А. МАТЬЕЗ. — «Французская революция», т. I. перевод с франц. Цедербаум, под редакц. и с предисловием проф. Бороздина. «Книга». 1925 г. стр. 224. Цена 1 р. 25 к.
А. ОЛАР. — «Христианство и французская революция», пер. с франц. под ред. Шпицберга. «Атеист». 1925 г., стр. 98. ц. 75 к.
Г. ЛОРАН. — «Рабочий — депутат Конвента», пер. с франц. Федотова. «Книга». 1925 г., стр. 71. ц. 45 к.
Я. М. ЗАХЕР. — «Очерки по истории бешеных эпохи Великой франц. рев.». «Прибой», стр. 92. ц. 45 к.
А. ПРИГОЖИН. — «Гракх Бабеф». Изд. Свердловск. У-та. Москва. 1925 г., стр. 226, Ц. 1 р. 35 к.
М. ДОМАНЖЕ. — «Бабеф». Пер. с франц., «Прибой». 1925 г., стр. 102, ц. 40 к.
ГОВОРОВ. — «К вопросу о якобинской идеологии», статья в «Воинствующем материализме» № 5.
Настоящий обзор заключает в себе рассмотрение новых работ на русском языке, посвященных французской революции и вышедших в свет за последние полгода. Нечего и говорить, что работы эти совершенно различной ценности, среди них мы найдем и работы общего содержания, как книга Матьеза, и труды, посвященные рассмотрению специальных вопросов. Тут будут и оригинальные русские работы и работы переводные, работы, представляющие глубокие самостоятельные исследования, и труды компилятивные. Остановив наше внимание на работах, являющихся самостоятельными книгами, мы закончим свой разбор рассмотрением статьи, появившейся в одном из наших толстых журналов.
Начнем обзор с рассмотрения новой общей книги по истории французской революции, выходящей на русском языке.
Книга эта принадлежит перу крупного французского историка А. Матьеза. Вся работа рассчитана им на три тома, пока на русском языке появился в свет лишь первый том, охватывающий первый период французской революции с начала ее до переворота 10-го августа.
Автор новой книга — Матьез, член Лиги Прав Человека, стоит на самом левом фланге корпорации французских ученых. Несомненно, он является одним из крупнейших знатоков истории французской революции, однако, вследствие левизны его убеждений французское «демократическое» правительство держит его в захолустном Дижоне.
Совершенно понятно, что книга, вышедшая из-под пера такого ученого, должна возбуждать в русском читателе значительный интерес и пробуждать к себе в берущем ее в руки весьма большие надежды.
Однако при чтении первой главы книги Матьеза читатель испытывает известного рода разочарование. Действительно, глава первая — «Кризис старого порядка», написанная, безусловно, блестяще, все же содержит в себе далеко не полную характеристику этого порядка. Особенно это касается экономической стороны вопроса и характеристики положения низших классов старо-режимного общества. Описанию положения крестьянства наш историк уделяет не более одной страницы, а положению рабочих и того меньше.
Он или не знает исследований русских историков по вопросам экономического состояния французской деревни или их умышленно игнорирует. То же самое можно сказать относительно работы русского историка Тарле, посвященной рассмотрению положения рабочих.
Говоря об экономическом pocтe буржуазии в эпоху, предшествующую революции, наш историк очень высоко оценивает экономический расцвет, переживаемый в это время Францией. Он восклицает: «Не в истощенной стране, а, напротив, в цветущей, полной жизненных сил, предстояло разразиться революции. Нищета, вызывающая мятежи, не может породить великих социальных переворотов».
Но если буржуазии накапливала крупное богатство и достигла известной степени экономического процветания, то, во-первых, путы старого режима ставили определенные пределы этому процветанию, а, во-вторых, на противоположном полюсе общества, вследствие беспощадной эксплоатации масс крестьянства, эксплоатации, осуществляемой старым порядком, накапливались нищета и отчаяние.
В вышеприведенном утверждении почтенного историка, несомненно, содержится недостаточная оценка отрицательных предпосылок революции, а, следовательно, и значения массовых выступлений в процессе этой революции. Разве не тяжелое материальное положение крестьянских и городских масс сделало возможным превращение этих масс в те революционные кадры, которые своим вмешательством решали столкновения между реакционным правительством и третьим сословием.
