перегруженностью работой в Конвенте и Комитетах 231). Но совершенно очевидно, что здесь были мотивы и политического характера. По каким вопросам выступает Дантон в Конвенте после 2 июня? Исключительно по вопросу о защите права народа на восстание и для оправдания революции 2 июня. Он энергично защищал предложения, исходящие от якобинцев-робеспьеристов, но ни в одном вопросе не выставлял своей собственной программы. Таков смысл его речи в защиту открытого голосования 232).
Для Дантона, этого трезвого политика буржуазии, события 31 мая—2 июня были актом самообороны революции. «Я утверждаю перед лицом всей Франции, — говорил он в заседании Конвента 13 июня, — что, если бы не прогремели пушки 31 мая, если бы не было этого восстания, заговорщики восторжествовали бы и стали диктовать нам законы». Он прибавил еще, что Комитеты имеют документы, из которых явствует, что еще до 31 мая «департаменты разослали циркуляр, приглашающий сплотиться против Конвента». И для него, как для Робеспьера, основным было требование конституции: «эта конституция является батареей, бьющей картечью по всем врагам свободы, — она беспощадно уничтожит их» 233). И он пытался отделить администрацию восставших департаментов от их населения, и в первую очередь от имущей массы Юга Франции. Об этом свидетельствует его речь в Конвенте от 6 июля 1793 года: «Не следует клеветать на батальоны, — заявил он, — точно так же нельзя сказать, что бунтуют департаменты, вернее сказать, что их администраторы — ловкие плуты, которые хотят захватить в свои руки национальную власть» 234).
Дантон смог избежать компрометации в эти дни. К. Демулену было это труднее. И только защитой якобинцев можно об’яснить, почему так легко сошла ему защита изменника, генерала Диллона, которого он защищал упорно и долго 235). Во всяком случае, политика «дантонистов», этого жирондистского охвостья, в июне—июле 1793 года почти ничем не отличается от политики робеспьеристов. Значит ли это, что социально они были одним и тем же? События июня—июля не дают нам возможности окончательно решить этого вопроса. В данном случае для нас важно отметить совпадение политики мелко-буржуазной партии монтаньяров с политикой дантонистов, совпадение по линии реализации программы деловой буржуазии, той программы, которую не смогли выполнить жирондисты. В дальнейших событиях социальное расслоение во Франции выявило противоречия этих группировок, их классовую природу, но лишь детальным анализом конкретной ситуации можно в каждом отдельном случае установить, в какой мере схема Г. Кунова, к сожалению, пока общепризнанная в марксистской истории Великой Революции, верна.
Мы не можем здесь заняться этим вопросом 235*). Вернемся к основной задаче этой главы 236). Выясним политику маратистов и бешеных в июне—июле 1793 года.
Марат был общепризнанным вождем революции 2 июня. Он был самой ненавистной фигурой для Жиронды и оставался таковой и после 2 июня. Восставшие департаменты прежде всего обвиняли Конвент в связи с Маратом. Мы отмечали это в связи с разбором донесения народных представителей из армии Брестского побережья. «Умы, повидимому, чрезвычайно расположены в пользу свободы и равенства читаем мы в одном донесении, но питают ненависть к Марату и вследствие весьма пагубной ошибки смешивают с ним всех членов, руководящих Горой, под тем предлогом, что они его сторонники» 237). Обвинение в маратизме становилось угрожающим. Жирондисты усиленно муссировали слухи о кровожадности Марата, о его господстве в Конвенте. Об этом же докладывал Конвенту министр внутренних дел. Он заявил: в департаментах Нормандии и Бретани распространяют слухи о создании в Париже диктатуры Марата, Дантона и Робеспьера. Вот почему он дал строгий наказ правительственным агентам выяснить настроение умов и бороться против тех эксцессов, которые известны под названием маратизма 238).
Робеспьер в свою очередь неоднократно подчеркивал огромное значение этой опасности и предлагал принять строгие меры для раз’яснения истинных целей революции.
Вопрос о Марате поднимали неоднократно и в Якобинском клубе. Основная задача политики, успокоение буржуазии, требовала внимательного отношения к обвинению якобинцев в маратизме. Следовало во время освободить себя от подобных обвинений. Шабо в заседании клуба сообщил о требованиях, пред’явленных ему администрацией восставшего департамента Haute Garonne: привлечь депутата Шабо к ответственности за то, что он об'явил Христа первым санкюлотом, открыл тюрьмы крестьянам, арестованным за непосещение мессы, за то, что он враг аристократов и бриссотинцев и, наконец, за то, что он апостол Марата и одновременно близкий друг Дантона и Робеспьера 239).
Об опасениях якобинцев и об их стремлении освободиться от обвинений в маратизме, наконец, говорит отчет К. Об. Спасения, представленный Конвенту Комбоном перед окончательным обновлением его состава 240). Мы помним ту борьбу, которая развернулась в Конвенте среди якобинцев, по вопросу о политике комитета. Мы помним, что Робеспьер высказался против его обновления, что Барер от имени Комитета Об. Спасения неоднократно защищал политику примирения с восставшими департаментами, политику полной и окончательной ликвидации революции. Все это вызывало серьезные нарекания с различных сторон и не без оснований. Комбон, отчитываясь перед Конвентом, имел в виду оправдаться в обвинении в модерантизме. Он заявил: «Ваших комиссаров называли маратистами, словом, выдуманным нашими врагами, чтобы отметить наиболее энергичных патриотов. Говорят, что все маратисты убийцы, и этим названием заклеймили всех представителей народа, чтобы парализовать их действия» 241). Рисуя тот беспорядок, который царит в стране после 2 июня, и оставляя в тени то, что это было последствием революции, Комбон неоднократно возвращается к обвинению в маратизме. «Ваших комиссаров, — отмечает он, — называли дезорганизаторами, диктаторами, маратистами... Словом «Марат» все парализуется, ставят преграды формированию армий» 242). Такое сознательно преувеличенное значение придавали победители-якобинцы имени «Друга Народа», чтобы оправдать политику примирения и успокоения, которую вел Комитет Общественного Спасения. И, чем более мрачную картину рисовал докладчик, тем более ясной становилась Конвенту задача борьбы с маратистами и «бешеными».
В исторической литературе, царит странное недоразумение. Нет сомнений в вопросе об использовании жирондистами жупела «маратизм» в борьбе с победителями 2 июня, а вместе с тем утверждают, что Марат в июне—июле был болен, что он не принимал активного участия в политической борьбе. Значит ли это, что угроза Маратом датирует только от предшествующей эпохи, еще со времени суда над «Другом Народа»? Нам кажется это неосновательным, как неосновательно и второе утверждение, будто политика Марата со дня 2 июня лишена смысла и может быть об‘яснена лишь его болезнью.
Еще 1 июня, в заседании Генерального Совета Коммуны Марат изложил основы своей новой политики. Он заявил: «Пока народ является народом свободным и как свободный народ доверил свои интересы власти, им образованной, этот народ должен без возражений своим представителям уважать и исполнять их декреты, не мешать им в их решениях и помогать им в исполнении их обязанностей; но если эти представители народа обманывают его доверие, но если народу приходится часто печалиться на свою судьбу и если он убедился в ошибочности своего выбора, или, что те, кого он выбрал, подкуплены; если, одним словом, национальное представительство вместо того, чтобы спасти общественное дело, ставит его под угрозу, тогда, граждане, народ должен сам себя спасти. У него нет других средств спасения, чем собственная энергия... Таков совет, какой я могу вам дать» 243). В этом выступлении в день восстания все характерно для Марата: своеобразное понимание демократии, недоверчивое отношение ко всякому правительству и трезвая программа государственной деятельности. Победа в революции меняет радикально политику народа: вместо дезорганизаторской работы должна наступить пора строительства. Но до победы революции основной закон — благо народа, даже против избранного им народного представительства. Такова была демократия в момент своего расцвета.
Ошибочны были представления якобинцев о маратизме. Они били тревогу по поводу жирондистских обвинений якобинцев в маратизме раньше времени. Марат еще не начал своей агитации против Конвента.
«Друг народа» оставался пока верным своему заявлению 1 июня. И в день восстания, на завтра после победы, он готов был принести себя в жертву во имя победы революции. Когда ряд жирондистов, и в том числе Барбару, отказались от сложения своих полномочий, Марат заявил: «Это мне, постоянной жертве свободы, придется обречь себя на политическую смерть» 244). Марат подал в отставку. Об этом он сообщил в письме к Конвенту 3 июня. «Граждане и товарищи! Не отказывая в уважении основаниям проекта вашего Комитета Общественного Спасения, склонного обратиться с приглашением к членам Конвента, которые являлись по сию пору вольной или невольной причиной разногласий в собрании и пагубных раздоров в различных департаментах, я всеми силами оспаривал этот проект, ибо, сохраняя за обвиняемыми, быть может, слишком преступными, почетное право показать пример великодушной преданности общественному благу, он делал их привлекательными в глазах нации, а между тем подобная честь должна принадлежать исключительно тем незапятнанным людям, которые безотчетно посвятили себя защите свободы, людям, сердце которых всегда пламенело священной любовью к отечеству, людям, которых враги революции непрестанно преследовали как дезорганизаторов, анархистов, честолюбцев, кровопийц, жаждущих убийства и грабежа.
Может быть, мне, вечному мученику свободы, давно уже терзаемому клеветой, позволено ревниво относиться к этой чести. А потому я отклонил проект декрета вашего комитета, потребовал задержания членов, обличенных установленными властями Парижа, и предложил собственное свое отрешение на определенный срок. Горя нетерпением открыть глаза нации, обманутой насчет меня столькими наемными пасквилянтами, не желая больше слыть яблоком раздора и готовый пожертвовать всем для водворения мира, я отказываюсь от отправления своих депутатских полномочий до окончания суда над обвиняемыми народными представителями. Пусть не повторяются больше в недрах Конвента прискорбные сцены, которые так часто угнетали публику; пусть все члены принесут свои страсти в жертву своим обязанностям и пойдут большими шагами к славной цели, им поставленной; пусть дорогие мои товарищи монтаньяры покажут нации, что они еще не выполнили ее ожиданий, потому что злодеи тормозили все их усилия; пусть, наконец, возьмутся они за крупные мероприятия для поражения внешнего врага, для подавления врага внутреннего, для прекращения бедствий, отягчающих родину, для водворения мира и благоденствия, для упрочения свободы мудрыми законами, для установления царства правды, для процветания государства и обеспечения счастья французов 245)! Это письмо было как бы примирительным манифестом. И, хотя Марат не согласен был с трусливой политикой Комитета, пытающегося выгородить виновых депутатов жирондистов, он готов подчиниться его постановлениям, памятуя свою речь в Коммуне 1 июня. Как реагировали на эту отставку яокбинцы? Thuriot и Charlier протестовали против поведения Марата. «Я предлагаю, заявил Thuriot, - чтобы собрание декретировало, что обязанность каждого депутата — остаться на своем посту». В защиту Марата выступил Charles. Он вскрыл мотивы его отставки: Марата расматривают, как чудище, им пугают департаменты, его отставка покажет Франции, кто виновник гражданской войны 246). Руководили ли Маратом подобные мотивы, нам трудно решить, но что в первые дни Марат стремился к миру с якобинцами, в этом нет сомнений.
Но осталась ли политика самоотстранения от дел постоянной для Марата в июне—июле 1793 г.? Подобное впечатление мы выносим при чтении литературы. Даже Bougeart и Chevremont поддерживают эту версию. Но утверждение это построено на недоразумении. В заседании 17 июня, при поименном голосовании, обнаружено было отсутствие ряда депутатов, принят был декрет о преследовании отсутствующих без причины. Марат воспользовался подходящим моментом и решил заявить о своем возвращении в Конвент. «Стремление открыть глаза нации, заявил он, на клевету, поднятую против меня, заставило меня подать в отставку. Я доверился моим коллегам, депутатам Горы; в это время я писал председателю Конвента ряд писем, которые содержали ответ на все обвинения; они не были зачитаны. Я заявляю, что клевета, поднятая против меня, должна быть ликвидирована. Я об‘являю, что сегодня, в эту же минуту, я беру обратно мою отставку. Я вступаю в исполнение моих обязанностей» (аплодисменты на трибунах и одной части залы) 247). Мы придаем огромное значение этому эпизоду, который ускользнул из поля зрения биографов Марата. Он свидетельствует о том, что до дня своей смерти Марат внимательно относился к происходящей в Конвенте борьбе в то время, как отношение к нему якобинцев было сугубо недоверчивым. О его отношениях с Конвентом в этот период говорит письмо от 4 июня. Марат пишет: «Контрреволюция только что совершилась в Марселе, Лионе, Гренобле. Враги свободы не удовлетворились гибелью огромного числа патриотов, они бросили в темницу наиболее ревностных из тех, кто избежал смерти. Было бы верхом жестокости оставлять в оковах этих защитников свободы. Я требую, чтобы немедленно издан был декрет об их освобождении. Если мое право делать какое-либо предложение подлежит оспариванию вследствие моего добровольного временного отрешения от депутатских полномочий, то я прошу кого-либо из моих товарищей монтаньяров внести это предложение от моего имени» 248). Марат продолжает говорить в тоне требований, но только в дальнейшем, в переписке с Конвентом, он развертывает свою политическую программу. Мы думаем приступить к ее анализу, чтобы выяснить конфликт между Маратом и якобинцами накануне его смерти.
Для выполнения этой задачи мы можем пользоваться источниками троякого рода: газетой Марата «Publiciste de la Republique française, ou Observations aux français par Marat, l’ami du peuple, deputé á la Convention»; «Письмами» Марата и, наконец, парламентскими отчетами. Мы не говорим о других источниках, которые могут дать косвенное представление о его позиции в последние недели.
