М. КОРОЛИЦКИЙ.
Биографы Гейне долго бились над вопросом о том, в каком году родился знаменитый поэт — в 1799 или 1800. Наконец, решили обратиться к самому Гейне. Последний многозначительно ответил: «Я один из первых людей XIX века», т. е. он родился в 1800 г.
Этот эпизод (может быть, анекдотический) приходит на память, когда думаешь над установлением юбилейной даты 35-ти летней литературной деятельности М. Горького. Одни считают началом его литературной деятельности — сентябрь 1892 года, года появления в газете «Кавказ» его первого рассказа «Макар Чудра»; другие — 1891 год, с которым связано его первое печатное произведение — юмористическое стихотворение в «Стрекозе». Выход один — обратиться, как в случае с Гейне, к самому Горькому 1).
Как бы то ни было, к 35-ти летию своей творческой деятельности М. Горький подарил нас новым примечательным произведением, примечательным тем более, что М. Горький, как художник, похоронен у нас уже давно, лет двадцать с лишним тому назад, когда появилась серия статей, из которых некоторые прямо так и были озаглавлены «Конец Горького».
С тех пор написаны «Детство», «В людях», «Мои университеты», и, наконец, «Дело Артамоновых», при чем каждое из этих произведений в отдельности могло бы прославить писателя. Но если в первых трех упомянутых произведениях М. Горький вращается в кругу автобиографических интересов, то в «Деле Артамоновых» его задача совершенно иная: поле мысли художника, предмет его наблюдения и созерцания и его художественного воплощения — несравненно шире. Взор писателя обращен к широким обобщающим картинам. Этот уклон в его писаниях не нов: он ощутителен был и ранее, когда, скажем, в «Городке Окурове», проступали вся нелепость, весь маразм и моральное опустошение всей уездной дореволюционной России.
Богатеи Артамоновы, полугорожане, полупоселяне, выходцы из крепостных мужиков, сумевшие обосноваться и создать огромную плотняную фабрику, сделать ее средоточием эксплоатации, наживы, средством к удовлетворению своего скоского существования — только фон. Илья Артамонов, убийца, поджигатель и обольститель — глава рода, и примыкающие к нему молодые отпрыски — только символ. «Дело Артамоновых» — только отражение того большого царства эксплоатирующих и эксплоатируемых, которое могло рухнуть только под ударами революции.
Таковы пределы, в которых развивает свое повествование М. Горький. Хронологически пределы эти достаточно широки — с эпохи раскрепощения крестьян и до наших дней, — дней революционной бури.
На примере Артамоновых, пришедших на смену дворянскому быту, М. Горький хотел показать всю гниль и обреченность класса, который неизбежно должен быть поглощен революционным потоком. Вот в схеме основная суть этой, как будто бы, не новой темы. Но властью художника М. Горький сумел облечь изображенные им фигуры живою плотью, придать им столь яркий колорит, который заставляет признать его последнее произведение одним из живописнейших в ряду прославивших его вещей. И не только мощный образ старика Артамонова и его сыновей Петра, Никиты и племянника Алеши, но и толпа других мелькающих здесь лиц зарисована в высокой степени художественными чертами. И достигается это минимумом художественных средств: два-три штриха — и образ словно отлитый. Так и стоит перед глазами, точно живая, среди группы других Артамоновых, лукавая, отвратительная фигура горбуна Никиты в монашеском облачении, обретшего успокоение от мирской суеты, от людской скверны и человеческих соблазнов в обстановке попоек в стенах монастырской обители. Так и толпится в воображении ряд других запечатленных кистью художника лиц, при чем каждое из них изъясняется ярким, кудрявым, нередко афористическим языком, обильно смазанным, как замечает М. Горький про речь Петра Артамонова, «жиром мудрости». Этих мудствований в книге немало, и порой они очень метки и характеристичны.
... «Мужики, рабочие, — говорит, поучая детей, Илья Артамонов, — разумнее горожан. У городских плоть хилая, умишко трепанный, городской человек жаден, а — не смел. У него все выходит мелко, непрочно. Городские ни в чем точной меры не знают, а мужик крепко держит себя в пределах правды. Он не мечется туда, сюда. И правда у него простая. Он — весь простой, мужик, за него и держитесь». — И далее: «Ты, Петр, сухо с рабочими говоришь и все о деле, это — не годится, надобно уметь и о пустяках поболтать. Пошутить надо: веселый человек лучше понятен. Шутка — минутка, а заряжает на час» (стр. 52). ...«Погост, — размышляет дворник Тихон Вялов, загадочный человек, бывший землекоп. — Не на свое место слово ставил. Называется — погост, а гостят тут веки вечные. Погосты — это дома, города» (стр. 53). — На замечание Петра Артамонова, что разрослось дело — маячущая вдали фабрика, тот же Тихон отвечает: «Дело, как плесень в погребе, — своей силой растет» (стр. 85). — В другом месте, по другому поводу, он роняет одну из своих поговорок: «Человек — нитку прядет, чорт дерюгу ткет, так оно, без конца и идет» (стр. 122). — Или: «Xлеб — не кирпич, на земле не валяется» (стр. 254). — «Ты, — говорит Илье Артамонову ветхий девяностолетний старичок, ткач Борис Морозов. — ты — нашего дерева сук, — катай! Тебе удача — законная жена, а не любовница: побаловала, да и нет ее! Катай во всю силу»! (стр. 61). — «История, — поучает Петр Артамонов старшего из сыновей Илью, решившего посвятить себя науке, изучению истории — и какая там, дура, история? К чему она? Ты на историю плюнь. История — не девица, на ней не женишься» (стр. 139). — «У Алексея Ильича умишко — мышка; все знает: где сало, где мало, и грызет, грызет» — замечает одноглазый, костлявый старичок Лосев (стр. 170).
