Глава VIII.
КОНСТИТУЦИОННЫЕ ПОТУГИ БУРЖУАЗИИ.
Массовое движение, как рабочее, так и крестьянское, кончилось таким образом в 1905—1906 гг. неудачей. Какие же были причины этой неудачи? Долгое время одной из основных причин считали несовпадение во времени двух движений: чрезвычайная энергия, яркая революционность отдельных крестьянских выступлений лета 1906 г. создали ошибочное представление, будто деревенская революция достигла высшей точки именно к июню 1906 г., на полгода отстав от революции городской, пролетарской, высшей точкой которой было декабрьское восстание 1905 г. Статистика крестьянских восстаний показала однакоже, как мы видели, что это не так. На самом деле крестьяне восставали чаще всего именно в тот самый период времени, когда бастовали и восставали рабочие: осенью и в первую половину зимы 1906 г. Тем не менее о некоторой отсталости крестьянского движения все же можно говорить: рабочую революцию мы имеем уже в сущности в январе 1905 г., — а крестьяне в это время были еще столь мало революционны, что реакционные круги возлагали на них кое-какие надежды еще летом этого года (петергофские совещания о «булыгинской думе», см. выше). С другой стороны, летом 1906 г. мы уже не имели больших рабочих выступлений, а крестьянские имели; так что некоторая большая растянутость деревенской революции по сравнению с городской несомненно имела место. Но главной причиной было не это механическое несовпадение двух движений. Вернее было другое, если даже рабочий класс в 1905 г. не окончательно еще изжил экономизм, то крестьянство еще не начинало его изживать и в 1906 г. Тут сознания, что борьба идет за власть, а не за права, не было даже и у верхушки. Один из лидеров «трудовой группы», Аладин, с трибуны I Государственной думы нашел возможным читать крестьянские письма, где говорилось о надеждах народа на «царя- батюшку», о том, что «наш царь есть царь народа, а не царь чиновников и царедворцев», и тому подобная галиматья. Руководившие тогда слои крестьян еще твердо надеялись получить то единственное право, в котором они ощущали жгучую потребность, — право на землю — из рук старой власти.
Революция 1905 г. не была доведена до конца, потому что восставшая масса не была до конца революционной. И это отражалось на руководстве революцией. Единственной до конца революционной партией были большевики, но они не только не были единственными руководителями восставшей массы (как это было потом, в октябре 1917 г.), — они не были еще, — этого не нужно забывать, — даже вполне самостоятельной партией. Большевики были тогда левым крылом РСДРП, правое крыло которой — меньшевики не только не были революционными до конца, но даже вообще не сочувствовали революционным методам борьбы, особенно после неудачи декабрьского восстания. А между тем большевики и меньшевики — это тогда были две фракции одной партии, и на партийных съездах перевес мог перейти и к меньшевикам, как это и было в 1906 г. на Стокгольмском съезде. ЦК после этого съезда стал меньшевистским, т. е. антиреволюционным. Как это должно было отразиться на энергии революционной борьбы и на правильности руководства массами, это нетрудно себе представитъ.
Но не следует себе представлять исторического процесса, как чего-то автоматического, действующего вне и независимо от воли людей, которые в этом процессе участвуют, из действий которых он складывается. В борьбе классов, как и в борьбе отдельных людей, борющиеся пользуются недостатками и слабостями один другого. Недостаточной революционностью восставшей массы пользовалось, мы видели, и правительство, т. е. помещики, то пытаясь подкупить («булыгинская дума», 17 октября), то запугивая (9 января, декабрь 1905 г.). Эту недостаточную революционность еще больше использовала и буржуазия, пытаясь развратить движение. Масса боролась за права по несознательности, не понимая, что от старой власти нечего ждать прав, что нужно самой стать властью, и тогда права придут сами. Буржуазия старалась внушить массе, что эта борьба за права и есть настоящая «правильная» революция, а борьба за власть есть «анархия». Но, развращая массу, буржуазия в то же время и пользовалась ею, пользовалась для запугивания власти, т. е. помещиков, которые ни с кем не хотели делиться своими «правами», даже с буржуазией.
То, что составляло главный недостаток нашей первой революции — ее недоконченность — было главным козырем в руках буржуазии. Опираясь на это, буржуазия надеялась превратить начинавшуюся великую революцию в маленькую — 1789 г. подменить 1848-м. И одно время могло казаться, что ей это удалось. Одно время могло казаться, что Россия остановится на 1849 г. Только октябрь 1917 г. окончательно разбил надежды русской буржуазии.
В заключение характеристики первой русской революции нам и остается рассмотреть роль в ней буржуазии. Мы увидим, что роль эта была во многом пророческой: русская буржуазия 1905 г. давала возможность предвидеть буржуазию 1917 г.
То, что выступает перед нами в 1905—1906 гг. как русская буржуазия, было одним целым только по отношению к пролетариату. Тут, как мы увидим, разницы не было: все группы буржуазии, без исключения, рукоплескали пролетариату, когда он начинал быть революционным; все одинаково осуждали его, когда он хотел довести революцию до конца. Но сама по себе буржуазия была собранием различных групп, и расхождение их интересов всего резче сказывалось на их отношениях к власти. Этим расхождением и объясняется то, что буржуазия не образовала у нас одной политической партии, хотя бы разбитой на «фракции», как это было с пролетариатом, а разбилась на несколько партий, взаимная вражда которых была острее не только чем у большевиков и меньшевиков, но даже чем у социал-демократов и социалистов-революционеров.
Слева направо три основных буржуазных группы шли в таком порядке. На крайнем левом крыле стояла буржуазная интеллигенция — отчасти руководящий аппарат промышленности, отчасти представители наиболее квалифицированных и наиболее ценимых в буржуазном обществе профессий: инженеры, журналисты, адвокаты, доктора. Эта группа представляла собою буржуазную идеологию в наиболее чистом виде, а так как конкретным воплощением этой идеологии является право буржуазного общества, основанное на господстве личной собственности, а теоретическую разработку ее ведет буржуазное обществоведение, то теоретики и практики буржуазного обществоведения и буржуазного права — профессора и адвокаты — являлись естественными вождями этой группы. «Мелкая интеллигенция» — земские врачи, учителя, агрономы, статистики, техники — была или левым флангом этой левой группы или промежуточным звеном между нею и революционными партиями.