Нам приходилось отмечать в другой связи выступление Марата в якобинском клубе 3 июня. Это было своеобразным ответом на старые жирондистские обвинения, повторяемые теперь против него якобинцами: 1) стремление к диктатуре, 2) призывы к грабежу, 3) требование роспуска Конвента. Марат возражал, что он имеет в виду не вождя, а руководителя, что таковым является Конвент, но что последний должен поспешить принятием конституции, фиксированием цен на предметы первой необходимости и защитой бедняков против тех богачей, которые не желают добровольно нести жертвы в интересех революции. При этом, заявил Марат, никто не думает нападать на собственность. Но какая собственность наиболее священна? Это существование человека. Мы желаем, чтобы уважали эту собственность и чтобы был дан хлеб всем несчастным. Эта социальная программа была затем им развита в большой статье: «Causes de l‘avortement de la Revolution» 249). Мы приведем эту статью полностью, чтобы читатель мог судить, правы ли мы, противопоставляя взгляды Марата на социальную политику победившей революции взглядам Робеспьера, который, как мы видели в дискуссии с Шабо, об‘яснял почему он вынужден временно отказаться от формулировки в конституции экономических требований в интересах народных масс. «Нельзя больше скрывать, — читаем мы в статье Марата, — что все меры, принятые до сих пор Учредительным, Законодательным собранием и Конвентом в целях водворения свободы и консолидации, были необдуманными, напрасными и иллюзорными, поскольку они были добросовестными. Большинство их как будто стремилось нарочно увеличить количество злоупотреблений, продолжать угнетение, вызывать анархию, продовольственный кризис, нищету, голод, усталость народа от своей независимости, превратить его свободу в бремя, заставить его презирать революцию из-за беспорядков и эксцессов, истощать его путем постоянной бдительности, усталости, нужды и недоедания; довести его до безнадежности путем голода и возвратить его к рабству посредством гражданской войны. Таково было положение вещей почти четыре года тому назад; таково оно и сегодня; таково оно останется и в будущем до тех пор, пока небу не будет угодно отнять у глупых возможность проявлять себя, лишить народ его безопасности и подарить ему дух разборчивости, отвагу положить конец своим страданиям, решимость в решениях. У любого народа, который не страдает манией различать разум от ярости, не найдется здравомыслящего человека, который бы не понял, что нельзя консолидировать революцию без того, чтобы одна партия не задавила другую. Только французам, очевидно, было суждено, чтобы они пытались разрушить все их политические учреждения и воздвигать новый порядок вещей, при посредстве единственной силы — философии: как будто возможно, чтобы самые повелительные страсти подчинялись голосу разума. Революция была начата против деспотизма властей и его придворных и привилегированных сословий. Было все просто, когда народ поднялся, чтобы прежде всего уничтожить этих сообщников деспотизма. Кто мог бы верить, что не только не были приняты против них хотя бы самые мелкие меры, но, наоборот, им было предоставлено руководство, направленное против них же восстанием? Кто мог бы верить, что эти сообщники старого режима не только не были отстранены от всякой работы, но, наоборот, народ их призвал для организации нового режима? Однако, все это случилось. С первых же дней революции народ-победитель им позволил надеть на себя буржуазную маску, присутствовать на всех собраниях, выставлять их любовь к свободе, говорить о равенстве и принимать участие во всех его решениях. Что я говорю? Обманутый тем, что они притворялись хорошими гражданами, он их сам поставил во главе своих учреждений, администрации, советов, батальонов, армии. И только после того, как он был сто раз обманут их коварством и стал жертвой их предательств, он понял, что агенты старого режима не могут стать агентами нового; что дворяне, солдафоны и попы будут всегда сообщниками роялизма, и народ, наконец, потребовал, чтобы они были отстранены от всякой работы то, что его лживые представители всегда отказывались декретировать. Еще и по сей день подлые дворяне находятся во главе армии Республики, бывшие лакеи командуют солдатами свободы, старые грабители государства руководят нашей администрацией, любители придирок составляют наши трибуналы, креатуры двора находятся в сенате. Эти-то заядлые враги революции в коалиции с попами, с капиталистами, финансистами, спекулянтами, крупными помещиками, торговцами предметов роскоши, — интриганы всякой масти, холуи и опричники не прекращают уже давно начатые ими махинации против отечества, стараясь губить его сыновей. В ожидании того момента, когда друзья свободы по всей Республике примут, наконец, против врагов, предателей отечества и заговорщиков жесткие меры, которые диктуются заботой об общем благе, необходимо, чтобы все честные граждане об‘единились против них. Парижане должны дать пример; поэтому я приглашаю все секции собраться завтра на Марсовом поле для того, чтобы создать между собой и Горой святую федерацию, дать клятву в том, что будут поддерживать Республику единую и неделимую; в том, что не будут никогда отделяться от своих провинциальных братьев, в том, что будут защищать свободу до последнего издыхания».
Характерно для Марата это постоянное подчеркивание невыполненных революцией обещаний; материальное прложение масс не улучшилось, беспорядок царствует, свобода не обеспечена. Марат, таким образом, подчеркивает то, что якобинцы пытались затушевать после 2 июня, конценрируя внимание масс на вопросах политики. Но друг народа идет дальше. Он высмеивает попытку французов разрешить вопросы огромной политической важности силой одной философии. Он формулирует отчетливо сущность гражданской войны: одна партия должна уничтожить другую. Вот почему в практической части своей политической программы он выдвигает вопрос о немедленной и радикальной очистке правительственного аппарата сверху до самого низу от всех элементов контрреволюции и привилегированных, от всех тех, кто, прикрывшись скромным костюмом буржуа, готовит гибель революции. Но, как всегда, Марат дает социальный анализ контр-революционной коалиции, выступающей против последствий 2 июня: враги революции в коалиции со священниками, капиталистами, финансистами, сторонниками ажиотажа, крупными собственниками, продавцами предметов роскоши и интриганами всякого рода... Мы увидим в дальнейшем, что в оценке социального состава контрреволюции Марат идет дальше т.-н. «бешеных», но нам уже теперь очевидно, что он в своей оценке конкретной ситуации говорит то, что скрывали якобинцы. Правда, пока еще Марат говорит о союзе народа и Горы...
Мы оставляем пока в стороне отдельные случаи вмешательства Марата в защиту тех или иных граждан, как доказательство мягкосердечия в последние дни его жизни. В конце концов для нас это не существенно. Мишле может в этом видеть доказательство пробуждения человечности в Марате накануне его смерти, вмешательство божьего промысла; Луи Блан может не считаться с этими фактами, желая сохранить до конца исторический образ Марата, этого мрачного жителя подвалов, мучимого революционной лихорадкой; Ж. Жорес может игнорировать эти факты, чтобы слить политику Марата с политикой эбертистов. Нам необходимо установить характерные черты политики Марата после победы 2 июня, той революции, которая была в известной степени делом его рук, но руководство которой попало в руки враждебной ему группы якобинских политиков — Барера и Робеспьера. Марат 2 июня требует включения в список осужденных депутатов Фермона и Валазе и освобождения Дюко, Lauthenas и Dussauex. По каким мотивам? Dussauex старик, болтун, который, по словам Марата, не опасен. Он не может быть вождем партии. Lauthenas слишком большое ничтожество, чтобы стоило о нем говорить. Дюко также не может рассматриваться, как руководитель контрреволюции, хотя он и высказывал ряд ошибочных взглядов. Марат настаивает поэтому только на аресте участников Дюмурье, клеветников и поносителей Парижа и Горы 250). Вмешательство Марата в защиту тех или иных депутатов Жиронды интересно тем, что и здесь мы видим попытку изолировать лишь руководящую группу Жиронды с тем, чтобы в наименьшей степени потрясти Конвент и тем самым Францию. Если в области социально-экономических требований «Друг Народа» тотчас развернул всю программу своих требований, постепенно сворачивая их в конце июня, к моменту выступления народных низов, то в области политической он начинает с минимума, с примирительных попыток, чтобы закончить новой кампанией против К. О. Спасения и медлительности якобинцев. 20 июня он обращается в якобинский клуб с новым об‘яснением своего поведения. Клевета не прекращается. Марат вынужден защищаться все упорнее и упорнее. В заседании клуба 21 июня было оглашено новое письмо Марата 251). Он жалуется в этом письме на попытки интриганов запугать якобинцев его именем, на двусмысленное отношение к нему последних. «Меня обличают в том, что я требовал вождя, — пишет он. — Для ревностного защитника свободы крайне неприятно разговаривать о мерах к общественному благу в присутствии остолопов, которые не понимают французского языка, или мошенников, которые не желают его понимать. Вот обстоятельство, вызвавшее этот нелепый донос. 31 мая в 8 часов вечера я принял в Конвенте депутатов нескольких парижских округов, которые спрашивали меня, что же делать. Как! — ответил я им, — вы целую ночь били в набат, вы целый день стояли с оружием в руках и вы не знаете, что делать! Мне нечего говорить сумасшедшим, — и с этими словами я ушел. Огорченный усилиями народа, совершенно бесплодными при отсутствии просвещенного и надежного совета, я вернулся в залу и с горечью в душе сказал нескольким монтаньярам: «Нет, невозможно народу спастись, если у него нет вождей!» — Как так? — воскликнул один из «государственных людей», слушавших меня, — ты требуешь вождя? — Скотина! — тут же ответил я, — в моих устах вождь не значит повелитель, никто больше меня не питает отвращения к повелителю, но в настоящую критическую минуту я хочу вождей, которые руководили бы действиями народа, чтобы он не делал ложных шагов и чтобы усилия его не были напрасны; ибо что такое сто тысяч людей, уже стоящих под ружьем, если у них нет вождей-руководителей» 2521).
Что поражает нас в этом письме, это чувство изолированности, которое возмущает Марата, изолированности в родной ему среде якобинцев. Все, что он в продолжение ряда лет делал для революции и свободы, не убедило его друзей-якобинцев. «Огорчение, мною испытываемое, — пишет Марат в своем письме клубу якобинцев, — перешло всякую степень возможности. Не слишком ли много бороться сразу со злобою врагов свободы и с ослеплением ее друзей» 253). Но одновременно он не перестает бомбардировать Конвент своими практическими предложениями. Основная его задача — ликвидировать бунт в восставших департаментах. Мы видели уже, что в письме от 4 июня он требует от Конвента решительных мер для подавления восстания утверждая, что медлительность нанесла Конвенту не мало вреда. Simond не без основания напомнил в якобинском клубе 21 июня советы Марата: «Марат требовал много голов, чтобы обеспечить спасение Республики. Ему не хотели их дать; Конвент дал только голову короля. Хорошо! Что же было последствием этой тактики? То, что за сбережение этих голов пришлось пожертвовать жизнью 500.000 людей» 254). Но Марат 18 июня, выступая в последний раз в Конвенте, поднял обвинение также против нескольких генералов; Ligonier, Duchatel, Вестермана. Он требовал также ареста Карра. Он был прав по отношению ко многим из них 255). Но против этого требования выступил Робеспьер. Последний заявил: «Я поддерживаю предложение об отзыве комиссаров, которые находятся под подозрением, если не утверждать большего, что они обличены, в сношениях с бунтовщиками. Что касается предложенных мер против генералов, их можно решить не на трибуне, их следует раньше рассмотреть в Комитете» 256). Это означало отложить репрессивные меры против виновных.
Но Марата в дни июня—июля отнюдь не занимают исключительно меры террора против правых. Он, например, предлагает в письме к Конвенту от 21 июня «безотлагательно вытребовать Шалье в Конвент не только для того, чтобы спасти его от жестокости лионских аристократов, но и для того, чтобы получить от него справки о причинах волнений в этом городе» 257). Предложения Марата были ответом на письмо прокурора Лионской коммуны Лосселя, который отмечал раздоры в рядах левой, в частности свои разногласия с Шалье 258). К сожалению, нет возможности здесь достаточно внимательно проследить борьбу различных группировок в отдельных восставших городах 259). Во всяком случае мы лишены возможности сделать это в данном очерке, не сможем даже упомянуть об имеющейся литературе по этому вопросу. Но нам важно отметить, что Марат искал причину восстания также в ошибках левых якобинцев Лиона. Он боится, чтобы эти ошибки не использованы были жирондистами, чтобы они не возглавили народное движение — «Я требую, пишет он в том же письме, чтобы перманентность округов отменена была во всей Республике. Эта перманентность является главной причиной несчастий, случившихся в недавнее время в нескольких крупных городах: ибо богачи, интриганы и зложелатели толпами бегают на заседания, становятся на них хозяевами и заставляют принимать самые гибельные для свободы постановления, в то время, как поденщики, рабочие, ремесленники, молочные торговцы, землепашцы, словом, вся масса обездоленных, принужденных работать для того, чтобы существовать, не могут участвовать в собраниях, чтобы подавлять преступные происки врагов свободы. Дней десять—двенадцать тому назад я предложил последнюю меру вашему Комитету Общественного Блага; он понял ее значение, обещал доклад; не могу об‘яснить себе его молчания» 260).
Больной Марат пять месяцев уже прикован к постели, но он не перестает вести упорную борьбу с модерантизмом. В статье «Moyen de parer aux dangers et de remedier aux malheurs de la patrie» он снова возвращается к вопросу о мерах спасения отечества. «Республику раздирают бедствия внешней и внутренней гражданской войны, ей угрожают нищета и голод. Но революция не погибнет, потому что возможности ее огромны, если только она сумеет воспользоваться ими. Самое опасное в нынешнем положении — это возмущение все новых и новых департаментов, восставших по примеру Кальвадоса. Чтобы спастись, следует принять против них решительные меры, об'яснить всей стране действительные причины восстания и, наконец, предоставить Франции проект новой конституции. Очевидно, пишет Марат, что основное зло — это гражданская война в стране. Бороться с врагами можно лишь путем вооружения всех добрых патриотов, решительного нападения на врагов и их немедленного уничтожения. Добро бунтовщиков должно быть разделено между участниками этой карательной экспедиции. И снова и снова; "обновите администрацию, изгоните генералов-предателей" 261).
Но мысль Марата работает и в другом направлении. «Среди бедствий, которые сокрушают отечество, одна опасность угрожает ему больше всего в данный момент, и последствия непоправимы: это хищность спекулянтов и алчность. Хищники толкнут народ к пропасти, если Конвент не примет во время мер для понижения цен». «Чтобы ускорить возвращение старого порядка, возможно, достаточно будет, чтобы хитрые негодяи ему показали сравнительный тариф цен на хлеб во время деспотизма и революции». Таковы требования и предложения Марата за несколько дней до продовольственных беспорядков в Париже, о которых мы писали в предыдущей главе, за несколько дней до решительного выступления Жака Ру, против которого Марат начал свой поход. Прежде чем перейти к анализу его взглядов, а также к освещению исторического эпизода огромной важности, отметим только, что в статье о средствах спасения отечества Марат ставит вопрос о революционной диктатуре, чтобы патриотическая партия раздавила врагов революции. Он смеется над всякими попытками в обстановке гражданской войны вводить безграничную свободу.
