"Историк Марксист", №1, 1926 год, стр. 48-95

Ц. Фридлянд

Классовая борьба в июне—июле 1793 г. ^*)

(Якобинцы против Ж.-П. Марата, Ж.-П. Марат против Жака Ру)

I

Значительным успехом исторической науки о Великой Французской Революции, бесспорно, является тот факт, что за редким исключением, каждый из новых исследователей пытается рассматривать ее под углом зрения борьбы классов. Изгнание жирондистов, революция 31 мая—2 июня, является решающим переломным моментом в революции. И не стоит труда доказать, что в этой борьбе столкнулись друг с другом, по терминологии П. Кропоткина, «богатые и бедные»: Франция торговой, промышленной и землевладельческой буржуазии, в союзе с дворянством, об'явила войну крестьянской, ремесленной, мелко-собственнической Франции. Был ли решен этот конфликт 2 июня? Конечно, нет! Вся история Конвента — решение этого спора огнем и железом. Выводы эти — достояние почти всей литературы предмета последних двух десятилетий. Перед нами новые задачи марксистского анализа отдельных периодов Революции. 10 августа, 31 мая—2 июня, 9 термидора должны быть поняты под углом зрения социально-экономического перерождения Франции из государства «старого порядка» в государство буржуазное. Политика правящей группы в любой из периодов Революции должна быть рассмотрена нами лишь под углом зрения созревания буржуазного общества. Июнь—июль 1793 г., первые недели тотчас после изгнания Жиронды и до формирования «правительства террора» — переходный период в истории Революции — дают для этого богатейший материал. Каков социальный смысл борьбы с Жирондой после 2 июня, какова была политика победителей-якобинцев? Надо ли рассматривать эту политику исключительно под углом зрения демократического и социального законодательства Конвента в июне—июле 1793 г.? И не были ли законы об отмене феодальных прав, о разделе общинных земель, об обеспечении инвалидов и т. д. лишь дополнением к законам о навигационном акте, о подавлении продовольственных беспорядков? Во всяком случае надо выяснить какова историческая увязка этих разнородных декретов. И Мишле спрашивает в своей «Истории»: «Существовало ли правительство в эти дни» (июне—июле 1793 г.)¹). Он говорит об этом времени как о terra incognita. Луи Блан говорит о том же²). А Жорес повторяет вместе со всеми историками доводы современников о единственном помысле этих дней дать стране конституцию³). От 2 июня до 13 июля, дня убийства Марата, страна находилась в неведении: кто будет управлять Революцией? Но вожди якобинцев, Робеспьер, Марат, Ж. Ру, каждый из них имел свою совершенно ясную программу действий, соответственно своей старой политике, и их действия регулировались тем сложным переплетом классовых взаимоотношений, который характерен для этого периода революции. Прежде всего общеизвестный факт о союзе всех направлений революционной Франции в борьбе с «бешеными». Существовало ли в самом деле это единство на протяжении всего периода (июнь—июль), существовало ли полное единодушие у всех противников Ж. Ру?⁴). Жорес вслед за Мишле изображает политику Робеспьера, как «народную» политику, направленную против бешеных и жирондистов. Жорес говорит при этом о демократической политике Робеспьера: «С тех пор, после 2 июня, — читаем мы у Жореса, — политика Робеспьера ясна... защищать против всякой критики и против всякого посягательства конституцию 1793 г., оборонять и об'единять все фракции Конвента, защищать и укреплять Комитет Общественного Спасения, орган действий и борьбы; поощрять революционную энергию до уничтожения бунтовщиков и запугать заговорщиков; задержать излишнее насилие и пощадить слабость и предрассудки толпы, — таков на завтра после 2 июня план Робеспьера, такова его политическая программа»⁵). Такова была политика Робеспьера, по мнению Жореса, и в Якобинском клубе. Но Жорес повторяет и здесь Мишле. Для последнего очевидно, что демократическая политика Робеспьера сделала его в эти дни вождем Революции. Он не был вождем восстания в дни 31 мая—2 июня, он не мог им быть со своей программой морального восстания. Им в те дни был Марат с его огромной популярностью в Париже. Но после победы роли переменились: горизонты Революции расширились. Марат как символ дальнейшей борьбы не подходил больше⁶). О Марате, заметил как-то К. Демулен, нужно сказать то, что древние географы помещали на картах, как обозначение неисследованных стран: «terra incognita». Робеспьер же нес собою определенность. Эта определенность в политике, эта определенность в борьбе с бешеными и жирондистами — в его умеренно-демократической политике. Во имя ее Робеспьер внес раскол в клуб Кордельеров. Робеспьер стал центром, вокруг которого об'единились Марат, Лежандр, Эбер, Шометт, все, кроме бешеных. Может ли нас, марксистов, удовлетворить подобное об'яснение деятельности правящей группы якобинцев? «Золотая середина» демократической политики должна быть заполнена конкретным классовым содержанием. И уже здесь наше внимание обращает следующий факт, который сообщает Мишле: за несколько дней до 31 мая один почтенный банкир M. Perregaux пригласил Марата обедать у себя. Марат не отказался, но он пожелал иметь свидетеля своих переговоров и взял с собою Сен-Жюста. Тут же присутствовали еще два—три банкира и негоцианта. .. За дессертом они между прочим спросили у великого патриота, каково его мнение о проекте аграрного закона, о разделе собственности и т. д. Марат пренебрежительно отклонил подобные проекты, относящиеся к совершенно другим эпохам. Банкиры были чрезвычайно довольны своими собеседниками⁷).

Мы в дальнейшем увидим, что и после 2 июня буржуазия Франции была чрезвычайно заинтересована влиять нa направление политики революционного Конвента, и она сделала многое, чтобы эта политика служила ее интересам. Не должны ли мы в этом направлении искать об'яснения особенностей демократической политики Робеспьера?

Мы выше отметили, что наиболее целесообразным будет рассматривать весь период июнь—июль 1793 г. не как единый этап, который характеризуется растерянностью правящей группы Конвента, а как ряд этапов, полных попытками выполнить новыми средствами то, что Жиронда не смогла осуществить за несколько месяцев своего безраздельного господства. Забегая вперед, мы попытаемся формулировать свои взгляды: первые два месяца после изгнания жирондистов были продолжением жирондистской политики, проводимой более искусными руками не без протеста со стороны народных низов. Резко выраженный революционный характер политики Робеспьера с осени 1793 г. является результатом ряда новых факторов, которые изменили его планы и направили его по пути, им в июне—июле избегнутом. Мы увидим в дальнейшем, что до 2 июня и до окончательного выяснения перспектив новой революции союз с бешеными продолжался, отношение к жирондистам было теперь остро-враждебное; второй этап связан с оформлением и принятием конституции, что повлекло за собою об'явление войны Ж. Ру, Леклерку и попытки примирения с жирондистскими департаментами. К этому периоду относится усиленное давление буржуазных кругов на Робеспьера и его группу, к этому периоду относится также ряд мероприятий, имевших в виду защиту торговли и промышленности, борьбу с максимумом, об'явление военного положения против парижского народа, изгнание Ж. Ру и Леклерка, доклад Сен-Жюста о жирондистах, враждебное отношение к Марату и т. д.⁸).

Были ли якобинцы в эти недели солидарны в своей политике? Вот третий вопрос, который неизбежно станет перед нами, когда мы шаг за шагом проанализируем события июня—июля 1793 года. Можно ли, наконец, отожествлять политику Марата и Робеспьера в эти дни, как это делает Мишле. По мнению последнего, еще до 2 июня инстинкт богатых заставил их видеть в Марате и Робеспьере естественных защитников собственников от бешенства Ж. Ру⁹). Тот и другой стремились равномерно распределять удары направо и налево!.. «Марат стал стражем общества!»¹⁰) .

Какая бесконечная путаница в исторической литературе по вопросу о политической линии Марата в последние недели его жизни! И дело здесь не в том, что остается совершенно невыясненным один из моментов его биографии, дело в том, что тем самым остается невыясненным вопрос о политике якобинцев после 2 июня, вопрос о взаимоотношениях Робеспьера и жирондистов, Робеспьера и Марата, Марата и бешеных. Вопрос приобретает особый интерес, потому что победа революции в стране, где подавляющее большинство департаментов было охвачено восстанием, мыслимо было лишь в результате разрешения спора между отдельными группами якобинской коалиции и полной победы одной из них. Борьба эта началась тотчас после 31 мая—2 июня.

Итак, что представляла собою политика Марата в эти недели? Луи Блан отвечает: «Что бы ни говорили на этот счет, факт тот, что в это время Марат больше, чем когда-либо, отдался во власть так всецело овладевшего им демона... Напрасно некоторые писатели утверждали, будто в последнем периоде своей жизни Марат дошел до порогов, на которых одно за другим погибали революционные поколения: до снисходительности и умеренности. Нет, нет, удивительно в Марате было, напротив, то, что он до конца оставался верен тому духу ярости, которым так скоро утомляется человеческое сердце, и что он без перерывов для отдыха перешел от беспредельного горячечного возбуждения к вечному покою»¹¹). Л. Блана не смущают его собственные утверждения в дальнейшем, что Марат из'ял из-под действия закона о жирондистах Дюко, Дюссо, Латтена, помог своему врагу физику Шарлю, готов был отойти от всякой политики¹²). Он не меняет своего мнения о нем, как о фанатике...

Мишле отрицает «бешенство» Марата в последние недели его жизни. Марат резко изменился за время от марта до июня: «экс-проповедник грабежа преследовал в июне тех, кто повторял теперь его слова... Он стал человечным»¹³). Мишле сомневается, сохранил ли Марат свою популярность, как пророк уверенности, но он твердо помнит слова сестры Марата: «если бы мой брат был жив, никогда бы не гильотинировали Дантона и К. Демулена»¹⁴). Но послушаем Ж. Жореса. Марат, по его словам, был на исходе своих сил: он не был больше самим собою¹⁵). Да, но Луи Блан утверждает, что именно в июне 1793 г. Марат проявлял максимум энергии¹⁶). Пройдем мимо попыток историков заменить социальный анализ поведения человека, как представителя класса, художественным изображением его жизни, как героя романа! Для Л. Блана — Марат ожесточенный фанатик-изувер, для Жореса — чернорабочий Революции, силы которого с победой народа иссякли, для Мишле — воля провидения смягчила это чудовище в момент приближения смерти...

Ж. Жорес утверждает, что в июне-июле Марат проводил исключительно эбертистскую политику¹⁷). «Правда, замечает Жорес, нельзя сказать с уверенностью, гильотинировал бы он, в конце концов, эбертистов или они казнили бы его, но очевидно, что после революции 2-го июня Марат был лишь эбертистом».

Излишне дальше цитировать показания историков, чтобы подчеркнуть пестроту мнений, которые существуют по вопросу о роли якобинцев, о взаимоотношении отдельных групп в их среде тотчас после изгнания жирондистов. Эти разногласия, наконец, касаются и вопроса о взаимоотношении Марата и Ж. Ру. Дело идет не об их личных отношениях. Совершенно безразлично для нас, ослабела ли память у Марата, когда он писал о том, что Ж. Ру присвоил себе чужое имя, как думает Ж. Жорес¹⁸). При изучении биографии Ж. Ру нас, конечно, должен интересовать и этот вопрос. Но здесь нас интересует другое: что было общего между политической программой бешеных и Марата и что было отличного в их революционном поведении? Приемлемо ли утверждение П. Кропоткина: «когда предстояло позаботиться о том, чтобы революция пошла на пользу самым бедным слоям населения, обеспечивая жизнь и труд всем, Марат недостаточно оценил верность взглядов Ж. Ру, Варлэ, Шалье, Л'Анжа и др. коммунистов»¹⁹). Не потому, что мы в какой-либо мере допускаем, что Ж.-П. Марат был коммунистом, а потому, что для нас бешеные в своем большинстве были часто лишь беспомощными «левыми якобинцами», по крайней мере, в июне-июле 1793 г., во всяком случае Ж. Ру, Варлэ и Леклерк.

В дальнейшем нам придется лишь бегло решать затронутые выше вопросы, и мы не сможем использовать весь имеющийся в нашем распоряжении материал.

Мы сожалеем об этом тем более, что ни в специальных монографиях о Марате Bougeart'a²⁰) и Chevremont'a²¹), ни в специальных работах, посвященных бешеным, мы не находим ответа на эти вопросы. Но даже беглое обозрение событий эпохи поможет нам частично выяснить путаный вопрос о бешеных и несколько яснее представить себе политическую физиономию Марата.

Таким образом, один из биографических моментов в исследовании о Ж.-П. Марате, последние шесть недель его жизни приобретают огромное значение. Речь идет о переходном периоде в истории революции, тотчас после изгнания Жиронды и до образования Рев. Правительства. Перед нами четыре вопроса: место июня—июля 1793 г. в истории Революции, политика Робеспьера и буржуазии Франции в эту эпоху, позиция Марата, роль бешеных и их связь с Маратом. Попробуем осветить эти вопросы, поскольку журнальная статья дает нам возможность это сделать²²).

Что история борьбы Жиронды и Горы в конечном счете сводится к борьбе между «имущими и неимущими», это видели и современники. Стоит вспомнить слова Бриссо: «именно они (бешеные) разделили общество на два класса: имущий и неимущий, класс санкюлотов и класс собственников, которых они возбудили друг против друга»²³) 23). Но Бриссо преувеличивал; для него «бешеными» были все якобинцы: Ж. Ру, Леклерк, Марат и Робеспьер, даже Дантон, все то, что связано было с клубами Якобинцев и Кордельеров. Он преувеличивал, утверждая, что якобинцы «бешеные» выступают против собственности в то время, как их деятельность одинаково руководилась до 2-го июня двумя мотивами одновременно: защита интересов санкюлотов и охрана собственности. Блестящим доказательством этому служит речь Марата в якобинском клубе от 3-го июня. Об'ясняя смысл происходящей революции, он заявил: «Мы дали большой толчок, — Конвенту предстоит теперь упрочить основы общественного благоденствия. Ничего нет легче: нужно только открыто высказать свое исповедание. Мы хотим, чтобы граждане, которых зовут санкюлотами, пользовались счастьем и благосостоянием. Мы хотим, чтобы этому полезному классу помогли богатые, по мере своих достатков. Мы не хотим нарушать права собственности. Но какое право собственности священнее всех других? — Право на существование! Мы хотим, чтобы это право собственности было охраняемо...

