Содержание предыдущего номера.
Больше года по уральским сыртам, ущельям и долинам огненным потоком разливается пугачевщина. Неспокойные для Хрисанфа Тулинова, первогильдейского купца, хозяина Крутогорского завода. Худая слава шла о Тулинове по округе. Кровью чужой купил он свое богатство. В безмерной злобе на врагов своих — иткульских башкир, обобранных им, староверов-двоеданов и работных людей заводских, Хрисанф мечется в поисках бунтаря. В сторожевой башне, что у дома хозяйского, на островке заводского пруда — в каменном мешке уже пытается палачом Маягызом заводской шахтер Савка Топоршин... Охрана сторожевой башни подслушала разговор узника с его товарищем Чумаком, пробравшимся ночью к решотке. Чумак вырвался из рук стражи, заколов часового.
Под утро с юга пришла первая весенняя гроза. В горах буйно метался теплый, влажный ветер. Под грохот грозы и вой ветра задремал чутко Хрисанф. Разбудил его стук в дверь опочивальни. Спросил недовольно: — Чего бузуешь? Кто там?
— К вам-с, Хрисанф Яковлич, — ответил робко из-за двери главный приказчик, — старичок вас один здесь повидать просит.
Бросил отрывисто, словно тявкнула злобно собака: — В шею! Спать хочу!...
Слышно было, как приказчик потоптался у двери, затем еще более робко, окликнул: — Хрисанф Яковлич, спите?.. Он, говорит, лосман. Нащет баржи.
— Што? — paзoм сорвал с себя одеяло Хрисанф. — Лосман? Ужо выйду, оболокусь вот только. В контору сведи.
В конторе Хрисанфа ждали двое: исполинского роста старик, с серебряной бородой до пояса и «малец», мальчишка лет 16-ти. Но Хрисанфа сразу приковало лицо мальца. Напряг мысли в мучительном усилии приnомнить, где он видел вот такие же большие, чуть на выкате серые глаза. Но так и не вспомнил, а потому сразу обозлился:
— Чего тебе, дед? Чего спозаранку булгачишь? — И тут только заметил странную неподвижность лица старика, волосы остриженные по-раскольничьи, в скобку, седую, в кудрях, бороду. Подумал с неприязнью: — «Двоедан, не иначе».
Старик согнул в поклоне широкую спину: — К тебе, кормилец. Наслышан я, што ты сто рублей золотом сулишь тому, кто твою баржу на Егоршихин завод проведет. Дозволь мне, кормилец. Сорок годов я по Чусовой баржи водил. А счас обнищал вовсе, nодушная одолела.
— Чай, двойную подать платишь? — не скрывая злобы, спросил Хрисанф. — Из двоеданов вижу, ишь под горшок-то обстригся.
— Так, кормилец, старой веры держусь.
— А по мне шут с тобой, за што хошь держись, а только выходит — ты ворог мой? Чай, заришься завод подпалить?
— Дальний я, кормилец, аж из-под Катенбурга, не знаю ваших делов здешних. На што мне твой завод сдался? Дыми, со господом, на здоровье.
— Та-ак, — удовлетворенно протянул Хрисанф. — Нy, што ж, веди баржу, платой не обижу. Доволен будешь. А пока, на-ка задаточек, на водку, — протянул он старику серебряный целковый. Но старик не шелохнулся. Хрисанф удивленно повел глазами и увидел сгорбившегося главного приказчика, видимо, желавшего что-то сказать, но от испуга только бормотавшего неразборчиво под нос.
— Ну, чего гугнишь? — прикрикнул на него Хрисанф. — Язык отнялся?
— Да он слепой, Хрисанф Яковлич, лосман-то.
Хрисанф присмотрелся внимательнее к старику и понял причину каменной неподвижности его лица, хрустальной пустоты его глаз. Тонкая складка безгубого рта Хрисанфа скомилась в углах. Увидев это, приказчик задрожал крупно, словно ехал по ухабам.
— Вы, што ж, потешки строите? — спокойным, но зазвеневшим внезапно голосом спросил Хрисанф. — Издеваться задумали? Слепого лосмана подсовываете. А ты, пес, — повернулся он к приказчику, — видно пo сторожевой башне, да Маягызовой лапше соскучал?...