Ведь нищета французского крестьянина, несомненно, настойчиво выдвигала на очередь немаловажный для значительных кругов третьего сословия вопрос о широком внутреннем рынке. Вопрос же этот, вероятно, сыграл в революционизировании этих слоев третьего сословия весьма крупную роль и, вероятно, роль не меньшую, чем те анекдотические факты, на которых наш историк считает долгом остановиться, такие факты, как удаление из ложи матери Барнава или угощение госпожи Ролан в буфете. (Стр. 24).
Наш историк сумел отметить известное расслоение в среде дворянства, не пытаясь, правда, об'яснить это расслоение экономическими причинами, зато буржуазию он обрисовал как выступающую в виде какого-то неделимого целого. Между тем, и в среде этой буржуазии были самые различные группировки и подразделения. Не указав на это обстоятельство, Матьез является довольно беспомощным в своей характеристике различных фракций Учредительного Собрания. По его мнению, группы эти отличались лишь политическими воззрениями и разницей во взглядах на конституцию (стр. 89), а, между тем, в основе деления фракции лежали различные экономические интересы, на что указания мы имели уже у Жореса.
Иногда наш историк делает очень странные заявления, выявляющие его, буквально, детское понимание причин событий. Так, говоря о парламентах, наш историк уверяет, что Людовик XVI тем, что «восстановил парламенты, подготовил гибель своей короны» (стр. 18). Вторую главу своей книги Матьез начинает таким заявлением: «Для преодоления наступающего кризиса во главе монархии нужен был король» (!) (стр. 28).
При описании событий знаменитой ночи 4 августа Матьез как будто отдает дань традиции и говорит об известных жертвах со стороны дворян-депутатов. Повидимому, наш историк верит в наличие какого-то энтузиазма, охватившего якобы присутствующих на этом пресловутом заседании.
Однако приходится согласиться, что даже первая глава книги, содержащая значительное количество недочетов, написана блестяще. То же самое приходится сказать и о всей книге вообще. Ведь книга эта вышла из-под пера историка, обладающего колоссальной эрудицией и прорабатывающего в течение многих лет источники.
Поэтому ряд моментов освещен нашим автором великолепно. Взять хотя бы, например, позицию буржуазии, выступавшей против привилегированных, но с большой опаской оглядывавшейся назад на низы населения, которых она, несомненно. боялась больше чем правительства и дворян. Таким ее поведением было и в Париже и в провинции.
Между прочим, провинциальные движения, обычно как-то заслоняемые парижскими событиями, Матьезом обрисованы великолепно. Здесь с первых моментов революции создался блок дворян и буржуазии, направленный против рабочих и крестьян (стр. 71—75).
Совершенно правильную оценку дает Матьез Декларации Прав Человека, которая для него не является документом, устанавливающим извечный порядок человеческого общества. Наш историк видит в этом документе установление буржуазного порядка. — «Творение буржуазии — она носит ее черты» (стр. 86).
Гораздо менее правильную характеристику дает Матьез конституции, созданной Учредительным Собранием. Правда, он признает, что конституция эта обеспечивала и первую очередь интересы имущих, но, с другой стороны, он считает, что она носила, но существу своему, республиканский характер (стр. 128)
С таким убеждением нашего историка едва ли можно согласиться: не говоря уже о монархической форме, конституция 91 года монархической была и по существу. Сохранение монархии было необходимо для тех слоев имущих классов, которые были представлены в Учредительном Собрании и видели в этой монархии оплот против мятежных выступлений низов.
Много внимания уделяет Матьез организации местного управления и организации суда. К сожалению, Матьез ни словом не упоминает о налоговой политике Конституанты, а между тем именно налоговая политика обыкновенно бывает наиболее показательной в смысле проявления классовых интересов.
Хорошо освещена Матьезом деятельность клуба Кордильеров, обычно как-то затмеваемая деятельностью Общества Якобинцев.