«Мы хотим, чтобы в нашем деле были заинтересованы все те, кто не имеет стотысячного капитала. Те, у кого есть сто тысяч или больше, пусть кричат себе... Мы им скажем: согласитесь, что нас больше, чем вас, и если вы не хотите вместе с нами приложить руки к общему делу, мы вас выгоним из Республики и возьмем вашу собственность, чтобы поделить ее между санкюлотами»²⁴). Эти два мотива характерны для деятельности якобинцев до изгнания Жиронды. После Революции многое изменилось. Вопрос шел теперь о том, какой из этих мотивов возобладает в правительственной политике Революции. Но до 2 июня многое оставалось неясным. Вспомним только прения о максимуме в апреле—мае 1793 года, когда Барбару в блестящей речи 27 апреля поставил вопрос о причинах дороговизны. Он при сочувствии всей собственнической Франции заявил: «Не с помощью законов устанавливают кредит, необходимо доверие, но оно рождается лишь при уважении к собственности»²⁵). Барбару от имени Жиронды предложил доставить продовольствие городам путем введения закона о премиях, поощряющих доставку зерна на рынки. Creuzé-Latouche, как якобинец, возражал Барбару, он исходил из того положения, что собственник лишь пользуется доходами с уступленной ему земли, но что плоды земли принадлежат всем²⁶). Это звучало революционно. Казалось, столкнулись две резко противоположные классовые программы, и между ними нет примирения. Обсуждение закона о максимуме было лишь предисловием к изгнанию Жиронды, это прекрасно понимал Марат, когда он на заседании 30 апреля во время ожесточенных дебатов потребовал ареста сторонников Дюмурье²⁷). Жиронда, как известно, ответила арестом Марата. Она обвиняла его в пропаганде грабежа, в стремлении установить диктатуру, в попытке разогнать Конвент²⁸). Марат категорически отрицал эти обвинения. Ему не стоило труда прежде всего опровергнуть обвинение в том, что он будто бы звал к грабежу, и вердикт суда признал это²⁹). Гражданин Дюмон, старейшина присяжных заседателей, заявил: «я утверждаю, что я ничего не нашел подобного в писаниях Марата, ничего, что подтвердило бы обвинения»³⁰). А ведь для того, чтобы найти доказательства, стоило только вспомнить февральские события и знаменитую статью Марата, которую долго расценивали, как призыв к грабежу. Эта статья известна, она служит одним из основных документов для обвинения Марата современниками-буржуа и историками. В ней полностью дана программа бешеных, как ее развивали Ж. Ру и Варле до 2 июня и после изгнания Жиронды. Кто виновен в росте дороговизны? «Капиталисты, маклеры и монополисты, продавцы предметов роскоши, шайка крючкотворцев, бюрократы и бывшие дворяне — все они почти сплошь опоры старого строя...», читаем мы в статье³¹). Их можно лишь уничтожить, но нельзя их убедить, законы бесполезны. «Остается только дивиться, — заключает Марат, — как это народ в каждом городе, доведенный до отчаяния, сам не возьмет свое право своей собственной рукой. Во всякой стране, где права народа не являются пустыми фразами, просто бумажным украшением, посредством разгрома нескольких лавок, на дверях которых повесили бы скупщиков, быстро был бы положен конец тем мошенническим манипуляциям, которые миллионы людей доводят до отчаяния и заставляют тысячи умирать от недостатка хлеба»³²). Но это только угроза, правда, значительная угроза. В области практической, однако, «Друг Народа» ограничивается лишь предложением создать добровольное об'единение состоятельных граждан и купить зерно за границей. В отличие от Барбару Марат при этом рассчитывает не на поощрительные премии, а на добродетели купцов³³). Мы утверждаем, что круг идей Марата исчерпывает все то, что предлагал Ж. Ру, разногласия начинались там, где речь шла о средствах проведения в жизнь этих мероприятий. Стоит только вспомнить произведение Варлэ: «Projet d'un mandat spécial et impératif aux mandataires du peuple», представленное им 9 декабря 1792 г. Конвенту, произведение, которое цитирует Ж. Жорес. Говоря об общественном договоре, который гарантирует каждому соответствующую часть прав, Варлэ протестует против излишнего неравенства, и при этом замечает: «Речь идет здесь не о крупной собственности, добытой добросовестной спекуляцией или отважными предприятиями.... речь идет лишь о том, чтобы помешать ажиотажу, монополии, стяжательству преуспевать за счет общественного блага»³⁴).

Но вспомним при этом, что Марат подобно всем вождям якобинцев обрушился одновременно на требования максимума, пред'явленные 48 секциями Парижа до продовольственного бунта 25 февраля³⁵) . А ведь в петиции было сказано только то, что писал раньше и позже Марат, что говорил Шометт и другие якобинцы. «Граждане-законодатели, — читаем мы в петиции, — недостаточно об'явить, что мы французские республиканцы. Еще надо, чтобы народ был счастливым; еще надо, чтобы он имел хлеб ибо там, где нет хлеба, нет республики»³⁶). Секции предлагали «хороший закон» против спекуляции: 1) 10 лет каторжных работ для всякого администратора-торговца; 2) однообразную меру хлеба во всех частях республики; 3) максимум цен; 4) строгое наблюдение за складами республики. Почему Марат и особенно Эберт обрушились на секции, почему некоторое время Ж. Ру, Варлэ оставались изолированными? Совершенно очевидно, что в феврале—мае два мотива руководили якобинцами: боязнь дискредитировать себя перед лицом трудовой и мелкособственнической Франции и в то же время необходимость считаться с интересами имущих торговопромышленной Франции. И если в своей агитации против Жиронды якобинцы пускали в ход всю аргументацию бешеных, то при первых же попытках низов реализовать свою экономическую программу против буржуазии они отделяли себя от бешеных, направляя все внимание масс в сторону исключительно политической программы. Это особенно заметно в дни мая 1793 г.

В мае в Конвенте обсуждался вопрос о принудительном займе и снова перед нами знакомые черты якобинской политики до событий 2 июня. Следует ли установить принудительный заем, кто будет его платить, каков политический смысл проводимого экономического мероприятия? Жирондист Бюзо категорически высказался против займа, как бесполезной и опасной меры. Закон о принудительном займе у богатых подорвет доверие к революции и послужит общественной угрозой. «Если вы декретируете теперь, — говорил он в заседании Конвента от 20 мая, — этот принудительный заем, вы уничтожите источник, необходимый отечеству в более серьезный момент, вы знаете также, что, согласно всем писателям-экономистам, отвратительна политика разрушения частного благосостояния для установления общественного счастья; посмотрите только, сколько друзей свободы возненавидели ее благодаря насильственным манерам. Убивая богатых, вы тем самым явно убиваете и бедных, так как, отнимая у одного средства, которым он оживляет все окружающее его, вы отнимаете у населения наших департаментов, которые желают трудиться, а не грабить, средства к существованию»³⁷). Верньо и Барбару защищали его предложение теми же аргументами³⁸). Идеологи буржуазии видели в полной свободе развития производительных сил единственный путь революции. Верньо утверждал, что закон о принудительном займе будет служить интересам иностранных держав, которые не желают допустить порядка в финансах Франции. «Все граждане во Франции, — заявил он торжественно, — не сомневаются в том, что самым непосредственным следствием общественного договора является сохранение собственности... Мы все согласны с основными принципами общественного порядка. Разногласия начинаются там, где приступают к применению этих принципов». «Кого вы называете богатыми», спрашивает затем Верньо и предлагает разграничить понятия «богатый» и «подозрительный». Что возражали якобинцы на аргументы ясно выраженной классовой целесообразности, что противопоставляли они идеалу буржуазного порядка Жиронды? Робеспьер-младший протестовал против обвинений в поддержке анархистов, он защищал тружеников, отцов семейств, которые нуждаются в помощи и не могут платить налогов³⁹). К этому свелись якобинские предложения о принудительном займе. Лишь Thuriot со всей решительностью заявил: «Установить принудительный заем у богатых — это одержать большую победу. Эти люди связаны с контр-революцией; они снабжают деньгами бунтующих в Вандее; они пополняют кадры эмигрантов: заставим их пожертвовать свои богатства на защиту Республики»⁴⁰)... И когда Langunais заявил, что платить должны и санкюлоты, потому что среди них также имеются богатые, в Конвенте началась буря⁴¹). Марат учел положение и тут же после выступления Thuriot заявил с трибуны Конвента: «Предложение сформулировано плохо... Не следует смешивать двух вещей; прежде всего решите вопрос о принудительном займе, который должны платить только враги революции (голос с места: «И правительственные агенты, а также заинтересованные в предприятиях Республики»). Да, даже генералы, чья непатриотичность известна!.. А затем прогрессивный налог, который должны платить все пропорционально богатству» (голоса с мест: «Это не военный налог!»)⁴²). И вторично, на следующем заседании, когда жирондисты стремились доказать, что якобинцы желают из'ять своих богатых сторонников из-под действия налога, Марат заявил, что он считает вредным разграничение между богатыми патриотами и богатыми аристократами. Богатые все одинаково должны платить прогрессивный налог. Но вопрос о том, кого считать богатым, пока еще не был разрешен. Практически вопрос о займе, как известно, стал после 2 июня.

Бегло изложенные факты из истории последних недель накануне 2 июня свидетельствуют о том, что в социальных вопросах якобинцы даже теперь, как правило, не противопоставляли Жиронде своей классовой программы. Лишь часть якобинцев готова была защитить мелких собственников и трудящихся от крупного спекулянта. Эта программа «левых» якобинцев не расходилась с требованиями бешеных, особенно с программой Марата, разногласия начались только тогда, когда Ж. Ру, Леклерк и Варлэ приступили к решительным действиям. Но до разрешения политических задач, изгнания Жиронды, для всей массы якобинцев, кроме бешеных, экономические требования масс были лишь средством. Для бешеных же эта программа была самоцелью. Политически однако они плелись в хвосте у «левых» якобинцев. Заметим, что до 2 июня якобинцы сами часто прибегают к аргументам Ж. Ру, хотя тотчас пытаются успокоить собственников. Стоит только в дополнении напомнить о поведении Эбера и Шометта до 2 июня. Эбер изображал в своей газете события 25 февраля, как «сценарий», поставленный бриссотинцами. Народ стал жертвой бандитов. Эбер мечет гром и молнию в защиту мелких лавочников, которые страдают также от спекулянтов и ажиотажа. «По какому праву желаете вы установить цену на товар вашего соседа?»⁴³). Эбер утверждает, что он не защищает лавочников из-за любви к ним, в большинстве своем они плохие граждане, но он обращает внимание парижан на то, что бриссотинцы и роландисты желают таким путем внести раздоры в ряды народа. В конце концов это соответствовало тому, что говорил Шометт 27 февраля перед Конвентом. Он утверждал, что бунт парижан организован был не без вмешательства контр-революционеров, но и он торжественно об'явил, памятуя борьбу с Жирондой: «все изменилось вокруг бедняка, но он сам остался в том же положении, он получил от революции только право плакаться на свою судьбу»⁴⁴). Таким образом, если между политикой Марата, Шометта и Эбера и всеми якобинцами была какая-либо разница, то она была лишь в том, что первый, как вождь революционных «дней», яснее учитывал значение материального недовольства масс в классовой борьбе, более осторожно нападал на бунтующие низы, несколько осторожнее держал себя по отношению к бешеным. Это дало основание Ж. Ру в заседании Генерального Совета Коммун от 29 февраля говорить о себе, как о «Марате Генерального Совета»⁴⁵).

Но какова была политика правящей группы якобинцев: Робеспьера, Сен-Жюста и т. д? Она была та же, что и Марата, Эбера, Шометта, но еще более осторожная. Тактически они аргументировали теми же доводами, но принципиально они часто солидаризовались с Жирондой. Что в общем понимании основ экономической жизни якобинцы не далеко ушли от жирондистов, об этом свидетельствует речь Сен-Жюста о продовольственном вопросе, произнесенная еще в ноябре 1792 года. В этой речи он торжественно заявил: «Граждане! я отнюдь не разделяю мнений Комитета; я не симпатизирую законам, нарушающим свободу торговли... изобилие — плод хорошей администрации, а наша плоха»⁴⁶). Но в этой же речи мы встречаем обычные ламентации якобинцев, которые потом стали знаменем бешеных (Ж. Ру, Варлэ, Леклерк): «Народ, не имеющий счастья, не имеет и отечества».

Но между ноябрем 1792 г. и февралем—маем 1793 года значительный срок. Аргументация Сен Жюста (и Робеспьера) изменилась, она подошла ближе к Марату, к бешеным, по линии тактической. Послушаем Робеспьера в связи с бунтом 25 февраля: «Издадим благодетельные законы, которые стремятся к тому, чтобы приблизить цены зерна к ценам индустрии»⁴⁷). Но вот два важных исторических документа, которые подтверждают, что в феврале—мае их позиция лишь тактически изменилась, сделавшись более осторожной, косвенной санкцией агитации бешеных. В знаменитой речи Робеспьера от 24 апреля 1793 года, посвященной вопросу о собственности, мы читаем: «Без сомнения, вовсе не нужна была революция для того, чтобы поведать всему миру, что чрезвычайная несоразмерность в распределении богатства является источником многих зол и многих преступлений; но тем не менее это нисколько не разубеждает нас в том, что равенство имущества — химера. Что касается меня, то я считаю это для счастья отдельного человека еще менее необходимым, чем для общественного благосостояния. Дело идет гораздо больше о том, чтобы сделать бедность уважаемой, чем об уничтожении богатств»⁴⁸). Какая остроумная формулировка и вместе с тем какое совершенно отчетливое противопоставление принципов мелкой буржуазии принципам промышленной «деловой» буржуазии Франции! Вспомним только речи Бюзо и Барбару о максимуме и займе. Что речь идет здесь, в конце концов, о том же буржуазном государстве, лишь иначе представляемом якобинцами, убеждает нас также программная речь Сен-Жюста о конституции 24 апреля 1793 года. Со всей силой своего красноречия, быть может, еще более чем красноречие Робеспьера, отточенное оружие философии XVIII века, Сен-Жюст заявил: «Порядок вообще не является результатом применения силы; только то может быть регулируемо, что движется по своим собственным законам и подчинено своей собственной гармонии; сила должна устранить только то, что этой гармонии чуждо»⁴⁹). В этой свободной игре общественных сил устанавливается счастье народа и отдельного индивидуума. Сила нужна лишь для устранения зла: «У нас совсем нет в настоящее время основания бояться насильственной власти». Вмешательство народа необходимо, чтобы обеспечить свободу, потому что нельзя ручаться за ее судьбу при господстве безвластия. Сен-Жюст выразил тем самым мысль всех якобинцев, что господство Жиронды — отсутствие всякого правительства и что новое восстание обеспечит победу над «правыми» и «левыми» врагами. Если в ноябре в речи Сен-Жюста буржуазные принципы свободны от прикрытия, то в апреле—мае 1793 года интересы борьбы с Жирондой заставляют его аргументировать по-иному, охраняя якобинский союз с массами Парижа и Франции.

Были ли, однако, достаточно искренни отношения между представителями отдельных социальных группировок, входящих в якобинскую коалицию еще до 2-го июня? Об отношении к бешеным мы говорили выше: это было косвенным укрывательством, но не солидарностью. Мы оставляем здесь открытым вопрос об отношениях Робеспьера и Дантона. Но любопытно, что презрение и скрытая ненависть к Марату отличают поведение якобинцев в Конвенте и отчасти в клубе еще в период подготовки событий 31 мая — 2 июня. Знамя восстания против Жиронды Марат поднял давно. Мы не говорим о процессе Людовика XVI, где «Друг Народа» прекрасно разглядел тактику «апеллянтов». В январе — феврале 1793 года он открыто призывает к восстанию. В связи с обсуждением конституции, в статье от 18 февраля 93 года, он заявляет, что новая конституция недостойна того, чтобы ее подробно анализировать. Он отмечает тот факт, что в проекте конституции отменено право подачи петиций, что там нет речи о первичных народных собраниях. Марат высказывает надежду, что конституция будет делом рук монтаньяров⁵⁰). Обещая драться за интересы народа на внутреннем фронте подобно тому, как бравые санкюлоты это делают на границах, Марат 5 апреля требует организации Ком. Общ. Спасения и Ком. Общ. Безопасности, составленных каждый в числе 12 человек из наиболее преданных патриотов⁵¹). Это — открытое предложение диктатуры, за которую позже Марату пришлось отвечать перед Трибуналом и оправдываться перед Якобинским клубом. В письме Конвенту от 11 апреля 1793 года Марат защищает себя от обвинения в попытках роспуска Конвента: «Но я хочу, — заявляет он, — очистить его от изменников, которые стремятся уничтожить свободу и увлечь родину в пропасть». Он возобновляет свои нападения на Жиронду, «эту роялистическую, изменническую, заговорщицкую шайку», которая имеет смелость претендовать на составление конституции, и в заключение, в письме от 18 апреля, заявляет: «Да будет уничтожена проклятая партия государственных людей; Конвент, составленный исключительно из членов-патриотов, от этого не перестанет быть Национальным Конвентом; дела от этого пойдут только лучше; патриоты обеспечат свободу и спасут родину в ожидании того, пока изменники заменены будут новыми представителями⁵²)». Марат использовывает все возможности для ускорения восстания. При обсуждении продовольственного вопроса, как и вопроса о займе в мае 93 г., он пытается направить экономическое недовольство масс в сторону восстания, во имя новой конституции. Он не медлит, он не соблюдает излишней осторожности и внимания к опасениям собственников, как раз то, что столь беспокоит Робеспьера, Сен-Жюста, Шометта и Эбера. Но и он, как мы видели это выше на совещании с банкирами, высказывает свое отрицательное отношение к аграрному закону, разделу собственности. Да, собственно, кто предлагал это? Даже бешеные не претендовали на это. Но если осторожное отношение к бешеным, стремление не компрометировать себя союзом с ними отличает так или иначе политику всех якобинцев, то Робеспьер и правое крыло якобинцев пытаются занять ту же позицию и в отношении Марата. Исключительный интерес в этом отношении имеет письмо Марата от 19 апреля 1793 года «из подземелья»: «Братья и друзья!.. — читаем мы в этом письме. — Товарищи мои монтаньяры дремлют; а что делают якобинцы? Дожидаются ли они того, чтобы шесть миллионов, предоставленных «государственными людьми» в распоряжение Исполнительного Совета на подкуп шпионов и совращение общественного мнения, возымели свое действие, — и только потом будут с шумом требовать обвинительного акта против Друга Народа? Апостол и мученик свободы в течение почти уже четырех лет, я все еще рассчитываю, что кто-нибудь протянет мне руку, когда я повержен в борьбе за благо народа. Но нет, надежда моя не будет обманута. Я надеюсь, что мои братья якобинцы предпримут действительные меры: я требую, чтобы они распубликовали прилагаемое письмо; они поймут настоятельную необходимость этого. Я избавил бы их от этого труда, если бы сам мог показываться»⁵³). Можно со всей определенностью утверждать, что руководящая якобинская группа фактически не помогала Марату в дни его процесса⁵⁴).