— Годи, кормилец, — тихо перебил Хрисанфа старик, — не гневись напрасно. Зачем мне глаза, коли я и 6ез них Чусовую вижу, пo рокоту ее волн скажу, где какой остров, нанос, старица, аль рукав находится. Дай мне только помощника поглазастее, на всяк случай. Ведь я только два гoдa назад глаза потерял, божьим попущением темная вода подступила.
— Да ты очумел, старик! — крикнул Хрисанф. — Барку-то пo Чусовой вести, не кадеей 1) вашей махать!
— Знаю, кормилец, говорил же тебе, сорок годов на этом стою. Знаю и то, што с Чусовой не шути, головой ответишь. А мне еще пожить хоцца, винца с хлебцем попить. Не сумнись, кормилец, в целости твою барочку доведем.
Хрисанф в раздумье отошел к окну. Окинул взглядом почерневшие, обтаявшие вершины гop и хребтов. Тоскливая мысль защемила сердце: — «Буйствует весна, дружно идет. Еще день-два и паводку конец».
Повернулся решительно: — Веди! На «бойца» 2) напорешься и сам там голову сломишь.
— Сроду со мной этого не бывало, кормилец. А только теперь другой разговор будет. Коль ты мление имеешь, што убью я баржу твою о камни, езжай со мной сам, без тебя не поеду. Ты как бы свидетелем будешь.
Хрисанф затаил дыхание. Нюхом старого травленого зверя почувствовал он какую-то ловушку. Потому и замедлил с ответом. Именно, как осторожный зверь, боялся сделать решительный шаг, боялся опустить ногу, не щелкнул бы зловеще капкан. А тут еще ворошит сердце взгляд мальца, взгляд ясный и блестящий, как у хищной птицы. И тесьма его бровей изогнулась в таком знакомом изломе, как будто в вечной напряженной мысли — «но где же я видал вот такие же глаза?»
— А этот малец-то кто, — спросил равнодушно Хрисанф, — кровный твой, иль так просто поводырь?
— Внук родной, кормилец!
— Любишь, чай, его?
— А для ча и не любить? Малец ласковый, опять же кровь своя.
— Ну, ин ладно, дед, — решительно сказал Хрисанф, — исполню твою дурацкую прихоть, поеду с тобой. Но и у меня условие — внука с собой бери. Вот те и помощник, благо у него глаза-то как... у ловчего ястреба. И знай, старый хрен, все время пистоль наготове у меня будет. Коль што неладное замечу, первому внуку твоему башку прострелю...
— Стрели ладом! — сурово откликнулся старик. — Промашки, гляди, не дай.
— Грозишь, старая ветошь? — стиснул кулаки Хрисанф.
— Ты начал, хозяин! А я отвечаю.
Хрисанф усилием воли потушил бешенство. Провел по лицу рукой. Вздохнул: — Ладно, после поругаемся. И чего это мы? Так соrласен на мое условие?
— Согласен, хозяин. Когда едем?
— Завтра утром, пока вода ярая, спешить надо. Иди, облаживай барку...
Спускаясь с крутой лестницы господского дома, малец шепнул старику: — Деду, говорил я, не узнает он меня. А ты пужался.
— Нишкни, Николша, — сдавил старик плечо мальца. — Пронесло! Не догадался душегуб, што волка-то убил, а зубы остались...
На следующий день еще совсем «на брезгу», т.-е. на рассвете, гудела уже заводская пристань человеческими голосами, гремела топорами и молотками. Заканчивали последние работы, облаживая барку в дальний поход. Весь заводской поселок высыпал на проводы, даже ребятишки человечьей крупой облепили пристань.
Чусовая, злая и взъерошенная, играла в лучах зари малиновыми и синими струями. Видимо, rде-то в верховьях прошел первый весенний дождь, и река, без того вздувшаяся вешними водами, совсем освирепела, глухо рокотала в каменном своем ложе, крутила ошалело омутами, водоворотами и выбрасывалась на берег злою, рассыпающейся в пену волной. По «стрежню» реки плыли оторвавшиеся лодки, снесенные бани, будки, мостовые брусья, бревна. Вон водоворот завертел неоохватный мостовой брус, с сосущим свистом втянул его под воду и выбросил снова на поверхность да так, что брус вылетел стоймя, словно кто ударил по нему снизу. Время от времени по реке пролетали валы особенно большой силы. Это с заводов, расположенных вышe по Чусовой, выпускали в реку воду из запасных прудов, опасаясь за целость плотин. Такой вал, взгорбившись, вздувшись на сажень и выше, пролетал по реке, откинув назад белую гриву пены. После его прохода в сваи пристани долго еще били словно чугунными молотами громадные тяжелые волны.
