Сборник Центрархива «Рабочее Движение в 1917 году». Подготовили к печати В. Л. Меллер и Л. М. Панкратова. Предисловие Я. А. Яковлева. ГИЗ. 1926 г. 371 стр.
Руководство рабочим движением в 1917 г. в силу ряда причин оказалось на первое время в руках политического представительства городской мелкой буржуазии и слоев рабочего класса, наиболее родственных — и политически, и материально — последней.
Что же показало рабочее движение 1917 года?
С первых же дней вскрылась вся тщетность меньшевистских попыток уложить ход действительной борьбы огромных пролетарских масс в Прокрустово ложе меньшевистских представлений о законах и нормах «правильного» течения этой борьбы.
С первых же шагов своих рабочее движение в 1917 г. наглядно показало, как совершенно неизбежно переплетение экономической и политической борьбы, как огромные массы начинают именно с экономических требований, как наряду с переплетением экономики и политики происходит и своеобразное перерастание первой во вторую.
Только относительно незначительные наиболее передовые слои пролетариата стали с самого начала на почву борьбы за диктатуру пролетариата и связывали любое свое экономическое требование с этой «конечной целью» пролетарской борьбы в капиталистическом обществе. Массы же подводились к этому основному политическому лозунгу в процессе борьбы за свои интересы и лишь по мере того, как обнаруживалась полная неспособность буржуазного и полу-буржуазного правительства их удовлетворить.
К сожалению, разбираемый сборник, в общем весьма не плохой, недостаточно подчеркнул как самый факт постоянного переплетения и непрерывной связи экономики и политики в paбочем движении, так и борьбу меньшевиков против этих «незаконных» явлений в нем. Не то, чтобы в сборнике не было приведено фактов, вскрывающих переплетение и борьбу с ним меньшевиков, — этого не могло быть уже и потому, что и то, и другое резко бросается в глаза при caмом поверхностном взгляде на ход рабочего движения того периода, — но материал не сгруппирован и не выделен под этим углом зрения. Ведь вышеназванный сборник не просто сборник документов какого-либо учреждения за какой-либо период. Здесь авторы подбирают материал, известным образом классифицируют и систематизируют его. В основном, рубрики вопросов, намеченные авторами, выделены правильно, распределение материала безусловно хорошее — и в этом несомненная заслуга автора, — но известные недочеты имеются. К числу их относится нами только что отмеченный, к некоторым другим мы вернемся ниже.
Как известно. Петроградский, а сейчас же вслед за ним и Московский Советы прекратили политическую стачку, как только выяснилось, что общенародный под’ем смел старый режим. Это постановление вызвало большое неудовольствие рабочих. Ряд заводов вынесли резолюции, в которых отказывались подчиниться постановлениям Совета; больше того, некоторые районные Советы, например, Московский в Питере, приостановили на несколько дней постановление Центрального Совета. В низах, даже там, где сразу же подчинились Совету, его решение было встречено очень неблагоприятно. Ряд постановлений заводов, так же, как и упомянутое постановление Московского района, приведен в сборнике 1). О чем говорят эти постановления? Часть говорит о преждевременности прекращения стачки, так как борьба с царизмом еще не кончена, другая часть — и в ней в большей мере выражаются настроения самых широких слоев питерских рабочих — говорит о необходимости приступить, к работам лишь после улучшения положения рабочих. Решение приступить к работам было вынесено Петроградским Советом еще 5-го марта и было принято огромным большинством 1170 против 30. Между тем, десятки предприятий — и раньше всего крупнейшие (завод Динамо, Старый Парвиайнен, Сестрорецкий завод, Балтийский завод, завод Новый Лесснер, где резолюция против прекращения стачки собрала семь тысяч голосов против шести голосов, зав. Розенкранца и т. д.) были против этого постановления.
Как бы там ни было, Совет вынес решение подавляющим большинством, и большевистский и межрайонный комитеты, высказывавшиеся против возобновления работ, призвали к подчинению Совету, выставив только требование немедленного введения 8-часового рабочего дня. Но на предприятиих сопротивление возобновлению работ было очень сильным. 7 марта рабочая секция специальным постановлением еще раз обязывала приступить к работе. 10 марта состоялось вторичное постановление пленума Петроградского С. Р. Д., где еще раз в самой энергичной форме подтверждалась необходимость приступить к работам, в виду того, что некоторые категории рабочих еще не приступили.
Все же к тому времени работы в большинстве предприятий были возобновлены. Но здесь-то и оказалось, что в огромном большинстве случаев, вопреки предложениям и предположениям меньшевиков, работы возобновились не на старых условиях. Стихийно, самочинно предприятия вводили иные, лучшие условия труда и paньше всего вводили явочным порядком 8-мичасовой рабочий день, кое-где, преимущественно, на казенных заводах, сменяли начальство и т. д.
К сожалению, неизвестно какая часть заводов ввела явочным порядком 8-мичасовой день. Точного подсчета нет, нет и попытки приблизительно подсчитать. Первым его ввели, повидимому, печатники затем ввели раньше всего, нужно полагать, крупнейшие заводы (так, напр., был введен самочинно 8-мичасовой рабочий день на Невском Судостроительном, Стар. Парвиайнене, Максвеле, Русско-Балтийском, Розенкранце, Сестрорецком, Ижорском, Франко-Русском, Лангензинене. Адмиралтействе и т. д.). Можно думать, что 8-мичасовой день был введен явочным порядком не менее, чем, на половине крупных предприятий. В весьма интересном протоколе заседания членов С. Р. Д. Петроградского района от 8 марта, извлеченного нами из одной папки архива иногороднего отдела Петроградского Совета (составители сборника, к сожалению, совершенно не использовали этот архив, имеющий огромную ценность для освещения дел в провинции), помещены доклады с мест о положении на предприятиях. Из этого протокола видно, что 7 заводов начали работать на прежних условиях (из них на одном 8-мичасовой день был и раньше); 9 же предприятий (зав. Щетинина, Заречная станция, водопровод, зав. Слюсаренко, трамвай, Ботанический сад, Фефелевский завод, завод беспроволочного телеграфа Тюдор и Лангензинен) — ввели явочным порядком 8-мичасовой рабочий день, а один завод вообще не приступил еще к работе. Вероятно, и в других районах соотношение было такое же, а в Московском и Выборгском районах, возможно, еще больший процент предприятий самочинно «осложнил» политическую стачку введением 8-мичасового рабочего дня и других улучшений.
Но и те предприятия, которые начали работать при старых условиях, немедленно начинали пред'являть экономические требования. Уже 9 марта Исп. К-т оказался вынужденным опубликовать в «Известиях» воззвание, где выступил против разрозненных требований и самочинных действий. Но последние оказали свое влияние, правда, не столько и не так быстро на меньшевиков, как на предпринимателей. Того же 9 марта на заседании Исп. К-та рассматривались известные предложении общества фабрикантов и заводчиков, легализовавшие 8-мичасовой рабочий день, рабочие Комитеты и т. п.
Это была, с одрюй стороны, уступка силе стихийного давления масс — кадетский специалист по социалистическому движению, Изгоев прямо писал, что большевики террором вынудили о-во фабрикантов и заводчиков согласиться на 8-мичасовой рабочий день, с другой стороны, это была попытка наиболее дальновидных руководителей промышленности предвосхитить ту блестящую (для буржуазии) политическую комбинацию, которую в 19 г. разыграли Лепин и Стиннес в своем знаменитом соглашении..
Приходится сожалеть, что авторы сборника недостаточно четко подчеркнули отношение меньшевиков к восьмичасовой кампании. Составители не поместили ни знаменитой статьи в «Рабочей Газете» против 8-мичасового рабочего дня, ни открытого письма П. Маслова к Советам (письма, перепечатанного во многих провинциальных советских «Известиях»).
Только под стихийным давлением рабочих масс, при своеобразном нейтралитете Совета, при сопротивлении меньшевиков, удалось добиться сначала в Питере, полутора неделями позже и в Mocкве, установления одного из великих завоеваний революции — восьмичасового рабочего дня. Но завоевания восьми часов в столицах оказалось лозунгом и для всего российского пролетариата 2). Из города в город перекатывалась волна требований восьмичасового дня, и скоро вся провинция оказалась захлестнутой борьбой рабочих масс за восьмичасовой рабочий день. Борьба эта приняла точно такие же формы, как и в центрах — стихийное давление массы, противодействие меньшевиков, первоначальный нейтралитет советов.
И. К. Петроградского С. Р. Д. отнесся отрицательно к перенесению борьбы в провинцию и в ответ на многочисленные запросы еще 22-го марта, т.-е. через две недели после установления восьми часов в Питере, советовал ждать разрабатывающегося законопроекта. Такую же позицию заняли и местные Советы — почти все они высказываются «принципиально» за восьмичасовой рабочий день, но советуют разрозненно не выступать, не об’являть забастовок, сдавать все требования предпринимателям, которые последними не принимаются, в Совет и ждать либо соглашения Совета с предпринимателями, либо соответствующего закона. Если бы рабочие следовали этой тактике, они не дождались бы, по всей вероятности, ни закона (он, впрочем, и появился кажется только после 25-го октября), ни соглашения с промышленниками, ни декретирования восьмичасового рабочего дня местными Советами.
Остановимся для иллюстрации на некоторых крупных провинциальных Советах. Возьмем, напр., Нижегородский. В начале Совет, как и большинство остальных, не думал о немедленном введении восьмичасового рабочего дня. Так, на заседании Пленума Совета 11 марта в единогласно принятой резолюции, Совет, перечислив в ряду других экономических требований и восьмичасовой рабочий день, однако, далее говорит: «В виду того, что эти требования могут быть проведены в жизнь лишь с помощью сильных организаций, С. Р. Д. призывает к немедленному созданию профессиональных союзов» (Известия Нижегородского С. Р. Д. № 2 от 14-го марта). До этого же Совет предлагает направлять к нему все требования к предпринимателям и не об’являть забастовки без ведома и согласия С. Р. Д. Попытки соглашения с местной предпринимательской организацией ни к чему не привели. Предприниматели признали введение 8-мичасового рабочего дня «государственным преступлением» и жаловались на явочный порядок введения его на некоторых предприятиях. Под давлением стихийного движения рабочих Совет на своем заседании через неделю постановляет: «с 17 марта ввести восьмичасовой рабочий день во всех предприятиях, как частных, так и общественых, и государственных Нижегородской губернии». Это постановление распространилось т. о. и на прилегающий к Нижнему Канавинский район с 30 тысячами рабочих. Любопытно, что некоторые заброшенные Советы мелких городов Нижегородской губернии самостоятельно вводили восьмичасовой день. Так, например, Сосновский Совет информирует Нижегородский о состоявшемся 20 марта «всеобщем» собрании рабочих и кустарей Сосновского района, на котором были произведены выборы первого Совета и состоялось постановление о введении 8-мичасового рабочего дня. Юридическую санкцию, так сказать, это постановление получило на заседании Совета 22-го марта.
На Урале, как и всюду, меньшевики задерживали введение 8-часового дня. На заседании Уральского (по сути дела Пермского) Совета докладчик И. К. — меньшевик, делая доклад о введении 8-мичасового дня «в духе принятого ранее постановления И. К.», говорил; «вводить можно его лишь при условии соглашения обеих заинтересованных сторон, т.-е, предпринимателей и рабочих, и при непременном условии, чтобы осуществление 8-мичасового рабочего дня не наносило ущерба производству. Эта чисто предпринимательская резолюция, повидимому, встретила сопротивление 3). В результате прений была принята следующая резолюция: «Уральский Совет Рабочих и Солдатских Депутатов, ставя вопрос о ближайшей социально-экономической политике в зависимости от разрешения его в обще-российском масштабе, постановил обратиться в Центральный Совет Рабочих и Солдатских Депутатов с предложением немедленно добиваться от Временного Правительства введения путем декрета восьмичасового рабочего дня, установления минимума заработной платы и примирительных камер. До этого же Уральский Совет Раб. и Солд. Депутатов призывает товарищей рабочих воздержаться от разрозненных выступлений».
Меньшевикам ненадолго удалось задержать введение восьмичасового рабочего дня. На заводах начинается стихийное движение и еще к концу марта И. К. Уральского (Пермского) Совета в связи с конфликтами на Серебрянском, Салдинском, Надеждинском, Сосьвинском заводах посылает туда своих комиссаров. На ряде заводов — в большинстве казенных — под давлением рабочих, администрация соглашается на введение восьмичасового дня; таковой, например, был установлен на огромном, насчитывавшем до 26 тысяч рабочих, Мотовилихинском заводе еще 23 марта. В Екатеринбурге, где большевики преобладали с самого начала, на первом же заседании об’единенного Совета Рабочих и Солдатских Депутатов, 23 марта, было постановлено ввести 8-мичасовой рабочий день. В Уфе еще 31 марта Совет признает «недопустимым введение восьмичасового рабочего дня явочным порядком в отдельных предприятиях», однако, после окончившихся неудачей двухнедельных переговоров с промышленниками, Исп. К-т Совета поручает 13 апреля в трехдневный срок выработать формы проведения восьмичасового дня без соглашения с промышленниками. На Областном Уральском С’езде Советов 15—17 апреля докладчик-меньшевик еще резко высказывался против демагогии, которая призывает к немедленному введению восьмичасового рабочего дня. Однако И. К. встретил довольно резкую критику с мест в его поведении в проведении восьмичасового дня. Большевистская Лысьма и пермский завод Лесснер даже предложили вынести недоверие Исполнительному Комитету Уральского Совета. Последнее хотя и было значительным большинством отклонено (при воздержании трети с’езда), но соглашательское крыло должно было принять восьмичасовой день. Такова картина войны за восемь часов на Урале.