Но только после 2 июня скрытое недоверие к Марату прорвалось наружу. Оно сопровождало его имя даже после смерти. Робеспьер, монтаньяры и якобинский клуб, как мы это увидим в дальнейшем, пытались опровергнуть обвинения, пред'явленные жирондистами Марату, но относящиеся собственно к ним всем: 1) стремление установить диктатуру; 2) призыв к грабежу; 3) стремление противопоставить богатых санкюлотам и продолжить революцию. После 2 июня бешеные и Марат должны были пасть жертвой мудрой буржуазной политики якобинцев во главе с Робеспьером.

За день—два до восстания, в момент восстания и непосредственно после 2 июня в политике якобинцев мы обнаруживаем известные изменения: на первый план выдвинуты были теперь задачи успокоения собственнической Франции. Два—три примера подтвердят нашу мысль. Перед нами протокол чрезвычайного заседания якобинского клуба от 30 мая. Hassenfratz от имени 48 секций столицы сообщает о решениях, принятых ими для защиты свободы: «Первое решение, — говорит он, — имеет в виду успокоить волнения собственников». С этой целью секция de la Cité, обратившаяся к остальным, постановила, что собственность находится под защитой санкюлотов, что секция обязывает всякого отдать на суд справедливости преступника, который посягнет на собственность. Все члены секции поклялись умереть, чтобы обеспечить выполнение закона⁵⁵). Rabaut предлагает обществу якобинцев поклясться в защите собственности. Все члены, как один, встают и принимают клятву. «Военный», присутствовавший на заседании, торжественно заявил, что принятое решение заставит дрожать всех врагов революции: «10 августа уважали собственность, — заявил он, — и это уважение заставило побледнеть сателлитов тирании; патриоты добродетельны»?⁵⁶).

31 мая в обществе якобинцев был поднят вопрос о том, что жирондисты спекулируют на предложенном будто бы Маратом проекте диктатуры. Robert заявил: «Четверо членов болота утверждают, что один из членов Горы провозглашает, будто нации необходим шеф. Они указывают на Марата»⁵⁶). Бильо-Варенн, не стремясь проверить сообщение, требует обвинения виновного. Но общество решило затребовать об'яснений у Марата. Нам придется в дальнейшем вернуться к этому вопросу. Здесь отметим только, что уже в ходе самого восстания якобинцы, озабоченные успокоением буржуазии, делают все, чтобы отгородить себя от Марата!

Но и сам Марат в борьбе против Жиронды стремится противопоставить ее буржуазной массе Франции. Стоит только вспомнить его статью от 9 мая 1793, об «апеллянтах», т.н. государственных людях. Из кого состоит эта фракция? — спрашивает Марат. Она составлена, — отвечает он, — из d'intendants brûle — sucre remplumés, королевских и сеньориальских судей, прокуроров фиска, королевских шарлатанов, шутов и приказных, сборщиков податей, лакеев и прислужников двора⁵⁷). Но именно потому, что Марат хотел видеть в Жиронде лишь случайных людей, он обрушился на них с ожесточенностью и непримиримостью, ему свойственными. Он смеется над Барером, который в ходе восстания стремится к примирению. Со всех сторон, — по словам Марата, — протестуют против нерешительности монтаньяров, и народ простирает к нему руки с мольбою: "Марат, спаси нас!"⁵⁸). Народ проявил достаточно энергии и без пролития крови, без материальных убытков, без оскорблений, без особого беспорядка в один день положил конец господству тех, кто обманывал народ. Противопоставив Жиронду трудовым массам и даже имущим классам, Марат спешит успокоить буржуазию. В своей речи от 3 июня в якобинском клубе, которую мы уже выше цитировали, он публично опровергает обвинение в стремлении установить диктатуру. «Нет, — заявляет он. — я требую путеводителя, вождя, но не господина, и эти слова не синонимы»⁵⁹). И дальше он излагает свое profession de foi, мы упоминали о нем в первой главе. Задача победившей революции - обеспечить санкюлотам счастье и благосостояние. Богатые должны притти на помощь революционному правительству в этом деле. Революция охраняет собственность всех тех, кто не имеет стотысячного капитала.

Но и последние должны последовать мудрому совету Марата, иначе: «мы возьмем вашу собственность и разделим ее между санкюлотами». Марат продолжает: «Заметьте, граждане, я здесь не проповедую аграрного закона. Если богатые не желают разделить благодеяний, они перестают быть членами большой семьи; они больше не собственники. Конвент конфисковал имущества эмигрантов, потому что они не пожелали разделять с нами опасностей революции. Аристократы, бунтовщики против голоса патриотизма, должны быть отожествлены с эмигрантами (аплодисменты)»⁶⁰). Удивительный метод убеждения буржуазии, где угрозы играют роль воспитательного средства! Мы увидим, однако, позже, что Робеспьер после победы пошел другим путем: положительного законодательства в интересах буржуазии⁶¹).

В том же заседании Марат предложил принять следующие меры: 1) просветить общественное мнение; 2) таксировать хлеб в Париже и департаментах; 3) ускорить установление конституции. В заключение оратор сделал странное, но многообещающее предупреждение: «Якобинцы! Я имею вам сказать правду: вы не знаете ваших наиболее смертельных врагов. Это конституционные (присягнувшие) священники, это они больше всех кричат в деревнях об анархистах, дезорганизаторах, о дантонизме, робеспьеризме, якобинизме. Они желают установить свой жреческий трон на руинах свободы. Не льстите народным ошибкам; уничтожьте корни суеверия! Скажите открыто, что священники — наши враги. Это — аристократы, роялисты, потому что только короли фаворизируют священникам»..⁶²). Почему в заседании от 3 июня, говоря о перспективах революции, Марат обратил внимание на духовенство? Не имел ли он теперь в виду Ж. Ру, против которого Марат начнет вскоре свой поход?

Мы видим, таким образом, как непосредственно за восстанием начинается поворот в тактике якобинцев: успокоение буржуазии — такова новая программа. Наступление на бешеных — один из пунктов этой программы. Мы в дальнейшем увидим, как развернулась якобинская программа, как она реализована была в жизни и какую позицию при этом заняли отдельные якобинские группы, в том числе и бешеные.

II.

Якобинцы чутко прислушивались к тому, что происходило в стране. Во Франции полыхало пламя гражданской войны. Нет сомнений, что департаменты под влиянием умеренных начали борьбу с Конвентом, раньше чем в Париже началась новая революция. Вот почему события 31 мая—2 июня могут быть рассмотрены нами, как акт обороны революции. О состоянии департаментов комиссары регулярно доносили Комитету Общественного Спасения. Представляет огромный интерес привлечь этот новый источник, чтобы проверить наши предположения и уяснить себе то давление буржуазии, которое регулировало якобинскую политику в июне—июле 1793 г. Уже в донесениях народных представителей из альпийской армии, Готье и Ниоша, от 28 мая мы читаем о тревожных признаках надвигающегося восстания. Комиссары указывают на один из пунктов спора между представителями Конвента и местной буржуазией: речь идет о сборе дополнительного 6 млн. налога. «Богатые заявляют, — читаем мы в донесении, — что они желают платить лишь тогда, когда Конвент декретирует способ сбора налога в один миллиард»⁶³). Сен-Жюст в своем докладе о жирондистах в свое время отметит, что одним из мотивов восстания 2 июня является протест богатых против чрезвычайного налога. В данном случае приходится указать на роль местных сборов, как на один из толчков к протесту буржуазии против последствий 2 июня.

2 июня 1793 года Дюбуа-Крансе и Альбитт доносят К.О.С. о восстании в Лионе, «в городе, который по своему положению и по помещающимся в нем магазинам и военным учреждениям может рассматриваться, как главная база снабжения армий и как одна из главных преград для неприятеля на юге»⁶⁴). Но значение бунта в Лионе не только в этом. Возмущение ширится. Оно стоит в связи с успехами контр-революции в Лозерском департаменте. Здесь может повториться история с жалеским лагерем, где в 1790—1792 г. была стоянка монархических, контр-революционных войск: «под угрозой поставлена вся итальянская армия, которой грозит разложение...».

Подобные же вести получались из ряда других департаментов. События в Париже прежде всего породили панику. Мерлен и Жилле, комиссары Брестского побережья, в донесении от 3-го июня пишут: «последние заседания Национального Конвента вызывают живейшее беспокойство, полагают, что над Конвентом властвует всемогущая партия, не оставляющая ему больше свободы решения, что депутаты в отношении своей безопасности находятся в двусмысленном положении, и что Конвенту грозит близкий роспуск. В прошлую субботу в Ванне мы наблюдали, как патриоты были ошеломлены и почти обескуражены при чтении газет и ряда писем от депутатов»⁶⁵). Подобное же состояние умов они наблюдали в Лорьяне. Повсюду говорят: «как это возможно, чтобы вместо того, чтобы заниматься конституцией, вместо того, чтобы тушить огонь гражданской войны и принять меры для того, чтобы отбросить врага внешнего, опустошающего наши границы, Национальный Конвент, попирая ногами все свои обязанности, тратит время, которое он должен отдавать отечеству, на бесплодные споры, делающие из его заседаний все время арену гладиаторов»? Правда, в этом донесении все суб'ективно, но состояние растерянности широкой массы департаментов и комиссаров передано точно. С тревогой они отмечают, что в Финистерском департаменте растерянность обнаруживается еще более остро, что враги поговаривают о создании армии и единодушном марше на Париж. Комиссары от имени департаментов просят сказать правду о событиях. Они настаивают, однако, на том, «чтобы не было об'явлено ничего такого, что могло бы отдать одну партию во власть другой». Один департамент поднимается за другим: Бордо, Марсель, Лион, Тулон в восстании, и Дюбуа-Крансе прав, утверждая, что бриссотинцы могут осуществить то, «что ни двор, ни Лафайет, ни герцог Брауншвейгский, ни Дюмурье не провели в жизнь»⁶⁶). 9-го июня комиссары в армии ларошельского побережья, Тибодо и Крезе, со всей категоричностью заявляют, что «власти департаментов и народ обвиняют парижан в тирании, а Конвент — в слабости». Это состояние кризиса, читаем мы в донесении, не может тянуться долго; гроза гремит со всех сторон, и если Конвент не примет решения поскорее внести успокоение и вызвать доверие в департаментах, для нас окажется невозможным продолжать с успехом выполнение порученных нам Конвентом функций⁶⁷). Р. Линдэ из Лиона в донесении (по всем видимостям, от 9 июня) отмечает, что бриссотинцы обвиняют парижан в том, что бунтовщики среди них хотят превратить Францию в монархию. «Симпатии многих, — заявляет он, — тянутся к югу, но не к северу»⁶⁸).

Но, конкретно, что имеют в виду комиссары, предупреждая Конвент об опасности, настаивая на немедленном опубликовании и раз'яснении смысла происходящих событий? Некоторые из них дают понять, чего они требуют от Конвента и К.О.С. Мерлэн и Жилле из армии Брестского побережья в донесении от 12 июня пишут: «В Ренне умы, повидимому, чрезвычайно расположены в пользу свободы и равенства, но питают ненависть к Марату и вследствие весьма пагубной ошибки смешивают с ним всех членов, руководящих Горой, под тем предлогом, что они его сторонники»⁶⁹).

Они настаивают на немедленном опубликовании конституции. Об этом снова и снова пишет Р. Линдэ в донесении от 14 и 15 июня, об этом пишет Фуше из Труа и ряд других комиссаров⁷⁰). Но в конце концов все это смущение и недовольство имеет свои глубокие социально-экономические корни. Обратим внимание на донесения комиссара Распарена, представителя в армии Ларошельского побережья. В армии генерала Бирона два бордосских баталиона стремятся разойтись по домам. На солдат не производит впечатления требования начальников остаться на фронте до тех пор, пока не разделаются с мятежниками. Эти два отряда состоят из коммерсантов. Гаспарен своеобразно защищает их, утверждая, что они стремились уйти еще задолго до событий 31 мая—2 июня, так как дела их и коммерческая репутация были бы поставлены в тяжелое положение вследствие более долгого их отсутствия. Продолжение письма наилучшим образом вскрывает отношение буржуазии промышленного юга к событиям. «Дискуссия о бордосских баталионах дала мне случай говорить с Бироном о нашем положении в этом городе, — пишет Гаспарен. — Было засвидетельствовано и подтверждено мне, что состояние Бордо находится в меньшей зависимости от событий 2 июня, чем от декрета о миллиардном займе. Мне сказали, что имеются положительные данные на этот счет, что и перед 31 мая в Бордо было то же самое настроение, как и в настоящий момент, что коммерсанты гораздо меньше держатся за таких-то или иных лиц, чем за свой карман; что когда они будут спокойны на этот счет, они без затруднения выразят преданность конституции; но они могут стать беспокойным элементом по причине своей сметливости, своей энергии и единения между всеми крупными городами, движимыми одними и теми же мотивами.

Командующий армиями полагает, что Матье и Трельяр (комиссары Конвента) будут с почетом приняты в Бордо, но что не захотят лишь начать с ним обсуждения дел, пока останется место тревоге за богатство и собственность. Они смотрят на заем, как на подлинное нарушение права собственности, так как, говорят они, предполагая даже прямое обеспечение его национальными имуществами, наши фонды, предназначенные для торговли, будут извлечены из нее, чтобы быть помещенными в земельные фонды. Они утверждают даже, что интересы торговли и вследствие этого интересы Республики противоречат этому займу у богатых. Поэтому санкюлоты, сбитые с толку репутацией и средствами задержанных и тем тактом, который Бордо проявляет во всех своих шагах, стали пугаться и убеждены в том, что дело вашей мудрости взвесить все эти разнообразные соображения, за отсутствием определенного мнения по этому предмету. Я счел своей обязанностью передать вам их»⁷¹).

Документ этот наилучшим образом подтверждает, что в июле 1793 г. политику жирондистов нельзя идентифицировать с настроением промышленной и торговой буржуазии, и что вся задача победителей 2 июня в том и состояла, чтобы своим законодательством углубить пропасть между Жирондой и буржуазией в стране. Еще один два примера из донесений комиссаров в подтверждение наших предположений.