Непосредственно направо от буржуазной интеллигенции мы готовы ожидать представителей промышленного капитала; так это и было всюду в Европе, но не у нас. Революция захватила Россию на гораздо более поздней ступени экономического развития, нежели какую бы то ни было европейскую страну. Германская революция 1848 г. кончилась призывом немногочисленных германских коммунистов к образованию самостоятельной рабочей партии, причем практическое осуществление этот призыв нашел лишь 20 лет спустя. У нас самостоятельная партия пролетариата была уже налицо, когда началась революция. Достаточно этих двух фактов, чтобы видеть, насколько классовое расслоение в России в эпоху революции было глубже, чем даже в Германии в 1848 г. О Франции эпохи Великой революции нечего даже и говорить: там в начале революции не только рабочей партии, но и рабочего класса, как особого целого, совсем еще не было, — французский пролетариат не старше начала XIX столетия, его именно революция-то и создала. Это гораздо большая зрелость русских классовых отношений и приводит к тому, что наш промышленный капитал не мог добиваться своих целей, нужного ему «правого порядка», опираясь на массовое движение. Правда, в первую минуту он этого не понял, он надеялся и у нас использовать рабочих так, как во Франции его предшественники использовали недиференцировавшийся еще, не распавшийся как следует на классы «народ». Летом 1905 г. отдельные фабриканты договаривались до предложения объявить всеобщий локаут, выгнать рабочих на улицу и таким путем ускорить революцию. Но большинство и тогда таким путем итти не пожелало, а когда октябрьская стачка почти стихийно перешла в борьбу за 8-часовой рабочий день, политическая позиция промышленного капитала совершенно определилась: он мог быть только с теми, кто «усмирял», а не с теми, кого «усмиряли».
Ближайшим соседом буржуазной интеллигенции у нас таким образом неожиданно оказались наиболее передовые помещики. Этой группе среди средневековых условий русской деревни приходилось не столько вести капиталистическое, предпринимательское хозяйство, сколько создавать необходимые условия для такого хозяйства. Благодаря этому составившиеся из таких местных хозяев земства выполняли в русской деревне функции, которые во вновь колонизуемых странах Азии и Африки выполняли миссионеры. Там сначала являлись попы, протестантские и католические, строили школы, больницы, приручали, так сказать, местное население; потом уже являлись капиталисты, чтобы это население эксплоатировать. У нас попы и монахи играли эту роль только на самой заре русского капитализма, в XV—XVI вв.; в новейшее время они были к этому решительно неспособны. Помещику-предпринимателю приходилось брать миссионерские обязанности на себя. Но лично он конечно их исполнять не мог, — ему нужны были интеллигентные помощники. Вот отчего мелкая интеллигенция делается элементом, совершенно необходимым для земства (отсюда и название этой интеллигенции: «третий элемент» — в дополнение к двум основным элементам деревни — помещикам и крестьянам). Эту роль «третьего элемента» и его необходимость для самих помещиков превосходно охарактеризовал известный земец Д. Н. Шипов (председатель Московской губернской управы, в 1919 г. председатель одной из главных белогвардейских организаций Москвы, так называемого «национального центра»). Плеве он говорил: «В настоящее время ни одна сословная группа, как таковая, не может претендовать на руководящую роль в жизни общества. Эта роль может принадлежать теперь и в будущем только тем общественным группам, которые явятся средоточием умственных и духовных сил, а эти силы преимущественно сосредоточиваются в «третьем элементе». В числе «третьего элемента» есть несомненно люди неблагонадежные в политическом отношении, как таковые же найдутся и в земской среде, но едва ли возможно обобщать заключение о политической неблагонадежности большинства лиц, составляющих «третий элемент». Нельзя не принять во внимание, что известное неспокойное и легко возбуждаемое настроение этой среды находится в значительной мере в зависимости от неопределенности часто их положения не только в государстве, но и в земстве. В большинстве же эти люди вполне бескорыстно посвящают свой труд земскому общественному делу». А другому архиреакционеру, Штюрмеру, — будущему министру Николая во время войны, в разгар распутинщины, — он предлагал, с трогательной наивностью, «опереться» на этот самый «третий элемент», подражая примеру земства: «Народившаяся и все крепнущая всесословная интеллигенция представляется правительству беспочвенной и опасной. Но если дворянство после реформ 60-х годов утратило свое значение, то правительству необходимо получить опору в новых общественных группировках. Нельзя вечно относится отрицательно к всесословной интеллигенции. Само государство ее создает, широко открывая двери в средние и высшие учебные заведения и ежегодно выпуская тысячи людей всех сословий с расширенным кругозором и повышенными запросами к жизни. Надо утилизировать интеллигентные силы, надо сделать их по возможности консервативными, а не толкать их в оппозицию и не возбуждать в них справедливое недовольство, постоянно оскорбляя их самолюбие и затрудняя им возможность приложения своих сил и знаний на благо общественной и государственной жизни».
Штюрмер мог бы ему показать уже тогда, на примере левых земцев, как такая «опора» перекашивает самого опирающегося на левый бок. В «Союзе освобождения», основанном на деньги левых земцев, командовал, мы помним, именно «третий элемент». Слишком необходимый слуга оказывался сильнее хозяина. Но без «третьего элемента» нечего было и думать о капиталистическом хозяйстве в деревне; когда, после 1905 г., земцы увидели опасность «третьего элемента», им ничего не оставалось, как ликвидировать все свои «культурные начинания», сокращать число школ, больниц и т. п., ликвидировать земскую агрономию и земскую статистику, — иными словами, равняться по дикому помещику и возлагать все надежды на остатки крепостного права или эмигрировать из деревни, оставляя ее на жертву «чумазому».
Таким образом из двух основных групп русской буржуазии налево оказалась буржуазная интеллигенция вместе с наиболее прогрессивной частью поместного дворянства, направо — промышленный капитал, политически не отделившийся от торгового и банкового; еще правее было крупное землевладение старого типа, жившее отрезками и отработками и к буржуазии в собственном смысле уже не принадлежавшее. Лозунгом левой группы было превращение России в «нормальную» конституционную страну, где монарх существует «для больших оказий», в текущем же порядке управление находится в руках министерства, вышедшего из парламентского большинства. Методом управления в таком государстве является политическое одурачивание массы, которую при помощи газет, школы разных просветительных и политических организаций, избирательных собраний и т. д., постоянно обманывают насчет ее действительных интересов, внушая массе, что ей нужно и выгодно то, что на самом деле нужно и выгодно только буржуазии. Объясняют ей например, что ей выгодна и нужна двухпалатная система, так как одна палата будто бы решает слишком «поспешно», — так вот для «поправок» нужна вторая, а вторую устраивают всегда, невзначай, так, чтобы в ней перевес был на стороне буржуазии. Способ этот, как показывает пример Западной Европы и Америки, очень надежен, и при помощи его можно держаться долго, но он предполагает, как необходимое условие, культурное превосходство одурачивающих над одурачиваемыми: первые должны быть образованнее вторых. Вот почему к этому способу естественно тяготела у нас наша буржуазная интеллигенция. В то же время, будучи людьми «штатскими», не военными, буржуазные интеллигенты не чувствовали склонности к открытой силе: ее пришлось бы применять чужими руками, руками военных людей, а опыт показывал, что последние при таких условиях легко из слуг становятся господами.
Именно на этом основании правая группа, в руках которой была армия, все надежды возлагала на насилие. Сознавая свое невежество, одурачить массы она не надеялась; применявшиеся ею для этого способы, разные «союзы русских людей» и «русского народа», могли обмануть только слои населения столь невежественные, что их и обманывать не стоило, — все равно они могли быть использованы только как физическая сила. А так как лозунгом этой группы было сохранение старого порядка во всей его неприкосновенности и во что бы то ни стало, то поэтому ни на какие другие средства, кроме голого насилия, ей рассчитывать не приходилось.