В Донбассе на конференции делегатов Советов шести крупнейших районов 15—17 марта, на котором было представлено около 200 тысяч рабочих, по вопросу о введении восьмичасового рабочего дня была принята следующая резолюция: «Конференция считает, что следует воздержаться от отдельных выступлений, а находит нужным требовать от Временного Правительства немедленного проведения в жизнь восьмичасового рабочего дня во всей стране» 4).
В Харькове крупнейшие предприятия — заводы ВЭК’а, Харьковский Паровозостроительный, Гельферих-Саде — вводят явочным порядком восьмичасовой рабочий день. Совет, вначале бывший против восьмичасового дня, затем вынужден был санкционировать его. Почти всюду мы видим, таким образом, одну и ту же картину. Всюду одинаковая последовательность — стихийные выступления рабочих при неодобрительном отношении к ним Советов; переговоры Совета и предпринимателей; декретирование Советом восьмичасового рабочего дня при отказе пойти на соглашение. Конец марта и апрель месяц весь заполнен этой борьбой. Во многих местах предприниматели пошли на уступки (Саратов, Самара, Ярославль, Одесса, Симферополь, Баку), и восьмичасовой рабочий день явился следствием соглашения сторон, но очень часто восьмичасовой рабочий день декретировался постановлением Совета, вопреки предпринимателям, так было, например, в Казани, Омске, Смоленске, Иванове, Костроме, Харькове, Череповце, Борисове и др. местах. Но всюду — начиная с уже упомянутой статьи в «Рабочей Газете», вызвавшей хвалебные отзывы «Биржевки» и «Речи» — всюду меньшевики старательно отделяли экономику от политики, всюду выдвигали на первый план «демократию», полагая, вслед за своим учителем Каутским, что материальные интересы рабочих не стоят того, чтобы за них вести ожесточенную борьбу.
К сожалению, повторяем, именно этот момент — отношение меньшевиков к развернувшейся большой битве за восьмичасовой день — совершенно не отмечен ни в документах сборника, ни в комментариях составителей.
Завоевание восьмичасового рабочего дня имело огромные, неисчислимые последствия. Это была большая победа. Из 2218 тысяч рабочих по предприятиям, подчиненным фабричной и горной инспекции, в 1913 году работало восемь часов только 199 тысяч, .т.-е. всего 9%, зато 1351 тысяча рабочих работало 10 часов и выше 5). Но помимо этих групп рабочих, были и огромные слои других, которых непосредственно касался восьмичасовой день, — достаточно упомянуть о сотнях тысяч рабочих, занятых на транспорте.
Самые отсталые слои в самых глухих районах, оказались втянутыми в «восьмичасовую кампанию» 1917 года. А выигранная кампания не только втянула, но и закрепила миллионные массы за революцией.
Попутно, в процессе проведения восьмичасового рабочего дня, пролетариату России и его партии пригплось провести огромную раз’яснительную кампанию. В течение двух-трех недель, изо дня и день буржуазная пресса, к тому времени еще огромной силы аппарат давления на общественное мнение и формирования последнего, натравливала армию на рабочих. Было пущено в ход все, начиная от подложных резолюций воинских частей и выдуманных антирабочих демонстраций, кончая спекуляцией на мелко-собственнических инстинктах крестьянина.
Эта карта буржуазии была бита. В сборнике документов этой неудачной попытке буржуазной контр-революции посвящена целая глава (IV).
Чтобы покончить с восьмичасовой кампанией, нам остается сказать еще несколько слов. Как широко ни развернулось — а оно развернулось неслыханно широко — рабочее движение, все же оставались еще многие группы, которые не сумели отвоевать себе восьмичасовой день. К таким раньше всего принадлежали рабочие мелких, кустарных и ремесленных предприятий. Значительно позже был введен восьмичасовой рабочий день и в небольших непромышленных городах глухих районов, особенно на окраинах. Введение восьмичасового рабочего дня затягивалось, например, даже в таких сравнительно не отдаленных районах, как Мальцевские заводы.
Следующие три главы (V—VII) посвящены возникновению рабочих организаций, борьбе с ними предпринимателей и защите рабочими своих организаций. Довольно полно и хорошо подобранный материал дает ясное представление об этих темах. Но на одном вопросе мы считаем необходимым остановиться более подробно. Это — на вопросе о влиянии и взаимодействии Советов и профессиональных организаций в тот период. Составители недостаточно подчеркнули тот факт, что первое время руководство экономической борьбой было целиком в руках Совета, но и позже, в момент, когда уже были налицо крепкие профессиональные организации, Совет очень энергично и в самых разнообразных формах вмешивался в экономическую борьбу пролетариата. Об этом составители только глухо упоминают. В комментариях в одной из глав, авторы пишут: «В первые месяцы революции союзы были еще слабы и плохо организованы. В это время параллельно с союзами, а частью заменяя их, действовали Советы Рабочих Депутатов и их отделы Труда... В производствах, особенно в мелких, отдаленных и трудно поддающихся организации предприятиях, где профессиональных союзов еще не было, Советы энергично содействовали их организации» 6). Это верно, но это еще не все. Основное заключалось не только в том, что Совет, иногда заменяя профсоюз, руководил экономической борьбой и содействовал организации профсоюзов в отдаленных районах. Содействие свое Совет оказывал не только в отдаленных районах, но буквально всюду. Даже самый созыв III Всероссийской Конференции профсоюзов состоялся, в известной мере по инициативе Советов — так Всероссийское Совещание Советов по докладу своей рабочей секции поручило постановить Отделу Труда Петроградского Совета совместно с Петроградским и Московским Центральным Бюро профессиональных союзов созыва этой конференции.
Не в том также и основное, что первое время Совет вел экономическую борьбу вместо профсоюзов 7).
Главное заключается, по нашему мнению, в том, что рабочая масса, даже шедшая за меньшевиками и эсерами, видела в Советах не просто классовую организацию, а классовые органы власти, и всякий раз, когда по ее мнению, забастовка начинала выходить из сферы «чистой политики», либо когда желала извлечь забастовку из этой сферы, рабочая масса давила на Совет, требуя его вмешательства. Вмешательство Совета принимало самые разнообразные формы, и это вмешательство происходило не потому, что не было еще союзов, либо существовавшие союзы были еще слабы, не потому также, что вследствие неурегулированности отношений Советов и профсоюзов существовал параллелизм, а потому, что этого требовала рабочая масса, потому, что в Советах массы видели «верховную инстанцию», имевшую реальную возможность, а потому и обязанную изменить соотношение, которое складывалось между отдельными группами предпринимателей. Здесь мы снова видим то же самое переплетение экономики и политики, переплетение, которое является основным законом рабочего движения как в 1905 г., так и в 1917 г. В 1917 г. переплетение проявилось только в значительно более многообразной форме, оказалось более глубоким, более богатым всякими осложняющими моментами, более, мы бы сказали, переплетенными.
Мы приведем несколько примеров. Вот что мы, например, читаем в «Известиях Костромского СРД» № 13 от 22 марта. На фанерном заводе из-за предстоящего капитального ремонта был об’явлен временный расчет. Рабочие обратились с протестом к Совету. На заседании Совета Рабочих Депутатов 19 марта Совет постановил: «Поручить Исполн. Комитету с товарищами из фанерного завода выработать определенные меры для урегулирования вопроса и предложить фанерному заводу их исполнить, сообщив ему, что в противном случае придется считаться не с рабочими своего завода, а со всем Советом Рабочих Депутатов». Исп. Комитет немедленно же, не дожидаясь ответа от владельца, делегирует своих уполномоченных для осмотра котлов, предназначенных к ремонту. Факт, несомненно, очень колоритный. Здесь не просто руководство Советом экономической борьбой рабочих, здесь Совет выступает не как сторона, а как власть, вмешивающаяся в «святая святых» капиталиста, в административный и производственный механизм предприятия. Вот другой факт: в Москве администрация фабрики искусственного шелка «Вискоза» пыталась остановить предприятие, мотивируя отсутствием топлива, сырья и т. д. Завком выяснил, что последнее имеется в достаточном количестве, и тогда Мытищенский Районный Совет берет фабрику под свой контроль 8). В «Известиях Одесского С. Р. Д.» № 107 от 13 августа мы читаем в заметке «В президиуме» следующее сообщение: «Красная гвардия и Отдел Труда С. Р. Д. делают заявление о том, что магазин цветов бр. Брун, об’явленный Союзом Приказчиков и президиумом СРД под бойкотом за об’явленный локаут служащим, функционирует теперь при помощи штрейкбрехеров. Решено поручить Отделу Труда и Красной Гвардии принять против штрейкбрехеров все меры, имеющиеся в распоряжении С. Р. Д.». Не нужно забывать, что столь своеобразные формы «экономической» борьбы применял небольшевистский Совет после июльских дней и до корниловщины. После корниловщины прямое вмешательство Совета, как органа пролетарской власти, в экономические конфликты между рабочими и хозяевами встречается десятками на каждом шагу, почти в любой стачке города. Тогда вмешательство красной гвардии, аресты администрации, прямые приказы Совета о выполнении требований стачечников являются совершенно обыденными явлениями, и составители сборника приводят много таких документов. Но мы приводим факты, (которые понятно, можно во много раз умножить) относящиеся как раз к другому периоду — периоду, когда разграничение профессиональной и политической борьбы должно было быть наибольшим.
Еще более любопытно было переплетение экономической и политической борьбы в таких районах, как Донбасс и Урал. Здесь строительство профсоюзов началось очень поздно. В Донбассе, например, организация масс в профсоюзы начинается собственно только перед самым октябрьским переворотом. Здесь, благодаря разбросанности предприятий, отдаленности их от городских поселений, на каждом отдельном заводе либо руднике возникали вполне самостоятельные Советы. Совет же занимался и милицией, и продовольственными делами, руководил, большей частью, обывательскими и общественными комитетами, возникавшими в рабочих поселках по примеру крупных центров, и на ряду с этим руководил всей экономической борьбой. Здесь-то мы и наблюдаем чрезвычайно любопытное явление — в лице Совета и его комиссий мы имеем организацию, выполняющую одновременно и функции политического представительства рабочих, их экономической защиты, культурного их обслуживания и т. д. Здесь совершенно невозможно было раз’единить политическую деятельность Совета от профессиональной, да и сам Совет мало об этом заботился 9). В результате мы имеем весьма оригинальное явление, когда один и тот же Совет пред’являл в качестве профессиональной организации требования об улучшении материального положения рабочих и в качестве уже собственного Совета, т.-е. организации политической, арестовывал предпринимателя либо директора за невыполнение этих требований. В Донбассе, где влияние соглашателей было в течение долгого времени преобладающим, какой-либо меньшевистский, либо эсеровский Совет весьма усердно арестовывал администрацию за невыполнение экономических требований, им же пред'явленных. С подобного рода арестами мы встречаемся в Донбассе еще в мае 1917 г.
Но в Донбассе и профессиональная организованность и, особенно, политическая сознательность была меньшей, чем на Урале, и описываемые явления проявлялись далеко не в столь резкой форме, как на большевистском Урале.
Здесь в экономической борьбе и особенно в деятельности Совета мы наблюдаем гораздо большее участие партийных организаций, большее воздействие их на Советы и на ход рабочего движения, и потому самые формы последнего отличаются большей ясностью, находятся на более высокой ступени. Мы приведем здесь три выдержки из документов, относящихся к трем крупнейшим уральским заводам — Богословскому, Надеждинскому, Мотовилихинскому.