Филиппо, представитель департаментов Центра и Запада, пишет, что с трудом ему удалось убедить власти в спасительности последней революции. Оглашение текста принятой Конвентом конституции было встречено аплодисментами. Ему удалось даже навербовать два баталиона пехоты и два эскадрона кавалерии для вандейской войны. Но «затруднения были в том, чтобы разыскать средства»... Обложение доходов, превышающих 1.500 ливров, было нелегко осуществить, и Филиппо отмечает необходимость в этом деле соблюдать особую осторожность⁷²). В другом донесении о настроении в Лиможе, родине Верньо и Горса, Филиппо пишет: «Закон о максимуме цен на зерно, который должен был оказаться благодетельным, оказался пагубным вследствие разногласий среди местных властей насчет способа его выполнения. Здесь таксы были введены немедленно и в должной пропорции, там приостановили введение их на несколько недель, чтобы вычерпать запасы из департаментов, более добросовестно выполняющих свой долг; в других закрывали глаза на нарушения закона, который сами же общественные поставщики растоптали ногами. Затем, тот или иной департамент начисто приостановил фиксацию цен у себя, чтобы дать ход колебаниям цен при свободной торговле, между тем как верные принципам представители власти не хотели совершать узурпации прав законодательной власти и вследствие этого сделали управляемое ими население жертвой голода, столь ужасного в Лиможе и Гере, что хлеб там продается до 18 су за фунт, хотя он и черен, как печная труба. Пора, граждане-коллеги, принять меры к прекращению такого бедствия»⁷³) .

Такова та обстановка, в которой должна была развернуться деятельность победителей-якобинцев. Активность буржуазии была не только в том, что жирондисты подымали ряд департаментов, что в самом Конвенте арест двух десятков депутатов не решил вопроса об остальных и по каждому поводу оставшиеся «жирондисты» манифестировали свою солидарность с изгнанниками; промышленники и торговцы Франции пытались идейно воздействовать на комиссаров, на Конвент с целью ослабить социальн. заостренность движения и придать ему чисто буржуазный характер. Деловая буржуазия готова была обещать правящей группе якобинцев свою поддержку, если преследования жирондистов не коснутся их социально-экономических позиций.

На Конвент производили также прямое воздействие. Ряд петиций настаивал на отмене максимума, на смягчении чрезвычайного налога и т. д. 6-го июня в Конвенте депутация от граждан города Анжера высокомерно говорит Собранию о том, что здесь в Париже тратят время на ненужные словопрения и скандалы. Депутация напоминает, что 17 мая в якобинском клубе говорили о роспуске Конвента, оратор депутации протестует против поведения отдельных комиссаров⁷⁴). Речь представителя города Анжера, как и ряд других выступлений, имеет в виду возложить на якобинцев ответственность за Марата и бешеных, и большинство Конвента энергично протестует против подобных попыток.

В Конвент поступает ряд протестов против максимума. В заседании 14 июня депутация одной из коммун департамента Крез у решетки Конвента излагает свои требования. Оратор делегации говорит о благе свободной торговли, которая снабжает население хлебом. Но закон о таксировании хлеба истощил этот источник. Хлеб продается теперь по 11 су за фунт, и его часто вовсе нет. Они требуют у Конвента помощи. Депутат Конвента Barailon поддерживает своих земляков, он готов не возражать против максимума в департаментах, где он благодетелен, но его необходимо заменить другим законом там, где свободная торговля снабжает регулярно хлебом население. Тюрио, как истый якобинец, возмущен заявлением делегации, он видит в этом происки роялистов и бриссотинцев, которые желают восстановить Париж против Конвента, и предлагает передать вопрос на рассмотрение министра внутренних дел. Но ряд других депутатов, подголоски Жиронды — Монестьер, Райе-Фонфред, — защищает предложение депутации. Оратор последней снова предлагает ввести премии для усиления привоза продовольствия на рынки⁷⁵). Требования об отмене максимума проникают в Конвент беспрестанно, и в заседании от 22 июля администраторы департамента Vosges снова поднимают вопрос об его отмене, так как таксация хлеба—причина голода⁷⁶).

Мы не забудем еще, что в самом Париже победа над жирондистами не была окончательной. 2 и 3 июня в секциях шла ожесточенная гражданская война. В заседании Совета от 2 июня гражданин-представитель марсельской секции заявляет, что аристократы здесь в силе⁷⁷). Но и в десятых числах июня жирондисты боролись еще с успехом в ряде секций Парижа: они ищут возможности поднять Париж. В протоколе Коммуны от 12 июня мы читаем: член К.О.С. об'являет о значительных волнениях в секциях Croix Rouge. Аристократы здесь пользуются влиянием, рев. комитет в секции уничтожен, и патриоты опозорены. Делегаты коммуны говорят о ряде других секций, солидарных с Croix Rouge, и предлагают меры для их успокоения⁷⁸). О положении дел в Париже свидетельствует заседание генерального Совета Коммуны от 11 июня. В заседании представитель секции Mail заговорил языком «модерантизма»: народ, мол, обеспокоен арестами в столице. Шометт тотчас же напомнил Коммуне, что в Париже существует ужасный заговор с целью разгрома Коммуны и что богатые хотят учинить здесь то, что они учинили в Лионе, но он надеется, что им не удастся осуществить эти злостные проекты, что они не смогут разжечь пламя гражданской войны в Париже⁷⁹).

Если ко всему этому прибавить еще положение дел на фронтах, то нам станут ясными стимулы якобинской политики. Но не будем спешить. Попробуем проанализировать экономическое положение Франции в это время, чтобы уяснить себе, в чем была об'ективная база обострения классовой борьбы, роста активности буржуазии и одновременно напора народных низов. О росте нужды, голода и дороговизны не стоит много распространяться. О положении дел в одном из дистриктов Франции мы читаем у Ш. Лорена: «Мы скажем вам всю правду, — писали администраторы Haute Marne властям департамента, — прогрессивный рост цен на предметы первой необходимости утроил расходы рабочих, занятых в различных отраслях и видах мануфактур, а их заработная плата осталась на том же уровне или едва заметно поднялась. Фабриканты и мануфактуристы, услышьте повелительный крик природы, который требует от вас средств существования для ваших рабочих, для их многочисленных семей... Согласитесь на увеличение заработной платы, которая была бы достаточна для нынешних потребностей ваших рабочих, изгоните варварский обычай платить за труд товарами, которые рабочие вынуждены перепродавать, потому что они должны добыть себе пропитание, орошая кусок хлеба слезами»⁸⁰)? Положение рабочих было отчаянным. В июне—июле 1793 г. рабочие Парижа настаивали на оплате заработка прошлых лет⁸¹). Но и вся городская масса страдала от лишений. Не было дня, чтобы перед Конвентом, его комитетами, Коммуной, якобинским клубом десятки раз бесконечные делегации не требовали решительных мер по обеспечению Парижа хлебом. 3 июня в Генеральном Совете Коммуны принято было предложение о создании комиссии в составе представителей отдельных секций для выяснения способов понижения цен на предметы первой необходимости и их переписи⁸²). Снова и снова массы требуют решения этого вопроса. 18 июня Коммуна заслушала представителей общин Bourg de l'Egalité. Они требовали муки в обмен на зерно; они указывали, что мука им нужна для того, чтобы накормить проходящих солдат. Но Коммуна вынуждена была признать себя бессильной выполнить это требование. Произошла оживленная дискуссия. Многие указывали на опасность возбуждать этот вопрос, так как он грозит новыми волнениями, но большинство считало совершенно неприемлемым индеферентизм в подобный момент и признало необходимым назначить комиссаров, чтобы перед соответствующими властями поставить вопрос о голоде во весь его рост⁸³).

Голод растет, и вместе с ним бессилие властей. 22 июня Коммуна в ответ на требование ведающих продовольствием постановляет, что в 24 часа каждая секция выяснит имеющееся в распоряжении булочников количество муки и предоставит нуждающимся секциям его излишек⁸⁴). Но тщетно. Спекуляция процветает. Об этом говорят все, но бессильны что-либо предпринять. В заседании Конвента от 9 июня один из депутатов обращает внимание почтенного собрания на то, что в одном из департаментов предприимчивая компания произвольно повышает цены на предметы первой необходимости. Тюрио поддерживает требование о мерах борьбы с произвольным повышением цен и предлагает парижанам об'явить гражданский пост⁸⁵). Последняя мера была безусловно актом бессилия якобинцев. И любопытно, что отдельные коммуны Республики прибегали к этому мероприятию как раз тогда, когда они оказывались бессильными предпринять что-либо другое. Жирондисты умело издевались над бессилием победителей. Так прозвучала речь одного из них в заседании 9 июня, когда оратор правой стороны со всей категоричностью заявил: «Средства, которые предлагают, — блестящий способ уморить голодом города и армию и вместе с тем создать недостаток в зерне; в действительности, если вы заставите земледельцев продавать своих волов, им не останется чем обрабатывать землю, и она останется необработанной⁸⁶)». Якобинцы искали, наконец, также спасения от финансового и продовольственного кризиса в проекте чрезвычайного налога. Но об этом дальше.

Якобинцы не могли не обратить внимания на растущую спекуляцию. В якобинском клубе один из ораторов рассказал 9 июня, как ему пришлось быть свидетелем грабительских приемов торговцев-мясников. Порталье дополняет его рассказ указанием на грабительскую практику продавцов дров. Он требует максимума и мер против торговцев, этих истых аристократов. Председатель собрания и клуба отказывается, однако, поставить вопрос на голосование и предлагает высказываться лишь о «мерах спасения отечества»⁸⁷). Как будто вопрос о таксе — посторонний вопрос! Так без внимания остаются требования секций о решительных мерах по борьбе с голодом! И когда, наконец, представитель секции Тампля заявил о том, что народ устал от роста цен на хлеб и готов восстать, члены Коммуны горячо запротестовали. На заседании Коммуны заявлено было, что дело не в ошибках муниципалитета. Хлеб дорог потому, что армия потребляет много продуктов, доставка из Вандеи затруднена; граждане осажденных городов находятся в худшем положении, чем парижане. Собрание перешло к очередным делам.

К сожалению, нет возможности восстановить во всей полноте картину экономического положения Франции в июне—июле 1793 года. Пользуясь лишь печатными источниками и публикациями документов, мы лишены возможности основательно выяснить этот вопрос. Но даже то, что мы имеем и что частично мы используем здесь в статье, достаточно убедительно говорит не только о разрухе, но и о материальном преуспеянии французской буржуазии в это время. Мы обычно делим экономическую историю революции на несколько этапов: кризис 1789 г., под'ем 1790—1791 г.г. и катастрофа 1793—1797 г.г. Но это — только схема. Апрель—июль 1793 г. характеризуются экономическим под'емом, правда, спекулятивного характера. В этой обстановке накопления на одном полюсе и разорения на другом развернулась гражданская война в стране. Многое нам об'ясняет таблица падения ассигнаций Стоит только обратить внимание на кривую обесценения бумажных денег в два периода: май—декабрь 1792 г. (до и после революции 10 августа) и январь—август 1793 г. (до и после революции 2 июня), чтобы получить важный материал для социального анализа двух революций.

1792 г.			1793 г.
Май	.......	58	Январь	.......	51
Июнь	.......	57	Февраль	.......	52
Июль	.......	61	Март	.......	51
Август	.......	61	Апрель	.......	43
Сентябрь	.......	72	Май	.......	52
Октябрь	.......	71	Июнь	.......	36
Ноябрь	.......	73	Июль	.......	23
Декабрь	.......	73	Август	.......	23

Обычно историки об'ясняют разницу в падении курса ассигнации внешней обстановкой, войною. Именно об этом говорят исследователи судеб ассигнаций, когда ссылаются на мнение современников о роли войны, как фактора эмиссии⁸⁸). Bourdon de l'Oise, докладывая 17 мая 1795 г. о мерах сокращения бумажной циркуляции, заявил: «Люди, которые с болью увидят, что определенное количество ассигнатов из'емлется из обращения и что этим отнимаются у них средства ажиотажа, может быть, скажут, что было время, когда ассигнаты колоссально теряли в цене, несмотря на то, что в обращении их находилось лишь на 2 млрд. Я подтверждаю это; но для того, чтобы знать и оценить причину, достаточно ознакомиться с датами. Это было после измены Дюмурье. Ассигнаты теряли тогда потому, что наши армии отступали, потому, что наши границы заколебались и Республика оказалась в величайшей опасности»⁸⁹). Возможно, что это об'яснение было достаточным для современников, но оно недостаточно для нас. Заметим, что июль—сентябрь 1792 г. отнюдь не были столь выигрышными месяцами в борьбе с врагом, чтобы об'яснить нам повышение валюты. Нам кажется это недостаточно убедительным аргументом и для января—августа 1793 г. Но разве в апреле—июне 1793 г. дела революции на фронтах были хуже, чем в августе 1792 г.? Причину следует и здесь искать в социальной природе двух революций: 10 августа и 2 июня. Первая происходила при сочувствии буржуазии, вторая была направлена против нее. Вот почему ни сентябрьские убийства, ни волнения по поводу ареста и суда над королем не повлияли на курс ассигнаций, а относительно более мирные события мая—июня послужили катастрофой для ассигнаций. Не забудем при этом, что предшествующие льготы по продаже земель национального фонда мелкими участками, поступление в продажу эмигрантских земель, казалось, должны были укрепить валюту. Социальный анализ событий нам во много раз больше об'яснит экономические явления, чем простая ссылка на войну и на разруху.

Послужило ли падение валюты, катастрофическое падение ассигнаций причиной гибели торговли и промышленности? Нужно сказать, что первое время увеличение ассигнационной массы оказало обратное влияние. Июнь—июль характеризуются своеобразным экономическим под'емом в стране. Отметим рост сделок на земли эмигрантов и духовенства. Вот что пишут об этом комиссары Гимбершо и Бернар, представители в Шарантском и Нижне-Шарантском департаментах. 25 июня 1793 г.: «Вы (К.О.С.) без сомнения, с удовольствием узнаете, что, как ни близки мы от восставших местностей, та местность, где мы имеем наиболее прочную оседлость, совсем и не думает опасаться успеха мятежников, так как последняя только что совершившаяся продажа национальных имуществ по энтузиазму превзошла в полтора раза предшествующие продажи. Эти имущества, оцененные в 80.000 ливров, были проданы за 200.000 ливров; хотя продажа эмигрантских имуществ и не была об'явлена официально, Сенский округ распорядился сделать публикацию о продаже нескольких домов, и, конечно, мы не упустим случая надбавить цены, если увидим, что граждан можно подхлестнуть»⁹⁰). Что удивительного в том, что в этом округе комиссарам легко удалось провести экипировку кавалерии? Жирондисты здесь не пользовались успехом. По исследованиям проф. Лучицкого, именно к этому периоду относится начало процесса быстрого превращения некоторой, правда, незначительной части laboureurs et messieurs cultivateurs в propriétaires⁹¹).

На ряду с подобным «производительным» употреблением обесцененных ассигнаций, мы имеем в эти месяцы дело с разгулом биржевой спекуляции. Это вынудило якобинцев приступить к борьбе с парижской биржей. Мы увидим впоследствии, что все мероприятия в этом случае, как и борьбе с повышением цен, оказались безрезультатными. В заседании Конвента от 9 июля Delaunay из Анжера обращает внимание народных представителей на опасности ажиотажа, на похождения финансовых спекулятивных компаний, которые своими действиями и слиянием в крупные организации опустошают страну⁹²). Члены Конвента неоднократно отмечают факты спекуляции валютой на перекрестках Парижа. В заседании Конвента 27 июня 1793 г. при обсуждении вопроса о продовольственных волнениях в столице один из депутатов, Дентцель, предложил принять меры против ажиотажа: «Вы издали, — заявил он, — декрет, запрещающий торговлю деньгами. Хотите знать, как исполняются ваши декреты? Вчера вечером на улице Vivienne я видел двух частных лиц, продающих золотой луидор за 100 ливров ассигнациями. Я предлагаю затребовать у министра внутренних дел отчет о выполнении декрета»⁹³). Это дало повод другим депутатам потребовать закрытия биржи. Один из них заявил, что биржа — причина ажиотажа. «Каждый день там собираются лица без определенного местожительства, которые спекулируют на общественной беде. С того времени, как у нас прекратились торговые сношения с иностранцами, биржа бесполезна. Я настаиваю на том, чтобы она была закрыта»⁹⁴). Но оратор не был прав: обесценение ливра способствовало под'ему внешней торговли. Ажиотаж имел своим дополнением увеличение экспорта и некоторый под'ем промышленности.