Средняя группа не могла сочувствовать методам исключительно голого насилия потому, что голое насилие дезорганизует производство, а это была группа капиталистов-предпринимателей, заинтересованных в том, чтобы производство шло без сбоев. Но и для одурачивания масс средства у нее было мало. Фигура «Кит Китыча» слишком определена, его повседневная деятельность у всех на виду, и только очень уж ловкие люди из этой среды могли разыгрывать из себя «друзей народа», да и то перед очень простодушными массами. Представителям этой группы не суждены были громкие избирательные успехи, как их соседям слева, но потихоньку да полегоньку они прибирали власть к рукам путем экономического принуждения. Массы людей материально от них зависели; эти материально зависимые люди, клиенты, хочешь—не хочешь, должны были служить своим «благодетелям», а другие, боясь лишиться заработка, не смели против них выступать. В результате эта партия и оказывалась наиболее устойчивым буржуазным центром. Монарх был для нее не просто украшением, — ей нужна была «твердая власть», и она не прочь была сохранить от самодержавия что можно, но только, чтобы оно служило капиталу. Исторически знаменитые «деятели 60-х годов», — все эти Милютины, Самарины и Чичерины, — и были родоначальниками позднейших октябристов, ибо их задачей было поставить самодержавие на службу капитализма.
Но исторически самая старая буржуазная группировка в России — «Союз 17 октября» (нет нужды пояснять, что в таком виде он мог появиться только после 17 октября 1905 г.) никоим образом не мог занять командующего положения в буржуазной реакции. Это был центр, а в критические минуты всегда выдвигаются крылья. Простодушная публика видела на сцене только правых с их погромами да левых с их медоточивыми речами о «народной свободе» и «мирном пути развития», а на самом деле правительство, утвердившееся под шум этого спора, вело именно октябристскую линию. Этим мы займемся подробнее, когда будем изучать столыпинщину.
После распадения «Союза освобождения» (фактически это произошло, как мы помним, весною 1905 г.) буржуазия не имела до октября определенных политических группировок. Старой формой ее организации являлись земские съезды, усиленно старавшиеся догнать уходившую все дальше и дальше влево буржуазную интеллигенцию. О настроении июльского съезда мы уже имеем представление (см. выше, стр. 343—344). Но в августе (старого стиля) появился манифест о «булыгинской думе». Приближались выборы, — нельзя же было выступать на них от имени «земского съезда» или почти уже не существовавшего «Союза освобождения», не связанного вдобавок партийной дисциплиной и не могшего давать своим членам определенных практических директив. В октябре 1905 г., как раз в разгар пролетарской забастовки, союз собрался на последний съезд, чтобы официально кончить свои дни как союз и превратиться в настоящую партию. Потеряв уже на мартовском съезде свое левое крыло, на октябрьском союз потерял свой центр, — Прокопович, Кускова, Богучарский и др. отказались войти в состав образовавшейся на съезде новой партии и образован особую группу — «без заглавия», не имевшую никакого политического значения. В партию «Союз освобождения» перешел таким образом одним своим правым крылом.
Тем не менее октябрьское настроение было таково, что это бывшее правое крыло союза говорило и принимало резолюции почти что «под социалиста». Бывший лидер правого крыла и теперешний лидер «конституционно-демократической» партии П. Н. Милюков прежде всего старался отмежеваться от буржуазии, «Настоящая граница... — говорил он, — там, где они («наши противники справа») выступят во имя узких классовых интересов русских аграриев и промышленников. Наша партия никогда не будет стоять на страже этих интересов». Напротив, слева нет такой определенной границы, да нет, собственно, и «противников». «Между нами и нашими, мы хотели бы сказать, не противниками, а союзниками слева, — говорил Милюков, — также существует известная грань, но она совершенно иного характера, чем та, которую мы проводим справа. Мы, подобно им, стоим на том же левом крыле русского политического движения. Но мы не присоединяемся к их требованиям демократической республики и обобществления средств производства. Одни из нас не присоединяются к этим лозунгам потому, что считают их вообще неприемлемыми, другие — потому, что считают их стоящими вне пределов практической политики. До тех пор, пока возможно будет итти к общей цели вместе, несмотря на это различие мотивов, обе группы партий будут выступать как одно целое, но всякая попытка подчеркнуть только что указанные стремления и ввести их в программу будет иметь последствием немедленный раскол. Мы не сомневаемся однако, что в нашей среде найдется достаточно политической дальновидности и благоразумия, чтобы избежать этого раскола в настоящую минуту».
Едва ли нужно напоминать читателю, что к «обобществлению средств производства» практически не стремилась еще тогда ни одна партия, и большевики и меньшевики были согласны, что революция пока что в России буржуазная, и спорили только о том, как понимать «буржуазную революцию». Одурачивание уже начиналось. В минуту наивысшего подъема рабочего движения новорожденные кадеты спешили заявить: «Мы тоже социалисты, только разумные, не требуем птичьего молока, а те, что налево, — неразумные. Вот и вся разница». И, в полном соответствии с этим, съезд принял по поводу происходившей забастовки самую что ни на есть сочувственную резолюцию. «Требования забастовщиков, как они формулированы ими самими, — гласила эта резолюция, — сводятся главным образом к немедленному введению основных свобод, свободному избранию народных представителей в учредительное собрание на основании всеобщего, равного, прямого и тайного голосования и общей политической амнистии. Не может быть ни малейшего сомнения, что все эти цели общи у них с требованиями конституционно-демократической партии. Ввиду такого согласия в целях учредительный съезд конституционно-демократической партии считают долгом заявить свою полнейшую солидарность с забастовочным движением. На своем месте и доступными партии средствами члены ее стремятся к осуществлению тех же задач и, подобно всем остальным борющимся группам, решительно отказались от мысли добиться своих целей путем переговоров с представителями власти».
Конечно и в «булыгинскую думу» кадеты шли «с исключительной целью борьбы за политическую свободу и за правильное представительство. Едва ли может быть сомнение в том, что, добиваясь нашей цели, мы не можем рассчитывать ни на какие соглашения или компромиссы и должны держать высоко тот флаг, который уже выкинут русским освободительным движением в его целом, т. е. стремиться к созыву учредительного собрания, избранного на основании всеобщего, прямого, тайного и равного голосования», — говорил Милюков.