Нам кажется целесообразным именно в этом месте приступить к краткой характеристике позиции «бешеных», чтобы затем, сопоставив ее с политикой Робеспьера и Марата, решить вопрос об их месте среди якобинцев и о взаимоотношении этих группировок между собою. Решающими будут для нас события конца июня и первых дней июля 93 года, спор вокруг вопроса о конституции и продовольственных беспорядках в Париже. Мы в общих чертах в предшествующей главе разобрали эти вопросы, теперь специально займемся ими для выяснения позиции Марата и его отношений с Жаком Ру, признанным вождем «бешеных».
В июне—июле 93 года представителями крайних в Париже выступали Варле, Леклерк и Жак Ру. Была ли их агитация общим делом? Об этом трудно судить. Леклерк позже, в сентябре 1793 года, это категорически отрицал. В своем журнале «L'ami du peuple» он писал: «Я заявляю публично, что я никогда не имел никаких сношений ни прямых, ни косвенных с Жаком Ру, что с первого июня я не видел его больше, чем два раза в продолжение часа, случайно в одном доме, куда он иногда заходил, и где я был часто. Вот вся истина по поводу этого обвинения» 262). Но это не мешало им изолированно вести общую революционную работу в кварталах рабочих и ремесленников Парижа.
В первые дни июня Варле и Леклерк развили активную агитацию. О их выступлении в Генеральном Совете Коммуны и о том сопротивлении, которое они там встретили, нам приходилось говорить. Отметим в дополнение выступления Леклерка 1 июня в Якобинском клубе. Он заявил: «Я буду краток. Агония аристократов началась. Набат бьет... Коммуна восстала. Народ несется к Конвенту. Вы должны туда отправиться» 263). В самом восстании не было разногласий между якобинцами и «бешеными». Они начались после восстания. Какие требования выставляли бешеные в первые дни? Нам трудно об этом судить. Но если считать показательным выступление Леклерка из Лиона в заседании Коммуны от 4 июня, то пока речь шла исключительно о мероприятиях террористического характера. Именно в этом смысле возражал ему Эбер: «Следует рассматривать, как mauvais citoyen, всякого, кто предложит пролитие крови» 264). Мы не можем таким образом, по крайней мере, на основании имеющихся в нашем распоряжении материалов, говорить о какой-либо особой социально-экономической программе бешеных в первые дни после 2 июня. Что разногласия между якобинцами и "бешеными" не были значительны до середины июня, свидетельствует еще то обстоятельство, что Жак Ру был назначен 12 июня одним из редакторов «Бюллетеня Парижской Коммуны» 265). В этом Бюллетене должны были печататься все важнейшие решения Коммуны и наиболее интересные материалы из департаментов, как и письма, адресованные Коммуне. В двадцатых числах июня подобное назначение уже было немыслимо. Мы, к сожалению, лишены возможности выяснить роль бешеных в продовольственных безпорядках конца июня: для этого у нас нет ни архивных, ни достаточных печатных материалов.
О Жаке Ру мы знаем только то, что дают нам скудные биографические материалы, опубликованные Брешем, Жоресом и Матьезом. Правда, статья последнего «Les enragés et la lutte pour le maximum» дает нам уже значительный материал, но далеко не исчерпывающий 266).
Жак Ру родился в 1752 г. в зажиточной семье вторым из 12 детей. В дальнейшем, как преподавателю семинарии в Ангулеме по кафедре физики и философии, ему пришлось работать недолго. Однажды повар семинарии выстрелом убил одного из слушателей, когда последние протестовали против скверной пищи семинарии. Начальствующие лица и в том числе Ж. Ру были арестованы. Вскоре после этого начинаются его злоключения. К началу революции ему уже было 37 лет. Первое его публицистическое произведение относится к периоду взятия Бастилии 267). Он превозносит в нем Людовика XVI, этого короля доброты, справедливости и мира. Вскоре в общине Saint Thomas начались аграрные беспорядки. Жака Ру обвинили в том, что он был их зачинщиком, что он здесь распространял опасное учение о том, что земля принадлежит всем равно и что не следует платить повинностей. Но обвинение это было построено на недоразумении, потому что за 15 дней до этого (29 апреля 1790 г.) Жак Ру покинул общину. В дальнейшем, если верить одному анонимному памфлету, он отправился в департамент Aude и 25 июля 1790 г. был назначен на должность кюре общины Massigni в дистрикте Carcassone. Жака Ру пытались здесь, по его словам, подкупить аристократы, но напрасно. Он разоблачил их и показал себя патриотом. Матьез утверждает, что им сделаны были попытки проверить эту историю, и оказалось, что Ж. Ру никогда не был в департаменте Aude, что община Massigni там и не значится. Он приходит к убеждению, что все это «геройство» выдумано Ж. Ру, чтобы придать себе вес в глазах санкюлотов. В начале 1791 г. он оказался в Париже и здесь случайно занял заметное место в рядах конституционного духовенства. О нем даже появилась заметка в «Revolutions de Paris», но все же Жак Ру не был еще общефранцузской или даже столичной знаменитостью. Его вторым произведением была речь «О средствах спасения Франции и свободы» (17 мая 1792 г.). Основная особенность этого произведения — бешеный терроризм, по словам Матьеза, превосходящий даже ожесточенность Марата. Жак Ру требовал разоружения подозрительных граждан, об‘явления цены за головы эмигрантов, заговорщиков и тиранов, которые начали поход против свободы. Он требовал взять заложниками их жен и детей, сравнять с землей их дома... Такова была его политическая программа. Но не блестящей была и его социально-экономическая программа. «Требуйте, чтобы смертная казнь была введена против всех спекулянтов средствами существования, — читаем в одной из брошюр Жака Ру, против всех тех, кто торговлей деньгами дискредитирует наши ассигнаты, возвышает цены на хлеб и заставляет нас быстрыми шагами приближаться к контрреволюции». Жак Ру требует жестоких мер против подобных преступников, запрещения вывоза предметов первой необходимости из Франции. Жак Ру настаивает на том, чтобы правительство заставило крупных собственников продавать хлеб лишь на определенных рынках, и на организации во всех значительных городах магазинов, где цены на товары будут доступны малоимущему населению.
В этой программе нет ничего оригинального даже, для той эпохи, и Матьез совершенно правильно отмечает, что подобные требования мы находим во множестве петиций того времени, которые представлялись Конвенту после казни короля. И кажется странным, поэтому, категорическое утверждение Матьеза, что в своих социальных требованиях Ру шел дальше, чем Марат. Во всяком случае, принеденная цитата из брошюры Ру об этом не говорит.
Жак Ру выбрал своим центром секцию гравильеров. Его близкими соратниками были: выделывающий лимонад J.-B. Bouillant, башмачник Жан Бурбон, столяры V. Natte и J. J. Graillot, подмастерье-сапожник Sange и хирург N.-M. Michault, единственный интеллигент среди ремесленников и рабочих, его окружающих. Нужно сказать, что Жаку Ру, однако, не везло: он не смог пробраться ни в члены Конвента, ни в члены департаментского Совета. Поле его деятельности было все время ограничено одной-двумя секциями и в лучшем случае Коммуной. В декабре—январе 1793 года он развил довольно активную деятельность. И снова его агитация идет в обычном для якобинцев направлении: против деспотизма, модерантизма и спекуляции. Все еще нельзя утверждать, что один из этих мотивов преобладает в его деятельности. Деятельность Жака Ру развернулась в феврале—мае 1793 года. Нам пришлось говорить об этом в другой связи. Было бы чрезвычайно важно проанализировать его деятельность в это время, до революции 2 июня. Но отсутствие достаточных материалов, как и тема данного очерка, не дает нам возможности заняться здесь подробно вопросом о связи политических и экономических элементов в деятельности Жака Ру до изгнания Жиронды. Из письма его Марату мы узнаем, что Ру оказывал помощь Марату в его политической борьбе, что он находился в тесной связи с якобинцами и сам принимал активное участие во всех «днях» революции с 1791 года 268). О своем участии в событиях 2 июня Жак Ру говорит определенно в письме к Марату: «Марат, ты не упрекал меня в фанатизме, а депутаты, осыпавшие меня оскорблениями, не упрекали меня в том, что я священник, 29 мая этого года, когда я в пламенной речи обрушился на заговор государственных людей и закончил ее следующими словами: «Депутаты Горы, мы заклинаем вас спасти отечество; если вы в состоянии это сделать и не хотите, то вы трусы и изменники; ecли же вы хотите и не можете, то заявите об этом; это во всяком случае будет нашей задачей. У нас имеется 100.000 человек для вашей защиты».
Таков был один из видных представителей той левой оппозиции, которая выступила против единодушно принятой конституции 25 июня 1793 года. Мы знаем, какое значение придавали ей якобинцы и в частности Робеспьер. Мы видели, что текст ее был фактически уступкой буржуазии, уступкой, которая может быть об'яснима лишь социально-политической обстановкой июня—июля 1793 года. Об этом писал спустя два с лишним десятилетия старый якобинец, а затем бабувист, Буонаротти. Он в «Заговоре равных» блестяще вскрывает противоречивость поведения якобинцев после изгнания Жиронды: «До падения жирондистской клики Робеспьер считал, — пишет он, — что управляемый ею Конвент не в состоянии дать хорошие законы; впрочем он думал, что в критических обстоятельствах того времени первой задачей представителей народа должно быть уничтожение многочисленных врагов, извне и извнутри угрожавших существованию республики; но видя, что жирондисты спешат легализировать свои аристократические принципы, он противопоставил их проектам свою Декларацию Прав, в которой его демократические намерения проявляются уже совершенно открыто. Сближая политические учения, заключавшиеся в этом произведении и в речах, произнесенных Робеспьером в последние годы его жизни, с его моральной чистотой, с его самопожертвованием, с его мужеством, с его скромностью, с его редким бескорыстием, приходится воздать глубочайшее уважение столь высокой мудрости и можно только ненавидеть извращенность или оплакивать непонятное ослепление тех, кто замыслил и совершил убийСтво.
Однако конституция 1793 года, составленная вслед за восстанием 31 мая той партией Конвента, которую тогда называли Горой, не вполне отвечала пожеланиям друзей человечества. К сожалению, в ней находишь старые приводящие в отчаяние взгляды на право собственности. Впрочем, политические права граждан там ясно провозглашены и прочно гарантированы, всеобщее образование отнесено там к обязанностям общества; она легко допускает изменения в пользу народа, и пользование народа суверенитетом обеспечено в ней больше, чем где бы то ни было. Следует ли осторожность, проявленную в конституции, и скрытность депутатов, друзей равенства, относительно их взглядов на будущее приписать их благоразумной осмотрительности, требуемой враждебностью позиции возбужденных жирондистами богачей, или же все это об’ясняется влиянием эгоистов на совещаниях Национального Конвента?» 269). В конце-концов споры между якобинцами и бешеными после 2 июня развернулись во всю ширь по вопросу о конституции.
23 июня у решетки Конвента от имени секции гравильяров Жак Ру напомнил, что 30 мая он, по полномочию 30.000 граждан, обещал поддержку Горе и от имени тех же граждан, об’единенных в клубе кордельеров, потребовал оглашения петиции 270). Робеспьер немедленно вмешался. Он потребовал лишить его слова, потому что в день торжества конституции должно царить единство среди патриотов. Он не об'яснил мотивов, он намекнул, что у него есть достаточно для этого оснований, и Конвент лишил Ж. Ру слова. И в самом деле, в заседании 23 июня после того, как правая сторона Конвента отказалась принимать участие в голосовании конституции, единство Горы было особенно необходимо. Совершенно понятно, почему якобинцы устами Филипло заявили: «К голосованию, председатель! Эта конституция Chef d’oeuvre, которая даже не допускает дискуссий». В этом же духе выступал Шометт. От имени парижского народа он заявил, что если спасение народа было до сих пор проблемой, оно перестало ею быть теперь, после принятия конституции. Шометт обращает внимание Конвента на тех, кто панически кричал против анархии и спекуляции, а теперь во имя мира, закона и собственности разжигает пламя гражданской войны в стране. Но их царство кончилось вместе с принятием конституции 271). Каким диссонансом должна была врезаться речь Ж. Ру на заседании 23 июня! Она вызвала взрыв негодования и в заседании 25 июня.
От имени секции гравильяров, Бонн-Нувель и клуба кордельеров в заседании 25 июня был опубликован «Манифест бешеных». Документ этот был опубликован Матьезом 272). Эпиграфом к нему служат слова Жака Ру: «Народ, я приветствую смерть во имя защиты твоих прав. Докажи мне твою признательность уважением к личности и собственности». Эпиграф этот бросает любопытный свет на содержание документа. Какова его основная мысль? «Свобода — не что иное, как пустой призрак, когда один класс может безнаказанно изнурять голодом другой. Равенство — пустой призрак, когда богач, благодаря монополиям, пользуется правом жизни и смерти себе подобных. Пустой призрак и республика, когда изо дня в день работает контрреволюция, устанавливая такие цены на продукты, досягнуть до которых три четверти граждан могут только обливаясь слезами.
Лишь прекращением разбоя негоциантов, который необходимо отличать от торговли; только предоставлением продовольствия в пользование санкюлотов, вы притянете их на сторону революции и об’едините вокруг конституционных законов». Но это то же, о чем писал Марат в «Публицисте» в статье «Causes de l’avortement de la Revolution» (8 июня) 273). Ho в «Манифесте» Жак Py подчеркнул также другое требование; «Заклинаем вас передать конституционной анафеме спекуляцию и ажиотаж и декретировать общий принцип, что торговля не состоит в том, чтобы разорять, доводить до отчаяния и изнурять граждан голодом». Любопытно, что это требование было выставлено в то же время Кондорсе и Прюдомом. Но это оригинальное требование отнюдь не означает, что Жак Ру посягает на собственность и даже торговлю. «Свобода торговли, читаем мы дальше, есть право толкования и предоставления пользования, но отнюдь не право препятствовать пользоваться и тиранить». Это — типичная якобинская формулировка, которой Марат блестяще пользуется в экономической и политической области (см. его статью в «Публицисте» от 8 июня). Отнюдь не оригинальна была также среди якобинцев мысль: «Неужели же собственность мошенника более священна, чем жизнь человека»? Поэтому-то Марат в вопросе о принудительном займе защищал равное обложение богатых, патриотов и контрреволюционеров.
В своем любопытном экономическом анализе «Манифест» Жак Ру делает то, что в известной степени пугало политического деятеля Марата: Жак Ру со всей отчетливостью сравнивает революцию с дореволюционным положением дел и показывает, что материально массам жилось тогда лучше. Он вместе с тем ополчается на попытки буржуазии экономически окрепнуть в ходе революции. «Вы овладеваете всеми земными благами: мануфактурами, морскими портами и всеми отраслями торговли, чтобы заставить друзей отечества умирать от голода, жажды и наготы и этим принудить их броситься в об’ятия деспотизма.