Вот, например, каково было положение дел в Богословском заводе:
«В Богословском заводе 9 марта образовался Совет депутатов рабочих и служащих, который на первом же собрании выделил из среды своей депутатов в продовольственную комиссию и комитет общественной безопасности, передав этим двум организациям ведение делами, первому — продовольствия, второму — общественной безопасности, оставив в своих руках лишь по этим вопросам наблюдательно-контролирующую позицию, и, выделив Исп. Комитет, Совет занялся делами чисто демократического органа». «В последних своих заседаниях Исп. Комитет приступил к рассмотрению поступающих просьб рабочих об улучшении их быта. Для проверки подобного рода просьб, из среды комитета была выбрана наблюдательная комиссия. А 20 c/м письмом за № 17 Совет рабочих и служащих через Исп. Комитет предложил директору медного завода, в брикетно-коксовом цехе с 1 апреля ввести вместо двенадцатичасового восьмичасовой рабочий день. Этого же числа письмом на имя управляющего за № 18 предложено заводоуправлению в самом непродолжительном времени улучшить положение рабочих, повысив соответственно заработок и создав лучшие гигиенические условия. Кроме того, предложено в тех цехах, где то требуется условиями работы, выдавать рукавицы и прочие предохранительные средства. Предлагая заводоуправлению улучшить положение работы. Совет Рабочих депутатов и служащих воздержался от указания размера минимального заработка рабочего, сознательно имея в виду собрать для этого материал на местах, путем цеховых собраний. Материал этот был 22-го числа собран, и на основании его составлены 23 числа следующие расценки труда, имеюпше быть предложенными управлению: рабочие, принадлежащие к I группе чернорабочие — от 3 до 4 рублей, к II группе — от 4 до 6 рублей, III — от 6 до 10 рублей. Женщины, если они несут одинаковые работы наравне с мужчинами, подростки — от 1 до 3 рублей в день...» 10).
На Надеждинском заводе однородные явления: «Исп. Комитет Совета Рабочих и Солдатских Депутатов постановил вызвать 31 марта директора — гражданина Постникова и пред’явить ему расценки ново-снарядного, доменного и крупно-сортного цехов. Потребовать у него категорического заявления о согласии или несогласии на пред’явленные к нему расценки. В случае отговорки, что у него нет полномочия, дать ему срок 24 часа на получение таковых из Петрограда. По прошествии этого срока, Совет Рабочих и Солд. Депутатов об’являет рабочим о результате переговоров с директором завода и ту меру, которую необходимо предпринять. Мера эта состоит в просмотре заводских книг, и если по проверке последних окажется, что пред’явленные расценки лишь только уменьшат прибыль акционеров, то потребовать немедленного их утверждения. В случае же отказа телеграфно вызвать представителя Петроградского С. Р. и С. Д. и представителя Временного Правительства, с которыми и разобрать дело» 11).
На всех заводах мы наблюдаем одинаковую картину. Советы не только представительствуют рабочих, не только об’единяют их и выставляют от их имени требования, но они командуют предприятием, предписывают администрации в определенных цехах вводить определенный рабочий день, устанавливают расценки и минимум рабочей платы, регулируют отпуски рабочих, самочинно берут на себя право приема и увольнения рабочих, следят за поднятием производительности, за прогулами рабочих и т. д. — одним словом, Советы являются властью.
Вмешательство пролетариата в производственный механизм происходили с первых же дней революции. Особенно ярко сказалось это вмешательство на казенных заводах, где в большинстве случаев администрация в первые дни разбежалась и рабочие взялись сами за управление производством. По преимуществу на казенных же заводах началась и смена администрации. Так в Питере уже в первые дни на заводах Трубочном, Франко-Русском, Адмиралтейском, Гребном порту, на Сестрорецком оружейном, на орудийном, патронном и т. д. была удалена, целиком либо частью, старая администрация. В течение создавшегося «переходного» периода, заводские комитеты приобрели известные права контроля и вмешательства в управление. Происходившая в апреле конференция заводских комитетов государственных предприятий Петрограда легализовала известным образом это положение, выработав устав заводских комитетов, по которому завкомам принадлежит право отвода администрации, нормировка рабочего времени и зарплаты и увольнение служащих.
Смена администрации — картина в первые недели революции обычная для самых различных районов. Она происходила на Урале (Мотовилиха, Богословский район, Сергинско-Уфалейские заводы, Сосьвинский район и т. д.); несколько позже в Донбассе, где к июню война против администрации приняла очень широкие размеры, в Казани (Крестовниковская фабрика, Казанский пороховой завод), на Мальцовских заводах, где Советами для создания «промышленного мира» был арестован ряд лиц административного персонала и т. д.
На некоторых предприятиях происходили самые забавные сцены высший административный персонал боялся рабочих до того, что убегал при первом известии о перевороте, и рабочим приходилось принимать насильственные меры не к тому, чтобы свергать фабричное начальство, а к тому, чтобы удержать технических руководителей. Вот, например, что мы читаем в «Известиях Уральского СРД» № 6: на Баранчинском заводе «с первых дней революции администрация завода до того перепугалась случившимися событиями, что все администраторы вместе с управлением покинули свои посты и даже сняли охрану завода. Рабочие же все оставались на своих местах, устроили общее собрание и принудительным порядком заставили администрацию занять свои покинутые посты» (из докладов с мест на рабочей секции Уральского С’езда Советов).
Насколько велико было движение в сторону обновления администрации на местах, видно из того, что по некоторым данным из 77 случаев рабочих волнений, зарегистрированных за март и апрель — 64, т.-е. более 80%, относятся к удалению администрации.
Но это были, естественно, только первые шаги. Вслед за удалением наиболее нетерпимых из фабрично-заводского командного состава началась борьба за контроль над производством. В этой войне главнейшую роль играют заводские комитеты.
Заводские комитеты с первых же месяцев следили за ходом производства вообще, особенно за тем, чтобы предприниматели под тем либо иным вымышленным предлогом не закрывали предприятий и не дезорганизовали хозяйственной жизни страны. Мы приведем несколько иллюстраций такого вмешательства рабочих в первые же месяцы. Так, в Нижнем, по сообщению «Известий Нижегородского С. Р. Д.» № 6 от 9 апреля, заводский комитет завода Доброва—Набгольц выяснил, что заводоуправление сознательно не доставляло кирпичей, отсутствие которых угрожало остановкой некоторым цехам. Заводский комитет, во избежание остановки цехов, сам принял меры и достал кирпич. Вот другое аналогичное сообщение. На заседании Московского СРД от 19 марта представитель трамвайных служащих Миусского парка сообщил, что рабочие и служащие парка выбрали ревизионную комиссию специально для вопроса о coкращении движения. Выяснилось, что нарочно загонялись на запасный путь вагоны, требующие незначительной починки. После ревизии количество вагонов в движении увеличилось с 60 до 100 12). На Казанском пороховом заводе, где работало свыше 9.000 человек, завком с самого начала присваивает себе фyнкuии контрольного органа, но мало-по-малу он забирается и в управленческую сферу, и начинает попросту отдавать приказания. Завком с первых же дней берет на себя охрану завода, преобразовывает заводскую милицию и руководит ею, увольняет трех нежелательных ему чиновников, постановляет платить беременным полностью за 4 недели до и после родов, вводит с 15-го апреля шестичасовой рабочий день в ряде вредных отделений. 23 мая завком постановляет произвести переоценку квартирной платы чиновников, отобрать у них во всеобщее пользование бани, отбирает затем дворников у чиновников, 19 мая постановляет обеспечить пенсионеров и т. д. 13). Пределы компетенции завкома, как видно, весьма широки; описанные явления далеко не единичны.
На целом ряде заводов на Урале — преимущественно в крупнейших предприятиях области: на Лысовенском заводе, Невьянском, Верх-Исетске, Надеждинске, на Сормовском, Коломенском заводах и др. — создаются специальные контрольные комиссии. Как показывает самое название их, это были специальные органы завкома для наблюдения и воздействия на ход производства. Что являлось непосредственной причиной организации контрольных комиссий, лучше всего показывают следующие две телеграммы от коломенских рабочих своему представителю на Всероссийском С’езде Советов. Первая телеграмма от 5 июня следующая:
«Товарищи депутаты. Привет вам от Коломенского Совета Рабочих, Солдатских и Крестьянских Депутатов. Доводим до вашего сведения, заводоуправление Коломенских заводов расторгает договор, заключенный рабочими с заводоуправлением при участии члена Думы Ржевского. Заявляем вам о том, что вы стоите перед неизбежным фактом организации производства и распределения. Уделите этому вопросу больше внимания на вашем с’езде и дайте руководящие начала в этой области. Мы образуем контрольную комиссию». Вторая телеграмма от 18 июня уже гораздо более решительная по тону и адресована Петроградскому Совету. «Мы создали контрольную комиссию, которой отказывают открыть книги доходности заводов. Стоим перед закрытием завода, грозные последствия, действуйте решительно» 14).
Чаще всего такие контрольные комиссии организовывались, как мера самообороны рабочих в целях предотвращения подготовляемого закрытия предприятий. Очень хорошо это видно из истории контрольной комиссии завода Лангезинена и конфликта на заводе 15). Но, организовав контрольную комиссию, хотя бы и в качестве оборонительного пункта, рабочие вынуждались логикой положения врываться очень далеко вглубь в институт частной собственности. От проверки наличия необходимого для продолжения работ топлива и сырья, они подходили к возможности добыть последнее, а отсюда неизбежно переходили к вопросу о финансовом состоянии предприятия, к его кассе. Вместе с тем завкомы являлись наиболее сильным препятствием на пути к закрытию предприятий. Если предприятия все же закрывались владельцами, завкомы обращались в совет, непрерывно напоминали последнему о необходимости возобновления работ, организовывали самостоятельные делегации в правительственные учреждения, в министерства, и, чем дальше, тем чаще, сами принимали на себя ведение дел закрытых администрацией предприятий.
В ряде мест завкомам принадлежала «вся власть» на предприятиях, административный персонал стушевывался, играл подчиненную роль. Такое положение было, напр., на Шлиссельбургском пороховом заводе, на механическом в Петербурге, на Франко-Русском 16), на Раменской мануфактуре, где завком являлся властью не только на фабрике, но и во всем уезде.
Вмешательство рабочих в производственное управление, захват рабочими организациями контрольных, а кое-где и административных функций, — очень интересный процесс, к сожалению, совершенно не подвергнувшийся изучению. Наиболее полное представление о размерах, формах и характере оиладения рабочими фабрикой можно было получить, только внимательно изучив архивы ряда предприятий за 1917 год. Не только этой работы, но даже попыток в этом напраплении, насколько нам известно, никто не производил. Недостаточное освещение этой стороны рабочего движения в сборнике отнюдь не является виной составителей его 17).
Если попытаться схематически наметить процесс своеобразного перерастания экономической борьбы рабочих масс в политическую, то, можно сказать, что борьба началась с восьмичасового рабочего дня, перешла к борьбе за повышение жизненного уровня масс и установление минимума зарплаты. Здесь борьба оказалась более ожесточенной, чем в восьмичасовой кампании, далеко не всегда сдерживалась в рамках официальных организаций, вызвала гораздо большее сопротивление предпринимателей. И тактика последних, и тактика меньшевиков, стоявших во главе рабочих организаций, заключались в том, чтобы возможно дольше удерживать рабочих от стачек, передавать конфликты на разрешение от одной согласительной инстанции к следующей. Конец апреля, май, первая половина июня — время, когда больше всего возникало конфликтов. Попытки уладить их в примирительных камерах — начиная от местной и кончая всероссийской — министерством труда обычно никакого успеха не имели. Предприниматели отказывались от выполнения постановлений третейского суда, вынесенных не в их пользу. Там же, где удавалось добиться соглашения, последнее через некоторое, непродолжительное время аннулировалось ростом дороговизны. Начиная с июня в крупнейших центрах и в важнейших отраслях промышленности развертывается острая стачечная борьба (в сборнике этой борьбе посвящены две большие и очень хоропше главы — X и XI. К сожалению, даже не упомянуты крупнейшие: Сормовская забастовка, стачка нефтепромышленных рабочих в Баку, стачка в Волжском речном бассейне). Основное содержание стачечной борьбы — тариф, но на ряду с этим борьба шла и за улучшение санитарного состояния предприятия, за сокращение рабочего дня перед праздниками, за право фабзавкомов, особенно за право приема и увольнения рабочих через фабзавком, борьба за оплату депутатов и т. д.
Всякую уступку предприниматели при первой возможности брали назад, прибегая иногда к самым остроумным способам. Так, на Большой Ярославской мануфактуре, где было занято свыше 11 тысяч рабочих, администрагшя, вынужденная пойти на увеличение расценок, компенсировала себя немедленным повышением цен на фабричном лабазе. В среднем она увеличила цены на 450%, между тем, как повышение заработной платы рабочих было значительно меньшим 18).
Борьба принимала исключительно нервный и напряженный характер (между прочим, обострение стачечной борьбы, рост конфликтов, невозможность разрешить их нормальными методами — все это обстоятельства, сыгравшие исключительную роль в создании той напряженной обстановки «революционного нетерпения» перед июльскими днями, какая создалась в рабочих районах Питера и других местах. Выступление огромной сорокатысячной массы путилoвcкиx рабочих прямо было связано с экономическими конфликтами). Предприниматели попытались пустить в ход сильнейшее свое оружие — локаут. Рабочие массы, против этой попытки, в качестве ответной меры повели борьбу за рабочий контроль. Последнее неизбежно толкало рабочий класс России к проблеме организации производства в общегосударственном масштабе, к проблеме завоевания и организации государственной власти.