Словом, не только почти-социалисты, но и почти-республиканцы стремятся исключительно к «народной свободе» (второе название партии так и гласило! «Партия народной свободы») и не идут ни на какие компромиссы с царизмом. Простодушные люди могли не заметить, что уже самое название партии было компромиссом (соглашением): под «конституцией» в ходячем словоупотреблении все разумели монархическую конституцию, т. е. царскую власть, ограниченную народным представительством, наподобие того, как это было в те времена во всех монархиях Западной Европы; а под «демократией» все всегда разумели республику. Название «конституционно-демократический» означало в сущности «монархическо-республиканский», т. е. ни то, ни се, ни два, ни полтора, ни монархия, ни республика. А практически это значило: «как повернутся обстоятельства. Поднимутся волны революции еще выше — будем республиканцами. Спадут — вернемся опять к монархии». На январском (1906 г.) съезде кадетов, тотчас после разгрома рабочего восстания, эта перемена и была осуществлена с чрезвычайной ловкостью рук. Программа была дополнена фразой: «Россия должна быть конституционной и парламентской монархией». А чтобы отмежеваться от «осрамившихся» «союзников слева», на январском съезде по поводу кадетской тактики было сказано: «Партия к.-д. всю силу полагает в самой широкой организации общественного сознания всеми способами, за исключением вооруженного восстания».
С первых своих шагов новая партия, включившая в себя буржуазную интеллигенцию, с профессорами и адвокатами во главе, и наиболее либеральных помещиков типа Петрункевича и братьев кн. Долгоруких, во всю ширину развернула свою тактику одурачивания массы. С самого начала в ней все, начиная с ее имени, было ложью. Но массу дурачили именно потому, что на нее опирались, ее считали силой. Когда Витте, в период правительственной паники ища точки опоры, обращался между прочим и к новорожденным кадетам, приглашая их лидеров вступить в состав правительства, официально ему было гордо отвечено: «Мы вступим лишь в состав правительства, которое обязуется созвать учредительное собрание». Неофициально кадеты были откровеннее. Когда Гессен, один из кадетских вождей, пришел к Витте, «что6ы узнать, — говорит тот, — как я буду относиться к партии кадетов», Витте ему сказал: «Вообще к взглядам этой партии отношусь симпатично и многие воззрения ее разделяю, и потому я готов поддержать ее, но при одном непременном условии, чтобы она отрезала революционный хвост, т. е. резко и открыто стала против партии революционеров (в то время еще правых революционеров не было, были только левые), орудовавших бомбами и браунингами (револьверами). На это мне Гессен ответил, что они этого сделать не могут и что мое предложение равносильно тому, если бы они нам предложили отказаться от нашей физической силы, т.-е. войска во всех его видах».
Итак до декабря 1905 г. кадеты, употребляя биржевые термины, играли на повышение революции. Они предугадывали возможность такого положения вещей, какое сложилось гораздо позже — в феврале 1917 г., когда победившая народная масса под влиянием мелкой «демократической» интеллигенции передала власть кадетскому министерству Львова. Несомненно, что и в декабре 1905 г., если бы народ победил, меньшевики и эсеры постарались бы, чтобы к власти были призваны «образованные» и «опытные» кадетские вожди. В скобках сказать, это же показывает, что в вооруженное восстание, до декабря, верили не только «безумные» большевики, но и «разумные» буржуа, только последние конечно предпочитали, чтобы на баррикадах дрался кто-то другой, а не они... Но как бы то ни было, в кадетской игре на повышение было не без правильного расчета. А когда «настроение» изменилось, кадеты с такой же легкостью могли сыграть и на понижение, как мы сейчас увидим.
Но прежде чем перейти к этому моменту, нам нужно посмотреть на будущих октябристов. Эти конечно по отношению к революции держали иные речи и, нужно сказать, речи, гораздо более искренние, чем кадеты. Будущий лидер октябристов, А. Гучков, говорил на земско-городском съезде в ноябре 1905 г.: «Ни одна страна в исключительные моменты не обходится без военного положения. Представители Польши говорят, что введение его у них ничем не вызвано. Но это не так, я знаю: в Польше вооруженное восстание. Далее, что подразумевается в резолюции под словами об ограждении от насилий? Ведь насилия начались со стороны революционеров. Если говорить об ограждении, так надо ограждать с обеих сторон. Между тем одну сторону предлагают наказывать, другую — амнистировать... Мы руки крайним партиям конечно не протянем». Очень близкий к октябристам, хотя и не принадлежащий формально к «Союзу 17 октября», кн. Е. Трубецкой (основавший позднее партию «мирного обновления», столь же безжизненную, как и группа «без заглавия») писал тогда же в «Русских ведомостях»: «Перед русским обществом в настоящее время становится такая альтернатива: или итти тем насильственным путем, коего неизбежный логический конец — анархия, т. е. всеобщее уничтожение, или же попытаться мирным путем пересоздать, улучшить и тем самым укрепить нынешнее слабое, непоследовательное и постольку разумеется плохое правительство. Среднего пути быть не может. Сесть между двумя стульями в настоящее время всего опаснее, ибо как раз между двумя стульями находится тот провал, который грозит поглотить сначала русский либерализм, а затем всю русскую интеллигенцию и культуру... Занимая такое положение по отношению к правительству, мы тем самым разумеется проводим резкую демаркационную линию между нами и крайними партиями. Но пора наконец признать, что, поскольку мы не жертвуем нашими принципами, эта демаркационная линия неизбежна».
Совершенно естественно, что если кадеты в целях одурачивания масс старались возможно более четко провести границу между собою и «правыми» и затушевать границу между ними и «левыми», октябристы, как чистые представители крупного капитала и крупного, но не отсталого землевладения, четко отмежевывались именно слева. Кадеты признавали желательным ввести 8-часовой рабочий день «там, где это возможно» (как будто какая-нибудь социалистическая партия требовала немедленного введения этого дня всегда и всюду!), — октябристы о нем не говорили ни звука. Кадеты заявляли, что они за принудительное отчуждение помещичьих земель в пользу крестьян «по справедливой оценке» (позже, после декабря, они пояснили, что «справедливой» оценкой называется такая, которая не считается с искусственно вздутыми арендными ценами, а что стоит земля на самом деле, плати полным рублем), — октябристы признавали только «допустимым в случаях государственной важности принудительное отчуждение части частновладельческих земель на справедливых условиях вознаграждения». В одном документе, подписанном одним из основателей союза, фабрикантом Крестовниковым, разъяснялась вся опасность «принудительных отчуждений». «В своих программах они (социал-демократы и социал-революционеры), — говорит этот документ, — большею частью говорят пока только о национализации (отобрании в казну) земли помещичьей, удельной и кабинетской, но это только для начала, а затем они будут требовать и отобрания от всех в казну всякого другого имущества. Поэтому мы не можем сходиться со всеми теми, кто говорит о наделе даром крестьян землею, об отобрании земли у помещиков».
Итак «священной собственности» нужно касаться как можно осторожнее, а со всеми, кто на нее покушается, надо вести непримиримую борьбу. Мы видели уже, как Гучков оправдывал правительственные репрессии, военное положение и т. п. еще до декабря. Собравшийся в феврале первый съезд «Союза 17 октября» едва не провалил резолюцию, где, применяясь к настроениям мелкобуржуазной городской массы, перед которой предстояло скоро выступить в качестве кандидатов на думских выборах, центральный комитет союза предлагал сказать: «Введение военного положения может быть вызвано только вооруженным восстанием или приготовлением к нему и должно быть отменено, как только минует крайняя в нем необходимость. Не следует злоупотреблять этим жестоким правом, а еще менее злоупотреблять его применением там, где оно по необходимости было введено. Во всяком случае применение смертной казни без судебного приговора в каких бы то ни было случаях должно быть немедленно прекращено». За эту резолюцию было подано 142 голоса, а против нее — 140. Один делегат воскликнул: «Помилуйте, да мы только разговаривать стали, как ввели военное положение!»