...Не довольно разве, что ваши предшественники, по большей части оставившие о себе позорную память, завещали нам монархию, ажиотаж и войну, чтобы вы еще прибавили ко всему этому наготу, отчаяние, голод? Надо ли допускать, чтобы роялисты и умеренные под предлогом свободы торговли пожирали еще новые мануфактуры и собственность? Чтобы захватывали хлебные поля, леса и виноградники, даже кожу животных? Чтобы они, под покровительством закона, из раззолоченных чаш пили кровь и слезы граждан»? Центральной идеей «Манифеста», однако, остается попытка оговорить в конституции преследование спекуляции и ажиотажа. «Богачи-торговцы, по самому своему существу соучастники преступления и обыкновенно являющиеся соумышленниками королей, все еще продолжают злоупотреблять свободой торговли, чтобы угнетать народ; они неправильно истолковали ту статью Декларации Прав Человека, которая устанавливает принцип, разрешающий делать все, что не запрещено законом. Так декретируйте же в конституционном порядке, что ажиотаж, продажа денег и спекуляция пагубны для общества. Народ, который знает своих истинных друзей, так долго страдающий народ, увидит тогда, что вы сжалились над его долей, что вы серьезно хотите уврачевать его недуги; когда будет в конституционном акте ясный и точный закон против ажиотажа и спекуляции, он увидит, что интересы бедняка ближе к вашему сердцу, чем интересы богатых; он увидит, что среди вас нет более места для ростовщиков, арматоров и монополистов, он увидит, наконец, что вы не хотите контрреволюции».
Каковы были те возражения, которые встретил Жак Ру среди крайне левых депутатов Конвента, Якобинского клуба, в секциях и прессе? Они не были принципиального свойства, речь шла исключительно о целесообразности подобных методов борьбы с богатыми. Вот что писал Эбер в своей газете «Пер-Дюшен»: «...Но эти ростовщики — где же они в caмoм деле? В Париже? Нет, чорт возьми, не здесь, а в крупных торговых городах! В Париже живут только мелкие торговцы. Миллионерам Бордо и Марселя в высокой степени наплевать, если разграбят одно из судов на Сене. Их склады и корабли ломятся от товаров. Чорт побери! Если бы Конвет всегда действовал так, как в настоящее время, если бы он терпел так долго в своей среде шайки пройдох, которые всегда подбрасывали ему под ноги камни, то он несомненно успел бы провести многие хорошие законы для защиты слабых против сильных, бедных против богатых. И мы уже пользовались бы плодами революции... Но теперешний момент не годится для того, чтобы осыпать клеветой патриотов: теперь необходимо прежде всего вести борьбу против батальонов Кальвадоса, Финистера и Жиронды и воздерживаться от эксцессов...» 274). Эбер был одним из наиболее активных противников Жака Ру. Thuriot в Конвенте после оглашения «Манифеста» заявил, что это дело рук Кобурга, что Жак Ру, эмиссар Вандеи, он предложил... принять меры немедленного понижения цен на предметы первой необходимости 275). Робеспьер был возмущен тем, что Жак Ру бросает на всех якобинцев тень обвинения в модерантизме, так как это угрожает им потерять доверие народа. Робеспьер обвинил Жака Ру в самозванстве, и Лежандр предложил проверить — действует ли он по чьему-либо полномочию 276).
26 июня начались в Париже продовольственные беспорядки. Трудно установить, имеется ли какая-либо связь между агитацией «бешеных» и этими беспорядками. Ими не была затронута секция гравильеров. Но якобинцы сознательно муссировали эту связь. И 28 июня Робеспьер в якобинском клубе поставил со всей решительностью вопрос о «бешеных». Он заявил: «Все просвещенные граждане знают, что единственное средство сохранить республику — это укрепить единство, связь и братство граждан столицы». Враги народа делают все, чтобы разрушить это единство. «Самая демократическая из когда-либо существовавших конституций представлена на утверждение народа... И в это время человек, прикрывающийся личиной патриотизма, но намерения которого могут быть по меньшей мере подвергнуты сомнению, оскорбляет большинство Национального Конвента под предлогом того, что конституция не содержит законов против скупщиков, и выводит из этого, что она не подходит для того народа, для которого она создана.
Люди, которые любят народ, не стремясь, однако, постоянно об этом напоминать, и, те, которые, не хвастаясь этим, неизменно трудятся над его благополучием, будут весьма удивлены, узнав, что их детище антинародно и является скрытой аристократией!
Я утверждаю, что единственными врагами народа являются те, кто выступает с проповедями против Горы и против Конвента. Когда мы сделаемся бриссотинцами, мы, пожалуй, согласимся стать жертвами нашего отступничества; но до тех пор опасайтесь этих интриганов, которые под маской патриотизма стремятся ни к чему иному, как к тому, чтобы снова ввергнуть вас в ту пропасть, из которой вы только еще начинаете выбираться!
Неужели вы верите в чистоту цели и законность стремлений этого священника, который в согласии с австрийцами, клевещет на лучших патриотов?» 277).
Якобинцы перешли в наступление. Решено было поставить вопрос о бешеных в клубе кордельеров и в секции Жака Ру. Лежандр рассказывает каким образом клуб кордельеров решился поддержать Ру. Так как все добрые граждане на фронтах заняты в администрации, — заявил он, — клуб остался в руках случайных элементов. Пользуясь мягкостью Руссильона, председателя собрания, Жак Ру провел свое предложение. Лежандр вынужден был оправдываться от обвинений в модерантизме, он, которого поносили жирондисты. Оскорбленный оратор требует срочных мер. Любопытно, что Руссильон извинялся перед собранием клуба за то, что поддался настроению, утверждая, что его вынудили поцеловать Жака Ру. Он присоединяется теперь к предложению Лежандра 278).
Но и Жак Ру не оставался пассивным. 27 июня он пришел с жалобами в клуб кордельеров. Он рассказал о том, что G. Bourdon, Лежандр, Collot d’Herbois обвиняли его на заседании Конвента в контрреволюции в то время, как трибуны встретили его речь аплодисментами. Гора протестовала, но клуб кордельеров санкционировал поведение Жака Ру. Леклерк выступил с обвинениями и против Дантона и Лежандра, которые по его мнению не были достаточно активны 31 мая и 2 июня. С большим трудом удалось отстоять Лежандра, Он был вызван для об'яснений в клуб 279).
На защиту Жака Ру выступила теперь секция гравильеров. В отчете заседания секции, опубликованном Матьезом, мы читаем, что граждане были возмущены приемом, оказанным Конвентом Жаку Ру. Снова был зачитан «Манифест» и снова он был встречен громом аплодисментов. Решено было избрать представителей, снестись с секцией Бонн-Нувель и сообщить Конвенту о том, что Жак Ру является их истинным представителем. И только с большим трудом, после того, как решение Якобинского клуба единодушно отвергло тактику Жака Ру, благодаря давлению сверху, секции и клуб кордельеров вынуждены были изменить свою позицию. 30 июня на заседание клуба кордельеров явилась делегация Якобинского клуба в составе Collot d’Herbois, Робеспьера, Эбера и др. Эбер потребовал исключения Жака Ру и Леклерка. Последнего за то, что он был инициатором резни в Лионе. Предложение было принято. Клуб кордельеров постановил, что Гора блестяще послужила отечеству и что всякий, кто выступит против нее, должен рассматриваться, как враг нации и свободы 280).
Отчет о своей победе был дан делегацией 1 июля в Якобинском клубе. Докладчиком выступил Collot d’Herbois. Основным мотивом его отчета было указание на восстановление чести Горы, на борьбу с террористическими крайностями. «С того момента, — заявил докладчик, — как пала голова Капета, Ру только и делает, что говорит о скупщиках. Я не знаю, что он нам скажет через три недели, но я надеюсь, что к этому времени карьера его кончится» 281).
И в самом деле якобинцы сделали все, что могли, чтобы удалить Жака Ру с политической арены. 1 июля Генеральный Совет Коммуны, заслушав доклад о поведении Жака Ру, постановил: считать его взгляды антигражданскими и лишить его доверия. Он был лишен права редактировать Бюллетень Коммуны. Наконец, 4 июля секция гравильеров заявила о своем присоединении к конституции 282). Политическая карьера Жака Ру была фактически закончена, хотя он еще долго боролся с гегемоном — официальной якобинской властью.
Мы достаточно подробно изложили ход борьбы якобинцев и Жака Ру. Нам должно быть ясно, что даже тот частичный материал, который имеется в нашем распоряжении, убедительно говорит за то, что мы имеем здесь дело не с борьбою двух социально-политических программ, а со столкновением по вопросу о целесообразности немедленного проведения в жизнь тех или иных мероприятий. Идеи, высказанные Жаком Ру, являются лишь частью якобинской идеологии. В них нет ничего, что было бы им чуждо. Тактические разногласия об'яснимы, если мы вспомним, что социальный состав якобинцев был своеобразным об'единением части деловой буржуазии, мелкой буржуазии, ремесленников, рабочих и даже некоторых групп передовой буржуазной интеллигенции. Совершенно очевидно, что лишь по недоразумению некоторые историки говорят о коммунизме бешеных. Подобные взгляды понятны у П. Кропоткина. Нет также оснований причислять Жака Ру к какой-либо особой, вне якобинской коалиции стоящей, группе 283). Бешеные являются лишь левым крылом якобинизма. Нам кажется также неосновательным утверждение, что бешеные (Ж. Ру) вообще не выставляли политических требований. В таком случае, как понять их категорические заявления в «Манифесте» о конституционных гарантиях в борьбе со спекулянтами? Ведь Жак Ру настаивал, и это было оригинальным в его взглядах, чтобы ограничение «свободной торговли» стало пунктом конституции. В якобинской коалиции, пестрой по своему социальному составу, были различные группы, единство их до 2 июня, тактическое расхождение после 2 июня и раскол в конце II года является процессом длительного развития. И только анализируя этот процесс, мы можем понять существо разногласий в рядах якобинской коалиции. В противном случае марксизм превращается в схему.
Мы можем теперь снова вернуться к деятельности Марата, чтобы с новой стороны, дополнительно, осветить тот вопрос, который мы подняли в связи с обсуждением конфликта между Жаком Ру и якобинцами.
Марат не переставал все эти дни направлять внимание К. Об. Спасения и Конвента в сторону основных политических задач. 2 июля он запрашивает Конвент: «О чем думает ваш К. Об. Спасения? Спит он или отказывается действовать»? 284). Дело в том, что Комитеты медлили принять меры против администрации департамента Роны и Луары. Мероприятия комитетов опоздали, восстание началось. Теперь остается только мобилизовать добровольцев-патриотов соседних департаментов, чтобы немедленно обрушиться на врага, если хотят предупредить избиение сотен несчастных граждан. Но Комитеты медлят. Марат опять наталкивается на глухую стену предубеждения. Он жалуется в «Публицисте»: «Я обратился к Конвенту с письмом, требуя об'явления мятежных Капетов вне закона и немедленного смещения Бирона и Кюстина, которые готовятся повторить роль Дюмурье; письмо это читалось лишь 5 числа. Конвент выслушал лишь то, что относилось к Капетам, и перешел к порядку дня, оставив без внимания остальное. Я мало озадачен этим; несомненно, письмо мое накануне сообщено было усыпителям Комитета Общественного Спасения (или, как говорят, общественной гибели), которые убедили нескольких трусов Конвента потребовать порядка дня. Во всяком случае верно, что Барер, Дельма, Матье, Рамель, Ногаре и т. д. покровительствуют Кюстину, Бирону, Вестерману, Мену и всем злоумышленникам из бывшей знати, которые, к несчастью, все еще стоят во главе наших армий» 285). Письмо Конвенту, о котором пишет Марат, как и его статья в «Публицисте» о Жаке Ру, наилучшим образом вскрывают отличия в политической программе того и другого. О чем пишет Марат Конвенту 4 июля? Он напоминает о клевете, распространяемой в департаментах, будто Гора не свободна, будто она затеяла заговор в интересах Орлеанов. Он требует казни графа д‘Артуа, Конде, герцогов Шартрского, Бурбонского, он требует удаления из армии генералов изменников.
И тем не менее Марат об'являет войну крайностям Жака Ру. Мы в приложении к нашему очерку даем статью Марата «Портрет Жака Ру» 286) и ответ последнего Марату, — два документа огромной исторической важности, — чтобы читатель мог лучше разобраться в предмете спора двух представителей якобинской «левой» в революции. В чем обвиняет Марат Жака Ру? «Самым ужасным бичом, с которым нам приходится бороться для торжества свободы, — пишет он, — являются не аристократы, не роялисты, не контрреволюционеры, а экзальтированные ложные патриоты, которые под маской патриотизма вводят в заблуждение честных граждан и увлекают их на путь насилия, авантюр, смелых и злополучных действий». Это политическое обвинение выдвигали, однако, также якобинцы против Марата. В том-то и обнаружилась беспомощность «Друга Народа», что он вынужден был политической обстановкой, не желая продолжать умеренной, буржуазной политики якобинцев и одновременно отказываясь от союза с «бешеными», одной и той же рукой требовать сотен голов и возражать против экзальтированных патриотов. Программа Марата была программой Жака Ру, Леклерка, но учитель не нашел пока еще правильной линии поведения. Он должен был бы выполнить обязательство, торжественно данное 1 июня, поддерживать правительство якобинцев, но буржуазная политика последних, модерантизм К. Об. Спасения и большинства Конвента не давали ему возможности это сделать. Какие выводы сделал Марат?
Его не слушают в Конвенте. Он 5 июля пишет Thuriot, что вынужден будет отнести себя больным в Конвент, чтобы заставить выслушать себя 287); он 12 июля пишет пламенную статью «Reveillons-nous, il est temps», но все бесполезно 288). Новые и новые обвинения против генералов, Комитета Об. Спасения... «Мое несчастье, — заявляет он, — то, что мне приходится всегда быть Кассандрой революции». И, наконец, в последнем номере «Публициста», вышедшем уже после его убийства (14 июля), Марат выступает с обвинениями против Барера, а вместе с этим против значительной части якобинцев. Словом, он вынужден итти по пути, намеченному бешеными. Но он не желает итти по этому пути и, обрушившись на Жака Ру, Марат применяет в борьбе основательные и неосновательные обвинения. Жак Ру был прав, когда в письме с укором возражал Марату: «Марат для совершения революции всегда пользуется людьми с сильным характером... Когда больше в них он не нуждается, он их разбивает, как стакан... Будет совершенно естественно, что и я подвергнусь подобной участи». Накануне смерти Марата в борьбе с бешеными окончательно вскрыта была внутренняя противоречивость его политики, пределом которой была «священная собственность».