— Господи Сусе, — испуганно крестилась молодая бабенка, стоявшая у края пристани, — бездушная ноне река. Отседа смотреть и то оторопь берет, а плыть-то каково будет?...
У края пристани, в плёсе, пришвартованная канатами толщиной в две человечьих руки, колыхалась громадная, тяжелая, неуклюжая баржа. Необъятный трюм ее был наполнен казенным заказом: пушками, мортирами, гаубицами, ядрами, мушкетными стволами, стальными полосами для сабельных клинков. По сходням еще бегали суетливыми муравьями люди, тащили связки веревок, бочонки, мешки с провизией. Целая вереница подвод разгружалась на баржу. У громадной трехсаженной рукояти барочного «пера» 3) стояло человек сорок дюжих заводских литейщиков, одетых все, как один, в нагольные полушубки. При быстроте и силе течения Чусовой только десятка три-четыре дюжих парней справились бы с барочным рулем. Посредине барки высилась исполинская фигура слепого лоцмана. Ветер играл его седой кудрявой бородой, закидывая ее ему за плечо. Рядом с лоцманом стоял его внук, уже успевший незаметно оглядеть всю бapжy. Николша шептал старику:
— Деду, на палубе под мешками две пушки спрятаны на станках, с порохом и картечью.
— Ништо, внуче, — ответил тоже шопотом лоцман, — лишь бы нам аспида Хрисашку на баржу заполучить, не спасут его тогды и пушки.
Действительно, Хрисанф, нюх которого почти разгадывал приготовленную ему западню, приказал тайно от лоцмана ночью поставить на носу и корме баржи по небольшому единорогу на походных лафетах, с полным комплектом всего «огнебойного припаса».
Вдруг смолкли сразу говор, крики, чавканье топоров. Пристань замерла, боясь громко вздохнуть. На ступенях деревянной лестницы, спускавшейся от завода к пристани, показался Хрисанф. Сзади его шагал верный телохранитель и палач Маягыз. Главный приказчик рысцой понесся навстречу хозяину. Еще с пристани Хрисанф оглядел внимательно баржу.
— А почему Чумака нет? — обернулся он сердито к приказчику, не видя среди отряженных к рулю литейщиков, первого по заводу силача — Васьки Чумака.
Приказчик сгорбился пугливо: — Нет тут моей вины, Хрисанф Яковлич. Сбежал с заводу Чумак, позавчера ночью, подлец, утек.
Хрисанф не ответил, лишь сверкнул недобро, по-волчьи, глазами, и поднялся по сходням на баржу. Приказчик понял: после, по возврашении хозяина на завод, жди расправы.
— Все ль готово, эй, лосман? — крикнул Хрисанф, взойдя на баржу.
— Управились, хозяин! Трогаем? — в свою очередь, спросил лоцман.
— Годи, старый! Спешишь ты гораздо, — ядовито ответил Хрисанф и, задрав бороденку, начал внимательно глядеть наверх, на завод, чего-то ожидая. Прошло несколько томительных минут. Все, кто были и на барже и на пристани, тоже подняли к заводу лица. Вдруг распахнулись заводские ворота, выпустив отряд солдат, которые бегом спустились под гору.
— Деду, — дернул испуганно Николша за полу сермяги старика. — На баржу солдаты идут. Не иначе с нами поедут. И пушки и солдаты, деду.
Но лоцман лишь стиснул молча плечо внука.
Как только солдаты, топоча и звякая оружием, взошли на баржу, Хрисанф повернулся к лоцману:
— Трогай, старый! С богом! — и закрестился, блестя на солнце рыжей головой. Все, и провожающие и отъезжающие, последовали его примеру. Недаром же говорила старинная пословица: «На Чусовой — простись с родней». Заплакали, запричитали бабы. Но их вой покрыл мощный голос слепого лоцмана:
— Отдай канаты!..