При таком настроении кажется удивительным, почему же октябристы не откликнулись на зов Витте после октября, когда он и их, как кадетов, приглашал вступить в его кабинет? На этом вопросе стоит остановиться на минуту, потому что на нем мы можем хорошо видеть, насколько октябристы были умнее правительства Витте и насколько в классовом отношении они были сознательнее. Между октябристами и Витте конечно не могло быть споров об «учредительном собрании», — буржуазному центру эта фраза была ни к чему, он не на фразах строил свою политику, как кадеты. Не было, мы видели, разногласия и в том, чтобы революционеров гнуть в бараний рог. Но было однакоже два пункта расхождения, очень серьезных. Во-первых, после октября нельзя уже было отказать в праве голоса на выборах рабочим, как это делала «булыгинская» конституция. Мы видели, что самый манифест 17 октября был в некоторой мере «подходом» именно к рабочей массе. Об этом октябристы и Витте не спорили. Но в то время как Витте больше всего опасался перевеса в Думе «крайних» партий, сильных среди пролетариата, и потому хлопотал о том, чтобы дать рабочим поменьше места в Думе, заперев их для этого в особую, крайне малочисленную «курию», но зато курию с чистым классовым составом, где голосовали все совершеннолетние рабочие, — лидеры октябристов на совещаниях по поводу нового избирательного закона (опубликованного впоследствии в разгар декабрьского восстания, 11 декабря) настаивали попросту на всеобщем избирательном праве, но лишь для граждан, достигших 25-летнего возраста (как в Пруссии), Утопить пролетарское меньшинство в крестьянской и мещанской массе казалось им гораздо более «верным» средством, чем пролетарская курия. «Теперь представлены два проекта, — говорил Гучков на совещании под председательством Николая, в Царском Селе. — Первый основан на цензовом начале, и однако в то же время им к участию в выборах привлекаются рабочие, но из них преимущественно те, которые проявили за последнее время больше волнения; масса же так называемого городского простонародия — дворники, сторожа, извозчики, ремесленники и т. д. — устраняется. Рабочие получают особое представительство в лице 14 депутатов, которые будут держать в своих руках нити рабочего движения и представлять из себя легализованный стачечный комитет. Не следует бояться народных масс, привлечением их к участию в политической жизни страны будет достигнуто наиболее прочное успокоение. Дарование общего избирательного права неизбежно, и если не дать его теперь, то в ближайшем будущем оно все-таки будет вырвано. Провозглашение же этого принципа в настоящее время явится актом доверия, справедливости и милости».
Это соображение, что при всеобщем избирательном праве удастся утопить сознательную часть пролетариата («тех, которые проявили за последнее время больше волнения») в массе «дворников, сторожей и извозчиков», показалось так убедительно, что к Гучкову и Шипову пристал один из представителей крупнейшего землевладения — и в то же время крупный сахарозаводчик — граф Бобринский. «Недавно еще, когда я ехал сюда, и в совете министров я стоял за выборы при классовой группировке избирателей, — сказан Бобринский. — но теперь, выслушав только что произнесенные речи и приведенные в них доводы, я отказываюсь от своего прежнего мнения и высказываюсь за общее избирательное право».
Так буржуазия уже в 1905 г. отлично понимала, какой может быть для нее выгодной штукой пресловутое «всеобщее избирательное право». Но чиновники, из которых составилось большинство совещания, были люди отсталые. По старой памяти, еще от времен Плеве, они пуще всего боялись, как бы в Думу не попал в большом числе окаянный «третий элемент», и спешили запереть рабочих и крестьян в сословную коробку. Чтобы от крестьян был крестьянин, от рабочих — рабочий, и больше никаких. Эту точку зрения с особенным даром отстаивал министр внутренних дел Дурново, речью которого закончилась эта часть царскосельского совещания.
Дурново же был причиной того, что октябристы (или, как их тогда величали, «общественные деятели») отказались войти в кабинет Витте. Последний давал им какие угодно портфели, но портфель министра внутренних дел был забронирован за Дурново. А октябристы и тут показали, что они не дураки; они великолепно понимали, что в момент борьбы с революцией министр внутренних дел, главный начальник полиции, — все. И действительно Дурново на практике оказался сильнее самого Витте. Изображать же «общественную» декорацию при Дурново октябристам не было никакого расчета.
Но пролетариат не сразу пожелал воспользоваться предоставленным ему указом 11 декабря 1905 г. правом. Твердо уверенная в том, что октябрьско-декабрьская революционная волна — отнюдь не последняя, что предстоит еще новый подъем революции в связи с восстанием в деревне, пролетарская верхушка решила, что нет никакой надобности держаться относительно виттевской думы иной тактики, чем какая была решена относительно думы Булыгина: большевики объявили безусловный бойкот выборов. В них приняли участие только самые отсталые слои пролетариата да кое-кто из меньшевиков неофициально, — официально и меньшевики не решались сломать тактику бойкота, пока она не отменена была Стокгольмским «объединительным» (потому что он должен был объединить фракции «большинства» и «меньшинства») съездом партии. Это было уже к самому концу избирательной процедуры, — большая часть выборов прошла в марте. Результат был тот, что самой левой партией на выборах оказались кадеты.
Спекулировавшие на бомбы и браунинги, на вооруженное восстание в ноябре, кадеты теперь отлично «спекульнули» на разгром этого восстания. Сыграв на повышение неудачно, они не стали унывать и теперь играли на понижение. Для них было чрезвычайно выгодно настроение городской мелкобуржуазной массы, которая составляла в городах подавляющее большинство избирателей (по виттевскому закону право голоса было предоставлено всем «квартиронанимателям», — из рабочих значит тому ничтожному меньшинству, которое жило не в казармах и не в каморках, а занимало самостоятельные квартиры). Но городская мелкая буржуазия была одновременно озлоблена и на правительство за его репрессии, — в Москве, где обыватель так пострадал от дубасовских пушек, озлобление было особенно велико, — и на левые партии, своей «необдуманностью» вызвавшие эти репрессии. Социалисты, но «разумные», республиканцы, но «умеренные», — это как раз была та приманка, на которую теперь ловился мелкобуржуазный пескарь. Кадеты показали себя превосходными рыболовами. Они храбро обещали все на свете: обещали «стереть главу змия», сиречь самодержавие, избирательными бюллетенями. Центральный орган партии кадетов — «Речь» — писал: «Войдя в Думу, мы примемся за свою задачу и начнем с отрицания самой Думы». На третьем, апрельском, съезде кадетов была принята резолюция, гласившая, что «партия не остановится даже перед возможностью открытого разрыва с правительством». Словом, обыватель мог быть доволен: кадеты всыплют Дубасову по первое число за его расстрел. А что они против вооруженного восстания, так это лишь показывает, что они умные люди: мелкий буржуа без пены у рта теперь говорить не мог об этом вооруженном восстании.