В своем ответе Жак Ру опровергает личные нападки Марата. Они нас в данном случае мало интересуют. Что Жак Ру отнюдь не был кристально чистым человеком, что образ его имеет мало общего с суровыми, нравственно-опрятными сектантами эпохи реформации, — в этом переписка не оставляет сомнений 289). Она подтверждает нам также то, что и Марат принадлежал к людям, которым интересы Революции разрешали все, вплоть до уничтожения своих друзей. Но для нас важнее политическое содержание письма, которое поможет нам разрешить вопрос о позиции «бешеных» в июне-июле 1793 г.
Жак Ру заявляет: «тебе, Марат, не пристало упрекать меня в том, что я ударился в крайности, что я делал всякие усилия, чтобы поднять шум, тебе, который писал, что нужно было воздвигнуть 800 виселиц для депутатов Учредительного Собрания и что нужно было отрубить 60.000 голов в начале Революции». Марат был политическим учителем и союзником бешеных. Так расценивали его последние. Читая письмо Жака Ру, видишь, какое огромное влияние на последнего имел Марат. «Правда, что я имею врагов в лице дворянства, священников, умеренных, купцов, интриганов, роялистов, федералистов, эгоистов, монополистов, банкиров, изменников, ложных патриотов 48 секций Парижа и Республики. Но, Марат, я аппелирую к твоему собственному опыту»... И в самом деле, вспомним хотя бы цитированную нами выше статью Марата от 8 июня: те же враги Революции перечислены Маратом. Жак Ру так же, как и Марат, видит причину бедствий в полумерах. Он с горечью заявляет, что Марат выдвигает против него все обвинения своих же врагов, и сожалеет, что ему придется отказаться от клички «маленький Марат».
«Неужели ты думаешь, — спрашивает Жак Ру Марата, — что конституция прочно укоренилась?» И отвечает на этот вопрос отрицательно. Но он и не думает звать к восстанию. Благоразумные люди должны разоблачить изменников: «надо, чтобы они не били в набат, призывая к восстанию, но чтобы раздался могучий голос разума и мудрости». Марат делал то же до конца дней своих. Между ними нет не только принципиальных разногласий, но и серьезных тактических споров. Беспомощность Марата, политический тупик, в который он попал в июне—июле 1793 года, об‘ясняет нам, почему он вынужден был выступить против Жака Ру. Повторилось то, что было в феврале 1793 года, когда его протест против знаменитой петиции 48 секций не помешал ему требовать смертной казни и расправы над торговцами.
Но любопытно, что Жак Ру с негодованием опровергает свое участие в ограблении крестьянами феодальных поместий в Конаке (1790 г.): он враг подобных самочинных действий. Жак Ру возмущен теми приемами, какими якобинцы добились его исключения из клуба кордельеров. Но даже в частном письме к Марату, где он мог бы развернуть свою политическую программу, по крайней мере, против якобинцев, мы читаем: «Я спокойно жду смерти, мои враги все более будут удовлетворять свою жажду мести, я всегда буду говорить правду, и моей местью будет мое уважение к республиканской конституции». Таким образом, ни в «Манифесте», опубликованном 25 июня, ни в письме к Марату мы не находим у бешеных требований «социальной свободы», а лишь заостренную в некоторых пунктах якобинскую программу. Заострение это дало себя особенно чувствовать в июне—июле 1793 г., когда якобинцы были едины, когда осторожность и мудрое буржуазное законодательствование было содержанием их политики, когда даже Марат не решался и не смог всецело преодолеть сознания необходимости этого единства для революционной демократии. Поэтому-то так быстро потерпела поражение попытка Жака Ру повлиять на составление конституции; поэтому так легко было изолировать его, как и Марата, тем более, что первый сам не отдавал себе ясного отчета в глубине разногласий и недоумевал, почему Гора так единодушно и решительно ведет борьбу с ним.
События во вторую половину июля показали, что расчеты Робеспьера были построены на песке. Правда, политика модерантизма способствовала ослаблению сопротивления в некоторых департаментах, но она не смогла задержать процесса социального расслоения и экономической разрухи в Республике. Новые продовольственные беспорядки начались 11 июля. В заседании Генерального Совета Коммуны Шометт сообщил о беспорядках на улице Saint-Denis. Но пока еще речь шла о незначительных беспорядках. Дело свелось к бунту прачек: они требовали понижения цен на мыло 290). Однако на этом беспорядки не кончались. Journal de la Montagna сообщает 23 июля о колоссальных очередях у булочных. Очереди эти превратились в клубы. Споры кончались кровопролитными стычками. На улице гравильеров в очереди был убит гражданин, защищавший купленный им хлеб, там задушили ребенка и т. д. Подобные же картины можно наблюдать и у дверей мясных лавок. Вместе с тем росла и спекуляция 291). Конвент, наконец, принял 26 июля закон против спекулянтов. Это было торжеством значительной части идей бешеных, победой Жака Ру и Марата. Это был новый военный закон, наказующий смертной казнью всех барышников, т.-е. тех, «кто, из'емля из оборота предметы или припасы первой необходимости, портят их и держат их спрятанными в каком-либо месте, не выпуская их ежедневно и открыто в продажу, тех, кто сами уничтожают или добровольно допускают уничтожение с‘естных припасов и предметов первой необходимости» 292). Декрет 26 июля был достаточно широким толкованием экономической контрреволюции, и опубликование декрета в июне могло бы всецело удовлетворить Жака Ру.
В конце июля начали поступать особенно тяжкие известия с фронтов, из Вандеи. Якобинский клуб бушевал. Со всех сторон требовали предания суду изменников-генералов Богарне, Кюстина. Эбер постепенно приступает к исполнению роли Марата, а затем и бешеных. В якобинском клубе 23 июля он заявляет: «Необходимо отрешить и изгнать всех благородных, которые фигурируют в наших армиях, магистратуре, повсюду» 293). Он советовал даже народу пойти к Конвенту и не уходить, пока требования его не будут выполнены. Эбер заявлял, что каждый согласится для себя избрать участь Марата... Робеспьер в политически определенных тонах поддержал его. Таким образом в вопросе об отношении к модерантизму в конце июля также начала меняться постепенно точка зрения якобинцев. Приняты были почти все предложения Марата. Он был единственным прозорливым революционером, хотя и не обладал государственным умом Робеспьера.
Мы далеко не исчерпали всего материала и не осветили всех вопросов классовой борьбы в переходный период революции, в дни июня—июля 1793 г. Мы вынуждены будем оставить совершенно невыясненным вопрос об убийстве Марата. Вопрос этот требует самостоятельного исследования. Он безусловно углубил бы наше понимание событий. Здесь отметим только тот взрыв негодования, который был ответом на это убийство. Диссонансом оставалась позиция Робеспьера в отношении к Марату, враждебные заявления даже после его смерти. В заседании якобинского клуба 14 июля Chales об'явил о смерти Марата 294). Аристократия, — заявил он, — ненавидела в Марате его упорство в борьбе с врагами народа. Он предложил Обществу Якобинцев взять на себя продолжение газеты Марата. Bentaboll отметил трудности этого дела и предложил редактором Фрерона, издателя газеты «L’orateur du peuple». Общество высказалось против предложений 295). Возбуждение в клубе достигло, как сообщают протоколы, огромных размеров. Тогда вмешался Робеспьер. Он отбросил предложение о пантеизации Марата и предложил заняться лучше вопросами общественного спасения и уменьшения нищеты 296). Что можно было ожидать при таком поведении якобинцев от воззвания, опубликованного Клубом по поводу смерти Друга Народа? Для редактирования воззвания была выбрана комиссия в составе Камилла Демулен, Робеспьера и трех других членов Общества. Отмечая заслуги Марата перед отечеством, воззвание оправдывает его — и делает это весьма грубо — в том, что ему пришлось исполнять роль сыщика при Республике. В воззвании буквально сказано следующее: «С Маратом в могилу сойдет, без сомнения, клевета и зависть. Единственно служба отечеству будет опорой его памяти в потомстве» 297). Нам понятна теперь также ирония Дантона: Марат был охвачен революционной лихорадкой; он был прав, так как хорошо знал, на какие злодейства способны враги Революции. Его смерть принесла еще больше пользы делу свободы, нежели его жизнь, так как она показала, откуда нам грозят убийцы». Зло сказано! Но это характерно для отношения якобинцев к Марату.
После смерти Марата Жак Ру издавал журнал под названием «L‘ombre de Marat». Он пытался продолжить дело Друга Народа, эксплоатируя его память. Якобинцы не могли допустить подобного укрепления престижа бешеных. Отсюда упорная борьба якобинцев в дальнейшем со всеми попытками бешеных продолжить дело Марата. Но вопросы эти выходят за пределы нашего очерка 298).
В заключение попробуем кратко суммировать наши выводы. Июнь—июль 1793 г. — переходный период в истории революции. Среди якобинцев, этой своеобразной коалиции разнородных социальных группировок, бывшей более или менее единодушной до 2 июня, началось глубокое расслоение, первое время, однако, исключительно по линии определения революционной тактики республиканского правительства. Правое крыло и центр, во главе с Барером и Робеспьером, считали абсолютно необходимым вести трезвую буржуазную политику, осуществить то, что не смогла сделать для буржуазии Жиронда, охраняя собственность и подавляя вооруженной силой всякое посягательство на основы общества народных низов. «Левые» якобинцы отнюдь не были единодушны в оценке революционных задач. Коммуна Парижа, в общем и целом поддерживала Робеспьера, но не порывала первое время и с крайне левым крылом. Такова была политика Шометта и частично Эбера. Последний больше всего склонялся в это время к защите взглядов Робеспьера. Марат занял особую позицию, по существу политически беспомощную. Он понимал глубокое отличие политической ситуации после 2 июня от предшествующей эпохи, но не мог до конца защищать большинства Конвента и якобинского клуба, защищать их модерантистской политики, Марат пытался реализовать программу революции 2 июня, выставляя «неурезанные лозунги». Он оставался типичным выразителем интересов союза мелкой буржуазии и ремесленного пролетариата Франции. Марат готов был даже некоторое время продолжать свой союз с крайне левым крылом, с бешеными. Вместе с тем в своих предложениях он немногим отличался от них. Бешеные, крайне левое крыло якобинской коалиции, по существу расходились с Маратом только в тактических вопросах. В политических вопросах они шли за Маратом, в социально-экономических повторяли его. Они говорили то, против чего возражал Робеспьер: их требования лишь тактически но не принципиально отличались от требований Марата. Только это и послужило причиной борьбы Марата и Жака Ру.
Разногласия в рядах якобинской коалиции были следствием своеобразного экономического и политического положения страны. В мае—июле страна переживала спекулятивный под‘ем и отсюда обострение социальных противоречий; на фронтах внешних и внутренних положение становилось угрожающим.
Якобинская коалиция дала серьезную трещину. В конце июля, вместе с окончательным наступлением хозяйственного упадка страны и отчаянным положением на фронтах, расслоение в рядах якобинцев пошло дальше.
Гражданская война принимала угрожающие формы, внешняя опасность росла. Все это и придало в дальнейшем рев. правительству тот облик, который мы связываем с именем правительства террора, господства «плебейской диктатуры». Этим, однако, якобинская власть не была в июне—июле 1793 г.
Приложения
Заговорщик из секции Гравильеров и Общества Кордельеров, изгнанный из этих народных собраний, также как и его сообщники Варлэ и Леклерк.
«Самым ужасным бичом, с которым нам приходится бороться для торжества свободы, являются не аристократы, не роялисты, не контрреволюционеры, а экзальтированные ложные патриоты, которые под маской патриотизма вводят в заблуждение честных граждан и увлекают их на путь насилия, авантюр, смелых и злополучных действий.
Не довольствуясь тем, что они стоят во главе своих секций, они суетятся с утра до вечера, чтобы проникнуть во все общества, повлиять на них и стать во главе их.
Таковы три беспокойных суб'екта, которые завладели секцией гравильеров и братским обществом, Обществом Кордельеров. Я имею в виду маленького Леклерка, Варлэ и аббата Реноди, так называемого Жака Ру.
Варлэ может быть только безмозглым интриганом, но маленький Леклерк, повидимому, ловкий мошенник. Я видел, как он в течение одной недели три раза менял костюм, чтобы изменить свою наружность и лучше обманывать. Говорят, что прежде чем поселиться в Париже и вводить в заблуждения народные собрания он был несколько месяцев послушником в Кобленце и что он является одним из главных зачинщиков беспорядков, вспыхнувших в Лионе несколько месяцев тому назад.
Что же касается аббата Реноди, то я могу говорить о нем определенно, я долгое время обходил его молчанием, потому что он слыл патриотом, что он часто шел по настоящему пути и что я принципиально считал нужным прикрывать ошибки патриотов. Должен прибавить еще, что я провел несколько дней в его квартире, когда меня с ожесточением преследовали Лафайетты, хотя он временно предложил мне убежище для того, чтобы иметь возможность хвастаться моим пребыванием у него. Благодарность заставляла меня молчать о его преступлениях. Но опасность, в которую ввергли общее дело его безумие и, быть может, его измена не позволяют мне ни минуты колебаться донести на него, в общество друзей прав человека и требовать его исключения, так же как и его товарищей.
Вот перечень его преступлений: я слышал от него самого.
Руководимый корыстными целями, желанием произвести шум, он начал свою революционную карьеру подлогом, потому что он воспользовался известием об убийстве Жака Ру (священника в Исси, если память мне не изменяет), чтобы называться его именем, внушить больше интереса и заработать деньги, напечатав в свою пользу историю покушения, произведенного на личность этого честного священника. С этих пор он сохранил это имя; может быть, это было актом осторожности с его стороны, чтобы скрыть свое опороченное имя.
На третий день своего пребывания в его комнате я видел его в священническом облачении. Не знаю, стеснялся ли он меня, правда совершенно неосновательно, потому что я придерживаюсь правила никогда не смущать слабых духом, но он сказал мне: «Не подумайте, что я признаю религию; что она насквозь пропитана ложью, но сделал из нее свою профессию, и никто лучше меня не умеет разыгрывать комедию святости».
Эти слова привели меня в ужас. Я ограничился тем, что заметил ему, что для порядочного человека самое ужасное быть доведенным до такой крайности.