Свернутые канаты грохнулись на палубу. Баржа задрожала всем своим мощным телом, почуяв свободу, скрипнула о доски пристани и медленно тронулась. На палубе загремел солдатский барабан, на пристани выстрелили из пушки.
— Клади руль направо! — рявкнул снова лоцман.
— Напра-аво! — врастяжку хором ответили литейщики, наваливаясь на рукоять. Нехотя повернулась баржа кормой к пристани, а носом к середине реки. Так ее боком и несло до главной стержневой струи. Но слепой лоцман каким-то чутьем угадал «стрежень».
— Руль на конь! 4) — крикнул лоцман.
— На ко-онь! — навалились снова литейщики.
Баржа, несмотря на всю свою громоздкую неуклюжестъ, легко повернулась, встав вдоль течения, приподнялась носом на волне и всей своей громадой плавно ринулась вперед, забирая ходу, как добрый конь.
С пристани беспрерывно палили из пушки...
Часа три тому назад скрылась из глаз пристань. Баржа птицей летела вниз по Чусовой. Высоким коридором обступили реку горы, и она веселым весенним гулом наполняла эти каменные щели.
Хрисанф размяк от теплого апрельского солнца, от ласкового ветерка, приносившего с берегов клейкий сладковатый запах раскрывающихся почек. И успокоился вполне Хрисанф. Увидел, что на таком бешеном ходу, с каким неслась баржа, не подъехать к ней на лодкax. Да и не справиться бы было лодочным гребцам с яростным течением Чусовой. А единороги, а солдатские мушкеты на что? Нет, не перехватить баржу! Лосман — тоже не напорет ее нарочно на «боец» — тогда и он и внук его с баржей вместе погибнут. К берегу же приставать не будут до самого Егоршихинского завода, недаром Хрисанф запас провизии на весь путь.
Любовался Хрисанф и умелым руководством лоцмана. Не обманул старик, хоть и слеп, а ведет баржу увереннее зрячего. Насторожит ухо, ловя грохот чусовских волн, и лишь изредка спросит внука:
— Што, Николша, никак к Медвежьей луке подходим?
— Да, деду, рядышком.
— Клади руль налево! — приказывает лоцман. И послушная ему баржа, вильнув кормой, как норовистая лошадь крупом, обогнет плавно вдавшуюся в реку коварную Медвежью луку.
А к полдню пришлось слепому лоцману потягаться и с «бойцом», да еще с самым страшным по всей Чусовой — Мултуком. И тут-то старик показал себя во всей красе. Страшен Мултук, каждый сплав десяток, а то и более барж убивалось об его каменную грудь. За несколько верст еще услышали на барже грохот и рев воды, бьющейся о «боец». Чусовая словно взбесилась, как перышко подхватила баржу, несмотря на ее пятнадцатитысячный пудовой вес, и понесла прямо на Мултук.
— Руль круто направо клади! — крикнул лоцман.
Но баржа на таком безумном течении не слушалась руля и понеслась в прежнем направлении. Маягыз даже зажмурился от испуга. Ему показалось, что это не он плывет, а угрюмый «боец» сорвался с меcтa и летит прямо на баржу. Даже Хрисанф, на что хорошо знал Чусовую по грабежам в молодости, и тот растерялся. Спокоен остался один лоцман.
— Спускай лот! — закричал старик. И тотчас же с кормы бултыхнулся в воду на толстом канате «лот» — чугунная плаха пудов на тридцать. Заторможенная баржа пошла тише и стала послушнее на руль, но не настолько еще, чтобы обогнуть страшный Мултук.
— Спускай второй! — рявкнул лоцман. Бултыхнулся в воду второй лот. Теперь баржа даже для глаза заметно убавила ход, попрежнему покорная и чуткая на руль. Перед самым «бойцом» она нырнула носом в стремнину, словно поклонилась насмешливо Мултыку и, обогнув его, вышла на более спокойное плесо.
— Ай, якши лосман! — пощелкал языком пришедший в себя Маягыз, — чох якши!..
— Што, бусурман, спужался? — насмешливо обратился к нему Хрисанф. — Думал, чай, душу аллаху отдавать? Годи, поживем еще. На завод воротимся — апайку 5) тебе куплю.