И обыватель наградил кадетов выше даже их собственных ожиданий. В городах проходили почти исключительно кадеты, и даже крестьяне, как мы видели, послали 24 кадетских депутата1. Всего кадеты получили 179 мест (а с очень к ним близкими прогрессистами и партией демократических реформ — 197). Но так как в Думе было 478 депутатов, то абсолютного большинства они все же не имели.
В этом была главная трудность положения. Будь в Думе кадеты большинством, они живо надули бы своих избирателей и стали столковываться с правительством; будь они в ничтожном меньшинстве, они продолжали бы «смело» повторять те громкие фразы, которыми они на выборах очаровывали мещанина, а что фразы никаких реальных последствий не имеют, так это, дескать, естественно: нас же так мало. Но кадеты не были ни подавляющим большинством, ни ничтожным меньшинством; они были руководящей партией Думы; им пришлось образовывать большинство, создавать большинство из очень пестрого материала, самой неудобной частью которого было возникшее неожиданно не для одних кадетов огромное левое крыло в лице трудовиков (94 человека). Эти последние были, мы видели, крайне наивны и малосознательны политически, но — главная беда для кадетов — они были искренни. Они в самом деле верили, что через Думу можно «отхлопотать» права на землю. Кадеты тоже обещали «отхлопотать», но про себя-то они отлично знали, что это дело несбыточное, и вполне готовы были расплатиться со своими избирателями «по гривенничку за рубль», как цинично признавался один их доброжелатель (мы это сейчас увидим). Трудовики же ни о каком «выворачивании кафтана» понятия не имели. «Вести» за собою такую публику было делом неимоверно трудным.
Положение было тем труднее что атмосфера вне Думы накалялась с быстротою, которой опять-таки никто не ожидал. Мы видели, как падало число забастовок и бастовавших сначала к концу 1906 г. Но тогда я намерение опустил вторую четверть года, охватывающую месяцы, когда избиралась, собиралась и начинала свои занятия I Дума2. В то время как за первую четверть 1906 г. мы имеем только 73 тыс. забастовщиков, за вторую мы имеем слишком втрое больше — 222 тыс., из которых почти для двух третей (144) стачка кончилась или победой рабочих или «компромиссом», т. е. во всяком случае уступками хозяев. Число забастовок по месяцам росло так: в феврале — 17, в марте — 92, в апреле — 1 026, в мае — 449, в июне — 86. Волна, как видим, была короткая, но она характерна как лишний образчик тех иллюзий, которые даже в 1906 г. продолжали существовать в широких кругах пролетариата. От Думы и рабочие чего-то ждали, во всяком случае ее созыв казался им чем-то значительным; а на самом деле Дума была созвана просто во исполнение соглашения с парижской биржей, которая только что дала наконец Николаю денег на «поправку» после войны. Заем не был обусловлен согласием Думы, — после декабрьского расстрела личный кредит «Романовых» опять мог считаться восстановленным. Но французам все же нужен был для мелкобуржуазных подписчиков на новый заем фиговый листок, — даем, дескать, взаймы не самодержавию, а «конституционной» России. Пуанкаре, тогдашний французский министр финансов, и посоветовал не убирать слишком скоро в сарай полезной декорации и все-таки поставить на сцену обещанную пьесу — «созыв народных представителей». Так как таково же было желание и русских капиталистических кругов (в I Думу почти не попавших, октябристы потерпели на первых выборах жестокий разгром), то в Царском Селе решили созвать Думу. Опасностью это ни малейшей как будто не грозило, — деньги были уже в кармане. Но было заранее решено: если Дума осмелится поднять аграрный вопрос, разогнать ее немедленно. Пуанкаре не мог быть в претензии: он же ведь не требовал, чтобы Думе дали действительно права, а только, чтобы созвали...
Вся эта закулисная история I Думы стала известна только теперь; тогда же, повторяем, даже некоторые рабочие относились к Думе серьезно, видели в ней какой-то «этап» революции. Наивную доверчивость мелкобуржуазных масс мы уже видели. Видели мы также, что крестьянское движение разгорелось в большой пожар именно к весне—лету 1906 г., т. е. тоже к I Думе. А крестьянское движение имело огромное влияние на войска. Известия о «беспорядках» в различных полках стали приходить прямо десятками. И на этот раз движение захватило и петербургский гарнизон: даже первый полк гвардии — Преображенский — выразил свою солидарность с Трудовой группой. Причину этого мы опять видели: Трудовая группа выражала интересы «хозяйственного мужичка», дававшего главный процент солдатской массы столичных полков (характерно, что еще одним из первых восстаний крестьян в 1902 г. руководил запасный унтер-офицер Преображенского полка). Опасность для правительства это представляло конечно меньшую, нежели менее частые солдатские бунты осени 1905 г., ибо только на фоне революционного выступления пролетариата солдатский бунт мог приобрести крупное революционное значение. Но на обывательскую массу это сильно действовало; сильно действовало это, как сейчас увидим, и на правительство.
Все это во много раз более трудным делало положение думских кадетов. Нужно было «соответствовать» не только трудовикам в самой Думе, — нужно было итти в ногу и с движением широких масс вне Думы. Кадеты — они в этом сами признавались — шли в Думу тушить революцию, а она от Думы именно и начала, казалось, вновь полыхать. Еще в области чисто политической, пользуясь малой сознательностью трудовиков и совершенной бессознательностью внедумской массы, кадеты кое-как изворачивались. Холопский адрес царю подсунули они трудовикам, и те его послушно приняли. Но уже в области социальной наладить внутренний мир оказывалось труднее. Левые помещики были дворяне и делали такими оставаться. И вот, когда встал вопрос об уничтожении сословий, из уст представителей конституционно-демократической партии послышались совсем странные речи. Кадетский специалист по государственному праву Кокошкин говорил: «Мы желаем сохранить сословия, но все реальное содержание сословий обусловливается и сводится к неравенству прав, к известным привилегиям или ограничениям. Раз привилегии и ограничения будут уничтожены, то реального различия существовать уже не будет. Остается только один вопрос — вопрос о названии, который не заслуживает внимания». Пусть дворяне все-таки называются дворянами, а крестьяне — крестьянами... А когда дворян прокатили на вороных по Тамбовской губернии, кадеты добились отмены выборов Думою, в связи с чем 10 депутатов-крестьян должны были уйти. Крестьяне это заметили.