Тюрио поддержал предложение о закрытии биржи. Правда, он воздержался предложить окончательную ликвидацию ее, но настаивал на временном прекращении биржевых операций. Предложение его было принято, и комитет торговли уполномачивался сделать соответствующий доклад⁹⁵).

Нужно сказать, что судьба этого декрета была столь же печальна, как и ряда других законов Конвента, которыми пытались нанести ущерб торжествующему капитализму. Позже, когда внешняя опасность и гражданская война внутри страны стали угрожать существованию Республики, отдельные социальные мероприятия Конвента, этого штаба осажденной крепости, имели временный успех, но в июне—июле 1793 г. принятие подобных декретов было лишь частичной уступкой народным требованиям. Пока успехом пользовались только капиталистические мероприятия якобинцев.

Мы отмечали выше, что 9 июля Délaunay из Анжера отметил безуспешность борьбы с ажиотажем. Он заявил, что если правительство желает реализовать принудительный заем, а в этом докладчик видел единственное средство понижения цен на предметы первой необходимости, то оно должно было наложить свою руку на капиталы спекулятивных обществ, финансовых компаний. Однако предложенный Délaunay'eм проект декрета отличался гораздо большей умеренностью, чем его речь. Пункты IV и V декрета отнюдь не имели в виду закрытия биржи, а лишь очищение ее от спекулянтов⁹⁶).

Нужды государства, крушение всей старой системы хозяйства, углубление революции в связи с об'явлением войны торгово-промышленным департаментам Франции — все это способствовало бешеной эмиссии бумажных ассигнатов, что и повлекло за собой упадок их курса. Уже в начале 1793 г. произошло увеличение всей массы ассигнатов, бывшей в обращении, по сравнению с прошлым годом на 43%. В январе 1793 г. выпущено было ассигнатов на сумму 2.825.906.000 ливров. К концу июля эта сумма возросла до 3.775.846.053 л. Соответственно понижался курс ассигнаций. Все мероприятия по извлечению ассигнационной массы из обращения оказались напрасными. Декрет 9 июня 1793 г. об уничтожении поступающих в государственные кассы ассигнатов королевского происхождения с заменою их необходимым количеством республиканских ассигнатов в покрытие приобретаемых земель национального фонда, как и декрет 31 июля 1793 г. об аннулировании всех королевских ассигнатов стоимостью выше 100 ливров дали в конце концов незначительные результаты. Правда, Камбон, как и Дантон, придавали этим мероприятиям огромное значение. Мало действующими оказываются и другие мероприятия: скажем, декрет 5 июня 1793 г. о выпуске особых национальных обязательств под гарантию земель национального фонда. Уплачиваемые ассигнаты сжигались, приобретенные были лишь денежными документами, но не общеобязательными денежными знаками. Наконец, принудительный заем должен был служить решающим средством сокращения эмиссии. Но бумажный поток был в движении.

Служило ли обесценение ассигнаций стимулом развития внешней торговли? G. Lefebvre в своих работах: «Le maximum général dans le district de Bergues» и в книге «Les paysans du Nord pendant la Révolution française», как и в своей последней статье: «Le commerce extérieur en l'an II», убедительнейшим образом доказывает, что «летом 1793 г. внешняя торговля Франции была особенно активна»⁹⁷). Торговля Марселя сохранила свое благополучие до июля 1793 г. Дальнейшие события многое изменили. И если, вообще говоря, в 1793 г. общий оборот внешней торговли дает цифру безусловного упадка по сравнению с 1792 г., то это относится ко времени с августа месяца 1793 г. Общая ценность внешней торговли 1793 г. равна 570 миллионам, из них 232 миллиона ливров ценность импорта и 338 — экспорта. К этому следует еще прибавить 90 миллионов — ценность колониальной торговли⁹⁸). Трудно по имеющимся данным проследить действительную картину торговли Франции с иностранцами в июне—июле 1793 г., но и те отрывочные сведения, которые нам удалось извлечь, свидетельствуют о превышении экспорта над импортом, активизации первого, особенно в период мая—июня 1793 г., в переломный момент социальной истории Французской Революции. Косвенным доказательством этому служит обилие дел в Комитете Торговли о невозможности вывоза товаров, скопившихся в портах Республики. Приведем один—два примера. В заседании Комитета Торговли от 15 июня обсуждается просьба одного негоцианта о разрешении продать внутри Франции табак, задержанный в портах Республики, так как из-за войны нет возможности его вывезти из портовых складов за границу; в другом заседании обсуждается петиция гражданина Silvestre de la Naye, негоцианта г. Руана, о судьбе задержанных в Cologne тюков игл, которые он пытался транспортировать за границу⁹⁹). Количество подобных примеров можно было бы значительно увеличить, но и приведенных достаточно. Они говорят о том, что восстание 2 июня происходило в обстановке обострения экономических противоречий в стране. Хозяйственное положение Франции в это время отнюдь не следует рассматривать исключительно как состояние разорения, голода и дороговизны. Бедствия разрухи на одном полюсе в эпоху капитализма тесно связаны с экономическим преуспеянием на другом. Ажиотаж, спекуляция, оживление экспорта были последствием упадка курса ассигнаций и общего нарушения связи между городом и деревней.

Но нарушение этой связи в самой деревне обозначало не одно только разорение. Мы видели уже, как в эти месяцы часты были сделки по продаже земель национальных имуществ¹⁰⁰). Они оказали то влияние, о котором в свое время писал Прюдом: «Приобретатели национальных имуществ... стали покрывать свои убытки за счет потребителей, заставляя их оплачивать как налоги, так и процент на капитал». Крестьянин, фермер, буржуа, приобретший землю, поступает теперь, как расчетливый хозяин: «арендатор, ставший зажиточнее, не спешит на рынок, чтобы, как в прежнее время, реализовать там суммы для уплаты арендных денег землевладельцу. Сбережения, неплатеж налогов, свобода от прежних податей дали ему теперь возможность выжидать, пока схлынет поток патриотических билетов». Но он одновременно смог использовать и самый этот поток. После 2 июня капиталистическое перерождение Франции не приостановилось, а, наоборот, усилилось. Оно продолжалось с еще большим темпом и было стимулом для якобинцев, в обстановке нарастающей внешней и внутренней опасности, поспешить с ликвидацией всех феодальных пережитков в стране, в интересах народных низов и деловой буржуазии против ее идеологов, жирондистов. Но для этого победители должны были успокоить собственническую Францию, уверить ее, что собственность не будет тронута. Якобинцы во главе с Робеспьером выполнили эту задачу в июне—июле 1793 г. против Марата, который был символом продолжающейся Революции, и вместе с тем против бешеных, как идеологов дальнейшей борьбы с богатыми. Нам придется еще в связи с обсуждением экономической политики вернуться к хозяйственному положению Республики летом 1793 г.¹⁰¹).

Нам важно в этой главе дать общую картину той обстановки, в которой развернулась деятельность якобинцев, победителей 2 июня. И мы, конечно, не выполним своей задачи даже в общих чертах, если оставим в стороне вопрос о военных делах Республики. Положение на фронтах изо дня в день ухудшалось. Поражения постепенно становились решающим фактором политики, пока в конце июля клич: «К оружию! К оружию!» не вернул страну к сентябрю 1792 г., но в обстановке, усложненной гражданской войной. 10-е августа было национальной революцией и в том смысле, что не только Париж, но и вся страна были на стороне восставших, и в том смысле, что широкие слои трудящихся, мелкого люда («Народ») города и деревни в союзе с буржуазией свергли королевскую власть. Ведь военная сила Парижа, федераты, были сынами торгово-промышленного юга Франции! В июне плуг революции рыл глубже, война на фронтах была осложнена войной внутренней, и в обоих случаях дело обстояло неважно. Уже в конце июня армии Республики потерпели ряд поражений. Армия Восточных Пиренеев потерпела поражение 22-го июня в войне с испанцами. В Вандее роялисты были господами положения. Нант был осажден три дня (27, 28, 29 июня) 50 тыс. армией бунтовщиков. Патриоты оборонялись бешено. Правда, Кателина, вождь роялистской армии Анжу и Пуату был смертельно ранен при осаде, но отдельные частичные успехи революционных войск не могли изменить положения дел. Победитель Шатильона в битве при Moulin aux Chèvres (5 июля), Вестерман, внезапно через три дня после победы резко изменил свое поведение. Он перешел на сторону врагов Революции, передав вандейцам оружие, аммуницию и 3 тысячи солдат. Но особенно печальны были известия о поражении отрядов Сантерра. При криках: «Мы проданы! Спасайся, кто может!», солдаты разбежались (18 июля). 12 июля пал Кондэ, Майнц — 23, Валансьен — 31 июля. Республика могла радоваться только победе у Pacy-sur-Eure, где нанесен был решительный удар армиям федералистов Бретани и Нормандии.

Положение было еще и потому особо отчаянным, что сама армия переживала состояние дезорганизации. Генералы переходили на сторону врагов, отдельные отряды, по своему социальному составу близкие Жиронде, требовали роспуска. Мы выше цитировали донесение Гаспарена из армии Ларошельского побережья о том, что два батальона купцов из Бордо угрожали бросить фронт. Гражданская война охватила армию. В заседании якобинского клуба от 7 июля оглашен был ряд печальных известий о дезорганизации армии в те дни. Бирон сообщал, что два батальона департамента Жиронды решили вернуться в свои департаменты. И в конце заседания Робеспьер заявил: «Я ознакомился с новостями из армий Вандеи и Пириней: это письма некоторых просвещенных патриотов, из которых один занимает видный пост в армии. Достаточно будет указать, что наши враги предпринимают ряд шагов, чтобы внести печальные раздоры в ряды солдат, рассорить парижский и бордосский батальоны. Они выражали свой патриотизм различными возгласами. Парижане восклицали: «Да здравствует единая и неделимая Республика»! Бордосцы отвечали: «Да здравствует Республика! Долой анархистов и мятежников»! Спор между батальонами принял печальный оборот: дошло до вооруженного столкновения. В том же заседании сообщено было о том, что батальон Марселя в полном вооружении направляется к Парижу...¹⁰²).

О положении дел в армии нам сообщают много интересного Гупильо де-Фонтене и Жан Панвиллье из армии Ларошельского побережья¹⁰³). Армия, расположенная вокруг Ниора и в его стенах, состоит из старых батальонов, из набора в 300.000 человек и, наконец, из мобилизованных национальных гвардейцев. Солдаты пришли из Северной армии почти раздетые, без рубашек, без верхнего платья, без башмаков. Любопытно, что министр, отдавая приказ о формировании ларошельской армии, не позаботился о создании надлежащих административных органов. Комиссары Исполнительного Совета имеют лишь моральное значение. Солдаты требуют рубах, но и офицеры настаивают на вознаграждении за переход с севера на юг. Недовольство принимало угрожающий характер, и народные представители пишут: «Много наблюдений, которые мы были в состоянии сделать во многих частных случаях, некоторые печальные выражения, которые мы услышали при посещении солдат и об'езде лагерей, дают нам право думать, что если масса и хороша, то есть люди, которых надлежит укротить и которые, если они не будут скоро обузданы, развратят наших храбрых братьев по оружию». Важно отметить, что в самой армии положение «людей, вышедших из народа», было особенно плохо: «они в общем плохо вооружены, не у всех них имеются годные для сражения ружья». Никак не удавалось наладить новую организацию армии. Как только представители Конвента пытались провести в жизнь удвоение численности рот, они встречали протест офицеров. «Офицеры в погоне за сохранением власти, которая от них ускользнула бы при включении в кадры линейных войск, стали обрабатывать умы своих солдат». Они убеждали последних, что в линейных войсках их будут притеснять, плохо кормить и т. д. В результате было трудно, не было никакой возможности провести реорганизацию войск.

Но особый интерес представляют мобилизованные национальные гвардейцы окружных деревень. Их отношение к армиям Республики Ларошельского побережья характерно для французского крестьянства. Когда распространилось известие о наступлении бандитов на Ниор, жители деревень, вооруженные всем, что у них оказалось под рукой, стекались со всех сторон. В поход собрались ремесленники, столяры, булочники, старики и дети, даже священники. Командование не смогло ни организовать, ни использовать этой военной силы. Крестьяне, однако, начали вскоре просить позволения вернуться к своим виноградникам, к уборке сена. Началось дезертирство, несмотря на уговоры и угрозы. «Они не дезертируют, — доносят в Париж комиссары, — они бегут по всем дорогам, взапуски один перед другим. Понадобилась бы армия в полтора раза более сильная, чем та, что у нас имеется, для того, чтобы им в этом помешать». В дезорганизованной армии началась братоубийственная война, и в деле при Монтрейле, где генерал Саломон был атакован, когда он направлялся к Салиору, началась перестрелка между войсками Республики. Подобные сообщения доходят до нас из донесений народных представителей и других армий. Собственно, в основном революция вела еще партизанскую войну, войну жестокую, но неизбежную. О характере этой войны дает нам представление донесение Мазада и Гарнье из той же армии Ларошельского побережья: «Необходимо, — пишут комиссары, — одновременно и ставить ловушки, и скрывать свои передвижения, и использовать против неприятеля даже естественные, географические трудности данного края, иметь надежных шпионов, какой бы цены это ни стоило, и, чтобы наши успехи были плодотворны, в особенности необходимо, по мере того, как мы будем продвигаться в охваченный восстанием край, сжигать мельницы, уводить мужчин, женщин и детей и размещать их во внутренних областях Республики. Ибо как раз эти женщины, эти женщины, старики и дети причиняют нам всего больше зла или потому, что они сами кормят неприятельскую армию, или же потому, что они под предлогом продажи с'естных припасов проникают вглубь нашего расположения, чтобы выгнать наши движения и наши силы»¹⁰⁴).

Революционная армия терпела поражение за поражением, но геройство солдат служило лучшей гарантией, что при надлежащей организации войск, при укреплении власти в тылу и главным образом в Париже армии Республики перейдут в наступление. Отметим только взятие Арлона, о чем в восторженном письме сообщали Конвенту 19 июня Левассер, Мерта, Субрани, Менье. На севере решено было начать наступление, для чего Мозельская армия должна была сделать диверсию. Генерал Гушар начал наступление на Арлон с армией в 12.000 человек. Но Северная и Арденская армии изменили свой план в виду смены начальства (на севере), и Гушару пришлось выполнить свой план самостоятельно. Комиссары пишут: «Наша победа поистине является чудом. Сообщенные вам командующим детали убедят вас в том, что одни лишь французы могут овладеть посредством живой силы укрепленным пунктом, столь недоступным и защищенным столь же внушительной силой и столь солидной артиллерией»¹⁰⁵). Жан-Луи Руве, лейтенант, получил в бою 26 ран. «Посреди этой бойни, — отмечают представители, — нередко раздавались голоса и человеколюбия и философского размышления». Но геройство и частичные успехи лишь оттеняли тяжелое положение Республики. Когда в Париже распространилась весть о движении об'единенных сил Нормандии и Бретани, началась паника. 1 июля Коммуна постановляет, что в продолжение 6 дней 1.800 человек выступают навстречу врагам. Но рекрутирование отряда шло весьма медленно. 5 июля Реаль в заседании Коммуны обрушился на беззаботность и апатию парижан: «Враг, — заявил он — в шестнадцати лье от нас; будете ли вы ждать до тех пор, пока с высот Парижа будут вам видны огни его бивуаков, чтобы поднять оружие для самозащиты? Надо помешать, чтобы кровь французов был пролита французами»...¹⁰⁶) Реаль предложил Коммуне немедленно поднять в секциях клич к вооружению. Р. Линдэ, член Конвента, является в Коммуну с предложением встать во главе парижан, идущих на помощь Evreux, попавшего в руки федералистов. В это время делегация женщин, увенчанных цветами, с пением боевых песен является в Коммуну, чтобы выразить единодушную солидарность с конституцией секции Contract social. Им ответил Реаль: «Вы пришли выразить свое присоединение к конституции, но в настоящий момент ее нужно защитить. К оружию! к оружию!» Обстановка вскоре будет чрезвычайно напоминать сентябрь 1792 г., когда призыв «Отечество в опасности!» поднял Францию.