— Воротись сначала, душегуб!..
Хрисанф вздрогнул и огляделся: «Кто это сказал? Матерь богородица, помстилось мне што ли? Но никого рядом не было. Невдалеке лишь копался в какой-то рухляди внук лоцмана. Подумал: «Ох, уж этот мне малец с ястребиными глазами. Нехороший у его взгляд...»
К вечеру, когда солнце покатилось за горы, обогнули двух бойцов: Дыроватого и Боярина. Они были хорошо известны Хрисанфу, и он радовался: «Не менее ста верст 6) отмахали, К утру на месте будем...»
Но когда солнце уже на половину спряталось за дальний хребет, а вершины гор словно засочились кровью , слепой лоцман как-то особенно насторожился. Подозвал к себе внука и сказал: — Как Три Грома увидишь, скажи.
Вскоре опять послышался характерный грохот, с каким Чусовая бьется о «бойцы». Но никто на него, кроме слепого лоцмана и eгo внука, не обратил внимания. Все уже привыкли к бойцам, которых за день было обойдено не менее десятка. Вскоре показался и сам «боец», расщепленная верхушка которого походила на три торчком стоящих громовых стрелы.
— Деду, — шепнул Николша, — до Трех Громов не более версты.
— Ладно, внуче, — откликнулся лоцман. — А взглянь позорчее на Три Грома, ничего на них не видишь?
— Нет, деду, ничего.
— Гляди лучше, Николша!
— Да нет же, деду, ничего там.
— Эва, ты какой! Смотри на средний Гром, выскерье 7) не лежит там?
— Ой, лежит, деду! И корнями на реку повернуто!
— Тише, внуче. Это знак нам. Теперь на средину реки гляди. Вода кипит там?
— Как в котле, деду. Да, ведь там, помнится мне, лудь 8) была, только счас под высокой водой не видно. Ой, стерегись ее, деду!
— Да тише ты, постреленок! — дернул лоцман внука за плечо. И крикнул рулевым: — Клади руль чуть налево!
— Чуть налево-о! — откликнулись тотчас с кормы.
Баржа повернула носом к середине реки, где вода клокотала ключом. Николша ничего не понимал, а глядел то на деда, то на скрытую мель. На барже уже затихло все, укладываясь спать. Лишь на носу вполголоса тянули заунывную песню два солдата. И вдруг громыхнула баржа, заскрипела всеми своими бревнами, что-то заскребло по ее дну. Затем она накренилась чуть на бок и остановилась, мелко дрожа от бющих в нее волн, как испуганное животное. И тотчас тишина на барже сменилась ураганом криков и воплей.
— Мель!.. На лудь сели!.. Тонем!
— Тихо! — рявкнул лоцман. — Руль направо клади!..
Все снова разом стихли, ожидая результата. Баржа помедлила, словно раздумывая, и снова двинулась вперед.
— Пощла-а! — заревели на барже. — Иде-ет!
Но тотчас же барка тряхнула кормой, послышался треск. Рукоять руля приподнялась кверху со всеми висящими на ней сорока литейщиками, затем, опустившись, рванулась с неимоверной силой вправо. Рулевые разлетелись по сторонам, точно спелые яблоки с яблони, которую тряхнул ветер.
— Руль сломался! — крикнул один из них.
А баржа уже пошла, полетела прямо на Три Грома, без руля, не управляемая уже людьми.
— Колдун старый! — взвился вдруг Хрисанф и, выхватив пистолет, ринулся на лоцмана. — Утопить хошь!..
— Уйди к дьяволу! — отмахнулся старик и гордый крутогорский владыка полетел на палубу, кувыркаясь через голову. А старик ревел:
— Я лосман!.. Меня слушай, коль жив хочешь быть! Опускай лот!..
Литейщики бросились ка корму. Лот упал в воду.
— Второй спускай!.. Третий!.. — надрывался лоцман. — Живо-о! Шевелись, не то paкaм на закуску пойдете!..
Третий лот спустили с такой быстротой, что из-под каната от трения о борт, вылетел клуб дыма. И третий лот спас на время баpжy. Таща за кормой 120-пудовую тяжесть трех лотов, онa отвернула нос от Трех Громов и нацелилась на берег. Но тут подхватило ее какое-то странное течение и потащило не к «бойцу», а к берегу. Один слепой лоцман знал, что в этом месте Чусовая, ударившись всей своей мощью о подводную каменную скалу, делает изворот, касаясь главным стержневым течением берега.