Таким, примерно, языком расцвечены страницы «Артамоновых». Но ведь язык — стихия, и из-за будничных как бы словечек и невзначай брошенных поговорок возникают живые облики людей, отражаются их думы, помыслы и настроения.
М. Горький всегда любил наделять своих действующих лиц особым, каждому из них свойственным языком — своеобразным, индивидуальным. То же и в «Деле Артамоновых», где язык — живой, красочный, яркий, метафоричный. Не только вековой быт, но и родная природа с ее зимними вьюгами и мятелями, с ее весенним солнцем и осенним ненастьем оживает на страницах этого произведения.
... «Июльский вечер, наполнив сад красноватым сумраком, дышал в окна тяжким запахом земли, размоченной дождем, нагретой солнцем. Было хорошо, но грустно» (стр. 249).
... «Холодная, мокрая пришла осень; сады покрылись ржавчиной, черные железные леса тоже проржавели рыжими пятнами; посвистывал сырой ветер, сгоняя в реку бледные, растоптанные стружки» (стр. 41).
... «День серенький; небо по осеннему нахмурилось; всхрапыпал, как усталая лошадь, сырой ветер, раскачивая вершины ельника, обещая дождь. На рыжей полосе песчаной дороги качались темненькие фигуры людей, сползая к фабрике; три корпуса ее, расположенные по радиусу, вцепились в землю, как судорожно вытянутые красные пальцы» (стр. 84 ).
... «Незаметно подкралась зима, сразу обрушилась на город гулкими мятелями, крепкими морозами, завалила улицы и дома сахарными холмами снега, надела ватные шапки на скворешни и главы церквей, заковала белым железом реки и ржавую воду болот» (стр. 17).
«Дело Артамоновых» — не только хроника нашего полувекового житья бытья, но хроника художественная, рассказанная со всем искусством подлинного художника слова.
Петр Артамонов, главный наследник артамоновского «дела», ошеломлен: он не может опомниться и придти в себя, когда неожиданно разразилась катастрофа, и он увидел себя на территории своих владений окруженным блестящими штыками солдат. Замечание Тихона о необходимости считаться с совершившимся фактом ему представляется бредом спятившего с ума старика. Артамонов никак не может уразуметь того, что произошло — отчего это все вдруг исчезли, куда девался весь артамоновский род; отчего фабрика бездействует, молчит; отчего он, не покидающий постели, лежит в беседке, в саду, а вокруг него, в саду, на дворе, двигаются, возятся и шумят какие-то чужие, неизвестные ему люди. Он в состоянии не то полуяви, не то полусна. Но это не сказка, не полусон, а самая подлинная явь, самая реальная действительность, Там, где на мысу, среди кустов тальника, высилась и широко раскинулась фабрика, где неподалеку, по вересковым холмам раскинулись жалкие хижины-ульи, незатейливые бараки-конюшни — жилища рабочих; где над ткацкими станками сидели годами склоненные в скорби и хвори люди, — сейчас не было признаков жизни. Пьяный разгул Артамоновых, разнузданность их плотских вожделений, свирепость и жестокость, вплоть до истязаний и даже убийств, — весь этот деморализованный, погрязший во зле и пороках мир, все это осталось где-то позади, миновало, точно сон, снято словно дуновением ветра.
«Дурак, — замечает своеобразный философ Тихон Вялов,— а правду понял раньше всех. Вот оно, как повернулось. Я говорил: всем каторга! И пришло. Смахнули, как пыль тряпицей. Как стружку смело. Я все смотрел: диво! Когда конец? Вот наступил на вас конец. Отлилось вам свинцом все это... Потеряла кибитка колесо...»
Там, где все основано было на фальши и обмане, на угнетении и эксплоатации чужих сил, осталось одно пустое место: все сметено, рассеяно и развеяно, выкорчевано и разворочено с корнем. Кто из рода вымер; кто бежал; кто, как Яков Артамонов, избит и выброшен рассвирепевшими людьми из вагона на ходу поезда; кто, как Илья, примкнул к новому течению... Последний из рода Артамоновых, оставшийся на месте, умирающий Петр, наконец, понял смысл происшедшего — случилось что-то зловещее, роковое, неотвратимое... Эта часть «Артамоновых», воспроизводящая столь близкие нам по времени и настроению дни, написана с изумительной силой художественного воссоздания.
Так рухнуло «дело» Артамоновых, обильно политое чужим потом и кровью. Так завершился полувековой процесс — один из фазисов родной, а может быть, и мировой истории...
М. Королицкий.
1) Запрошенный мною по этому поводу М. Горький ответил, что упомянутое стихотворение в действительности представляет его первое печатное произведение, предшествовавшее напечатанием «Макару Чудре».
(стр. 1367.)