В тот же день он признался мне, что он случайно стал патриотом, что он не сожалеет о том, что он наделал много шума, и что он надеется, что это доставит ему епископат, как аббату Фоше.
На основании таких речей я составил себе определенное мнение об этом человеке, и я на следующий день распрощался с ним, не чувствуя себя в безопасности в его доме.
Я считал бы аббата Реноди только корыстным интриганом, решившим удариться в крайность и довести цинизм до размеров, выходящих из границ благоразумия, чтобы производить шум и привлекать внимание его сограждан, если бы следующая записка не показала мне, что так называемый Жак Ру человек очень опасный:
«Жак Ру известен в городе Ангулеме и его окрестностях как очень дурной человек. Несколько лет тому назад был издан декрет об его аресте по обвинению в убийстве; он был тогда учителем физики в семинарии вышеупомянутого города. Он с позором был изгнан из нескольких домов, в которые он вошел в качестве учителя, в особенности некоего господина Монлозье. Его гнусное поведение и его испорченные нравы послужили причиной того, что он не мог найти места. Он принужден был искать убежища в приходе Сент, где он получил место викария по рекомендации одного добродетельного человека. Но поведение его в этом городе также отличалось порочностью, он сеял раздоры во всех семействах, в которых он был принят или куда его призывал его сан; он ссорил отцов с сыновьями и мужей с женами; он даже осмелился преступно поднять руку на своего благодетеля, на того, кому он обязан был своим местом и своим существованием. Наконец на него пало подозрение в совершении, участии или по крайней мере в подстрекательстве нескольких таких же порочных суб‘ектов, как он сам, к совершению уголовных преступлений, и он принужден был бежать. Все эти факты совершенно точны. Нет ни одного человека в этой местности, который не подтвердил бы низость этого безнравственного и беспринципного священника, Его преступления также хорошо известны, как и его имя».
Эта записка была адресована гражданину Колло д'Эрбуа гражданином Тессье — его старым товарищем в Женеве, который прожил один год в Ангулеме с Фьервиллем и где он знал человека, о котором идет речь; но, повторяю еще раз, нет ни одного человека в этой местности, который не подтвердил бы истинности фактов, содержащихся в этой записке.
На основании этих сведений Общество Друзей Прав Человека сочло опасным иметь в своей среде таких опасных интриганов; оно приняло благоразумное решение исключить Леклерка и аббата Реноди, отложив исключение Варлэ».
«Ты напечатал в твоей газете, в № 233, что из корыстных целей и желания стать известным я начал свою революционную карьеру подлогом; что я воспользовался известием об убийстве Жака Ру, кюрэ из Иври, назвался его именем и скрыл свое собственное, которое было опорочено.
Вот мой ответ на эту клевету:
«Выписка из книги приходской церкви Caint Cibard de Pransac, ангулемской епархии. 23 августа 1752 года я, нижеподписавшийся, крестил Жака Ру, законного сына Грациана Ру и Маргариты Монсалар, родившегося третьего дня в местечке Пранзак. Крестным отцом был Жак Турет, его дед, а по его поручению его внук; крестной матерью Анна Монсалар, а по ее поручению Мария Монсалар, ее племянница, которые подписали эту справку: Жанна Дер, Мария Монсалар, Марке, кюре Пранзака.
Я, нижеподписавшийся кюре, удостоверяю верность с подлинником этой выписки, выданной в Пранзаке сего 13 марта 1786 г. Подписано: Турет, кюре Пранзака».
«Примечание. Вышеупомянутая выписка сделана с соблюдением всех формальностей и была записана 8 июля сего года в полицейском бюро округа Гравильеров».
Таким образом ты видишь, Марат, что, называясь Жаком Ру, я не присвоил себе ничьего имени.
Приписываемые тобою мне намерения также не заслуживают большого доверия.
Во-первых, Марат, на самом деле, ты искал моего знакомства. Ты, вероятно, помнишь, что месяцев пятнадцать тому назад ты прислал ко мне гражданина Фено, скульптора, чтобы попросить меня притти поговорить с тобой о важных делах. Ты жил тогда у трех сестер Геврар (Gevrard) в улице Сент-Оноре, № 243, против кафе Ришар, в доме Пеллетье. Я отправился к тебе на квартиру. Ты принял меня по-братски, без сомнения, потому, что ты нуждался во мне. Я сказал тебе, и ты знал уже об этом, что я священник; ты превозносил в моем присутствии мои гражданские доблести, ты дал мне письмо в клуб кордельеров, чтобы подтвердить, что ты действительно был автором газеты под заглавием Друг Народа, и чтобы предложить присоединившимся к нему обществам подписаться на издание ее за предыдущие годы. Я передал Робеспьеру и Шабо письма, имевшие целью заинтересовать общество якобинцев в распространении издания твоих сочинений. Через несколько дней ты спросил меня через того же самого Фено, могу ли я дать тебе приют на два дня. Я с удовольствием принял тебя и всех тех, которые приходили к г-ну Легро; это было тогда твое имя. Я в течение шести ночей спал на голых досках, я один занимался стряпней, я выносил даже твой ночной горшок, одним словом, я делал все для тебя, все, что истинный патриот может делать и что я сделал бы опять для своих преследователей и своих палачей, если бы они очутились в нужде. И в награду за мою преданность тебе, Марат, ты имел низость оставить на камине пятнадцать ливров ассигнациями, как будто кроме меня были другие слуги для прислуживания тебе, как будто я не был достаточно вознагражден удовольствием быть тебе полезным. Впрочем, ты знаешь, с каким негодованием я отказался от этой суммы, и я точно так же поступил бы, если бы ты предложил мне сто тысяч экю, потому что, приютив тебя у себя, я думал, что служу общественному делу... И что же! Марат, в награду за мою добродетель ты злоупотребил моим гостеприимством, не для того, чтобы сказать правду, а чтобы оклеветать меня.
Неправда, будто я говорил тебе о религии, что она насквозь пропитана ложью. Ты говорил со мною только о твоих произведениях, о твоих талантах, о твоих несчастьях, об услугах, которые ты оказал Революции, о предполагаемой тобою поездке в Англию... Я не раскрою здесь тайн, которые ты доверил мне, потому что только низкие и продажные души разоблачают слова друзей, сказанные в моменты сердечных излияний. Я скажу только, что, говоря об аббате Фоше, я заявил тебе, что он лицемер и роялист; и я не только не говорил, что и я подобно ему мог бы получить епископство за свой патриотизм, но я, наоборот, дал тебе понять, что я хочу отказаться от своего сана, жениться, устроить типографию и редактировать газету.
Будь последователен, Марат; никто никогда тебе не поверит, чтобы я был настолько глуп и сознался тебе, что я только случайно стал патриотом. Если бы я был настолько глуп и говорил такие вещи, то ты был бы виновен в трусости и в измене за то, что ты в течение пятнадцати месяцев не донес об этом. Любовь к отечеству должна была победить чувство благодарности, если когда-нибудь в сердце твоем было подобное тонкое чувство.
Тебе, Марат, не пристало упрекать меня в том, что я ударился в крайности, что я делал всякие усилия, чтобы поднять шум, тебе, который писал, что нужно было воздвигнуть восемьсот виселиц для депутатов Учредительного Собрания и что нужно было отрубить шестьдесят тысяч голов в начале революции.
Ты говоришь, что я известен в городе Ангулеме и его окрестностях как очень дурной человек и что был издан декрет о моем аресте по обвинению в убийстве.
И против тебя, Марат, издано было несколько декретов... Тебя обвиняли в возбуждении народа к грабежу, к убийствам, к нарушению законов, тебя обвиняли в том, что ты был виновником дней 2 сентября и 25 февраля. Твое имя внушает ужас и отвращение всей Европе. Но разве ты поэтому виновен в приписываемых тебе злодеяниях?
Правда, лет пятнадцать тому назад я был замешан в неприятной истории: начальник семинарии очень плохо кормил учащихся. Он относился с уважением только к каноникам и к дворянам, несколько распутных молодых людей из города Ангулема, чтобы отомстить ему за его оскорбительное предпочтение, в течение трех месяцев разбивали окна в семинарии такими большими камнями, что сломали даже оконные рамы. Полицейские чиновники ничего не могли поделать с этими эксцессами: Андрей Элуа Ансель, повар этой семинарии, в три четверти двенадцатого ночи, когда преподаватели семинарии крепко спали, отправился сторожить с заряженным ружьем, чтобы прогнать злоумышленников, которые могли проникнуть через образовавшуюся в ограде дыру. Когда пять буянов стали усиленно бросать камни, упомянутый брат Ансель спустил курок своего ружья. Один из нападающих был ранен и на следующий день умер от ран. Постановлено было арестовать начальника семинарии, главного управляющего дома и секретаря. Я преподавал философию в этой семинарии и жил там; я был подвергнут аресту и препровожден в тюрьму духовного ведомства, но через полтора месяца после этого случая начальник, священники и я были освобождены по постановлению парламента и восстановлены в своих должностях. Вскоре после этого я стал читать экспериментальную физику в этой самой семинарии. Я занимал эту кафедру четыре года, но после этого я по расстройству здоровья не мог больше продолжать это утомительное занятие, я служил в епархии в качестве викария и исправляющего должность священника и никогда не оставил бы города, если бы новый епископ, который заменил прелата, бывшего свидетелем моих трудов, если бы Альбиньяк де-Кастельно (в настоящее время эмигрант и заговорщик) не обошел меня, отдав приход, на который я имел право претендовать в силу своих ученых степеней, человеку, не имевшему никакой ученой степени.
Но, Марат, если деликатность принудила меня оставить мою епархию, то знай, что я оставил ее с прекрасными аттестациями, без которых я не был бы принят в Сентонж, и, чтобы дать тебе доказательство твоего мошенничества, я прилагаю к сему копию письма, которое мой епископ, написал тогда г-ну Монлозье:
«Ангулем, 5 мая 1786 г.
«Милостивый государь, я не отвечал раньше на письмо, которым Вы удостоили меня, чтобы иметь время искать и найти подходящего для вас священника в моей епархии. Притом мы вскоре здесь очутимся в таком же положении, как и епархия Сент, так как у нас имеется только такое число священников, которое необходимо для обслуживания приходов. Однако желание доставить Вам удовольствие заставило меня преодолеть все трудности. Я посылаю Вам аббата Ру, который может исполнять должность священника и викария в вашем приходе, так как он обладает всеми необходимыми для этого данными. Он сам передаст Вам мое письмо.
Честь имею пребывать и т. д.
Ph. Fr. епископ Ангулемский».
А, каково мое поведение у этого Монлонзье, ты увидишь из свидельства, которое я здесь прилагаю, для подтверждения этого письма:
«Я, нижеподписавшийся, сим удостоверяю, что аббат Жак Ру прожил в моем приходе один год в качестве священника в замке Монлозье, что он отличался за это время безупречным поведением и что своим поведением, соответствующим его духовному сану, он оказывал благотворное влияние на общество. В Сент-Радегонд, 17 мая 1788 г. Подписано Фруен, священник Сент-Радегонд; Коссон, старый протоиерей, Барбезье; Шатонеф, протоиерей Барбезье».
Заявление, что мое беспорядочное поведение и мои распутные нравы были причиной того, что я не мог найти места — низкая клевета. Знай, Марат, что при старом режиме епископы и викарии были беспощадны к лицам духовного звания, уличенным в беспутном поведении. И уж, конечно, если бы я был таким негодяем, как ты предполагаешь, то я не преподавал бы в продолжение шести лет философии в той же семинарии, я не занимал бы должности викария и исправляющего должность священника в двух смежных епархиях; мне не дали бы таких лестных аттестаций, которые я готов сообщить всем, кто этого пожелает. Если бы я был таким извергом, как ты говоришь, то епископ из Сент не доверил бы мне важных священнических функций, когда я ушел от Монлозье, и не дал бы мне прихода...
Одним словом, если бы я был таким негодяем, как ты утверждаешь, Марат, то мне пришлось бы иметь дело с полицией, меня привлекали бы к суду за дебош или нарушение семейного мира и спокойствия; пусть же мои враги приведут против меня хоть какой-нибудь акт подобного характера. Человек дурного поведения бывает обыкновенно по уши в долгах. Пусть же докажут, что я когда-нибудь получил требование об уплате долгов, или не уплатил своих долгов.
Правда, что я в течение тридцати лет всегда выступал против тирании, что я возмущался захватами дворянства, ханжеством старого духовенства; во многих своих трудах я не щадил кровопийц народа. Правда, я никогда не льстил сильным мира сего, я никогда не потакал их страстям и говорил им неприятные истины. Правда, что я всегда придерживался очень строгих принципов, что я доводил свою строгость до того, что исключил из своего класса философии неспособных, хотя родители с большим почетом принимали меня у себя. Правда, что моя любовь к справедливости создала мне непримиримых врагов, что число тех, которые хотели моей гибели, сильно увеличилось со времени Революции, с тех пор, как я повел Людовика Капета на эшафот, с тех пор, как я об‘явил открытую войну скупщикам и спекулянтам, с тех пор, как я обвинил в нерадении и, может быть, в измене тех, которые, называя себя друзьями народа, однако допускали, чтобы его вырезывали и морили голодом. Правда, наконец, что я имею врагов в лице дворянства, священников, умеренных, купцов, интриганов, роялистов, федералистов, эгоистов, монополистов, банкиров, изменников, ложных патриотов сорока восьми секций Парижа и секций Республики. Но, Марат, я апеллирую к твоему собственному опыту: все эти оскорбления, вся та клевета, которыми меня осыпают, все эти усилия погубить меня, разве они не свидетельствуют о том, что я не такой человек, который вступит в сделки с мошенниками, разве они не свидетельствуют о том, что душа моя чиста?
Наконец, Марат, ты обвиняешь меня в совершении, в участии или по крайней мере в подстрекательстве нескольких таких же негодяев, как я, к совершению уголовных преступлений, когда я должен был бежать. Если эти факты вёрны, почему не назовешь ты тех лиц, которые были орудием этих уголовных преступлений, и тех мест, где они были совершены? Без сомнения, если бы я подстрекал народ к эксцессам, против меня издано было бы несколько декретов. И я предлагаю тебе, Марат, назвать хоть один. Впрочем, Марат, я помогу тебе. Ты, может быть, хотел говорить о той Революции, которая произошла в 1790 г. в Конаке 301). Так, если ты не знаешь об этих событиях, я могу сообщить тебе некоторые сведения о них.