Конечно, требование рабочего контроля не возникло только лишь, как реакция на локаут. Это требование было популярно в массе с первых же дней. Острая тарифная борьба, в основном вращавшаяся вокруг установления минумума, сильно способствовала усилению этого лозунга среди рабочих. В листовке, выпущенной еще в мае Центральным Правлением Петроградского Союза Металлистов: «Ко всем рабочим-металлистам Петрограда и его пригородов» говорится:
«Товарищи, в настоящее время перед всеми сознательными рабочими встали небывало сложные и ответственные задачи. Не успев еще создать прочных, устойчивых классовых организаций, мы вынуждены не только бороться за повышение зарплаты и улучшение общих условий труда, но и приступить к регулированию и контролю производства». 19) Но только локаут превратил рабочий контроль над производством из лозунга наступательной борьбы в необходимый акт самообороны.
Стачечное движение необходимо перерастало границы экономической борьбы и выходило далеко за ее пределы. Не только выставлялись требования, имевшие существенно политический эффект, не только на ряду с экономическими лозунгами выставляли лозунг перехода власти к советам, но и самые методы борьбы все более превращались в методы борьбы за власть. Захват рабочими отдельных предприятий, организация т.-н. контрольных комиссий, которые вмешивались не только в производственную, но и в коммерческую сторону деятельности предприятия, аресты администрации, удаление ее с предприятий, вмешательство красногвардейских отрядов и рабочих дружин — такие меры были не только и даже не столько мерами борьбы с отдельным предпринимателем, сколько мерами борьбы с буржуазным государством.
К проблеме захвата власти и организации производства пролетариат России подошел вовсе не из абстрактных лозунгов демократии, либо диктатуры. Шаг за шагом подводила жизнь к этому огромные пролетарские массы; учила их науке революционной борьбы.
История завершила весь путь от свержения самодержавия в России до свержения капитала всего в 8 месяцев. Но месяцев, неисчислимо богатых событиями, поворотами, осложнениями, переплетенностью самых различных моментов, разновременностью одних явлений и одновременностью многих. Жизнь оказалась в миллионы раз многограннее, разнообразнее, своеобразнее, чем всякая схема. Самый переход от экономики к политике был отнюдь не простым, а очень сложным, запутанным. Далеко не всегда ясно было, где именно вскрывается та качественная грань, которая отделяет политику от экономики. Но в основном схема остается верной. В течение всего хода рабочего движения 1917 года сохранялась неразрывная связь, переплетение между экономической и политической борьбой пролетариата. Экономическая борьба с самого начала втянула в движение миллионные массы. Она не только была связана, но и неизбежно перерастала в прямую политическую борьбу — самую политическую, какая только может быть — в борьбу за власть.
Чтобы закончить наши значительно затянувшиеся замечания, остановимся еще на технической, так сказать, стороне сборника. Раньше всего насчет комментариев составителей к отдельным главам. Все они отличаются особенной краткостью. Некоторые комментарии просто превращаются в связные предложения между документами, и иногда совсем неудачные (напр., на стр. 140). Поэтому на ряду с безусловно хорошими вступительными замечаниями к главам (например, к главе XIX) есть и не совсем удачные, организующиеся общими и не всегда правильными утверждениями. Вряд ли можно, к примеру, согласиться с замечениями, — будто соглашательские партии в провинции «гораздо скорее чем в центре, подорвали к себе всякое доверие! (243 стр.). Это вообще неверно и в особенности неверно для Донбасса. Не совсем верно, будто июльские дни и репрессия побудили массы выбирать большевиков в Совет на место соглашателей. Первое время в провинции — и даже на некоторых предприятиях Питера — была известная деморализация в рабочей среде; о ней хоть вскользь нужно было упомянуть. Странное впечатление производят вступительные замечания к главе VIII. Автор замечаний пишет, что по сообщению «Дело Народа» до 15 марта было послано до 14 тысяч приветственных телеграмм на адрес Совета Врем. Правительства и Госуд. Думы. «Получается — пишет автор — по этой заметке впечатление, что это общее ликование охватило и пролетариат». Автору это явно не нравится и в опровержение он ссылается на то, что в одной из архивных папок, где имеются сотни приветствий на имя Врем. Правительства, почти нет таковых от рабочих организаций. Но автор пишет, что эти приветствия относятся ко второй половине апреля, и понятно, что они ничего не могут говорить о настроениях рабочих в первой половине марта. Что в марте, и не только в первой его половине, даже питерские пролетарии были охвачены ударом общего ликования — слишком общеизвестно, и автору замечаний следовало бы не опровергать эти факты, да еще таким странным образом, а дать им правильное об’яснение.
Кое-где составители приводят и документы, либо явно не проверенные, либо вообще ничего не говорящие. Такова, например, таблица о количестве профессиональных союзов и численности рабочих в них. Она взята из брошюрки Томского 1920 г. и не сопровождается ни оговорками, ни об’яснениями. По этой таблице получается, что в первой половине 1917 года в Вятской губернии в 65 раз, а в Тамбовской даже в 95 раз было больше профессионально организованных рабочих, чем в Иваново-Вознесенской губернии, где было всего 1 союз с 207 (!) рабочими. По той же таблице в Саратовской губернии в первой половине 1917 г. было 24 союза с почти 53 тысячами рабочих, а в Тульской 3 союза с 650 рабочими, в Харьковской губернии в то же время 3 союза с 5,2 тысячами рабочих, а в Киевской 27 союзов с 61,7 тыс. рабочих. Ясно, что в таблице с одними данными просто недоразумение, в других одни цифры относятся к самому началу первого полугодия, другие к концу.
К числу упущений — правда, не из великих, относится и то, что авторы нигде не упомянули о положении труда военно-пленных и инородцев. Военно-пленные занимали относительно большое место в рабочей армии — в Донбассе, например; в горной промышленности они составляли по отдельным районам до 25% и выше общего числа рабочих рук, на Урале в горной промышленности военнопленные составляли 21%, а в лесообрабатывающей промышленности выше 40% всех рабочих. На Урале же и в Сибири огромную роль играл ввозной желтый труд. Положение их было очень тяжелым, и после революции местные Советы иногда ничего не могли сделать, и инородческие рабочие обращались с жалобами прямо в центр (в делах иногороднего отдела ЦИК’а имеются, например, такие телеграмы от 8 тысяч китайцев Бодайбинского района). Интересные данные о положении инородцев есть и в докладе по вопросу о труде инородцев в «Известиях Московского С. Р. Д.» (№ 30).
Другим упущением является то, что совершенно не обрисовано движение (не видно даже, было ли оно) у сахарников, строителей, сельскохозяйственных рабочих. Повидимому, эти категории рабочих не входили в план составителей, но это нужно было оговорить; равно как и то, почему в сборник не включены железнодорожные рабочие.
Кое-где даны не наиболее характерные документы. Так, в главе VIII следовало бы, на ряду с резолюциями об условной поддержке Временного Правительства, дать и резолюции предприятий и рабочих митингов против Временного Правительства, призывающих к его свержению. Точно так же нельзя 6елло ограничиваться для иллюстрации отношения рабочих к событиям 20—21 апреля выдержками исключительно из документов Московского Совета и московских газет.
Внешне книга издана прилично. Хотя, конечно, встречаются опечатки (напр., на стр. 86, 94, 179, 275), иногда документы перемещены в другой отдел (например, «Положение Совета Общества заводчиков и фабрикантов» и «Декларация промышленников Врем. Правительству 27 мая 1917 г.» помещены не в главе «Борьба предпринимателей с рабочими организациями», а в главе «Рабочие в борьбе за право своих организаций»), кое-где крупный шрифт употребляется вместо мелкого и обратно.
Все эти отмеченные нами дефекты и упущения все же являются незначительными. Сборник в общем является ценным и полезным.
1. И. ШТЕЙНБЕРГ. — От февраля по октябрь 1917 г. изд. «Скифы». 129 стр.
2. В. ЧЕРНОВ. — Конструктивный социализм, т. I, Прага, 400 стр. 1925 г.
3. Р. MILIUKOW. - Russlands Zusamenbruch. Ч. I. 248 : XIII. Ч. II. 364.
4. П. СТРУВЕ. — Размышления о русской революции, 30 стр. Париж.
5. Т. МАССАРИК. — Мировая революция, ч. I. 227 стр. 1926 г. Прага.
Бывшие «вожди» производят жалкое впечатление. Их «философия» истории до крайности убога. Если же ей и уделяется некоторое внимание, то лишь для того, чтобы показать, как ничему не научились наши классовые враги. За истекшие годы после октября они не произвели никакой «переоценки ценностей». Величайшие исторические события проходят мимо них. Курьезнее всего то, что убожество их мысли прямо пропорционально левой фразе.
«Социалистическая» фразеология является лишь туманной завесой, под прикрытием которой выступает идеология, враждебная рабоче-крестьянским массам, и извращаются исторические факты. Но историю не обманешь. Вожди мелкой и крупной буржуазии, стертые грандиознейшей борьбой, не дают себе ни малейшего труда для того, чтобы призадуматься над тем, что совершилось и почему они так быстро были смыты революционным потоком. Это, пожалуй, было бы для них наиболее полезным занятием. Вместо этого, они злорадствуют над теми ошибками и промахами, которые неизбежны в революционном творчестве рабочего класса, и совершенно не находят ошибок в своем прошлом.
Левоэсэровский вождь И. Штейнберг, стоящий на платформе «диктатуры трудового народа» написал специальную работу для того, чтобы оправдать разгон учредительного собрания.
Отрицая формальную демократию, он тем не менее констатирует, что «учредительное собрание было идеалом и внутренним стимулом всего хода дооктябрьской революции». Стало быть, миллионные рабоче-крестьянские массы дрались для того, чтобы получить учредилку! С точки зрения левого с.-р. об’ективный ход событий был таков, что история никак не могла пройти мимо этого конституционного собрания.
Для этого метафизика учредилка является «вещью в себе», обладающей чудесным талисманом, способным сказочно перестроить общественные отношения. Вождь той обанкротившейся группки, которая дерзнула поднять руку на диктатуру пролетариата, не понимает, что позиции сражающихся в гражданской войне определяются соотношением классовых сил.
Не поняв стратегии и тактики классовой борьбы, он разражается следующей обывательской тирадой: «если бы учредительное собрание было бы созвано в мае, июле, в августе, то оно нанесло бы смертельный удар буржуазному строю и империалистической войне».
Автор не пытается об’яснить, почему учредительное собрание оказалось ничтожным контреволюционным сборищем и не сыграло революционной роли ни до, ни после октября.
Стоя на той точке зрения, что даже летом можно было бы нанести смертельный удар буржуазному строю, он в сущности событий понял не лучше правых эсэров, которых он сам не отличает от к. д. Сталинский, — теоретик правых с.-р. — повторяет вслед за Штейнбергом, что «революцию с такой же, если не с большей легкостью можно было бы проделать и в дооктябрьский период» («Воля России» т. III, 1927 г.).
Лево-эсэровский «вождь», очутившись калифом на час, похож на сумасшедшего в Бедламе: он не понимает, попал ли он туда по роковой случайности или по cypoвoй необходимости, «Октябрь был естественной необходимостью — пишет он, стр 126, «октябрь был вызван ошибками марта» заявляет oн на стр. 127.
Бывший министр революционного правительства до сих пор не разобрался, был ли октябрь историческим недоразумением или неизбежностью.
Лево-эсеровский Иеремия с сокрушенным сердцем оплакивает трагедию народа, «который не мог одним прыжком осуществить социализм в первые же весенние благоухающие дни своей революции». Кто же виноват в том, что революция связана с потоками крови. История, пожалуй, на это ответит — говорит от имени истории Штейнберг — что никто из них (вождей и народ — С. Т.) не виноват или все они виноваты вместе» (128). Итак, история (вернее «историк») все еще не понимает, чем вызывается гражданская война. И, наверное, никогда не поймет.
В данном вопросе опередил его правый собрат — Сталинский, который, потрунивая над демократическим пылом — грехом молодости Черновых, пишет: «у нас революционеры-подпольщики, террористы, всю жизнь проведшие «вне закона», не знавшие легальных методов как-то внезапно уверовали в бескровную (и после 1905 г., и во время войны) революцию и в мирное без всяких судорог рождение идеальной демократии не только политической и земельной».
Робко подходит Штейнберг и к оценке мартовской революции, которую «человечество когда-нибудь и благословит», ибо «без ошибок и страданий в марте, быть может, не пришел бы в мир в октябрь». И на девятом году революции б. вождь левых эсэров так и остается в недоумении, нужен ли был март и что совершилось к октябре.
Вместе с правым эсером Вишняком он тоскует по февралю, вручившему власть в руки паразитических классов, — по февралю «благословенному всеми, благословляемому доселе, никогда на свете не бывшему, конечно не повторимому».