Но со всей непримиримостью должны были встать противоречия, когда начались прения по запретному для Думы, — но она этого не знала, — аграрному вопросу. Мы знаем, что Думу решено было разогнать, если она вообще коснется этого вопроса, а она ни о чем другом почти и не говорила. Аграрный вопрос занял три четверти времени всей короткой думской сессии. Столковаться, казалось, было нетрудно: мы помним, что и крайнее левое крыло Думы — трудовики — стояло в этом вопросе на соглашательской позиции, — настоящих аграрных революционеров в Думе вовсе не было. Но трудовики и тут были искренними соглашателями: не всю помещичью землю и не даром, но они все-таки надеялись получить. А кадеты, под давлением своего помещичьего крыла, старались, чтобы большая часть земель осталась у помещиков и чтобы последние никак не лишились необходимых им рабочих рук. Они соглашались пожертвовать только «диким помещиком», «земельным ростовщиком». «Без всяких ограничений подлежат отчуждению все земли, — гласил кадетский проект, — обычно сдававшиеся до 1 января 1906 г. в аренду за деньги, из доли или за отработки, а также земли, обрабатывавшиеся преимущественно крестьянским инвентарем, и земли, впусте лежащие, но признанные годными для обработки». Но отнюдь не подлежат отчуждению «земли, на которых расположены фабрично-заводские или сельскохозяйственные промышленные заведения, т. е. земли, для них технически необходимые, находящиеся под строениями, складами, сооружениями и пр.».
Итак помещичью землю, на которой барин сам не хозяйничал, — изволь, но крупного хозяйства — боже сохрани! — не трожь. А между тем мы помним, конкуренция-то была между крупным и мелким хозяйством, и громить-то начали крестьяне с арендаторов-капиталистов. Но на этот счет кадетская программа говорила совершенно категорически: «При этом является желательным доведение размеров обеспечения до потребительной нормы, т.-е. такого количества земли, которое, по местным условиям и принимая в расчет прочные промысловые доходы, где таковые существуют, было бы достаточно для покрытия средних потребностей в продовольствии, жилище, одежде и для несения повинностей».
«Потребительское» крестьянское хозяйство кадеты соглашались допустить: пусть мужичок не голодает; но чтобы пустить его конкурировать на рынке с помещиком как производителя, — это уж извините. Один из наиболее искренних кадетов Е. Н. Щепкин признавался откровенно, что кадетский проект — «это повторение реформы 1861 г.». Там было «освобождение» в кавычках; теперь будет «наделение землей» — тоже в кавычках. Но крестьяне были уже не те, что в дни «великой реформы». «Мы теперь не должны останавливаться на полумерах, как это было в 1861 г.», — прямо заявил один из крестьянских депутатов Думы. «Если землевладельцы не согласны уступить свою землю (подразумевалось, на условиях Трудовой группы), — говорил другой, — то народ все равно возьмет ее и ничего не уплатит».
С точки зрения правительства такие речи явно провоцировали на разгон. Это не было уже правительство Витте, — Николай поспешил расстаться с крайне несимпатичным ему министром, как только был заключен заем, ради которого главным образом Витте и поставили во главе кабинета; предлогом было «левое» большинство Думы (кадеты и трудовики), — но впоследствии Столыпина не уволили же за еще более «левую» II Думу. Этот Столыпин, бывший саратовский губернатор, считавшийся там «либералом» (он и впоследствии показал себя как правый октябрист), в сущности был душою нового кабинета; премьером формально был старый чиновник Горемыкин, всегда выдвигавшийся на пост, когда от занимавшего его требовалось прежде всего полное безличие. Столыпина выдвинули в июне, одновременно с тем, как дворянский съезд приступил к Николаю с настойчивым требованием положить конец раздавшимся на всю Россию разговором об отобрании у дворянства его земель. Дума «исполнила условие» — заговорила об аграрном вопросе и даже говорила исключительно о нем, — Думу явно надо разогнать. Дворянство не могло терпеть более.
Столыпин — он был как раз министром внутренних дел — брался провести этот разгон собственными средствами. Но это предполагало полную уверенность начальства в своей вооружеyной силе, а этой уверенности у Трепова, попрежнему еще стоявшего за Николаем (Трепов умер лишь в конце лета 1906 г.), не было. Уж если преображенцы оказались ненадежны, что же думать о других полках! И вот у Трепова явилась мысль использовать для разгона кадетов. Правительство не могло не оценить той ловкости, с какой кадеты одурачили своих избирателей в марте. Почему им не удастся то же в июле? Думу распустят, но останется «думское» министерство, комитет уполномоченных «народного представительства», — можно даже изобразить это простачкам как большой «шаг вперед».
Столыпину очень не хотелось уступать место кадетам. Он стал подбивать Николая на образование «коалиционного» кабинета из чиновников (прежде всего его самого) и «общественных деятелей», повторяя таким образом попытки Витте в ноябре 1905 г. Но «общественные деятели», в лице приглашенного в премьеры нового кабинета Шипова, решительно высказались за призвание к власти именно кадетов. Шипов говорил Николаю при их личном свидании в Петергофе: «В настоящее время и при сложившихся условиях возможно образование кабинета только из представителей большинства Государственной думы. Оппозиционный дух, который в настоящее время ярко проявляется среди конституционной-демократической партии, не может внушать серьезных опасений. Такой характер ее в значительной мере обусловливается занимаемым ею положением безответственной оппозиции. Но если представители партии будут привлечены к осуществлению правительственной власти и примут на себя тяжелую ответственность, с ней сопряженную, то нынешняя окраска партии несомненно изменится, и представители ее, вошедшие в состав кабинета, сочтут своим долгом значительно ограничить требования партийной программы при проведении их в жизнь и уплатят по своим векселям, выданным на предвыборных собраниях, не полностью, а по 20 или 10 коп. за рубль».
Николай пожелал знать, как именно кадеты будут надувать своих избирателей. И Шипов удовлетворил его любопытство, объяснив ему, как это можно сделать по пяти главным вопросам: отмене смертной казни, политической амнистии, аграрному вопросу, равноправию всех национальностей и автономии Польши. В дополнение Шипов сказал, «что если представители конституционно-демократической партии были бы призваны к власти, то весьма вероятно, что в ближайшем времени они признали бы необходимым распустить Государственную думу и произвести новые выборы с целью освободиться от многочисленного левого крыла и создать палату из сплоченных прогрессивных элементов страны. Государь, как мне казалось, был удовлетворен представленными мной пояснениями и спросил, кто из членов конституционно-демократической партии пользуется в ней большим авторитетой и более способен к руководящей роли».
Милюков в своей статье по поводу воспоминаний Шипова не опровергает этой характеристики и даже почти подтверждает ее. Он говорит: «Несомненно Шипов был прав в том, что кадеты у власти оказались бы вовсе не такими разрушителями и революционерами, какими представлял их Столыпин и все, кому это было нужно. Несомненно, что в порядке практического осуществления программы были бы введены все поправки и дополнения, диктовавшиеся государственными соображениями».