В кратком очерке нам трудно всесторонне проанализировать условия, в которых пришлось действовать якобинскому правительству в июне—июле 1793 г. Но и то немногое, что мы отметили, дает ключ к законодательству Конвента этих месяцев, к выяснению причин борьбы политических группировок в рядах якобинцев. Мы отметили то давление, которое оказывала на якобинцев буржуазия не только фактом своего восстания на юге, но и попыткой направить политику победителей в выгодном для себя направлении. Активность буржуазии об'ясняется своеобразным экономическим положением страны, когда вместе с падением курса ассигнаций начались оживление ажиотажа, спекуляция, некоторое повышение экспорта, распродажа земель национального фонда и т. д. Но оборотной стороной медали были голод, дороговизна, отчаяние масс. Специально о протесте низов, о программе городской бедноты мы будем говорить в следующей главе. Углубление социально-экономического кризиса в обстановке ожесточенной гражданской войны и поражений армий Республики на фронтах внутренних и внешних — все это диктовало осторожную политику тем, кто победил 2 июня в борьбе с Жирондой, представителям мелкой буржуазии. Как справились с этой задачей якобинцы? Чтобы ответить на этот вопрос, следует учесть народное движение, под чьим давлением якобинцы-победители законодательствовали в Конвенте, Комитетах, в Коммуне. Некоторая еще «двойственность» их политики безусловно об'ясняется давлением, которое испытывали якобинцы в июне—июле 1793 г. со всех сторон.

В конце июля пал Тулон; это был кульминационный пункт неудач июня—июля 1793 г. Сдача Тулона англичанам и ей предшествовавшее восстание вскрывают нам как те силы, которые вели борьбу с якобинцами, так и те средства, которыми оперировали жирондисты. Мы снова прибегаем к анализу отдельных документов и в частности донесений комиссаров Комитету Общественного Спасения. Перед нами донесение «представителей народа при Италийской армии» Поль Барра и Фрерона¹⁰⁷). Донесение это представляет собою для анализа классовой борьбы летом 1794 г. документ огромной важности. Комиссары, находясь на расстоянии 6.000 лье от Конвента, не уверены, что письма их не задерживает администрация восставших департаментов устьев Роны и Нижних Альп. Поль Барра и Фрерон не знают даже, существует ли еще Конвент. «Никакие бюллетени, никакие газеты не проникают к нам», с горечью заявляют они. Пьер Байль и Бове арестованы в Тулоне. В последнем вновь организованы секции и центральный комитет. «Эта перемена произведена была эмиссарами марсельской клики, которые проникли во внутрь его стен и, об'единившись с флотскими офицерами и местными буржуа, совершили контр-революцию». Восставшие находятся в самой тесной связи с роялистами. Таково поведение командующего флотом адмирала Трогова и всех офицеров эскадры. Они приветствовали восстание Тулона и отказались от салюта в честь Конвента, когда представители его явились на смотр под предлогом необходимости беречь порох. Не без основания комиссары пишут: «Если бы Людовик XVII появился на рейде, или старый губернатор, или старый интендант бывшего Прованса, мы предоставляем вам поразмыслить, испытывал ли бы господин граф Трогов те же самые затруднения». Предположения народных представителей оправдались, и мы знаем, что в Тулоне, как и в Марселе, как и в Вандее, жирондисты находились в самой тесной связи с роялистами, часто против своей воли¹⁰⁸).

Восстание Тулона удалось, однако, не только благодаря союзу буржуа и офицерства. В том же донесении мы читаем: «Было вызвано ужасное недоверие к ассигнациям и крайнее вздорожание с'естных припасов, чтобы использовать недовольство рабочих, которых было от 5 до 6 тыс.; и это все тулонские санкюлоты; им мы, согласно представленной ими петиции, почти два месяца тому назад, в течение немногих дней пребывания нашего в этом городе, повысили вдвое, в ассигнациях, плату за их рабочий день. Но их стали подстрекать исподтишка к тому, чтобы они требовали звонкой монеты. Таким образом нас поставили между законом и народным ропотом. Вы знаете, дорогие коллеги из партии Горы, эту низменную тактику, это обоюдоострое оружие, употребляемое с таким успехом против многих среди вас. В те времена Тулон отличался своим патриотизмом; клуб разразился мужественными обращениями против марсельских агитаторов, но мы держались твердо и отказались, сообразуясь с законом, установить плату по желанию звонкой монетой, вполне убежденные в том, что если бы мы допустили эту снисходительность, или, скорее, эту слабость, то не преминули бы возбудить под рукой италийскую армию к пред'явлению тех же самых претензий.

Но тут-то нас и подстерегали богачи, буржуазная знать, дворяне, флотские офицеры, а может быть, и англичане (ибо они в настоящий момент перед Тулоном); они вдруг заплатили три четверти заработной платы рабочим звонкой монетой, а остальную четверть ассигнациями таким манером, что когда все было подготовлено для контр-революции, то портовые рабочие, далекие от того, чтобы ей противиться, были первыми, кто поздравил себя со счастливой переменой и приложил к этому делу свою руку»¹⁰⁹).

Об участии рабочих в контр-революционных восстаниях до нас дошел ряд других сообщений. В письме Тальена к Балуа из Тура о взятии Сомюра мы читаем: «Рабочие одной из мануфактур в Туре кричали сегодня (13 июня): Да здравствует король! Недостаток средств существования усиливает наше беспокойство»...¹¹⁰). Совершенно очевидна та почва, на которой вырастало это рабочее недовольство революцией. Нужно сказать, что и крестьянство бунтовало по той же причине: не забудем оставшиеся в продолжение четырех лет невырешенными вопросы об освобождении крестьян от феодального бремени. Причины восстания крестьян в Зандее, да и в других областях, понятны были современникам лучше, чем многим будущим историкам. Комиссары Пьер Шудье и Ришар сообщают в К. О. С. из Анжера о положении дел в Мен-Луарском и Сартском департаментах. Они утверждают, что основной причиной вандейского мятежа является то, что «революция здесь мало почувствовалась, и у свободы оказалось лишь незначительное число друзей. Цепи феодального и поповского деспотизма только тут не спешили разбивать, и ни на один момент враги Революции здесь не теряли надежды на их восстановление». Сюда следует прибавить плодородие земли и невежество жителей, фанатизмом и благополучием которых воспользовались неприсягнувшие священники и дворяне эмигранты¹¹¹). Но основной причиной все-таки остается, по мнению комиссаров, медлительность в разрешении революцией крестьянского вопроса. Это соображение неоднократно высказывалось в Конвенте в дни июня 1793 г.

Таким образом, в народных низах клокотало недовольство, принимавшее активные формы и неизбежно влиявшее на политику якобинцев. Но, конечно, это недовольство лишь частично выливалось в роялистские и жирондистские выступления крестьян и рабочих. В основном народная масса требовала осуществления социальной программы 2-го июня.

В дни восстания, на перманентном заседании Генерального Совета Коммуны, постановлено было, что все подозрительные граждане будут разоружены и оружие их роздано патриотам, которые его не имеют, что принудительный заем будет взыскан и что средства эти будут использованы для помощи вдовам, отцам, матерям, женам и детям граждан-солдат, которые служили и служат отечеству в армии, как и тем, кто производит оружие. Оно будет служить также, как средство оплаты жалованья наемной части революционной армии Парижа¹¹²). Пока, однако, в виде аванса решено было удовлетворить требования нуждающихся рабочих столицы, бойцов 31 мая—2 июня, а-го июня^**) Коммуна постановила предложить секциям составить список рабочих санкюлотов и дать каждому из них 6 ливров, как вознаграждение за перерыв в работе¹¹³). Но этим, собственно, исчерпалась та непосредственная помощь, которую Коммуна оказала рабочим, участникам восстания. Подтверждением служит заседание Коммуны от 4-го июня. Один из членов Рев. Комитета сообщает результат переговоров с Комитетом Общественного Спасения об оплате ежедневно 40 су всем несостоятельным гражданам, которые остались под оружием в дни восстания. Переговоры не дали результатов, и Совет Коммуны постановил отправить четырех представителей в Комитет Финансов Конвента, чтобы выяснить возможность оплаты добровольцев¹¹⁴).

Наилучшим образом социальная программа восстания, как понимали ее массы, выражена была в адресе Конвенту Общества Друзей Республики в Арассе, прочитанном в заседании от 7-го июня. Авторы адреса спешат опровергнуть обвинения в коммунизме, но только для того, чтобы ясно и отчетливо выставить ряд требований социального порядка. «...Мы не требуем от Вас, представители народа, — читаем мы в обращении якобинцев Арраса к Конвенту, — того химеричного равенства счастья, которое существует только в бреду расстроенного воображения, равенства, которое вы с основанием отвергли; но мы требуем от вас того равенства прав, которое нивеллирует всех людей перед законом, мы требуем от вас равенства в средствах, которое не зависит ни от природы, ни от случая; мы требуем от вас равенства, пропорционального затратам на жизнь, не только в связи со способностями, но и нуждою человека». «Вы декретировали, — читаем мы дальше, — великий принцип прогрессивного налога; почему вы медлите провести его в жизнь»? Каждая минута промедления для бедняка означает потерю куска хлеба, а для богача — увеличение источника его наслаждений. Не надо допускать скопления излишков, когда есть нужда. Пыл народных представителей не должен так быстро погаснуть. «Вы постановили произвести раздел общинных земель среди небогатых граждан, вы декретировали принудительный миллиардный заем у богатых; вы декретировали, что значительная армия будет организована за счет богачей. Прекрасно! Этот раздел, этот заем, эта армия существуют лишь в ваших протоколах; что вы сделали для их осуществления?» Петиционеры напоминают депутатам то ужасное положение, в котором очутился народ, напоминают им, что изгнание Жиронды — только начало дела. Не без иронии адрес отмечает, что Конвент не напрасно признал заслуги парижских секций, которые разбудили спящих в Национальном Собрании и указал им врагов Революции. Конвент теперь очищен от самой опасной шайки интриганов. Что остается ему сделать для завершения Революции? Позаботиться о конституции и счастья народа¹¹⁵). Как отмечает «Le Moniteur», адрес этот, составленный Обществом Друзей Республики, был также принят администраторами департамента Pas-de-Calais, дистрикта Арраса и гражданами города, собравшимися на общем собрании секций 3 и 4 июня 1793 г.

Но если адрес этот, составленный в энергичных тонах, был предупреждением для победителей, то еще большее значение для них имели выступления Жака Ру, Варле, Леклерка, как и некоторые статьи Марата, которые во всю ширь ставили вопрос об осуществлении социальной программы восстания. 31-го мая на заседании Коммуны Жак Ру читает свой адрес Конвенту. Мы не знаем его содержания, но это было началом активной деятельности той части якобинцев, которые вошли в историю под названием «бешеных». «Le Moniteur» в первые дни еще не сообщает нам ни их имен, ни подробного содержания их речей. Через некоторое время картина изменилась: бешеные стали центром внимания. В заседании 31-го мая газета отмечает выступление «молодого гражданина», который требовал принятия особо насильственных мер. Собравшиеся мешали ему говорить и, наконец, заставили его покинуть трибуну¹¹⁶). В заседании 1-го июня Варлэ взошел на трибуну и произнес длинную речь о создавшемся положении. Он настаивал на активизации революционных мероприятий и отмечал недостаточную революционность легальных властей. Эбер считал необходимым опровергнуть доводы Варлэ. По словам Эбера, день 31-го мая прекрасен в глазах республиканцев тем, что не была пролита кровь. «Граждане Парижа, - заявил он, — больше рассчитывают на силу разума, чем на силу оружия»¹¹⁷). В заседании 4-го июня Леклерк, депутат Лиона, формулировал свою позицию еще более резко и отчетливо. По мнению Леклерка, Революция еще не завершена: «Заключение в тюрьму врагов является одним из наиболее решительных средств общественного спасения. Но все ли подозрительные граждане арестованы? Я в этом сомневаюсь, а опасности все те же. Не допускаете ли Вы, что арестованные депутаты попытаются бежать? Почему медлите вы уничтожением ваших врагов? Почему боитесь вы пролить несколько капель крови?..»¹¹⁸). Оратора заставили замолчать, председатель призвал его к порядку. Эбер произнес речь, которую официальный орган определяет, как «полную энергии и патриотизма». Он требовал рассматривать всякого, кто будет настаивать на пролитии крови, как вредного гражданина. Предложение Эбера было принято.

Нам придется в следующей главе специально заняться анализом позиции левых якобинцев и в том числе бешеных. Здесь достаточно будет сказанного, чтобы уяснить себе, что на ряду с активным, все более и более усиливающимся давлением буржуазии, якобинское правительство испытывало давление народных низов, трудящихся и мелкой буржуазии Франции, которые в «левых якобинцах» (Марат и бешеные) нашли тогда своих идеологов.

III.

2 июня и тотчас после событий этого дня победители-якобинцы приступили к успокоению собственнической Франции. Еще 1 июня решено было в обращении к народу раз'яснить смысл событий 31 мая. Верньо протестовал против предложения Комитета Общественного Спасения. Барер, докладчик Комитета, заявил: «Законодателю незачем выяснять причин революции. Нужно воспользоваться ее благодетельными последствиями, как вы это и сделали 10-го августа для создания Республики». После некоторых дебатов адрес был принят. В нем раз'яснены были стране причины восстания, и предусмотрительно отмечено, что прежде, чем начать восстание, парижане поставили частных лиц и собственников под охрану добрых республиканцев. Восстание не приостановило работ мастерских, не прервало торговых дел. С гордостью якобинцы заявляют, что события 31 мая служат исключительным образчиком восстания, в котором жизнь и собственность были столь же обеспечены, как при наилучшем социальном порядке¹¹⁹).

Той же идеей проникнута клятва, которую приносили граждане-патриоты и революционные власти на верность новому порядку в Генеральном Совете Коммуны: «Я клянусь быть верным Республике единой и неделимой, поддержать всеми доступными мне силами и всей имеющейся в моем распоряжении властью святую свободу, святое равенство, безопасность личности и уважение к собственности, или умереть на моем посту, защищая эти священные права человека; я клянусь жить в республиканском союзе с моими братьями; наконец, я клянусь выполнять с усердием порученные мне обязанности»¹²⁰).