Люди затаив дыхание, глядели на кипящую реку. А баржа тихо, но верно подходила к низкому лесистому берегу.
Лоты подняли, баржу прикрутили канатами к вековым необхватным кедрам. Старик лоцман на лодке обследовал руль и поднялся на палубу сумрачный:
— Ночевать придется. Утром чинить будем. Вдребезги разнесло о лудь. Ночью-то много не наковыряешься...
А Хрисанф уже крутился по берегу, вынюхивая, высматривал. Где-то на дне его сознания затаилась жуткая уверенность, что он попал уже в ловушку. Сердце щемила необьяснимая тоска. Но он еще бодрился. На берегу ничего подозрительного Хрисанф не заметил, — берег как берег, каких много по Чусовой, отлогим лесистым скатом спускающийся к реке. Но Хрисанф запретил кому-либо сходить с баржи на берег. Затем сам зарядил, теперь уже не скрывая их, единороги, повернув жерлами на берег, откуда только и можно было ожидать нападения. Расставил часовых, подсыпал свежего пороху на полки собственного пистолета, вооружил мушкетом Маягыза (лоцману, внуку его и литейщикам оружия не дал) и тогда только успокоился. Завернулся в ягу — собачью шубу шерстью вверх, и улегся на носу баржи, близ единорога. Решил не спать до рассвета. Глядел на темный берег, думал. Невеселые то были думы. Но берег тихий и мрачный молчал, затаив неведомую Хрисанфу угрозу. Шептались там ели и кедры, словно вели тайный сговор, переругивались под баржей речные струйки. И так, под шелест елей, под плеск реки Хрисанф заснул незаметно для самого себя...
Желтая весенняя луна скрылась за облако. На горы спустилась густая, бархатная тьма. И во тьме поползли с гор тени, поползли к реке, к барже. Много теней...
Хрисанф проснулся сразу, словно кто тряхнул его за плечо, проснулся от необъяснимого ощущения опасности, которая вот здесь, рядом. Ему снилось, что он у себя в спальне, в неприступном доме-крепости, нежится под одеялом, а в дверь стучит назойливо пришедший с утренним докладом приказчик. Только было хотел Хрисанф обругать приказчика, и проснулся. С удивлением увидел над головой высокие, побледневшие уже, предутренние звезды... Но что это? Стучат? Значит, это не сон?.. До его слуха донеслись ровные, заглушенные удары:
— Туп-туп-туп.
На минуту перерыв. А вот опять:
— Туп-туп-туп.
Хрисанф нащупал пистолет, приподнялся. На востоке уже светлело. Часовых не видно. — «Спять, сволочи!» Но опять тревогой тряхнул его таинственный стук. Теперь уже ясно слышно — стучат на корме. Оставив ягу, налегке, с пистолетом в руке пополз в сторону стука. На полпути остановился, увидел: внук лоцмана обухом молота, обернутого тряпьем, забивал железный костыль в запал кормового единорога.
 |
Хрисанф поставил мушку на затылок мальца и нажал курок. |
— Гаденыш! — завыл от злобы Хрисанф, вскочил и бросился на корму. Николша рывком обернулся и замер широко раскрыв глаза, как птица, волю которой выпил немигающий взгляд приближающейся змеи. Лишь когда Хрисанф был уже в сажени от него, вдруг очнулся, подбежал к борту и прыгнул в реку. Хрисанф взвел курок, подождал. Вот вынырнула на поверхность мокрая, блестящая голова. Хрисанф, поставил мушку на затылок мальца и нажал курок. Треснул пистолетный выстрел. Голова скрылась, пустив по реке большие круги. Хрисанф нагнулся за борт вглядываясь, вынырнет опять голова или нет? Но не дождался: как плетью ожег его крик Маяrыза:
— Бачка, большой беда, джаик-урус 9) бежит!..