Февральскую революцию Штейнберг считает «не национально-буржуазной, а социальной». Каковы же признаки буржуазной революции? «Национально-буржуазная революция должна нести внутри себя (!) какую-либо одну модную, положительную идею, увлекающую собой все или главные классы страны». Далее, «она должна была бы иметь какого-либо одного, молчаливо или сознательно признанного гегемона революции, какой-либо один неоспоримый класс — гегемон (!)».
В-третьих, «такого общепризнанного класса — гегемона не могло быть, так как все основные классы явились вооруженными с ног до головы историческими и политическими опытами» (стр. 7), Даже с точки зрения эсеровства эта метафизическая отсебятина не выдерживает критики: когда и где в какой революции может быть молчаливо, т.-е. без борьбы, «признана» гегемония какого-нибудь класса? С точки зрения этой метафизики классы сразу рождаются зрелыми и готовыми к революционной войне.
Плетясь в хвосте событий, он не понимает и роли партии в революции. Стихийно развивающиеся события революции для него ничем не отличаются от смерча. Поэтому цементирующая и руководящая роль большевистской партии только мимоходом удостаивается внимания. И это делается лишь постольку, поскольку необходимо показать, что «левые с.-р. и (!) большевики возглавляли радикальное крыло, или что крестьянство шло за левыми с.-р. и (!) большевиками. Говорить же подробнее о роли своей «партии» право ему не стоило: по-человечески мы ему сочувствуем.
Законы механики революции скрыты «за семью печатями» одинаково для правых и левых с.-р.: они не понимают ни предпосылок революции, ни характера самой революции, ни ее хода, ни соотношения классовых сил, сложившихся в ходе борьбы, ни причины собственного поражения, ни роли масс и партии в великой борьбе.
Гораздо сильнее чувствует себя Штейнберг в критике правого крыла своей партии. Весьма кстати, хотя с большим опозданием, он поставил вопрос («Знамя борьбы») «существует ли эсеровская партия»?
Проанализировав теорию и практику эсеров за годы революции, Штейнберг приходит к совершенно верным выводам, которые должны быть приложимы не только к правым эсерам, но и к их критику — вождю левых эсеров.
«Ничего не понявшие — пишет он — в величественной русской революции, ничего не увидевшие в нынешней грандиозной эпохе ломки человечества, они только бегают петушками за колесницей истории и самоуверенно читают ей проповеди. Шатаясь по всем дворам европейской «культуры», они эту культуру, с ее патриотизмом, братством, военщиной, духовной и материальной эксплоатацией, хотят перенести в Россию, смытую и прожженую страданиями и надеждами величайшей в мире революции. Преклоняясь перед Макдональдами, Бенешами, Брианами, они хотят, очевидно, доказать, «что может собственных Брианов и быстрых разумом Мильеранов земля российская рождать»...
«Социализацию земли — продолжает Штейнберг — эти поумневшие люди выбрасывают из плана окончательно. Корни войны 1914 г., корни краха II Интернационала, нового послевоенного укрепления капитализма, подготовляющего новые войны — все они кроются в этой мещанской патриотической и пресмыкающейся перед капитализмом словесности и деятельности. Правые из п. с.-р — все эти вдовствующие секретари Учредительного собрания, московские городские головы и недогадливые коалиционные министры, как пешехонцы бродят по Европе и покупают для отечества все заграничные новинки». Все это верно и, пожалуй, даже не плохо сказано. Только напрасно автор исключает из этой компании левых с.-р.
В. Чернов, являющийся для милюковцев левым с.-р, а для Штейнбергов — правым, самого себя причисляет к центристам.
В своем пухлом труде этот «центрист» поучает, каким образом можно «конструктивным социализмом» «очеловечить человечество». Для того, чтобы доказать превосходство конструктивного над «деструктивным» социализмом, Чернов склеивает корреспонденции из белогвардейских газет и отрывки из цитат, речей большевистских вождей, рассказывавших о наших поражениях и неудачах. Речи Ленина и Троцкого рассматриваются им только с точки зрения тех неудач, которые мы терпели в области хозяйственного и культурного строительства в годы военного коммунизма. Для достижения своей цели автор в обычном с.-р. духе не останавливается перед всевозможными инсинуациями.
Эсеровский вождь сознается, что в 1917 г. для большинства социалистов «настоящее было так смутно, тревожно и запутано, что ни одна партия не была в силах взвалить исключительно на свои плечи тяжелое бремя власти» (189 стр.). Впрочем Чернов не скрывает, что такая партия была. Он не мог не указать, что Ленин произвел большую сенсацию, крикнув Церетелли на первом всероссийском с’езде Советов, что «такая партия в России есть, и что эта партия — есть большевистская партия». «Эти дерзкие слова — заявляет Чернов — первоначально вызвали дружный смех большинства (190 стр.). «Но — продолжает Чернов — Ленин знал, что говорил, и продолжал стоять на своем. В его словах звучала своеобразная железная логика». Дальше он цитирует слова Ленина; «Политическая партия вообще, а партия передового класса в особенности — не имела бы права на существование, была бы недостойна считаться партией, была бы жалким нулем во всех смыслах, если бы она отказалась от власти, раз имеется возможность получить власть».
Считая эту ленинскую мысль бланкистской, с.-р. вождь через десять лет упрекает кадетов за их «буржуазные предрассудки и аппетиты».
Гражданская же война является для него «следствием большевистских методов совершения социалистического переворота, а сам большевизм — «порождением сильных индивидуальностей, выковавшихся в огне подпольной борьбы, исковерканных этой подпольной борьбой».
А что делали с.-р ? По этому поводу не безынтересны писания с.-р. Сталинского, взявшего на себя смелость пристыдить ту партию, вождем которой является Чернов. Сталинский напоминает «непомнящим», как они преступной считали борьбу — против Колчака и Деникина и как они сейчас считают преступным идейную полемику против Милюкова. «Эта группа с.-р. — замечает он — не пропускала ни одного случая, чтобы под каким угодно флагом очутиться непременно в такой комбинации, где можно было бы сидеть по левую руку бывших кадет».
Чернов, никогда не умевший учитывать настроения крестьянских масс, старается сейчас представить аграрную революцию конца 1917 г. в роде какой-то толстовщины, связанной с тем, что «крестьяне амнистировали помещиков». Он пишет (о «черном переделе 1918 года»): «В гражданских войнах, революциях и контр-революциях так сильно встает над умами и сердцами людей дух мести, расплаты, кары, что эта тяга на пороге чаемой «новой жизни» поставить забвение старых счетов, — амнистия — является может быть драгоценнейшею и трогательнейшею чертою, которая отмечала русское крестьянство в эпоху черного передела 1918 г. Кровавая же расплата мужиков, по его мнению началась только после «большевистских экспериментов», когда «уже крестьянство было не творцом революции, а ее об’ектом». Крестьянство, таким образом, мирным путем произвело черный передел земли в 1917 г. и христианнейшие помещики, следуя заветам конструктивного социализма, добровольно повиновались. Но в интересах об’ективного изложения дела, которым так дорожит теоретик конструктивизма, стоит напомнить Чернову мнение того же Сталинского, («Воля России», III, 1927 г.) о политике эсеровского министерства земледелия в 1917 г. «Крестьянство в массе — пишет Сталинский — воздержалось от стихийного захвата земли, уверенное, что она от него не уйдет. Но помещик попрежнему продолжал владеть землею, сохраняя перед законом все права собственников. Крестьяне должны были, как раньше, арендовать у них земельные клочки, как и раньше платить за них арендную плату. И революционная власть (без кавычек) в неслыханном ослеплении становилась на защиту помощиков, во имя «законности» противясь их нарушению даже тогда, когда это было необходимо, чтобы найти временный выход, ради предупреждения стихийных взрывов. Можно допустить, что земельный вопрос в целом трудно было разрешить до учредительного собрания. Но нельзя понять, почему земля не была об'явлена всенародной собственностью и отнята у прежних владельцев. Больше того даже проект о передаче земель в ведение земельных комитетов, — требование буквально всей крестьянской России — даже этот проект так и остался до конца проектом, несмотря на то, что министерство земледелия почти все время находилось в руках социалистов, даже социалистов-революционеров».
Итак, Чернов, так долго кокетничавший именем «трудовых масс», сейчас окончательно вытряхивает даже остатки левой фразеологии: революция признается только продуктом большевистской утопии, величайшая аграрная революция трактуется, как толстовщина, как «великий акт всепрощения». Причину разгрома помещичьих имений он видит только в большевистской агитации. А где же «революционные эсеровские трудовые массы»? Корни Черновской идеологии почти разглядел Штейнберг, который пишет: «В своей созидательной работе с.-р. не одиноки: с ними работает и Милюков. Партия с.-р. же либо не понимает, или не хочет понимать, что она в своей среде имеет агентуру Милюкова и капиталистической буржуазии». «Но «левый вождь», по своему обыкновению, не договаривает до конца: незачем эсерам иметь в своей среде агентуру, так как они сами являются агентами буржуазии.
Гораздо выгоднее иметь дело с открытым классовым врагом в лице Милюкова, который не скрывается за ширмой социалистической фразеологии. Полезнее иметь дело с врагом, который за это время кое-чему научился.
Работа Милюкова уже получила должную оценку в докладе тов. Покровского, помещенном в третьей книжке нашего журнала. Поэтому мы ограничимся только некоторыми замечаниями.
В то время, как «конструктивисты» совершенно не понимают ни причин, ни характера революции. Милюков мыслит последовательно. Он видит причину революции в том, что правительство опоздало с введением конституции и передачей земли «земельной демократии». Он пишет «если манифест 17-го октября был бы дан искренно, то, вероятно, удалось бы избегнуть второй революции. Царь был против Думы. Не могло быть речи о мире между царским манифестом и Думой. К.-д. стремились не вывести борьбу из парламента на улицу.. Но беда была в том, что правительство было против какого то ни было разршения аграрного вопроса. Иностранный заем поставил правительство в положение, независимое от Думы. Крестьянское большинство первой Думы не оправдало надежд правительства. Разгон второй Думы и изменение избирательного закона было роковым. Каждая благонамеренная законодательная попытка Думы тормозилась Гос. Советом, который становился кладбищем благих Думских намерений».
Об’яснение хода событий первой революции значительно отличается от обычных трафаретных кадетских изложений: борьба правительства с Думскими аграрными законопроектами, неудавшаяся попытка бюрократии привлечь на свою сторону крестьян, роль иностранного займа получает новое освещение.
Милюков считает февральскую революцию национальной, октябрьскую — интернациональной. В феврале даже консервативные группы об’единились против двора во имя «войны до победного конца».
Положительная конституционная кадетская работа, по его мнению, была созвана демагогией, которая воспитывалась тем, что инициалы «кадеты» дали мозможность смешать партию народной свободы с кадетами — реакционными юнкерами.
Меньшевиков он упрекает в том, что они не были в силах порвать с большевиками, с которыми они себя чувствовали лучше, чем с к.-д. Меньшевики, по его мнению, ослабляли временное правительство тем, что льстили революционной демократии. Керенский, бывший для левых империалистом, стал для правых утопистом. Сила большевиков заключалась в том, что они поставили проблему мира и земли. Успех коммунистов после НЭП'а об’ясняется уступчивостью и сдачей позиций.
Подходя к об'яснению октябрьских событий, Милюков разбирается гораздо лучше с.-р. Он пишет: «в Москве в ноябре борьба против большевистского переворота не была поддержана массами. Здесь за русское государство сражалось пять тысяч юнкеров, студентов и прапорщиков: солдаты и рабочие были на стороне большевиков, а буржуазия не выставила ни какой национальной гвардии, чтобы помочь сражающимся».
Социалистические путанники, как мы видим, совершенно не понимают ни значения массового крестьянского движения, ни роли нашей партии в революции. Между тем Милюков ценит политическую роль большевистской партии и историческое значение Красной армии.
Но не во всем этом гвоздь книги буржуазного историка. Надо отметить его взгляд на роль белогвардейщины в революции.
Эта точка зрения встретила бешеный отпор со стороны белой эмиграции. Народничествующий к.-д. Мельгунов писал («Голос минувшего на чужой стране», 1926, № 4):
«Теперь в немецкой книге Милюков разделил эмиграцию на точные политические категории.
Он установил строго разграниченные три сектора: левый, центр и правый. Настолько искусственна и тенденционна эта схема, ясно уже из того факта, что все прежние единомышленники Милюкова (к.-д.) отнесены в правый сектор и поставлены в один ряд с кирилловскими легитимистами. Какой политический смысл для руководителя так называемого «Республиканско-Демократического Об’единения» относить в лагерь реставрации тех, кто к этому лагерю непричастен? Автору всемерно хочется показать, что участие к.-д. в белом движении в правительстве ген. Деникина было участием только оппозиции. Он говорит, что те правые к.-д., которые имели отношение к этому правительству, были лишь ширмой, которая должна была свидетельствовать о либерализме правительства, и не пользовались серьезным влиянием.