В том приходе, где я был викарием, было поле в десять тысяч моргов, свободное от всяких феодальных повинностей. Жители этого места хотели, чтобы земля эта была обложена. Господин Мартен, фермер бывшего герцога Ришелье, и некоторые другие господа открыто выступили против этого акта справедливости. Господин Дюпати де-Белогард стрелял в мэра прихода Сен-Жорж. Когда распространилось известие о покушении на личность мэра, ударили в набат, и огромная толпа народа преследовала убийцу, но, не настигнув его, разорила его владения; но, Марат, я не принимал ни малейшего участия в этих событиях. Прошло уже две недели, как я ушел из этого прихода и обслуживал приход Амбльвиль 302), где я заслужил такое уважение жителей, что они наметили меня на должность пастора, которого они только что лишились.
Конечно, если бы я был виновен, прокурорский надзор не преминул бы арестовать меня, и эти славные люди не дали бы мне столько доказательств своего доверия. Не скрою однако, что аристократы, пугалом которых я служил, распространяли обо мне низкую клевету; возможно даже, что если бы я бежал, они наделали бы мне неприятностей; но преследования — удел патриотов, они являются доказательством невинности и добродетели. Впрочем, я могу выставить один неопровержимый аргумент против клеветы злонамеренных людей, против тебя, Марат, оскорбляющего мой патриотизм, против всех тех, которые верят самым неопределенным донесениям. Найдется ли хоть один патриот, который сомневался бы в том, что я умер бы на эшафоте, если бы произошла контрреволюция? Я могу выставить против них другое, не менее грозное оружие, которое состоит в том, что если они считают меня виновным в тех преступлениях, в которых они меня обвиняют, то я требую, чтобы они донесли на меня в суд; если они этого не делают, то я заявляю, что они интриганы, мошенники и трусы; я заявляю, что они клеветники, изменники и губители свободы.
Что касается тебя, Марат, то ты бессовестно солгал, говоря, что я с позором был изгнан из многих домов, где я бывал в качестве учителя. Я занимал публичные кафедры, но я никогда не был преподавателем ни в одном частном доме. Ты бессовестно лжешь, Марат, утверждая, что в городе Сент я посеял раздор во всех семействах, в которых меня принимали, как друга, и куда меня призывал мой сан, и что я преступно поднял руку на своего благодетеля.
Я никогда не занимал никакой должности в городе Сент, я был там всего пять или шесть раз; самое долгое мое пребывание там не продолжалось более двенадцати часов; твой номер представляет, таким образом, сплошную ложь и ряд нелепостей, придуманных с исключительной целью повредить мне и придать пикантность газете. Здесь все надо сказать, Марат, я воздаю должное уважение твоим гражданским доблестям, но твое самолюбие страдало от того, что клуб кордельеров называл меня маленьким Маратом и что в Народном Доме меня так называли. Ты старался уничтожить меня, чтобы не иметь соперников и последователей. С другой стороны, приближается время выборов, ты боялся, чтобы народ не голосовал за меня, и ты старался сделать меня смешным, отвратительным, ненавистным всем тем, кто произносил мое имя с некоторым интересом; да что я говорю, ты имел жестокость сказать, что меня не зовут Жаком Ру. Впрочем, если для приобретения спокойствия надо отказаться от прозвища маленького Марата, то я отказываюсь от него. Я не откажусь ради этого от принципов свободы, которые я исповедал, от принципов, которые я буду защищать до последней капли крови. Прибавлю еще, что если я проявил мужество со времени Революции, то это было не потому, что мне хотелось пошуметь, как ты ядовито писал, а потому что я повиновался влечению своего сердца. Кровь у меня кипит, у меня горячее воображение, я хорошо знаю низость людей, я всегда терпел притеснения, подвергался клевете, преследованиям, я всегда видел, что отечество находится на краю гибели, я видел, что оно окружено изменниками, лицемерами, мошенниками. Возможно ли не выражать горячо своих чувств, имея перед глазами такую грозную картину; разве не модерантизм погубил общественное дело? Разве не полумеры ввергли французскую нацию в пропасть пороков и несчастий? И поэтому, когда я проявлял экзальтированный патриотизм, когда я употреблял напыщенные выражения, то за это меня не следовало обливать грязью, Марат. Оскорбления, которыми ты меня осыпаешь, служат только к моей чести. Существование пылких горячих душ, людей, которые раз‘ясняют, увлекают и подчиняют людей, которые наэлектризовывают, движут общественным мнением, полезно для общего дела, это спасет его от застоя. И неужели ты думаешь Марат, что конституция прочно укоренилась? Разве ты думаешь, что народу нечего опасаться внутренних и внешних врагов? Или ты думаешь, что мы уже достигли той степени славы и благополучия, на которое мы имеем право? Конечно, нет! В таком случае необходимо, чтобы мужественные, энергичные и порядочные люди разоблачали изменников и почтительно напоминали законодателям об их обязанностях; надо, чтобы они не били в набат, призывая к восстанию, но чтобы раздался могучий голос разума и мудрости.
Я не стану отвечать на упрек, который ты, Марат, делаешь мне, что я был изгнан из клуба кордельеров. Ты знаешь, что за два дня до этого председатель по братски приветствовал меня от имени общества. Ты знаешь, что адрес представленный мной Национальному Конвенту и читанный мною уже вторично, был встречен громкими аплодисментами и что был издан декрет о напечатании и рассылке его братским обществам. Таким образом, мое исключение, начало которому положило твое письмо, было только результатом интриг и коварства. Это было делом скупщиков, преступления которых я разоблачил, эгоистов, жадность и гордость которых я задел, ложных патриотов, которые в Республике любят только состояние и почести, доставляемые ею; оно является делом тех, которые оставляют интересы народа и бьют отбой, когда они туго набили свои кошельки.
И каких только низких средств не употребляли, чтобы погубить меня в общественном мнении? Люди, заинтересованные в подавлении тех принципов, которые я изложил в знаменитом адресе, представленном мною за несколько дней до этого в Конвент, приобрели силу в клубе кордельеров. Была назначена депутация из двенадцати членов, сорок человек, не принадлежавших к обществу, заняли места на скамьях.
Полицейские шпионы, мошенники и торговцы деньгами, вооруженные дубинами и по большей части пьяные, участвуют в прениях и голосуют, как члены клуба кордельеров, которые были в незначительном числе. Трибуны с трех часов были в значительной степени наполнены лицами, продавшимися заговорщикам.
Заседание начинается чтением письма Марата, который требует исключения нескольких членов. Один гражданин берет слово от имени депутации. Он заявляет, что установит спокойствие в обществе, но он разжигает войну. Он требует открытия дебатов по поводу адреса Жака Ру в клубе кордельеров, но Жаку Ру постоянно отказывают в слове. Одним словом, клуб кордельеров превращается в кабак; там пьют, едят, поют, играют, доносят, угрожают, избивают нескольких членов, их исключают, не выслушав их; женщины, мужчины, все исполняют свои роли. Гражданка Ультрик, жена Ультрика, петиционера (в то время адьютанта), имеет нахальство порицать желание секции гравильеров, и ей аплодируют после скандальной сцены, сцены, в которой обнаружились низости и вероломство вожаков, сцены напоминающей тот момент, когда Лафайет на Марсовом поле подавил общественное мнение резней, сцены, за которую клуб кордельеров должен краснеть до тех пор, пока будут произносить слово свободы, после очень сложной системы давления, после этого политического убийства, как можешь ты, Марат, упрекать меня в том, что я был исключен из народных собраний.
Да! истинные кордельеры отомстили за меня... они неодобрительно отнеслись к этому позорному заседанию, где были нарушены права человека. Несколько гражданок в порыве негодования разорвали свои членские билеты; некоторые члены сделали то же самое после этого; другие не захотели возобновить их. Общество разлагается со дня на день. Таким образом, Марат, мое исключение не только не является позором, но, наоборот, составляет славу, если принять во внимание, что я в течение четырех лет постоянно исповедывал принципы кордельеров, если принять во внимание, что я подвергался твоей ненависти, твоей мести только за то, что я требовал репрессивных мер против ажиотажа и против скупщиков, если принять во внимание, что причиной обрушившихся на меня несчастий является мое рвение и моя преданность общественному делу.
Я согласен, что я в своем адресе высказывал жестокие истины. Но разве право петиций есть только право льстить законодателям? Разве это только право прикрывать преступления? Разве это только право безропотно смотреть на голод и резню?
Одно из двух — или пожелания, которые я высказал в своем адресе справедливы, или нет. В первом случае я не заслужил тех оскорблений, которыми меня осыпали; во втором случае несправедливо было преследовать меня с таким ожесточением и придавать такое значение заблуждениям; на адрес отвечают не преследованиями, а солидарными рассуждениями и хорошими законами. Марат, ты не упрекал меня в фанатизме, депутаты, осыпавшие меня оскорблениями, не упрекали меня в том что я священник, 29 мая этого года, когда я в пламенной речи обрушился на заговор государственных деятелей и закончил ее следующими словами; «Депутаты Горы, мы заклинаем Вас спасти отечество; если вы в состоянии это сделать и не хотите, то вы трусы и изменники; если же вы хотите, но не можете, то заявите об этом, это в таком случае будет нашей задачей. У нас имеется сто тысяч вооруженных человек для вашей защиты» 303).
Марат, для совершения революций всегда пользовались людьми с сильным характером... Когда в них больше не нуждаются, их разбивают, как стакан... Было совершенно естественно, Марат, что и я подвергся такой участи. Впрочем, когда я посвятил себя народному делу, я предвидел не только людскую неблагодарность, но и ожидал также всевозможных преследований... Я спокойно жду смерти, мои враги могут все более удовлетворять свою жажду мести, я всегда буду говорить правду, и моей местью будет мое уважение к республиканской конституции.
Примечание. Те, которые захотели бы приобресть адрес, представленный мною Национальному Конвенту от имени секции гравильеров, Bonne Nouvelle и клуба кордельеров, а также несколько других речей, произнесенных мною в различных церквах Парижа, особенно о средствах спасения Франции и свободы, могут получить экземпляры у меня дома, Rue Aumaire, № 120, монастырь Saint Nicolas des Champs. Я об‘являю об издании в 1794 г., в третьем году Французской Республики, республиканского Альманаха.
Я нижеподписавшийся сим удостоверяю, что ответ Жака Ру Марату 43ыл напечатан до убийства Друга Народа.
Подписано: Кампенон.
150) См. "Историк-Марксист" т. I. (стр. 159.)
151) Скажем декрет 18 июня 1790 г.; огромный, еще не изученный с этой точки зрения, материал дают Р. Sagnac et Р. Caron в публикации "Les comités des droits Féodaux et de Législation et I'abolition du Régime Seigneurial (1789—1793). (стр. 159.)
152) "L'Ami du peuple" за 5 сентября 1791 г. (стр. 160.)
153) Этим мы отнюдь не хотим свести историю "эпохи террора" к обычному об'яснению о "военной необходимости". Взгляды Олара сыграли свою историческую роль, но марксизм предполагает социально-экономическую трактовку этой политической необходимости "осажденного города". (стр. 160.)
154) Текст декрета, представленный Майлем от имени феодального комитета 25 августа 1792 г. (стр. 161.)
155) См. Публикацию Sagnac et Caron, стр. 775. (стр. 161.)
156) P. Sagnac et P. Caron: "Les comités des droits Feódaux et de Législation et l‘abolition du Régime Seigneurial", t. 2, § III. Ехécution du décret du 17 juillet l793 г., p. 798—800. (стр. 161.)
157) Ibid., р. 799. (стр. 162.)
158) Ibid. (стр. 162.)
159) Выступление в заседании 10 августа 1792 г. (стр. 162.)
160) Доклад Fabre de l'Hérault в заседании 8 апреля 1793 г. (стр. 162.)
161) См. ст. 3, часть I декрета. (стр. 163.)
162) Ibid см. ст. 10, часть I декрета. (стр. 163.)
163) Ibid., ст. 4—5, часть I декрета. (стр. 163.)
164) Из доклада Фабра от имени Комитета Об. Сп. 8 апреля; см. также Жорес, т. IV, стр. 1579. (стр. 163.)
165) "Le partage des biens coununaux", — публикация G. Bourgin'а, стр. 705. (стр. 163.)
166) Ibid, 716. (стр. 164.)
167) "Le Moniteur", t. 17, р. 29. (стр. 164.)
168) Ibid., p. 35. (стр. 164.)
169) Ibid., p. 28, §§ XI-XII. (стр. 164.)
170) Эта милостыня рассматривается государством, как выполнение долга перед неимущими гражданами, но не имеет в виду трудовой помощи или мероприятий по ограничению или борьбе с нищетою. (стр. 165.)
171) "Le Moniteur", t. 16, p. 754. (стр. 165.)
172) Ibid., p. 730. (стр. 165.)
173) "La Société des Jacobins", t. V. p. 271. (стр. 166.)
174) "Le Moniteur". t. 16, p. 761. (стр. 166.)
175) Ibid., t. 17, p. 2. (стр. 166.)
176) Ibid. (стр. 166.)
177) Ibid. (стр. 167.)
178) "La Société des jacobins", t. V. p. 230. (стр. 167.)
179) Ibid. (стр. 167.)
180) Terrasson заявил в заседании 5 июля: "Народным обществам должна быть представлена инициатива в организации К. Об. Спасения... Необходимо, чтобы эти общества ограничились охраной конституционных властей и чтобы они ограничили себя этими пределами — их задача просвещать народ". (стр. 167.)
181) Ibid., р. 229. (стр. 168.)
182) "Le Moniteur", t. 16, p. 583. Речь Барера от 6 июня. (стр. 168.)
183) "Историк-Марксист" № 1, стр. 82—83. (стр. 168.)
184) Ibid. (стр. 168.)
185) "Le Moniteur", t. 16, p. 583. (стр. 168.)
186) "La Société des Jacobins" t. V; см. стр. 267, a также заседание 10 июля. (стр. 168.)
187) Ibid., p. 267. (стр. 168.)
188) Ibid., p. 270—273. (стр. 168.)
189) Ibid., p. 291. (стр. 168.)
190) Замечательная по политической ясности речь Робеспьера в клубе 8 июля 1793 г. Ibid., р. 294—296. (стр. 169.)
191) Ibid. р. 297. (стр. 169.)
192) См. Michelet: "Histoire de la Rév. Française", t. VI, livre XI — Chapitre II, § III. (стр. 169.)
193) См. "Le Moniteur", t. 16, p. 738—739. (стр. 169.)
194) Ibid., p. 748. (стр. 169.)
195) См. начало статьи в № 1 журнала, стр. 79. (стр. 170.)