Оглянулся. По берегу к барже бежала толпа казаков. Крикнул:
— Капрал!.. Солдаты!.. Тревога!.. В ружье!.. Н
Но солдаты поднялись и без его крика. Зловеще зарокотал тревогу барабан. Солдаты бросились к мушкетам составленным в козлы посреди баржи. Хрисанф же, видя, что кормовой единорог уже заклепан наглухо, бросился к носовому. Приложил фитиль к подсыпке, отскочил в сторону. Единорог ахнул, и эхо шесть раз повторило в горах выстрел. Картечь, как стая воробьев, порснула со свистом в лес, ломая, срывая сучья деревьев. В ответ с берега заискрилась ружейная стрельба казаков.
— Солдаты, пали! — командовал Хрисанф, снова заряжая единорог. Защелкали солдатские мушкеты. Но тут случилось нежданное. Литейщики, сгрудившиеся в начале боя испуганным стадом на корме, вдруг рванулись и насели с тылу на солдат. Замелькали в их руках дубины, железные ломы, доски.
— А-а-а! — взвыл по-волчьи Хрисанф. — Предали, ворогам выдали!.. А я ль вас не берег, не холил!.. — И, задохнувшись от ярости, упал на палубу, заколотился в припадке бешеной, неизрасходованной злобы.
А казаки уже лезли на баржу, вопя: — Бей Катькино войско!.. Лупи их по бритым рылам!..
Но солдаты уже побросали мушкеты и подняли руки...
Въевшиеся во все тело тугие веревки вернули Хрисанфу сознание. Услышал странно знакомый голос:
— Судите душегуба вы, братцы-работные, и вы, казаки-атаманы!..
«Кто же это? — подумал Хрисанф и чуть не вскрикнул: — Васька Чумак! И он здесь. Вот куда утек с завода, собака!»
Казаки молчали, а из толпы литейщиков выделился один и, указывая на сидевшего, понуро уткнув лицо в ладони, слепого лоцмана, сказал:
— Пусть, братцы, он судит. Хрисашка у ево сына и внука отнял. Сына в сторожевой башне до смерти запытал, а внука только что из пистоли пристрелил.
Хрисанф задрожал от злобной радости: «А-а, хоть этого гаденыша изничтожил, и тo легче самому помирать будет! Но почему же сына и внука?»
И понял вдруг Хрисанф, все теперь понял, вспомнил, где он видел такие же ястребиные глаза, как и у мальца убитого им. Ярко вспомнился ему темный угол сторожевой башни, русая голова, большие, серые чуть на выкате ястребиные глаза и струйки крови на подбородке. И понял крутогорский владыка, что пощады просить не надо, — не будет.
Поднялся старый лоцман, жуткий, как сказочный леший, с взлохмаченной головой и растрепанной бородою. Вытянув перед собой руки, пошел на голоса, и когда очутился в кругу людей, — словно среди молодой «шупенной» поросли встал вековой дуб. Голос старика, когда он заговорил, был тих и ровен, его неподвижное лицо слепца теперь застыло, как маска в мертвом, не здешнем спокойствии человека, уже рассчитавшегося с жизнью. И защемила сердце Хрисанфа темная предсмертная тоска от слов слепца, бесстрастных, падавших как дождевые капли.
— Братцы-работные, казаки-атаманы, отнял Хрисашка у меня последнего поводыря — внука Николшу. Кто же поведет меня теперь, кто укажет камень, што на моей дороге лежит? Кто?.. Как милости прошу у вас — отдайте мне душегуба Хрисашку вместе с баржей eгo...
— Бери!.. Чего там!.. — загудело дpужно в ответ. — Пушки-то все равно по горам волочить не будешь. Пару взяли, хватит.
— Спасибо, православные, — низко поклонился слепой. — А теперь уходите все с баржи, расправа счас с крутогорским аспидом будет.
Казаки и литейщики бросились к сходням. Один из казаков остановился и указывая на связанного Маягыза, лежавшего рядом с хозяином, крикнул: — Братики, а кыргыза-то,куда же? С собой возьмем?
— Здесь eгo оставить, ката треклятого! — закричали злобно литейщики. — Пусть издыхает пес кровожаждущий рядом со своим хозяином!..
Спрашивавший казак тряхнул согласно головой. А Маягыз ткнулся лицом в доски nалубы и заскулил тоненько, по-щенячьи.