Топором не вырубишь теперь того, что творец новой республиканско-демократической партии в свое время (29 июля 1918 г.) писал в докладе «Правому центру: «устройство коалиционной власти на основе программы «правого центра», но с устранением из ее состава сторонников самодержавия, с одной стороны, и сторонников ориентации и прежнего Учредительного собрания с другой». Это национальное и об’единительное правительство должны были, по мысли Милюкова, явиться на свет «сразу, как монархическое».
В своем немецком исследовании П. И. Милюков — продолжает Мельгунов — пытается внушить читателям, что за диктатуру стояли только консервативные элементы. Между тем, засвидетельствовано, что многие из тогдашних единомышленников Милюкова соглашались на власть директориального характера лишь в уверенности, что такая власть, по обстоятельствам времени, неизбежно превратится во власть диктаторского типа.
Ко всем «диктаторским моментам» в нашей революции П. Милюков относится отрицательно и всегда ставит их в непосредственную связь с реакционно-настроенным офицерством. Он счел даже возможным в немецкой книге привести ходячую фразу в августовские дни в некоторых кругах о Корнилове: «как о «вожде» с овечьей головой». Простой такт должен был побудить Милюкова воздержаться от ненужного повторения этого острословия. Гражданская война в сознании широких слоев эмиграции окружила имя Корнилова нимбом национального героя. Менее всего уместно об этом поминать Милюкову, позиция которого в корниловские дни отнюдь не представляется иной». Далее он ополчается на Милюкова за то, что он разоблачает, как «возрождение» и «национальный центр» получили миллионы от союзников для белогвардейской работы.
Милюков, как видно, попал своим прежним соратникам, как говорится, не «в бровь, а в глаз».
Новая точка зрения буржуазного профессора имеет большое злободневное политическое значение.
Зато в своих выводах о будущности России Милюков найдет единомышленников в лице с.-р., которые вместе с ним ставят ставку на кулацкую верхушку деревни. В награду ей обещается демократическая республика и гарантия против помещика, но зато советское крестьянство ничуть не забыло, как черновцы и милюковцы «осуществляли земельную программу».
Буржуазно-республиканская группа, собирающаяся вокруг Милюкова, незначительна и после появления его книги значительно уменьшилась. Буржуазия, мечтающая о полнейшей реставрации старого порядка, о воскресении помещика и фабрики, групируется около Струве. Он доподлинно отражает косность, дикость и тупость Российской буржуазии, оставшейся себе верной на протяжении 20)
[...]
рой в русской революции принадлежала, вне сомнения, роль режиссера, также последних десяти лет. «Революцию, по мнению Струве, устроила Германия, «которой в революции принадлежала роль режиссера и финансирующей силы».
От современности Струве переходит к историческим аналогиям.
«В смуте XVII в. важную, если не основную роль играла иностранная интрига, которой государственно и культурно Слабая Русь не могла сразу противопоставить крепкого национального сопротивления, Россию от смуты спасло национальное движение, исходившее oт средних классов, среднего дворянина и посадских людей и вдохновляемое духовенством, единственной в ту пору интеллигенцией страны».
Ленин смог разрушить русское государство в 1917 г. именно потому, что в 1730 г. Курляндская герцогиня Анна Иоанновна восторжествовала над князем Дмитрием Михайловичем Голицыным. Это отсрочило политическую реформу России на 175 лет.
Струве занимается вопросом, какому из князей Голицыных обязана Россия тем, что «Ленин, мог разрушить русское государство в 1917 г. — князю ли Дмитрию Михайловичу, не сумевшему добиться осуществления конституционных «кондиций» Анны Иоановны в 1730 году, или предку его, князю Василию Васильевичу, не сумевшему в 1689 г. при царстве Софии добиться осуществления проектировавшейся им земельной реформы. Причину «гибели России он видит в том, что к.-д. ни в 1905 г., ни в 1917 г. не поняли, что «каковы бы ни были ошибки и пригрешения власти, все-таки враг был не справа, а слева».
Несмотря на эту «философию историю», Струве, как и Милюков, обещает крестьянам землицу после того, как его армия «освободит под’яремную Россию»!
Массарик, президент Чехо-словацкой республики, является живой иллюстрацией буржуазной демократии. Его воспоминания тем ценны, что они показывают, каким образом буржуазный демократ в эпоху империализма борется за «национальное самоопределение» и осуществляет его в эпоху пролетарской революции. Этот националист с 1914 г. странствовал по антантовским передним для того, чтобы получить президентский пост и «освободить славян».
Его воспоминания, относящиеся к октябрьскому периоду, ничего нового не дают. Он повторяет известные данные о том, как Антанта расценивала февральскую революцию. Через девять лет после революции он осуждает убийство Распутина, пытается реабилитировать царицу и шамкает о «некотором Ленинском германофильстве». Причину революции он видит в том, что «православная церковь не заботилась в достаточной степени о воспитании народа».
Книга представляет интерес в той лишь части, где нет этой дребедени и где больше фактов о национальной политике Временного Правительства. Хотя наша буржуазия постоянно пеклась о «братьях-славянах», но на деле Временное Правительство, как и царское, в лице Николая Николаевича, было против организации чешских легионов в России. «Нигде на Западе — пишет он — не было столько препятствий, как именно в России. Национальный чешский совет давно был признан в странах Антанты официальным представительством чешского народа. В царской России это признание все задерживается и совершилось лишь, благодаря революции». Когда Массарик уже после революции стал хлопотать о создании самостоятельного чешского легиона, он натолкнулся на сопротивление военного министра Гучкова.
Корнилов, жаждавший «спасения» России, вместе с представителями Временного Правительства, совершенно откровенно заявил будущему президенту Чехо-Словакии, что «если бы было создано национальное чешское войско, то было бы необходимо разрешить народное войско и полякам и иным народам в России». Поэтому удерживалась особая бригада, как часть русского войска, и чешские солдаты должны были присягнуть на верность России, несмотря на то, что некоторые генералы понимали, что по чисто военным доводам они должны были бы присягать, прежде всего, своему народу». Не лучше были и союзники, которые думали о том, как бы перевести чешский легион из России на французский или английский фронт в качестве пушечного мяса. «Только тогда, когда большевики — пишет Массарик — придя на Украину, выступили против буржуазной рады и брали Киев, мы с ними заключили договор: они обеспечили нам вооруженный нейтралитет и от’езд из России во Францию» (197 стр.).
Большевистская власть, «полуобразованность которой хуже, чем полная безграмотность» (202), делает всевозможное для того, чтобм облегчить чешским военно-пленным вернуться на родину, а российская буржуазия, заботившаяся о братьях славянах, превращает пленных чехо-словаков в орудие Антанты против молодой рабоче-крестьянской власти.
Язык дан Массарику для того, чтобы молчать и «д-ру Бенешу в своей будущей работе» (стр 215) он предоставляет возможность подробнее «описать наши отношения с союзниками». Однако, он не может не признать, что чешский легион был частью французской армии. «От Франции и союзников пишет он — мы зависели материально. Было решено, что мы получаем заем, который вернет наше государство, но на практике мы в данный момент от них зависели» (стр. 215).
И вот этот буржуазный демократ, боровшийся за национальную «независимость» Чехии, авансом продал эту независимость Франции, дабы спастись от революционного наступления австро-германского пролетариата.
Т. е. легионы, которые спешили «освободить родину», не мало неприятностей причинили революционному пролетариату России.
Оценивая значение октября, вождь чешской буржуазии снисходительно соглашается, что «большевистская революция нам не повредила» (220 стр.), но за то, опираясь на эсеров и меньшевиков, эти республиканцы, боровшиеся за «национальное освобождение», сыграли трагическую роль в нашей революции.
Эсеры в восхищении от книги, которую написал «философ-мудрец, воплотивший в себе мечту Платона». Но даже Отто Бауэр, проанализировав национально-аграрные мероприятия в этой «платонической» республике, развенчал (в Пpaжcкoм«Landarbe ter» 1925 г., № 7) «бескровную аграрную револищию», которую с.-р. приветствовали, как народническую благодать. Национальная политика «философа-мудреца», осуждающего «варварство октябрьской революции», ничем не отличается от национальной политики Габсбургов. Рабоче-крестьянские массы это давно поняли и никакой клеветой и ложью не удастся скрыть от западно-европейского пролетариата истинного характера октября.
М. ГОЛЬМАН. «Русский империализм». Очерк развития монополистического капитализма в России. Часть I и II-я. Предисловие проф. С. Г. Струмилина. Изд. «Прибой» 1927 г. стр. 455.
Проблема русского империализма лишь за последние два-три года стала усиленно интересовать наше историко-экономическое исследование. При крайней бедности русской дореволюционной банковой литературы, при слабом развитии описательной экономической литературы вообще, изучение русского империализма приходится начинать с первичного исследования отдельных вопросов, из которых составляется эта проблема. Поэтому немногочисленные появившиеся до сих пор работы не ставили перед собой всей проблемы в целом, но ограничивали свою задачу исследованием отдельных ее сторон. Тов. Гольман впервые делает смелую попытку поставить проблему в целом, — мы говорим потому смелую, что ряд вопросов, необходимых для охвата целиком темы «русский империализм», еще не исследован и, тем самым, автор берет на себя обязательство самостоятельным исследованием заполнить существующие проблемы.
Но даже независимо от этого, проблема, поставленная перед собой нашим автором, является весьма сложной — по самой своей сути. Развитие финансового капитала в России происходило при деятельном участии финансового капитала главнейших западных стран. Каких бы крайних точек зрения не держаться по вопросу о взаимоотношении русской и иностранных систем финансового капитала, считая, что первая является «дочерней» по отношению ко вторым, — все же никто не может не рискуя впасть в непримиримые противоречия утверждать, что русский финансовый капитал был дочерним «на все 100%». Суметь показать и об’яснить, как русский империализм мог одновременно быть и «суб’ектом истории» и «об’ектом» ее, — показать, в какой мере он был тем и другим — в этом заключается главная, но не последняя сложность поставленной проблемы. Другая трудность заключается в том, что русский финансовый капитал работал в тесном контакте (в качестве дочерней или равноправной стороны — здесь безразлично) не с одним каким-либо иностранным капиталом, но с финансово-капиталистическими системами всех главнейших европейских стран. Между тем, эти системы имели свои весьма характерные особенности; «ростовщический империализм» довоенной Франции, — быстрый рост собственного хозяйства, при относительно небольшом вывозе капиталов и т. д. в Германии, противоположные черты английского империализма, — не могли не отражаться на целях, которые ставили себе действовавшие в России финансово-капиталистические «образования» соответствующих стран. Следовательно изучение финансового капитала в России предполагает не только детальное знание особенностей того или иного из действовавших в России империализмов, что далеко недостаточно выявлено в литературе, но и характер их деятельности в России, каковой вопрос освещен еще несравненно слабее, а марксистскими работами даже вовсе не ставился.
Далее, характер взаимоотношений русского финансового капитала с каждым из иностранных должен был иметь своеобразные черты. Чем более дочерний характер носили эти взаимоотношения, тем сложнее становится вопрос о русском финансовом капитале и империализме. Возможно ли тогда говорить о русском империализме, состоящем из конгломерата дочерних фин. капиталов, входящих в разные иностранные системы, — или даже из непосредственных доменов последних? Наконец, весьма сложным представляется вопрос о взаимоотношениях русских и иностранных банков. Крупный рост в 1900-х годах участия вторых в капиталах первых еще не является ответом на вопрос. Попытка представить русские банки в качестве чисто-дочерних банков приводит к непримиримым противоречиям в истолковании фактов истории русских банков.
Все эти трудности остались вне поля зрения нашего автора и он пытается разрешить поставленную перед собой задачу путем одной компиляции. Изложив на 95 страницах своими словами концепцию империализма по Ленину и Бухарину, автор подробно на 150 страницах излагает историю концентрации отдельных отраслей русской промышленности и возникновение в них монополии. Затем, на 40 страницах сообщается по Ванагу и Ронину о развитии русских банков, участии в них иностранных и сращении их с промышленностью. После этого названия глав становятся все интереснее: туземное накопление и его роль в развитии монополистического капитализма в России, версия о «национализации» русского финансового капитала и его дочерний характер, экспорт капитала, участие в борьбе за раздел рынка и передел мира (завоевательная политика русского империализма), тенденции к загниванию в русском империализме и т. д.