«Но, — прибавляет он, — конечно кадеты не могли бы отказать в амнистии террористам (это был основной пункт расхождения, даже более серьезный, чем аграрная реформа)...». Крестьянской землей кадеты готовы были пожертвовать, но своими головами, чтобы пойти, восстановляя «порядок», под эсеровские бомбы и браунинги, — это уж дудки. И это был очень важный пункт расхождения. Для Николая бомбы и браунинги и были «настоящей революцией», как мы знаем, — террористы и были «настоящими революционерами»: кто шел против них, тот был истинно предан престолу и отечеству. Столыпин рискнул своей головой, обнаружил преданность, — отсутствие ее у кадетов было плохим предзнаменованием для их министерства.
Другим роковым для кадетов обстоятельством было то, что буржуазная интеллигенция, еще не отняв министерских портфелей у бюрократии, уже готова была из-за этих портфелей передраться... Муромцев, кадетский председатель Думы, вызвал к себе Милюкова — фактического лидера партии, но на выборах провалившегося, — и, рассказывает Милюков, «после некоторых прелиминарий прямо в упор поставил мне вопрос: кто из нас двоих будет премьером?» Шипов и тут попытался выступить в роли «честного маклера», предлагая такую комбинацию: Муромцев — премьер, а Милюков — министр иностранных дел. Но Муромцев на это ответил: «Двум медведям в одной берлоге ужиться трудно». Между тем Милюков, по отзывам наблюдавших его в то время, «смотрел уже на себя как на премьера».
Но в конце концов эти мелочи — столь однако характерные — как-нибудь сгладились бы, не сорвись кадеты на самом главном: в решительную минуту оказалось, что они вовсе не хозяева в Думе и что с их вступлением в министерство Николай ровно ничего не выигрывает.
Выяснилось это так. Под давлением дворянского съезда правительство Горемыкина—Столыпина выпустило «сообщение», гласившее, что никакого принудительного отчуждения частновладельческих земель не будет. Это было грубое вмешательство в работу Думы, еще далеко не кончившей обсуждения аграрного вопроса. «Принудительное отчуждение» стояло во всех проектах, — и вдруг министерство заявило, что как бы Дума там ни решала, а помещичьей земли все равно не тронут. Возмущенное «народное представительство» решило на «сообщение» правительства ответить «обращением к народу», опровергающим сообщение и ставящим вещи на свое место. Кадеты страшно струсили, — кадетские юристы сейчас же сообразили, что такой шаг Думы в руках Столыпина может великолепно сыграть роль формального повода для роспуска. Но настроение депутатов было таково, что восстать прямо против «обращения к народу» кадеты все же не решились. Они попробовали засаботировать «обращение», подсунуть Думе такой текст его, «главный смысл которого, — по словам представителя социал-демократической фракции, — сводился к укору народа и призыву его к спокойствию, а не к обличению тех правительственных насильников, которые делали Думу бессильной. И вот при голосовании этого странного «революционного документа», призывавшего народ к спокойствию, и произошел скандал: проект получил одни кадетские голоса (124). Правые и социал-демократы, (52) голосовали против, а 101 трудовик воздержался. Прошли уже те времена, когда эти наивные люди голосовали за кадетский адрес царю, — два месяца думских заседаний и их кое-чему научили.
Для Трепова это должно было быть ударом грома с ясного неба. Да у них вовсе нет большинства в Думе, у этих кадетов! Какой же смысл имеет их министерство? Столыпин мог торжествовать. 8 июля (старого стиля) последовал царский указ о роспуске Думы, мотивированный тем, что Дума стала вмешиваться не в свои дела. Одновременно были назначены на январь 1907 г. новые выборы. Было образовано и новое правительство; Горемыкин получил отставку, но премьером стал не Милюков, а Столыпин. Для украшения своего кабинета он опять попробовал пригласить «общественных деятелей», но теперь это до того походило на издевательство, что даже октябристы обиделись. Позднейшей политикой столыпинского кабинета они впрочем не могли быть особенно недовольны.
Опасения Трепова за «порядок и спокойствие» оправдались лишь в самой незначительной степени. От ареста Петербургского совета рабочих депутатов было гораздо более звучное эхо, чем от разгона I Думы. В Свеаборге и Кронштадте вспыхнули военные восстания, но правительство было к ним подготовлено и подавило их с гораздо меньшим трудом, чем севастопольское в ноябре 1905 г. Крестьянство ответило волнениями довольно крупного масштаба, — особенно велико было движение в Ставропольской губернии, депутату которой Онипко грозила смертная казнь за участие в кронштадтском восстании. Но и это отнюдь не было страшнее того, что правительство видало и раньше. Пролетариат, бойкотировавший Думу, напомнил однакоже торжествующему самодержавию о своем существовании попыткой всеобщей забастовки. Москва и Питер забастовали довольно дружно, но и для самих забастовавших это была чистая демонстрация, не добивавшаяся никаких конкретных целей. Наиболее жалким был ответ героев разогнанной Думы — кадетов. Собравшись в Выборге, за финляндской границей, они выпустили еще одно «воззвание к народу». Охарактеризовать его смысл и значение всего лучше подлинными словами их лидера:
«Выборгский манифест, о котором наговорено столько нелепостей, был минимумом того, что можно было сделать, чтобы дать выход общему настроению. Для членов «Партии народной свободы» это была попытка предотвратить вооруженное столкновение на улицах Петрограда, заведомо осужденное на неудачу, и дать общему негодованию форму выражения, которая не противоречила бы конституционализму, стоя на самой грани между законным сопротивлением нарушителям конституции и революцией. Пример такого сопротивления в Венгрии из-за конфликта по вопросам народного образования был налицо.
Согласившись с левым крылом Думы на совместное конституционное выступление в Выборге, конституционные элементы тотчас же после Выборга, на совещании в Териоках, отвергли революционные выступления, как и последовавшие затем восстания в Кронштадте, Свеаборге и т. д.
Самое приглашение народу — не платить податей и не давать солдат — имело условное значение, в случае если не будут назначены выборы в новую Государственную думу, — и применение этих мер начиналось не немедленно, а по выяснении настроений в народе и не раньше осеннего призыва. Таким образом в сущности выборгское воззвание осталось политической манифестацией и мерой на крайний случай, который не наступил, ибо выборы во II Думу были назначены»3.
Эти строки написаны Милюковым в 1921 г., когда у него не могло быть решительно никаких поводов скрывать свою революционность 1906 г., — наоборот, были все основания ее еще увеличивать. Ведь он теперь лидер левого, «республиканского» крыла кадетов. Но на этот раз добросовестный историк одолел в нем политика, и он не смог скрыть, что даже и единственное «революционное» воззвание кадетов преследовало контрреволюционные цели.
Политическая роль буржуазной интеллигенции казалась сыгранной навсегда. Начиналась крутая дворянская реакция, но она работала уже не на себя: она расчищала дорогу реакции буржуазной. Анализируя социальный смысл «столыпинщины», мы увидим, что игра отнюдь не была в чистый проигрыш, несмотря на поражение кадетов.
1 Левые помещики дали 29 кадетов — половину всех крупных землевладельцев, выбранных в Думу. (назад)
2 Заседания открылись 27 апреля (старого стиля). (назад)
3 «Три попытки» (из истории русского лжеконституционализма), стр. 63-64. (назад)