Чтобы наилучшим образом и окончательно выяснить те мотивы, которыми руководились победители-якобинцы после 2-го июня, следует несколько более пристально присмотреться к работам якобинского клуба, где не столько законодательствовали, сколько декларировали принципы. В заседании 5 июня 1793 г. Бентаболь поставил снова вопрос о создании революционной армии. В ответ Dufourny и «один военный» предложил собравшимся пополнить эту армию лишь молодежью городов и избежать вступления в ее ряды земледельцев, так как деревни обеднели¹²¹). В заседании 7 июня Якобинский клуб принял проект воззвания к департаментам, где должны были быть раз'яснены причины и цели восстания. Когда внимательно вчитываешься в протокол собрания, становится совершенно очевидной та основная задача, которая стояла перед победителями: успокоить собственников Франции. К. Демулен зачитал свой проект воззвания. Несмотря на то, что его встретили аплодисментами, выступающие затем члены клуба вносили в него ряд изменений. Dufourny заявил: «Говорят, что в Конвенте заседают две партии. Я настаиваю на том, что в нем есть только одна партия, партия злых, партия врагов Республики. Слово партия — отвратительно, и я требую, чтобы слово это употребляли лишь для обозначения фракции». Но основное возражение выдвинул Шабо. Он заявил, что адрес Камилла слишком длинен. По его мнению, воззвание должно быть кратким, но убедительным: «Бунтовщики были друзьями Дюмурье, они мешали нам дать вам популярную конституцию, построенную на принципах свободы и равенства». К этому следует прибавить: «Восстание не повлекло за собою шума; собственность не была затронута; мы хотим только очистить Конвент от злостных развратителей, которые мешают его делу. Судите нас после этого»¹²²). Мысли Шабо легли в основу принятого воззвания к департаментам. Более того, они были руководящими во всей якобинской политике июня—июля 1793 г. Успокоить собственников, привлечь их на свою сторону, изолировать жирондистов от их класса и начать законодательствование в интересах дальнейшего буржуазного перерождения Франции, идя на некоторые, весьма незначительные реформы в интересах народных низов, — таков социальный смысл событий июня—июля.

Воззвание Общества Друзей Свободы и Равенства к гражданам департаментов о восстании 31 мая — типичный образчик революционной словесности XVIII в. Париж сравнивают с Римом, его изображают сердцем культуры и ареной революции и об'ясняют, почему после 14-го июля и 10-го августа была необходима третья революция. Мы не будем следить за всеми образцами древне-римской истории, которыми переполнено воззвание, чтобы под их прикрытием провести ту мысль, что инициатива гражданской войны исходит от Жиронды, чтобы доказать, что парижане подвергли осаде не Конвент, но лишь преступную фракцию, заседающую в его рядах и стремящуюся предать революцию. Перед лицом всей страны жирондисты обвиняются в том, что Нант, Марсель, Бордо, Лион восстали, что в Вандее пламя восстания охватило все население деревень. 31 мая—2 июня было лишь актом самообороны Конвента и народа-суверена против бунта переодетых аристократов и богатых негоциантов Лиона, Бордо, Марселя. «Если бы вы, граждане Франции, были бы, как мы, очевидцами скандалов в Конвенте в результате провокаций фракции изменников и дезорганизаторов, скандалов, о которых вам давали ложную информацию (все или почти все газеты и даже газеты Kappa и Прюдома были более или менее преданы этой фракции)..., если бы вы видели, с каким упорством в продолжение восьми месяцев они стремились возбудить собственников — распространением лжи об аграрном законе; санкюлотов — путем возвышения цен; если бы вы видели, как они ожесточали департаменты против Парижа, богатых против бедных, города против деревень, и всю Европу против Франции..., вы давно восстали бы»¹²³). Якобинцы обвиняли жирондистов во всех бедах Франции. Они об'явили их виновниками войны со всей Европой, причиной разорения торговли и промышленности страны, гибели колоний, и призывали к примирению со всей Францией.

Но одновременно ту же линию, еще более ориентированную вправо, вели якобинцы в Конвенте. Барер представлял наиболее умеренных якобинцев. Он был тем, кого, как мы видели выше, Марат обвинял в нерешительности еще в дни восстания, он был тем, кто и в дальнейшем вел политику постепенной ликвидации завоеваний 2 июня. От имени К.О.С. Барер прочел в Конвенте доклад о событиях последних дней. Он снова отметил доблести патриотов 31 мая, взявших под свою защиту собственность, но он отделил события 2 июня, как день восстания. По мнению Барера, который выступал, как представитель К. Об. Спасения, следует особо об'яснить стране причины 2 июня, а главное, надо избежать, чтобы революционные страсти продолжали тревожить страну. Умеренность — таков должен быть лозунг законодателей. Отсюда Барер сделал вывод о необходимости ликвидировать революционные комитеты, эти штабы восстания, так как они стали бесполезными, но могут стать опасными для личной свободы и национального суверенитета. Как на одно из наиболее значительных преступлений секций и революционных комитетов, Барер указал на установление таксы на предметы первой необходимости. «К. Об. Спас, — заявил он, — требует сохранения власти в руках Конвента, чтобы дать народу необходимые законы, чтобы уменьшить количество ассигнаций, чтобы подготовить индустрию к под'ему, чтобы усилить торговлю и способствовать сельскому хозяйству»¹²⁴). В заключение Барер заявил о необходимости об'явить войну крайностям и модерантизму, о необходимости с этой целью положить предел безответственной пропаганде газет: нельзя допустить, чтобы свобода зависела от поведения журналистов и их органов. В связи с выступлением Барера, в Конвенте взял слово Робеспьер. Он в целом поддержал программу Комитета Общ. Спасения, но возражал против некоторых его предложений. Робеспьер заявил, что Франция не сможет долго переносить беспорядок, который ныне царствует в Республике. Опасность повсюду, на фронтах и внутри страны. Восстание было неизбежно, но теперь должно господствовать спокойствие в Париже, потому что если возмущение в столице будет продолжаться, это будет сигналом к продолжению борьбы, и кто знает, может быть, Республика вернется к положению дел до 31 мая. «Оставьте все таким, как оно есть», т.-е. не уничтожайте рев. комитетов, но поддерживайте порядок, кончайте революцию, таков был лозунг Робеспьера¹²⁵).

С такими намерениями якобинцы приступили к государственной деятельности после 2 июня. Попробуем рассмотреть их деятельность по некоторым направлениям: 1) экономическая политика; 2) борьба за конституцию и подавление восставших департаментов; 3) социальные реформы в интересах народных низов. Нам придется проделать эту работу суммарно, но достаточно будет нескольких примеров, чтобы подтвердить наши общие выводы.

Прежде всего несколько кратких замечаний о деятельности Комитетов агрикультуры и торговли. Опубликованные протоколы Комитетов дают нам лишь общее представление об их деятельности. Воспользуемся этими указаниями.

Комитет сельского хозяйства был в это время преимущественно занят разрешением вопроса о доставке хлеба в столицу, о снабжении хлебом департаментов. Вопросы эти занимают внимание Комитета в июне и в июле. В заседаниях 2, 13, 20 июля рассмотрены были петиции секций и департаментов об установлении максимума на хлеб, так как фактически закон 4 мая не проводится в жизнь, а также об установлении максимума оплаты сельскохозяйственных рабочих¹²⁶). Последнее требование повторяется, как отмечают протоколы Комитета, чрезвычайно часто. Столь же часты протесты в связи с запрещением вывоза хлеба из одного департамента в другой¹²⁷). Разрешение вопросов чаще всего откладывается. В случае решения Комитет охраняет свободу собственников и благоприятные условия торговых сделок.

Особенно любопытен договор, заключенный с гр. Clavaux et Société об открытии канала между реками Eure и Луара¹²⁸). В договоре интересы собственника соблюдены с особой заботливостью. Комитет имеет в виду, что это предприятие будет способствовать экономическому оживлению страны. Та же заботливость проявлена в декрете от 4-го июня, которым запрещается общинам срубать и продавать вязи без особого разрешения администрации. Разрешение дается лишь в особых случаях, скажем, когда они вредят чужой собственности¹²⁹).

Более интересны для нас протоколы Комитета Торговли. Мы отмечали в предшествующей главе отдельные мероприятия Комитета в связи с скоплением товаров в портовых складах Франции. Но его занимали особенно вопросы промышленности. Огромную заботливость проявили члены Комитета к судьбам капитализма во Франции при обсуждении, скажем, вопроса об организации в департаменте Марны бумагопрядильни и мануфактуры муслина по предложению гр. Schindler'а, иностранца. Дело это слушалось еще до переворота 2-ю июня, 18-го мая 1793 г. Докладчик Giraud в Комитете напоминает о выводах, к которым он пришел 18-го мая в своем докладе, и призывает своих коллег, наконец, решить этот вопрос. Протоколы, к сожалению, не сообщают нам содержания прений. В заключение была принята для представления Конвенту следующая резолюция: указать Национальному Собранию на то огромное значение, какое имеет развитие национальной индустрии, что должно уменьшить налог, который французы платят более промышленным государствам. Особенно приветствовался тот факт, что иностранцы устраивают мануфактуры во Франции. Необходимо, заявляет Комитет, сделать все, чтобы облегчить проведение этого постановления в жизнь¹³⁰). Что особенно обращает на себя внимание при ознакомлении с протоколами заседания Комитета от 18-го июня, это то, что его члены осуществляют после 2-го июня мероприятия, которые намечены были им еще до изгнания Жиронды. Здесь нет борьбы экономических программ двух правительств: 2-е июня только открыло возможность ускоренным темпом вырешить оставшиеся открытыми вопросы недавнего прошлого.

Еще один—два примера, взятые случайно из всей массы фактов, подтверждают сказанное нами. В заседании 29 июня член Комитета гражданин Villers предлагает во изменение постановления о распродаже земель национального фонда мелкими участками использовать крупную национальную собственность для создания на этих участках мануфактур и торговых предприятий. Докладчик с энтузиазмом доказывает в Комитете, что подобное мероприятие должно облегчить развитие национальной промышленности, что эта мера откроет широкие возможности применения рабочей силы солдат, защитников отечества, после их возвращения с фронта¹³¹).

Мы оставляем пока в стороне вопрос о проекте навигационного акта, который принят был Комитетом Торговли. Вопрос этот имеет самостоятельное значение. В заключение отметим только ряд дел по вознаграждению торговцев и предпринимателей за убытки, понесенные ими в годы Революции. Подобного рода петиции собственников поступали в Комитет очень часто. Так, 9-го июля была рассмотрена просьба гражданина-негоцианта города Нанта о покрытии ему суммы в несколько тысяч ливров убытка, который он понес после разгрома его товара, 38 мешков муки, предназначенных для снабжения департамента. Просьба негоцианта была удовлетворена¹³²).

Остановим свое внимание теперь на разборе навигационного акта, обсуждение которого заняло значительное место в работах Комитета Торговли. Он был обсужден и в Конвенте. Еще 1-го марта 1793 г. Конвент аннулировал все торговые договоры Франции с государствами, которые об'явили войну Республике. Блокада об'явлена была после 1-го февраля 1793 г. всем товарам английского происхождения. Правда, декрет 19-го мая 1793 г. несколько смягчил это постановление в отношении товаров, особо необходимых Республике, но идея блокады Англии начала пробивать себе дорогу шаг за шагом. Началась экономическая война между Англией и Францией. Обе воюющие державы неизбежно вынуждены были перейти к нападению на нейтральные судна, которые под прикрытием своего флага продолжали торговлю между европейскими странами. В декрете, принятом Конвентом 9—12 мая 1793 г., военным судам Франции поручалось арестовывать и отвозить в порты Франции нейтральные корабли, нагруженные товарами третьей державы и направляющиеся во враждебный порт или транспортирующие товары враждебного государства¹³³).

3 июля 1793 г. депутат Магес (из Finister'a) внес от имени Комитетов Торговли, Мореплавания и Общественного Спасения предложение о введении навигационного акта, подобного акту Кромвеля. Правда, принят он был Конвентом окончательно лишь 21 сентября II года, но обсуждение его в июле свидетельствует о преемственности экономической политики якобинцев до и после Революции 2-го июня. Сославшись на доклад К. Об. Сп. от 29-го мая о положении дел во Франции, докладчик указал на то огромное значение, какое может иметь для Республики принятие закона, который около 150 лет является источником благосостояния островной державы. Навигационный акт должен освободить французское хозяйство от необходимости прибегать к флоту посредников как в сношениях с иностранными державами, так и при перевозе товаров из одной части страны в другую. «Правда, подобного рода закон, — заявляет Магес, — возможно, противоречит началам свободной торговли. Но подобная свобода соответствует лишь системе универсальной республики». Известно однако, что универсальную республику гораздо более трудно осуществить, чем государство Платона. «Не стоит увлекаться фантазиями экономистов, надо оставаться на почве реальных фактов. Наступило время, чтобы французский народ, освободившийся от деспотизма, сделал бы все для процветания своего сельского хозяйства, торговли и индустрии». В настоящее время, когда армии Революции сражаются на фронтах, принятие навигационного акта наиболее целесообразно. Образчиком для Конвента может служить закон Кромвеля (1651 г.). По вычислениям гp. Ducher'a, к 1790 г. английский флот по вместимости равен был 800.000 тонн. На протяжении XVIII ст. Англия освобождалась от услуг иностранного флота; таким образом, в 1791 г. участие последнего в английском морском транспорте равнялось лишь ¹/₁₄. Гораздо хуже обстоит дело с французским флотом.

Докладчик по вопросу о навигационном акте воспользовался в дальнейшем материалами, представленными Конвенту еще в декабре 1792 г. жирондистом Роланом, но эти данные представляют интерес и для анализа событий лета 1793 года, а особенно для понимания мотивов, которыми руководились якобинцы после своей победы в экономической политике. По сообщению Марека, к началу Революции французский флот составлял, примерно, ²/₁₀, английский — ⁴/₁₀ мирового флота. Но из всего числа судов, которыми пользовалась Франция в своей торговле, отечественные суда выполняли лишь ³/₁₀ всей работы транспорта, ⁴/₁₀ приходилось на долю ганзейских городов, ³/₁₀ на долю остальных государств. Республика тем самым вынуждена была выплачивать другим государствам миллионы ливров. Франция не смогла использовать даже плодов своей собственной индустрии и сельского хозяйства, и все это только потому, что допущено было участие иностранных судов во французской торговле. Должно быть доказано всем гражданам, продолжал Марек, что ничто не сможет так содействовать процветанию нашего транспорта и, как естественный результат, всем отраслям нашей торговли и индустрии, как принятие акта, которым решительно будут изгнаны все иностранцы, присваивающие еще до сих пор у наших сограждан значительную часть их доходов.

Естественные богатства Франции, наличная индустрия, имеющиеся колонии при способностях французов, обеспечат победу Франции над Европой. Тем более, что Франция — самая свободная страна в мире, единственная, страна, вполне освободившаяся от деспотизма. Марек утверждает в своем докладе, что навигационный акт — решающее средство, которым можно заставить воинствующие морские державы прекратить войну. «Навигационный акт — база торговой конституции страны». Он должен быть всеоб'емлющим. Это даст толчок к развитию французской торговли и французского транспорта. Возможно, что принятие закона нанесет удар некоторым капиталистам—космополитам, посредникам—эгоистам, которым слабость французского флота предоставляла ряд преимуществ. Но интересы отечества, его земледельцев, мануфактуристов, его рабочих, его моряков, его торговцев, всех тех истых санкюлотов, которым Конвент обеспечивает труд и хлеб, диктуют принятие закона. Когда Оливер Кромвель провел через свой парламент навигационный акт, английский народ благословлял тирана, пусть же французы получат этот благодетельный закон из рук тех, кто даровал ему Декларацию Прав и Конституцию¹³⁴).

Торжественный тон доклада, его деловой характер, всецело направленный на защиту буржуазии и развивающейся торговли и промышленности Франции, служат для нас наилучшим доказательством тому, что 2 июня было революцией якобинцев против слабости жирондистов, которые не смогли осуществить всей программы социально-экономических требований, поставленной в порядок дня еще 10 августа 1792 г. Дух протекционизма, которым проникнут доклад Марека, в конце концов, гораздо больше служит выражением интересов деловой буржуазии конца XVIII в., чем ламентации жирондистов о свободной торговле в духе Адама Смита. Жирондистские идеи соответствовали интересам грядущего, но их политика была далека от непосредственных нужд промышленников и торговцев Франции. Только этим можно об'яснить, почему якобинцам в июне—июле 1793 г. удалось, соблюдая осторожность, законодательствуя в интересах широкой массы буржуазии, временно оторвать ее от ее идеологов, жирондистов, и выйти победителями в гражданской войне лета 1793 г.