В основных главах о русском финансовом капитале наш автор целиком усваивает схему Ванага. Азовско-Донской Банк — агент «Societe Generale» (192 стр.), организованное наступление германских и французских банков на русские (284 стр.); словом, русские банки «на 100%» дочерние банки. Автор настолько загипнотизирован своей концепцией, что не видит, к каким безысходным противоречиям она приводит. Так на стр. 217 автор рассказывает, что за «Russian General Oil corporation» стояли 7 основных русских банков, в том числе «немецкие»: Международный, Русский и Учетный. Ниже на той же странице рассказывается, что Gen. Oil пыталось захватить Т-во Нобеля, которое находилось в руках немецких банков. Однако, последние при посредстве русско-немецких банков сумели все-таки удержать в своих руках значительную часть нобелевских акций, скупкой которых занимались Русско-Азиатский и Торгово-Промышленный банки. Т. о. Gen. Oil, куда входили все 3 «немецких» банка, боролся с Нобелем, которого те же банки были обязаны поддерживать в качестве «вассалов» Discontogesellschaft. Пусть попробуют об'яснить эту ахинею сторонники точки зрения т. Ванага. На самом же деле, конечно, Международный и друг. банки Нобеля вовсе не поддерживали, а обслуживал его в этот период «французский» Азовско-Донской Банк совместно с Discontogesellschaft — новая загадка для Ванага-Гольмана. Вслед за Ванагом наш автор всюду говорит об англо-французском или даже антантовском империализме. Это значит — во-первых, — что для него все кошки серы и все империализмы тождественны. А — во-вторых, — наш автор вступает в резкое противоречие с самим собой. Если существовал антантовский империализм, то лишь в смысле общей в отношении Германии внешней политики, нашедшей свое кульминационное выражение в войне 1914 года. Но сам автор, справедливо подчеркивая, что империализм по Ленину это — экономическая система, — резко протестует против каутскианского понимания империализма, как только внешней политики финансового капитала. Если бы автор твердо помнил это в описательной части работы, он не рискнул бы оперировать схемой «антантовский империализм».
Следуя Ванагу т. Гольман крайне схематично ставит вопрос о финансовом капитале. Выяснение доли участия какого-либо банка на общем собрании предприятия и установление отсюда факта господства банка — вот альфа и омега его исследования. К каким результатам это приводит, показывает следующий пример. Разбирая участие банков в капиталах частных ж.-д. обществ, Гольман устанавливает, что банки владели 32% этих капиталов и полагает, что «этого процента уже достаточно для полного господства в частном железно-дорожном хозяйстве банковских групп». После такого заявления было бы очень интересно услышать, в чем заключалось это полное господство. Может быть господствующие банки подобно своим американским собратьям определяли ж.-д. тарифы или входили, в соглашения с промышленными об’единениями, предрешая, тем самым, их победу над конкурентами? Или, быть может, приобретение влияния давало банку лишь ту выгоду, что он становился единственным или главным банкиром дороги в самом классическом смысле, получая к себе ее вклады и, кроме того, возможность «патронировать» ее бумаги, весьма выгодный об’ект для биржевой игры. Достаточно так поставить вопрос, чтобы иметь на него сразу ясный ответ. Но у тов. Гольмана нет вопроса, что такое господство. Наоборот, установив вторично после Ванага этот факт, он тут же старается перещеголять т. Ванага. «Если же иметь в виду, что источниками средств для финансирования правительственных железных дорог служили также иностранные капиталы (так называемые правительственные жел.-дор. займы, полученные при участии тех же иностранных банков), то получится картина господства иностранного финансового капитала в правительственных и частных жел. дорогах». (Стр. 238). Словом, всякий ссудный капитал превращается в финансовый. Для полноты картины не хватает лишь параграфа о господстве иностранных банков над Московским городским самоуправлением.
Таким образом, усвоив и дополнив концепцию т. Ванага наш автор приходит к признанию русских банков «на 100%» дочерними, сводит их к об’екту борьбы между англо-французским и германским империализмом. Самый анализ финансово-капиталистических отношений сводится к голому, всепокрывающему и стирающему вce индивидуальные особенности термину «господство». Такой подход делает работу Гольмана в этой части совершенно бесплодной. Работа т. Ванага при тех же ошибкак впервые поставила вопрос о финансовом капитале в России, очертила впервые сферу господства финансового капитала. Гольман не только пересказывает Ванага 21).
Неудачная постановка вопроса о финансовом капитале предрешает судьбу всей работы т. Гольмана. В следующей главе он ставит себе задачу примирения схемы Ванага с известными фактами: усиленного русского накопления в 1908—13 гг., концентрации этого накопления в крупных петербургских банках и превращение последних в мощные центры финансово-капиталистической инициативы. Это примирение достигается следующими довольно остроумными соображениями. Финансовый капитал на Западе сформировался еще тогда, когда русское накопление было весьма недостаточным и о туземном финансовом капитале не могло быть и речи. Заняв определенные позиции в России, иностранный финансовый капитал захватил и русские банки. Когда русское накопление сильно возросло и стало по существу достаточным для самостоятельного развития промышленности, оно попало через посредство дочерних русских банков в руки того же иностранного финансового капитала. Нельзя, однако, согласиться с автором, когда он заявляет, что абсолютные размеры накопления в стране в 90-ые годы были недостаточными. Разумеется, сравнительно с 1908—13 гг. оно было невелико, но его отнюдь не было так мало, как если рассматривать одни лишь цифры вложений в промышленность. Главная масса накопления того времени, минуя банки, направлялась в твердопроцентные бумаги (госзаймы, ж.-д. облигации и закладные листы — только в одни последние за 1895—1900 ок. 670 м. р.). Лишь с того времени, когда банки сумели вовлечь этот поток в свою орбиту и направить его в промышленность — датирует русский финансовый капитал. Оанако, в руки последнего отнюдь не попало все русское накопление. Не говоря уже о средствах, вложенных в твердопроцентные бумаги, из 5,3 милл-д. руб. вкладов, имевшихся в 1912 году в кредитных учреждениях и сберкассах, на акционерные банки падает только 2,3 м-да р. (в т. ч. на «непромышленные» — Волжско-Камский, независимые московские и провинциальные банки ок. половины этой суммы). Утверждение автора, что внепромышленное туземное накопление, отождествляемое им с вкладами в сберкассах (которые, как известно, помещались в гос. займы и закл. листы крестьянск. и дворянск. банков), было подчинено группе русско-иностранных монополистических банков — остается всецело на его совести. Но и 1-2 м-да вкладов в банках, широко финансировавших промышленность, можно считать находившимися в распоряжении иностранного финансового капитала, лишь опираясь на проценты участия иностранных банков в капиталах, которые, де, заставляли последних работать по прямым инструкциям первых. Так наш автор и поступает, делая тем самым в сущности излишней всю главу, ибо, прибавив к вышеизложенным своим положениям, как ultima mio ссылку на пресловутые проценты, он сказал бы все, что можно сказать в защиту его точки зрения. В качестве же характеристики туземного накопления зта глава также не может быть принята, вследствие своей методологической непродуманности (как рассматривать помещение в твердопроцентные бумаги, натуральное накопление, способы избежания двойного счета, — акционерные капиталы и кредиты под акции, как рассматривать капиталы банков и т. д., и т. д.).
Но совершенно беспомощным становится наш автор, когда он хочет охарактеризовать русский империализм в целом. Здесь он попадает в сеть неверных и противоречивых аналогий. В этом смысле его положение несравненно хуже, чем положение т. Ванага. Последний ограничился исследованием одного вопроса — финансового капитала. Поэтому он может начисто отрицать существование русского финансового капитала. Этого не может сделать т. Гольман — стремясь охватить проблему русского империализма в целом, он должен хотя бы вкратце говорить о завоевательной политике русского империализма и констатировать (стр 361), что этот трижды дочерний империализм заключает, как равноправная сторона, с английским империализмом соглашение о разделе Персии и т. д. (хорошо еще, что в своем изложении наш автор пропустил сельское хозяйство, а то мы узнали бы о существовании совершенно самостоятельных «недочерних» аграрных интересов). Между тем как двадцатью страницами раньше заявляется, что можно с некоторой натяжкой сравнить зависимость и подчиненность русского империализма англо-французскому с аналогичной ролью, например, Португалии или Испании по отношению к Англии и т. д. (стр. 341). Наконец, на 403 стр. читаем характерное признание: «срастание финансового капитала отдельных стран, какое имело место в примере с дочерним русским империализмом, мыслимо было лишь как временное явление до тех пор, пока, в силу того же неравномерного развития, экономическая мощь дочернего империализма становилась более значительной и настолько, что она не вмещалась в прежней оболочке отношений дочерних, переходных». Эти строки в корне противоречат всем основным положениям автора. Ежели иностранные банки сумели крепко захватить командные высоты и направить в свое русло вce туземное накопление, то почему они не могли бы продолжать это делать, когда накопление в стране, мощь русских банков и пр. удвоится, утроится и т. д. Представляется однако характерным, что автор счел в конце концов, все-таки, нужным именно в главе, где даются окончательные обобщения, сделать такую оговорку к своему тезису о дочернем характере русского империализма.
Все эти противоречивые заявления автора не в малой степени зависят от полной неисторичности его работы. Ставя перед собой проблему, требующую всестороннего охвата народного хозяйства страны, автор считает возможным итти путем оторванного рассмотрения лишь некоторых сторон его, имеющих более тесное касательство к теме автора (развитие монополий, срощение банков и промышленности, экспорт капитала и т. д.). Но все эти «признаки империализма» развиваются в определенной исторически сложившейся обстановке. Далее, полное господство финансового капитала достигается далеко не сразу, а путем известной эволюции. В отдельные моменты этой эволюции степень господства финансового капитала может быть чрезвычайно различна. Оторванное рассмотрение «признаков империализма», статический подход к историко-экономической проблеме — должны были особенно неблагоприятно сказаться при исследовании автором вопроса о завоевательной политике русского империализма, в которой как в фокусе скрещивались интересы всех господствовавших в стране групп. Завоевательная политика России существовала задолго до появления в стране финансового капитала. Эта политика вдохновлялась могущественными интересами дворянско-помещичьего класса и в растущей степени торгового и промышленного капитала (расширение сферы действия государственного аппарата страны, где этот класс занимал главные должности, хлебный экспорт через Дарданеллы, текстильный экспорт и т. д.). Все эти группы и после возникновения в стране финансового капитала в значительной мере сохранили свое влияние. Между тем, автор полагает, что не успел родиться дочерний русский империализм (1904 г. — по изысканиям автора), как к нему сразу перешла дирижерская палочка и завоевательная политика страны «начала принимать специфический характер для складывающегося русского империализма: русско-японская война (1904 г.), раздел Персии (1907 г.)» и т. д. (стр. 346). Совершенно непонятно, почему русско-японская война, явившаяся выводом из ряда лет русской дальневосточной политики, должна быть отнесена к подвигам новорожденного русского империализма. После неудачной попытки дочернего русского империализма сразу занять самостоятельную позицию на Дальнем Востоке (продолжает настаивать на своем автор на стр. 361), «русский империализм был вынужден до поры до времени играть полуподчиненную роль. Поэтому (разрядка наша) в 1907 г. все несогласия между Англией и Россией из-за Персии, Афганистана и Турции разрешались пока путем широкого соглашения». Здесь игнорирование исторической перспективы превращается в «игнорацию» исторических фактов. Наивный читатель, который пожелает точнее узнать о жертвах, понесенных ради компромисса побитым русским империализмом, и обратится за этим к учебнику истории, будет вероятно очень поражен, узнав, что на сей раз Англия пошла в Персии на огромные уступки России ради создания единого фронта против Германии. А не проще ли было «приказать» молодому дочернему империализму? — зародится новое сомнение у читателя. Вероятно и французский империализм, относившийся без всякого энтузиазма к идее раздела Турции, был бы далеко не прочь «приказать» своему дочернему империализму прекратить «бессмысленные мечтания» о проливах. Но в 1915 г. французский империализм признал «справедливые требования» русского.
Как выйти из этого безысходного противоречия? Очевидно придется признать, что русский дочерний финансовый капитал либо мало был заинтересован в завоевательной политике, либо не был дочерним (или не настолько дочерним, чтобы широко проводить политику «материнского» финансового капитала). Несомненно имело место и то и другое. Здесь достаточно указать, чго «завоевательная политика» и с нарождением в стране финансового капитала вдохновлялась теми же силами, что и до его появления. По свидетельству самого автора, экспорт капитала был весьма незначителен. Из отраслей промышленности в экспорте своих изделий больше всего была заинтересована хлопчатобумажная — почти несвязанная с банками. Конечно, последние едва ли были противниками «завоевательной политики» русского империализма (против они могли быть лишь при условии полной дочерности), но не они, за немногими исключениями, были активными факторами этой политики на Ближнем и Дальнем Востоке. В таком направлении, нам кажется, лежит выход из дебрей, в которые завела автора его «неисторичность» 22). Таким образом, никак нельзя согласиться с автором предисловия С. Струмилиным, что «т. Гольман впервые поставил и рассмотрел ряд совершенно новых, до сих пор еще неисследованных проблем» 23).