Когда все сошли с баржи на берег, слепой лоцман, ни к кому не обращаясь, сказал:
— Други родные, отведите вы по воде баржу до того места, где, вы то видите, вода гребешочком белым ершится. Дотуда дойти по груди, глыбже не будет. Там баржу и бросьте.
— Потрудимся для тебя, дед! — ответили литейщики, поснимали портки, обрубили канаты, удерживавшие баржу, и упершись в корму начали толкать ее от берега. Но тяжело нагруженная баржа подавалась плохо, шла толчками. Казаки переглянулись и тоже, поскидав шаровары полезли в воду. Лоцман один остался на берегу, чутко прислушиваясь к возне на реке. Теперь баржа пошла ровно. С уханьем, хохотом, песнями вели ее люди, и крики их заглушали даже голодный рев Чусовой, бьющейся о грудь Трех Громов. Вот нос баржи коснулся указанного лоцманом пенящегося места. И этот на вид невинный гребешочек подхватил ее и легко, играя, перевернул два раза вокруг оси. Люди шарахнулись испyганно назад и, бултыхая по воде, бросились к берегу: оттуда лучше видна была вся река.
А баржа уже неслось вниз по реке. Но вот она попала в другой водоворот и cновa закрутилась на месте, словно раздумывая перед решительным броском. Над бортом баржи показалось перекрученное веревками туловище Хрисанфа, стоявшего на коленях. Он видимо решил лучше утонуть, чем умирать той смертью, которую приготовил для него слепой лоцман. А может-быть ожидание смерти было для него самым ужасным, и он хотел ускорить ее. Но высокий борт баржи помешал ему выкинуться в реку, и он остался на месте, оцепенев. До самого последнего момента был виден крутогорский владыка, до самоrо последнего момента блестела на солнце eгo рыжая голова.
Баржа скатилась в покатую стремнину и неуклюже запрыгала на волнах буруна, бившегося у подножья Трех Громов. А перед самым «бойцом» она выкинулась носом вперед и носом же ударилась о скалу, от удара почти встав нa корму. Сухой треск расщепленного дерева прилетел на берег, но eгo тотчас же покрыл тяжелый, продолжительный гул, похожий на раскат отдаленного грома. Это пушки и ядра, сорвавшись от удара со своих мест, понеслись по трюму, к корме баржи.
— Слышишь, старик? — тихо спросил лоцмана Чумак.
— Слышу, — шoпoтом ответил слепец и, повернувшись, зашагал прочь от берега, вглубь леса.
А казаки и литейщики не сводили загоревшихся внезапно взоров с баржи. Сорвавшееся и скатившееся в кopму литьe, поставило ее на дыбы, и она, уже днищем ударилась о «боец», опрокинулась дном вверх и скрылась под водой, взметнув широкий, гривастый вал...
... Через час по горным ущельям извивался ящерицей отряд. Впереди ехали конные казаки, за ними шли пешие литейщики. Голова отряда затягивала:
Ты Ялек, Ялек, быстра реченька,
Издалече течешь ты мутнехонька,
Позади себя оставляешь ты —
В одну сторону, круты яры,
В другу сторону желты пески...
А в хвосте отряда подхватывали:
Ах, бывало, мы казаки — братцы,
По твоим волнам лихо плавали
На легких стругах за добычею,
За персидскою, за хиванскою.
Ты Ялекушка — золотое дно!..
Позади всех, на горячем жеребце ехал слепой лоцман. Старик твердо и прямо сидел в седле, но из невидящих его глаз катились слезы.
Слепой лоцман плакал в украдку...
1) Кадея — кадильница с деревянной ручкой, употреблявшаяся у староверов. (стр. 4.)
2) «Бойцы» — утесы на Чусовой, вдающиеся в русло; О них часто разбиваются барки. (стр. 5.)
3) Руля. (стр. 5.)
4) На середку. (стр. 6.)
5) Жену. (стр. 7.)
6) В старину, верста имела 1.000 сажен, — значит, наших двести верст. Это неудивительно при весенней быстроте течения Чусовой — 12—15 верст в час. (стр. 7.)
7) Выскерье — дерево вывороченное с корнями и с землей, «с мясом» — как говорят на Урале. (стр. 7.)
8) Лудь — каменная мель, подводная скала. (стр. 7.)
9) По киргизски — яицкие казаки. (стр. 8.)