Нам кажется чрезвычайно знаменательной в этой связи статья в официальной газете «Le Moniteur»: «Observations sur les colonies»¹³⁵).

Автор статьи ставит вопрос, нужны ли Франции колонии, но не берется без достаточно солидного экскурса в экономическую науку разрешить этот вопрос. Во всяком случае практически он считает нецелесообразным для Франции тратить войска и деньги и энергию для немедленной борьбы с Англией за колонии. О какой борьбе может итти речь, если пиастр стоит в Европе 15 ливров и если неизвестно, где сделать высадку десанта в 15, 20 тысяч человек в Индии, который республика предполагает туда отправить. Надо сохранить и собрать все имеющиеся в распоряжении Революции силы и средства в одном месте. Франция станет хозяином Азии и Америки, если она победит в Европе, победит не во имя завоеваний, но во имя свободы¹³⁶).

Если отбросить некоторые преувеличения в указанной статье и ее революционную фразеологию, то мы найдем в ней ответ на вопрос о направлении всей внешней политики якобинцев с момента измены Дюмурье. В лице Дантона мы уже имели некоторый поворот от жирондистского миссионерства на путь реальной буржуазной политики. Теперь та же идея руководит якобинцами при разрешении вопроса о войне. Они, как мы видели это выше, в своем воззвании к департаментам обвиняли жирондистов в раздувании войны, они теперь после своей победы отнюдь не думают продолжать их воинственную политику во имя завоевания колоний. Речь шла пока о защите собственности и трезвого учета сил и возможностей Революции. Тем более, что для слабо развитой французской промышленности, страдавшей прежде всего от узости внутреннего рынка, вопрос о расширении последнего имел решающее значение.

Но статья о колониях в официальном органе Конвента могла иметь и еще одно значение. Если мы вспомним, что март—июнь 1793 г. были месяцами сравнительно благополучной кон'юнктуры экспорта и что буржуазия была в нем серьезно заинтересована, то мы поймем, почему якобинское правительство должно было стремиться к успокоению торгового класса, к отвлечению его внимания от задач колониальной политики. Вряд ли якобинцам удалось добиться положительных результатов в этом вопросе, но подобную задачу они поставили себе и постарались ее выполнить.

Значительное место в экономической политике якобинцев после 2-го июня занимал вопрос о реализации миллиардного кредитного займа. Идея займа прежде, чем подвергнуться обсуждению в Конвенте, была принята и частично реализована на местах в коммунах Франции. Уже в марте—апреле 1793 г. не только по инициативе Жака Ру, но и по предложению отдельных якобинских клубов заем у богатых стал наиболее популярным лозунгом. Такой заем был предпринят у богачей, «уклоняющихся от активной поддержки Революции», в департаменте Эр. О попытке реализовать принудительный заем в Лионе мы говорили выше, ссылаясь на донесение комиссаров Готье и Ниоша из Альпийской армии. Мероприятия подобного рода стали столь популярными, что они распространились в стране с быстротой эпидемии. В петиции Сент-Антуанского предместья Конвенту (май 1793 г.) санкюлоты настаивают на проведении среди других мер налога на богатых: половина дохода свыше 2.000 ливров в год должна быть секвестрирована. В дальнейшем, по предложению Коммуны, предстояло реализовать принудительный заем в 12 миллионов ливров, при чем доходы до 1.500 ливров освобождались от платежа, при доходе в 30.000 ливров весь излишек поступал в кассу. 20-го мая Камбон вносит законопроект о принудительном займе в 1 млрд. Выдаваемые казной расписки при реализации займа должны были служить для оплаты национальных имуществ. Нам пришлось выше отмечать сопротивление, какое оказали этому проекту жирондисты. Предложение Камбона было однако принято Конвентом.

Но если до 2 июня сама идея принудительного займа встречала сопротивление, то после восстания спор шел о способах его реализации. Якобинцам предстояло решить своеобразную задачу: провести в жизнь наиболее непопулярную среди буржуазии меру. Простой отказ от этого мероприятия был немыслим не только потому, что сопротивление буржуазии в этом вопросе было основной причиной восстания для народных низов, но и потому, что финансы государства в июне—июле 1793 г. нуждались в реализации этого займа для спасения страны от грозящего банкротства. По крайней мере так, как мы увидим это в дальнейшем, представляли себе дело якобинцы. Вот почему центр тяжести споров перенесен был после 2 июня на вопрос о том, как реализовать заем. Нужно сказать, что дебаты о займе в Конвенте, Коммуне, Якобинском клубе и прессе дают нам любопытный материал для выяснения общего характера политики якобинцев летом 1793 года.

3 июня левый якобинец Тюрьо в Конвенте заявил: «Среди дел, которыми должен заниматься Конвент, одно из наиболее значительных — это вопрос о реализации принудительного займа». Конвент обвиняют в том, что он готов прибегнуть к насильственным мероприятиям, но это — клевета. Способ взимания налога должен быть самым простым. Конвент говорит богатым: «Дайте нам часть ассигнатов, которые имеются в вашем распоряжении, вы получите доверительные квитанции нации». Тюрьо требовал немедленной постановки вопроса в порядок дня¹³⁷). Но лишь 9 июня Реаль, докладчик Комитета Финансов, сделал сообщение о способе выполнения декрета. Реаль сообщает, что Комитет еще не мог притти к окончательному решению, потому что Конвент не установил основных исходных принципов. Займом Республика преследует две задачи: первая — заинтересовать богатых в революции; если богатые сдадут свои средства революции и смогут надеяться вернуть их лишь из достояния эмигрантов, то они, очевидно, помогут народу одолеть его врагов; вторая задача — уменьшить массу ассигнаций, или во всяком случае избежать новых эмиссий. Но основное затруднение при реализации займа — это вопрос о том, касается ли налог основы собственности, капитала, или лишь дохода с капитала, В первом случае мы затрагиваем, заявил докладчик, собственность и тем самым облегчаем клеветническую работу Питта. Но задача Конвента, верного своим принципам, об'явить во всеуслышание свое уважение к собственности. В случае обложения доходов мы, однако, можем заставить собственников поспешить продажей части своего имущества, чтобы приобрести достояние эмигранта: в этом случае мы также вынуждены посягнуть на собственность. А затем мы имеем дело еще с одним решающим затруднением: кого мы считаем «богатыми гражданами»? Затруднения велики в этом вопросе, потому что необходимо получить миллиард и, следовательно, расширить категорию облагаемых, но, с другой стороны, налог должен коснуться лишь излишков. От имени Комитета Финансов докладчик предлагает: 1) освободить от платежа налога всякого гражданина, который не обладает доходом, превышающим 1.200 ливров¹³⁸); 2) по отношению к семейным начислять для жены 1.000 ливров и 600 в отношении каждого ребенка¹³⁹). Для уплаты устанавливаются три разных срока. Реаль считает необходимым лишний раз отметить в Конвенте размеры того фонда, на который можно рассчитывать при реализации займа. В 1789 г. Конституанта оценила национальный доход в 840 миллионов ливров в звонкой монете. В настоящий момент (лето 1793 г.) доход этот может быть оценен в 3 млрд. 700 млн. ливров. Из этой суммы нужно вычесть 2 млрд. 700 млн., доходы, которые соответственно проекту декрета не могут быть обложенными. Остальной миллиард и есть фонд займа¹⁴⁰).

Нарисованная докладчиком картина достаточно ясно рисует нам затруднения, которые тревожили якобинцев в связи с реализацией займа. По существу говоря, они откладывали его выполнение до более подходящих времен. Но не будем спешить с выводами. Прения о способах реализации займа помогут нам выяснить намерения якобинцев. Особенно интересна позиция Камбассереса. Занимая в политических вопросах строго нейтральную позицию, этот «хитрый царедворец», член Конвента, с упорством и с большим знанием дела выступал на защиту буржуазного достояния. В своей речи от 9 июня Камбассерес поддержал докладчика и снова напомнил Конвенту, что осуществление декрета прежде всего требует уважения к собственности. А затем: почему следует считать богатыми тех, кто имеет доход в 1.200 ливров? Необходима в этих вопросах осторожность. Следует выяснить все имеющиеся предложения, опубликовать их, подвергнуть детальному обсуждению и лишь потом решить вопрос о наилучших способах реализации займа¹⁴¹).

Боевую позицию в этом вопросе занял Бильо-Варенн. С его точки зрения, оба декрета, о прогрессивном налоге и о принудительном займе, отнюдь недостаточны, чтобы уменьшить народную нужду. Необходимо возобновить старинный закон Римского Сената о полном освобождении бедных граждан от налогов. Всякий трудящийся, чей заработок не превосходит 400 ливров, свободен от платежа прямых и косвенных налогов. Но и Бильо-Варенн отнюдь не думает затронуть обложением «основу собственности — капитал»¹⁴²). Обсуждение вопроса принимало серьезный оборот, когда член Конвента Meaulde в том же заседании предложил предложение Бильо-Варенна включить в конституцию. После этого собрание поспешило закончить обсуждение вопроса и приняло предложение Ducos лишь о фиксировании решения, освобождающего неимущих от налога. Доклад Бильо постановлено было напечатать.

Отдельные левые выступления не скрывают от нас основного в обсуждении декрета о принудительном займе: осторожность и заботливость в вопросе о накоплении капитала, которые руководили политикой якобинцев. Вот, между прочим, почему окончательное решение вопроса о займе откладывалось от одного заседания на другое. И когда 11 июня Thuriot снова потребовал обсуждения вопроса, председатель Конвента отклонил его предложение, чтобы продолжить обсуждение конституции¹⁴³).

Снова вопрос о займе всплыл в Конвенте 21 июня при обсуждении проекта Mallarmé, который предлагал значительно расширить категорию облагаемых. Выступление Робеспьера-Младшего лишний раз подчеркнуло осторожность и медлительность при решении этого вопроса якобинцами, их стремление установить предел посягательству на собственность. В своем слове оратор заявил: «Спокойствие и порядок Республики зависят от того, каким образом собрание решит вопрос о способах реализации займа. Необходимо избежать всего того, что может возбудить умы. Республика отнюдь не находится в отчаянном состоянии. Предложенный проект не только восстанавливает скверные обычаи старой фискальной системы, но, что еще опаснее, затрагивает средние состояния. Принять проект Mallarmé значит создать армию врагов Республики». Левассер поддержал Огюстена Р., считая, что осторожность необходима, особенно в тот момент, когда депутаты Калевадоса утверждают, будто Конвент желает «fixer les fortunes»¹⁴⁴).

По всем видимостям вопрос, однако, приближался к окончательному решению. Thuriot от имени Комитета Финансов заявил, что вскоре окончательный проект будет предоставлен Собранию. 22 июня Real внес в Конвент для обсуждения окончательно разработанные мероприятия. Конвенту предложено было 6 проектов. Из них 5 имели в виду обложение дохода и лишь один проект (Génissieux) предусматривал обложение капиталов. Основным мотивом, которым руководился Комитет при решении вопроса, было стремление избежать обложения капиталов, что могло бы внести переворот в имущественные отношения, которые являются, по мнению Комитета, гарантией труда для огромного большинства населения.

Надо было заранее сговориться о пределах государственного вмешательства в хозяйственную жизнь, чтобы не помешать сельскому хозяйству, торговле и индустрии. В конце концов обложение должно коснуться состояний, приобретенных в годы Революции. Огромное число богатых граждан, воспользовавшись падением курса ассигнаций, занялись торговлей и заработали немало на повышении цен; затем увеличение потребителей при уменьшении товарной массы в связи с необходимостью снабдить армию в свою очередь способствовало эмиссии; и, наконец, разрыв торговых связей с иностранными державами, — все это неизбежно отзывается на финансовом положении Республики. При этих условиях принудительный заем — единственное серьезное средство уменьшить эмиссию. Real предлагает установить следующее деление налогоплательщиков: обладающих необходимым достатком и излишком. Декрет установит прожиточный минимум в 3.000 ливров для отца семьи или вдовца с детьми и 1.500 ливров для холостяка или вдовца без детей¹⁴⁵).

В дебатах Камбассерес снова призвал к осторожности в определении того, кто должен быть назван богатым. Смысл его речи в выделении, как жертвы обложения, лишь владельцев спекулятивно нажитых капиталов. Génissieux, оказавшийся в единственном числе, повторил свое предложение: «Когда вы декретировали принудительный заем в 1 миллиард, вы желали его получить. Прекрасно! Я могу уверить Конвент, что, если вы не коснетесь капиталов, вы не соберете этой суммы». Категорическое заявление Génissieux произвело впечатление на Конвент. Один из авторов проекта займа, Mallarmé, считал нужным опровергнуть его доводы. «Я требую, — заявил Mallarmé, — призвать докладчика к порядку; его предложение вне обсуждения и может вызвать гражданскую войну Не следует разорять всех жителей страны»¹⁴⁶).

Во вторичном своем выступлении, возражая депутату Génissieux, Mallarmé конкретизирует свою мысль. Если налог падет на капиталы, то зачем тогда было сначала революции провозглашать неприкосновенность собственности? Зачем было вносить этот принцип в конституцию? Под аплодисменты всего Конвента было постановлено: «Национальный Конвент декретирует, что естественным следствием торжественно провозглашенной декларации, подтвержденной конституцией, которая будет немедленно представлена на утверждение суверена, является стремление сохранить неприкосновенной земельную, торговую и индустриальную собственность. Поэтому распределение миллиарда, составляющего принудительный заем по декрету 20 мая 1793 г., не будет возложено на собственность и капиталы, а только на доходы с движимого, недвижимого имущества, сбор которого совершится по правилам, достойным свободного народа»¹⁴⁷). Ta страстность, с которою члены Конвента поспешили принять это постановление, свидетельствует, что страх собственников был значителен, что якобинцы вели осторожную буржуазную политику. Бесполезными поэтому оказались и дальнейшие выступления левой оппозиции. Депутат Конвента, якобинец Simon, еще 21-го июня в своем выступлении в Якобинском клубе отметил, что проект принудительного займа в редакции Комитетов, в конце концов — лишь выгодная коммерческая операция для богатых. Они, заявил он, отдадут государству свои ассигнации, когда они ничего не стоят, и им вернут с лихвой отданное когда финансы государства будут снова восстановлены¹⁴⁸). Тот же взгляд в еще более резких выражениях он защищал в заседании Конвента 22-го июня, во время больших дебатов о займе. «Проект Комитетов, — заявил он, — не политичен и не морален». Он не политичен потому, что он недостаточен для удовлетворения нужд Республики, он не морален потому, что он является лишь выгодной сделкой между государством и богатыми за счет народа¹⁴⁹). Что собственно возразили Simon'y Thnriot и другие депутаты Конвента? Надо охранять индустрию, собственность, торговлю: идея займа, вообще говоря, опасна... Таков был смысл речи Jean-Bon-Sant-André, который призвал к величайшей осторожности и, наконец, предложил фиксировать 10.000 ливров минимум, не подвергающийся обложению. Принятый декрет мог вполне удовлетворить умеренных якобинцев. Декрет гласит: «Национальный Конвент, заслушав доклад своего Комитета Финансов о способах реализации постановления о взыскании принудительного займа в один миллиард, постановляет: 1) свободными от покрытия принудительного займа остаются семейные лица с доходом не свыше 10.000 ливров и холостые с доходом не свыше 6.000 ливров; 2) все граждане, чей доход превышает эти предельные суммы, должны в течение 14 дней представить декларации о высоте их доходов и падающего на них обложения»¹⁵⁰). Как известно, однако, реализация займа началась лишь осенью 1793 года (сентябрь), при этом последний декрет значительно понизил ставку для семейных с 10.000 до 1.500 (и по 1.000 ливров на каждого члена семьи). Это изменение ставок лишним образом подчеркивает то наше положение, что в июне—июле политика якобинцев была строго буржуазной, хотя и не в жирондистском смысле этого слова, и что только в дальнейшем, под давлением различных причин, в обстановке гражданской войны, она приняла характер мелко-буржуазной диктатуры.