Но может быть работа т. Гольмана может служить пособием для ВУЗОВ, как это было высказано в одной из рецензий? К сожалению, мы не можем присоединиться и к этому мнению. Ибо наш автор в своей работе обнаруживает подчас далеко не блестящее знание предмета. Так на стр. 25 наш автор следующим образом излагает приобретение банками власти над предприятиями: «банки, обслуживающие операции крупнейших предприятий и кредитующие их (долгосрочный кредит), будучи заинтересованы в данном предприятии, скупают через свою клиентуру (часто перед открытием общего собрания акционеров) необходимое количество акций — столько, сколько действительно необходимо для получения большинства голосов. Для этой цели основываются обыкновенно специальные общества, задача которых состоит в том, чтобы приобретать акции других предприятий и, этим самым, создавать комплексы предприятий и т. д.». Здесь каждое слово способно создать путаницу в голове неискушенного читателя. Во-первых, наиболее частым способом об'является скупка акций, да еще перед открытием общего собрания (уже не перед открытием ли заседания). Затем эта скупка производится через свою клиентуру, между тем, как известно, скупку банк производит либо непосредственно, либо через подставных лиц, обычно сотрудников, своих маклеров, но отнюдь не через клиентуру. Далее, ни слова не сказано о самых важных способах — эмиссии или онколе (если только не считать, что последний приравнен к «скупке через клиентуру»). Наконец, выходит, что для этой цели основываются обыкновенно о-ва финансирования. Как известно, во-первых, — это «обыкновенно» не относилось к России и почти не относилось к довоенной Германии. Во-вторых, эти общества основываются не для скупки через клиентуру и никогда еще не основывались перед открытием общего собрания. В-третьих, значение обществ финансирования значительно шире, чем скупка акций. Немногим лучше изложена единственная глава общей части, специально посвященная банкам (глава II). Так, весь процесс сращивания банков и промышленности охарактеризован на одной страничке (из 95 стр. введения), которая заканчивается следующим резюме: «Таким путем долгосрочного кредита, владения акциями, облигациями, учредительством и непосредственными вложениями в промышленность, тем успешнее и сильнее, чем быстрее протекает концентрация промышленности и банков. В результате в Германии 6 банков... управляют (! И. Г.) и контролируют всю промышленность». Здесь, как и выше, забыта одна из основных сторон «сращивания» — эмиссионная деятельность банков, частью которой является учредительство. С другой стороны, у автора фигурируют непосредственные вложения (очевидно, перевод немецкого термина «direkte Beteiligung»), что полностью совпадает с владением акциями.
Не лучше выполнена автором и компилятивная работа второй части (о России). Собрав огромное количество цифр из разных источников, автор не потрудился дополнить их даже в тех случаях, когда это не представляло особого труда (например, на 311 стр. дана таблица роста вкладов в кредитных учреждениях и сберкассах, заканчивающаяся 1912 годом. Причина — таблица взята из работы Мукосеева, вышедшей в 1914 г. и естественно не имевшей в своем распоряжении более поздних цифр). Точно так же автор не позаботился согласовать цифры, взятые им из разных источников или же эти цифры с собственными исчислениями (например, таблицу на стр. 407 с таблицами на стр. 323—330) или дать критическую оценку этих цифр в тех случаях, когда согласование невозможно (например, вопрос о сравнимости разных цифр исчисления иностранных капиталов, тем более, что на основе этих цифр уже имела место важная принципиальная дискуссия (Ванаг — Леонтьев). Однако, еще хуже, что автор не всегда умеет пользоваться цифрами. Так, на стр. 283 автор характеризует размеры финансирования промышленности Северным банком цифрами его учетных, окольных и даже курсовых операций! По главная беда в том, что эти цифры, заимствованные у Ронина означают годовые обороты банка по операциям и приводятся Рониным для характеристики роста банка, а вовсе не финансирования промышленности. Другой пример. На стр. 314 автор приводит таблицу акций русских предприятий, котировавшихся на петербургской и иностранных биржах, заимствуя ее у Финна-Енотаевского, но делает к ней авторское добавление в виде итога, вычисляет долю Петербургской биржи (46%) и считает последний важным доводом в пользу своей точки зрения. При этом, автор не учитывает, что акции ряда предприятий котировались как на петербургской, так и на иностранных биржах и что его арифметика должна быть признана, по меньшей мере, рискованной. Не менее смелые исчисления сделаны автором в главе о накоплении. Укажем на самый яркий пример. На 308 стр автор дает таблицу, в которой первая колонка изображает движение за 1890—1914 гг. капиталов, пром. акц. о-в, вторая — размеры роста капиталов за год, третья — прибыли и четвертая дивиденды. Первые три колонки заимствованы у Струмилина, равно как и ссылка на первоисточники, ибо сведения о дивидендах можно было получить из тех же первоисточников, путем подсчета, аналогичного тому, который выполнен Струмилиным для первых трех колонок. Тов. Гольман избрал более оригинальный способ — он из цифры прибыли вычел цифры роста капиталов (как будто речь идет об единичных, а не акционерных предприятиях) и выставил разность в колонку дивидендов. Там, где разность была отрицательная — он выставил «сведений нет», где цифра мала — снабдил ее вопросительным знаком. Разумеется, эти цифры ничего общего не имеют с реальными дивидендами. На самом деле 15—20% прибыли уходило на уплату подоходного налога, тантьемы наградных и т. д. Из остального около половины шло на отчисления в амортизационный, запасные и т. п. капиталы и лишь остальное выдавалось в дивиденд, известная часть которого использовывалась получателями для подписки на новые акции. Внутрипромышленное накопление составлялось за счет амортизации и друг. капиталов и скрытых резервов. Все эти отношения таблица автора в корне извращает.
К сожалению, автор не пощадил от таких цифр интересных соображений, развитых им в последней главе его работы: так, на 407 стр. он сравнивает довоенные и современные капитальные затраты промышленности, берет первые без внутрипромышленного накопления, а современные — с амортизацией. На стр. 411 автор производит совершенно фантастическую попытку охарактеризовать современное внепромышленное накопление, путем манипуляции... над цифрами вкладов в сберкассы за 1911 г.
Резюмируя все изложенное, приходится сказать, что, содержа интересные мысли, работа автору не удалась ни в качестве исследования русского империализма, ни как учебное пособие. Для того, чтобы книга могла сделаться таким пособием, пришлось бы ее в корне переработать.
1) Большинство из них, взятых авторами из архива От. Труда Петроградского Совета, было ранее опубликовано Шляпниковым во II части «1917 года».
(стр. 173.)
2) К сожалению, провинция в сборнике вообще бледно освещена, и в известной мере, по вине составителей, как вследствие недостаточного использования ими и без того бедного фонда провинциальной прессы в АОР’е, так и из-за упомянутого уже нами неиспользования архива иногороднего Отдела.
(стр. 174.)
3) Мы пишем: «повидимому», т. к. ни меньшевистская «Пермская Жизнь» (№ 38 от 22 марта), ни меньшевистские «Известия Уральского С. Р. и С. Д. (№ 3 от 2 апреля) не приводят содержания выступлений, указывая только на наличие оживленных требований. О характере прений можно судить по тому, что принятая резолюция была значительно более радикальной, чем доклад.
(стр. 174-175.)
4) Папка листовок 1917 г. в АОР’е. Листовка «Резолюции Бахмутской Конференции делегатов С. Р. и С. Д. 6-ти районов Донецкого Бассейна».
(стр. 175.)
5) Статистический сборник 1913—1917 гг., Труды ЦСУ, том VII, выпуск первый, изд. 1921 г.
(стр. 176.)
6) 86—87 стр. сборника.
(стр. 176.)
7) В самом начале революции исключительно Совет вел экономическую борьбу и концентрировал полностью в своих руках руководство ею. Вот, для примера, план экономической борьбы, намеченный Нижегородским Советом Рабочих Депутатов на пленуме 18 марта. На каждом предприятии, согласно решению пленума Совета, избирается завком, куда обязательно входят члены С. Р. Д., от данного предприятия. Заводской комитет вырабатывает требования и после утверждения их на обще-заводском собрании пред'являет их администрации, посылая копию Совету. В случае несогласия администрации, завком, не об’являя забастовки, обращается к Совету Рабочих Депутатов («Известия Нижегородского С. Р. Д. № 4 от 24 марта). В плане, как видно, нет ни слова о профсоюзах. Таких примеров можно привести очень много.
(стр. 176.)
8) Известия Моск. Сов. Рабочих Депутатов № 84 от 13 июня. Стенограмма заседания С. Р. Д. от 6 июня.
(стр. 177.)
9) Очень интересная выдержка из «Торгово-Промышленной Газеты» приведена в сборнике на стр. 242—243.
(стр. 178.)
10) Доклад представителя Богословского С. Р. Д. Взят из протокола совещания Исп. Комиссии Комитета Обществ. Безопасности Надеждинского завода с представителями мест от 25 марта. А. О. Р. Ф XXX сер. Д 18 № 100.
(стр. 178.)
11) Протокол заседания Исп. Комитета Совета Рабочих и Солдатских Депутатов Надеждинского завода от 30 марта пункт 6. Взят из фонда ЦИК’а I созыва, архив иногороднего Отдела, папка № 100.
(стр. 178.)
12) «Известия Московского СРД» № 16 от 21 марта.
(стр. 179.)
13) Данные о действиях завкома Казанского Порохового завода взяты нами из выдержек из архивов этого завода. Последние приведены в книге Бочкова «Хроника Октябрьской революции 1917 года в Казани».
(стр. 180.)
14) А. О. Р. Ф. XXX, архив иногороднего отдела.
(стр. 180.)
15) См. протоколы Петроградского Совета. Заседание Бюро ЦИК’а 5 июня. стр. 272.
(стр. 180.)
16) Каково было положение вещей на этом заводе, показывает обращение директора завода в Исп. Комитет С. Р. и С. Д. 30 мая. В этом обращении он говорит: «Вследствие постановлений рабочих я не имею возможности ни произвести сокращения штата рабочих, ни даже повлиять на введение работы в нормальное русло, а занимаюсь лишь изысканием средств для удовлетворения претензий... Прошу срочно и не позже 15 июня принять весь завод с его активом и пассивом в распоряжение правительства, при чем, т. к. общество Франко-Русских заводов иностранное — французское, о передаче заводов и охране интеоесов их доверителей с сим мною сообщено французскому послу». А. О. Р. Ф. XXX, Отдел Труда № 4.
(стр. 180.)
17) Также недостаточно освещен и также не по вине составителей — захват предприятий, происходивший повсеместно в России за последние два месяца перед ноябрьским переворотом. В этой музыке весьма, впрочем, неприятной для определенного класса — первую скрипку играли большевики. Они-то и были первыми захватчиками. Но их целиком поддерживала беспартийная рабочая масса. Не только большевики становились захватчиками, но и захватчики становились большевиками.
(стр. 181.)
18) Наибольшее повышение последовало на наиболее необходимые продукты: хлеб вместо 2½ коп. продавался по 10, говядина вместо 20 и 25 коп. по 1 р. 50 к. и 1 р. 65 к., мера картофеля вместо 55 коп. стоила 5 р. Повышение, что и говорить, божеское. Сведения о Ярославской мануфактуре взяты нами из органа Ярославского С. Р. Д. «Труд и Борьба» № 124.
(стр. 181.)
19) Подчеркнуто нами. Листовка приведена в статье т. Шляпникова в сборнике металлистов «За двадцать лет». В этой статье кстати хорошо показано, как от борьбы за минимум переходим к лозунгу рабочего контроля, перехода власти Советам.
(стр. 182.)
20) Здесь в отпечатанной статье явно пропущен кусок текста. (прим. составителя).
(стр. 188.)
21) Увлеченный «дочернизацией» русских банков наш автор незаметно для себя дополняет факты, подтверждающие его точку зрения. Так, на стр. 283 он излагает с ссылкой на Ронина проект 1908 г. по организации специального франко-русского о-ва финасирования и из его изложения выходит, что организация состоялась, тогда как у Ронина ясно сказано: «мы склонны думать, что намеченный проект так и не был реализован» (Ронин, стр. 57).
(стр. 193.)
22) Нелады автора с историей простираются решительно на весь «антантовский империализм». Так на стр. 380 автор говорит о двух группировках мирового империализма, франко-английской и средне-германской, образовавшихся к 1900 г. Между тем эти годы характерируются сильным обострением франко-английских отношений (Фашодский инцидент, отношение Франции к англо-бурской войне), и лишь в 1903 г. начинает намечаться сближение. Повидимому, автору также недостаточно известны интересы, заставившие Италию вступить в войну на стороне Антанты. И он по своему обыкновению решает вопрос арифметическим методом — магией процентов (стр. 394, прим.).
(стр. 195.)
23) Две главы, посвященные специальным еще неразработанным в качестве составной части «русского империализма» вопросам о протекционизме и о зашивании, содержат лишь беглые замечания.
(стр. 195.)