196) "Histoire parlametaire", t. 28, p. 256—257. Здесь дан текст любопытной контр-революционной афиши жирондистов против якобинцев: "Проснитесь, республиканцы, — читаем мы в этой афише, — забудьте о старом презрении буржуа, так как теперь они намерены вам помочь... Буржуа, трудовое население (peuple industrieux), санкюлоты, об‘единитесь, вооружитесь, организуйте священный союз, бросьте на время ваши занятия и не приступайте к ним, пока вы не уничтожите злодеев, клубов, секций и Национального Конвента". (стр. 170.)
197) "Le Monitour", t. 16, p. 685. (стр. 170.)
198) Ibid., p. 639. (стр. 170.)
199) Ibid., p. 642. (стр. 170.)
200) "Histoire parlementaire", t. 28, p. 243—271. (стр. 170.)
201) Ibid., p. 248. (стр. 171.)
202) Ibid., р. 267. (стр. 171.)
203) См. цитированные донесения комиссаров в первой части нашего очерка. (стр. 171.)
204) "La Société des Jacobins", t. V, p. 246—248. (стр. 171.)
205) "Le Moniteur", t. 16, p. 6l6—6l8. (стр. 172.)
206) Ibid., t. 17, p. 19-20. (стр. 172.)
207) Ibid., p. 79. (стр. 172.)
208) Речь идет о выступлении Сен-Жюста по продовольственному вопросу 29 ноября 1792 г. "Источник зла, — читаем мы в этой речи, — надо искать в плохой системе нашего хозяйства... Изобилие — плод хорошей администрации, а наша плоха". (стр. 173.)
209) "Révoiutions de Paris", № 205 (38 de la Convention Nationale), за 8—15 июня Ин. М. и Эн. (стр. 173.)
210) Ibid., № 207. (стр. 173.)
211) "La Société des jacobins", t. V, p. 292—293. (стр. 173.)
212) Ibid, р. 295. (стр. 174.)
213) "Le Moniteur", t. 16, p. 687. (стр. 174.)
214) Ibid., p. 655, или выступление Thuriot. p. 667. (стр. 174.)
215) Луи Блан — "История фр. революции", т. VIII, книга X, гл. 1. (стр. 174.)
216) "Le Moniteur", p. 659—660. (стр. 175.)
217) Ibid., p. 659. (стр. 175.)
218) Ibid., p. 660, 661. (стр. 175.)
219) Ibid., p. 659. (стр. 175.)
220) Сопоставим жирондистский и якобинский проекты конституции с окончательным текстом ее по основным вопросам:
(стр. 175-176.)
Проект Робеспьера Конституция 1793 г. Проект Кондорсе Собственность есть право каждого гражданина пользоваться н pacпoлагать частью имущества, обеспеченного зa ними законом.
Право собственности, подобно другим правам, ограничено обязанностью уважать права чужие. Оно не может наносить ущерба ни безопасности, ни свободе, ни существованию, ни собственности подобных.
Всякое владение, всякая сделка, нарушающие этот принцип, незаконны и безнравственны по существу.
Право собственности есть принадлежащее всякому гражданину право пользоваться и располагать по своему усмотрению своим имуществом, доходами, плодами своего труда и промысла.
Право собственности состоит в том, что человек волей располагать по своему усмотрению своим имуществом, своим капиталом и продуктами своего промысла.
Промышленной деятельности граждан не может быть воспрещаем никакой род труда, культуры, торговли.
Человеку не может быть воспрещен никакой род труда, торговли и культуры; он может продавать, выделывать и развозить предметы всякого рода производства.
Для того, чтобы права народа были не призрачны, чтобы равенство не было химеричным, общество должно давать общественным должностным лицам жалованье и устроить так, чтобы граждане, живущие своим трудом, могли присутствовать в общественных собраниях, в которые призывает их закон, без ущерба для существования их и их семей.
Люди всех стран братья, и различные народы по мере сил должны помогать один другому, как граждане одного и того же государства.
Кто угнетает хотя бы одну только нацию, является врагом всех народов.
Французский народ есть естественный друг и союзник свободных народов.
Он отнюдь не вмешивается в управление других народов. Он не допускает чтобы другие народы вмешивались в его управление.
221) "Le Moniteur", t. 16, p. 678—679. (стр. 176.)
222) Ibid., р. 679. (стр. 177.)
223) Для оценки якобинской политики в момент составления конституции представляет интерес судьба проекта Мишеля Лепелетье, ирочитанного в Конвенте Робеспьером 13 июля 1793 г. Сочувствие Робеспьера было вполне на стороне блестящих положении докладчика. Существовало как бы полное единодушие в этом вопросе между всеми группировками якобинцев. Правда, Дантон внес в дальнейшем в проект декрета существенную поправку: "Посещение домов общественного воспитания не будет обязательным" (13 августа 1793 г.). (стр. 177.)
224) "Recueil des actes du Comitée de Salut Public avec la correspondence officielle des representants en mission"... publié par Aulard t. IV. Донесение комиссаров Мерлена, Жилле, Кавеньяка. (стр. 177.)
225) Ibid. Донесение 25 июня 1793 г. комиссаров Гимбершо, Бернара. (стр. 177.)
226) Ibid., Донесение из Труа. (стр. 178.)
227) J. Jаurés — "Histoire Socialiste", t. IV. "La Convention". Braesch — "La Commune du 10 áout 1792 r.". В журнале A. Mathiez‘a статьи: "Le Manifeste des Enragés" ("Annales Revolutionnaires" за 1914 г., Juillet — Septembre). Письмо Жака Ру Марату (тоже за 1916 г.); блестящая статья — "Les Enragés et lа lutto pour le maximum", — богатейший биографический материал о Жаке Ру (тоже — 1917 г.). Заметка "Leclerce de Lyon et Jacques Roux" (тоже, май—июнь 1917 г.). (стр. 178.)
228) Мы остаемся и в данном случае в рамках июня—июля 1793 г. (стр. 178.)
229) "La société des jacobins", p. 233. (стр. 178.)
230) Ibid. (стр. 178.)
231) Ibid, р. 253. (стр. 179.)
232) "Le Moniteur", t. 16, p. 626-627. (стр. 179.)
233) Ibid., p. 639. (стр. 179.)
234) Ibid., t 17, p. 68. (стр. 179.)
235) "Histoire parlementaire", t. 28, p. 274—276. (стр. 179.)
235*) Примечание под № 235 в тексте статьи указано дважды. (прим. составителя). (стр. 179.)
236) Если социальная природа монтаньяров, как представителей мелкой буржуазии не подлежит сомнению, то дантонисты, как и жирондисты, были двумя фракциями одной и той же классовой группировки. Их расхождения были чисто тактического свойства. Они оставались активной силой революции до тех пор пока якобинцы-робеспьеристы защищали дело французской буржуазии, они заняли старые позиции жиронды, когда якобинцы вынуждены были вступить на путь мелкобуржуазной революционной политики. Спорный вопрос о дантонистах должен, конечно, быть предметом специального исследования, но приходится сожалеть, что ряд наших историков не считают необходимым критически отнестить к схеме Г. Кунова. (стр. 179.)
237) "Récueil des acts...", t. IV. Донесение комиссаров Жилле и Мерлена от 12 июня 1793 г. (стр. 180.)
238) "Le Moniteur", t. 16, p. 663. (стр. 180.)
239) "La Sосiété de Jacobins", t. V, p. 275. (стр. 180.)
240) "Le Moniteur", t. 17, p. 99. (стр. 180.)
241) Ibid. (стр. 180.)
242) Ibid. (стр. 181.)
243) Ibid., t. 16, p. 542. (стр. 181.)
244) Ibid., p. 553. (стр. 181.)
245) "La correspondance de Marat" recueillie el annoteé par Ch. Vellay, p. 259. (стр. 182.)
246) Готовность в отдельных случаях Марата занять примирительную позицию разрушает в тысячу первый раз легенду о "болезненном недоверии" Марата. (стр. 182.)
247) "Le Moniteur", t. 16, р, 671. (стр. 183.)
248) "La Correspondance...", p. 261. (стр. 183.)
249) "Le Publiciste de la République Française" № 211, 8 июня 1793 г. (стр. 183.)
250) "Le Monitieur", t. 16, p. 554, 684. (стр. 185.)
251) "La Correspondance...", p. 263. В издании,, "Писем" Марата на русском языке сказано, что письмо это зачитывалось в клубе 21 июня. Это — ошибка перевода. (стр. 185.)
252) Ibid. (стр. 186.)
253) Ibid. (стр. 186.)
254) "Le Société".... t. V, p. 269. (стр. 186.)
255) "Le Monitour", t. 16, p. 684. (стр. 186.)
256) Ibid. (стр. 186.)
257) "La correspondance", .. p. 265 (стр. 187.)
258) Ibid., примечание Vellay, (стр. 187.)
259) Некоторый интерес, представляет новый материал в очерке L. Dubreuil — "Evreux au temps du féderalisme", в последних №№ журнала А. Aulard. (стр. 187.)
260) "La Correspondance", p. 267. (стр. 187.)
261) См. письмо Марата от 2 июля 1793 г., ibid. (стр. 187.)
262) "Histoire parlementaire", р. 345., "Annales Revolutionnaires", mai—juin 1917 — "Leclere de Lyon et Jacques Roux". (стр. 188.)
263) "La société des jacobins" t. V, p. 222. (стр. 188.)
264) "Le Moniteur", t. 16, p. 566. (стр. 188.)
265) Ibid , p. 630. (стр. 188.)
266) "Annales Rу́volutionnaire" за 1917 г., статья Матьеза. (стр. 189.)
267) "Le triomphe des braves parisiens sur les ennemis du bien public", par le Jaques Roux, prétre du diocése d'Angouléme, apótre et martyr do la Révolution", цит. у Mathiez'a. (стр. 189.)
268) В приложении к очерку мы даем два документа: статью Марата о Жаке Ру и письмо последнего к Марату. (стр. 190.)
269) "Гракх Бабеф и заговор равных" — Ф. Буонаротти; цит. по русск. переводу, стр. 26. (стр. 191.)
270) "Le Monitour", t. 16, p. 730. (стр. 191.)
271) Ibid., p. 729. (стр. 191.)
272) "Annales Révolutionnaires" — 1914 г., "Le Manifeste des Enragés". (стр. 191.)
273) "Le Publiciste de la R. F." № 211. (стр. 192.)
274) "Pére Duchesne" № 252, цит. у Жореса - "La Convention", p 1612. (стр. 193.)
275) Ibid. (стр. 193.)
276) Ibid. (стр. 193.)
277) "La Société des Jacobins", p. 277—279. (стр. 194.)
278) Ibid., p. 279—280. (стр. 194.)
279) "Histoire parlementaire", t. 28, p. 231; см. сообщение Матьеза; "La Manifeste des Enragés" ("An. Rev.", 1914). (стр. 194.)
280) Ibid. (стр. 194.)
281) "La Société des Jacobins", p. 281—284. (стр. 194.)
282) "Le Moniteur", t. 17, p. 50. Совместно с секцией гравильеров выступила секция "Fraternité". (стр. 195.)
283) На этой точке зрения стоят Я. Захер: "Очерки по истории бешеных" и С. Моносов: "Якобинский клуб". Их позицию не может укрепить и следующее положение Маркса, высказанное им в эпоху сороковых годов, когда марксизм только оформлялся: "Рев. движение, которое в 1789 г. началось в "Cercle sociale", на своем пути имело главными представителями Леклерка и Жака Ру, и, наконец, с восстанием Бабефа, несмотря на его поражение, коммунистические идеи развились, что дало возможность другу Бабефа, Буонаротти, после революции 1830 г. снова ввести их во Францию". Нельзя смешивать двух проблем: генезиса коммунистических идей от Cercle sociale до Бабефа и вопрос о месте Жака Ру среди якобинцев. Тем, кто отожествляют эти два вопроса, следовало бы доказать, что бабувизм стоит в стороне от якобинизма, как революционно-политической идеологии. Но Матьез убедительно доказал, что даже обычные утверждения об отрицательном отношении Г. Бабефа к Робеспьеру не могут иметь места. Маркс в приведенной выше цитате имеет в виду лишь вопрос о связи Cercle sociale и Бабефа, что отнюдь само по себе не решает вопроса о месте "бешеных" среди якобинцев. (стр. 195.)
284) "La Correspondance", p. 268. (стр. 195.)
285) "Le Publiciste" № 233 — статья "Portrait de Jaeques Roux, Boute-feu de la section des Gravilliers et de la Société des Cordeliers. chassé de ces assembles populaires, de méme que ses confréres Varlet et Leclerc, ses complices". (стр. 196.)
286) См. стр. 201 и сл. этого тома. (стр. 196.)
287) "La Correspondance"... p. 275. (стр. 196.)
288) "Le Publiciste", p. 240. (стр. 196.)
289) Вслед за П. Кропоткиным эти взгляды защищают Я. Захер и С. Моносов. (стр. 197.)
290) "Le Moniteur", t. 17, р, 106. (стр. 198.)
291) "Histoire parle mentaire", t. 28, p. 367—365. (стр. 198.)
292) Ibid., p. 367—371. (стр. 198.)
293) "La Société des Jacobins", p. 312—313. (стр. 198.)
294) Ibid., р. 301—304. (стр. 199.)
295) Ibid. (стр. 199.)
296) Ibid., 303. (стр. 199.)
297) Ibid., p. 315—317. (стр. 199.)
298) В заседании Якобинского клуба 5 августа 1793 г. Робеспьер выступил на защиту Дантона против Жака Ру и Лекрерка, аппелируя к тени Марата. "Неподкупный" в политической борьбе был достаточно гибок. "La Société", t. V, p. 330—331. (стр. 199.)
299) "La Publiciste" № 233, 4 июля 1793 г. Перевод Е. А. Гуревич. (стр. 200.)
300) Перевод Е. А. Гуревич. Письмо это напечатано было в журнале Матьеза за 1916 г. (стр. 202.)
301) Вероятно, Saint Thomas de Conac, Charente Inferienre, arrondissement de Jonza {Прим. Матьеза). (стр. 206.)
302) Ambleville, Charente, arrondissement de Cenac {Прим. Матьеза). (стр. 206.)
303) Это было 27 мая, а не 29, как сказано в брошюре Жака Ру, когда секция гравильеров представила Конвенту адрес, в котором фигурируют эти слова. Текст можно найти в Archives Parlementaires 65, p. 389-90. Адрес подписан председателем Мартеном и секретарем Буассе, из секции гравидьеров (Прим. Матьеэа). (стр. 209.)