Первые вспышки борьбы за таксацию цен на продукты — предвестники будущих грозных столкновений, обрисованы нашим историком великолепно. Он выясняет, что в борьбе за установление максимума цен беднота городская и деревенская действовали заодно (стр. 190).
Весьма содержательны страницы, посвященные религиозной политике двух первых собраний. К сожалению, говоря об отказе департаментских и городских властей применять декрет о свободе культа, Матьез не упоминает о том, что отказ этот следовал почти всегда в результате давления со стороны революционных масс, понимавших, что свобода культа дает лишний козырь в руки контр-революционеров, помогая им сорганизовываться.
Матьез — горячий почитатель Робеспьера, считающий себя носителем робеспьеровских традиций, дает очень низкую оценку и Дантону и жирондистам. Но для возвеличении самого Робеспьера эпоха, рассматриваемая в первом томе работы Матьеза, дает еще слишком мало, поэтому приходится с нетерпением ждать появления на русском языке второго тома, посвященного эпохе с 10 августа по 9 термидора, т.-е. тому периоду времени, в течение значительной части которого Робеспьер и его группа были центральными фигурами событий.
Если Матьез является одним из знатоков истории французской революции, то, несомненно, лучшим знатоком ее истории является Олар. Его перу принадлежит появившаяся на русском языке книга «Христианство и французская революция». Книга эта, написанная на основании долголетнего изучения первоисточников и изображающая эволюцию взаимоотношений между религией, религиозными учреждениями и различными правительствами, создававшимися во Франции в процессе революции, имеет для нас и некоторый другой, более жгучий интерес, нежели интерес чисто исторический.
Добросовестный исследователь, образец либерально-буржуазного беспристрастия, Олар, помимо своего желания, нарисовал нам в своей книге интереснейшую картину переплетения интересов духовных и религиозных с интересами чисто материальными, земными. И, кажется, сам наш почтенный историк с удивлением отступил перед вышедшей из-под его пера картиной.
Словом, с ним приключилось приблизительно то же. что с тем голландским богословом, о котором рассказывает нам M. H. Покровский в своих «Очерках истории русской культуры». Богослов этот, как известно, помимо своего желания подобрал материал, изображающий с материалистической точки зрения возникновение религиозных представлений.
Также и наш французский историк, говоря, например, о конфискации земельных богатств, Олар утверждает, что конфискация эта, повлекшая за собой сокращение огромных доходов высшего духовенства, была основной причиной враждебности этого духовенства к революции. Даже через шесть лет после проведения конфискации Директория была вынуждена назначить тюремное заключение клирикам, ведущим агитацию против владельцев прежних церковных имуществ (ст. 27, 89).
Олар с удивлением констатирует большое равнодушие к противорелигиозным мероприятиям правительств у масс населения, в частности у крестьянства. Поскольку же выступления в защиту религии имели место, такие выступления были выступлениями контр-революционными. Так, в одном месте защитники религии пред'являли требования о том, чтобы «католическая религия была восстановлена и чтобы не было больше якобинцев». В другом месте выдвигалось требование о том, чтобы вообще «все было по-старому»...
В конечном выводе наш историк вынужден заявить, что он, буквально, «поражен тем переплетением веры и политики (а мы скажем, проявления классовых интересов) которые обнаружились в этих волнениях» (стр. 71).
Но все такие характерные факты и некоторые выводы из них всплывают в изложении почтенного историка как-то помимо его воли. Он просто, как добросовестный историк, не мог скрыть или сказать то, о чем говорили ему груды проработанных им источников. Сам же он, по его собственным словам, стремился «избегать всяких обобщений и слишком категорических утверждений», а, главное, он нигде не усматривает движущей силы всех исторических событий — классов и их интересов.
В религиозной полемике Учредительного Собрания Олар видит лишь попытку «связать крепче галликанскую церковь и государство» (стр. 7), в то время, как это была, в первую очередь, попытка обезвредить церковь, как ycтaнoвлениe феодальное, обуржуазив ее и превратив ее епископов и священников в буржуазных чиновников, выдвигаемых цензовыми элементами.
Разницу в политике Учредительного и Законодательного Собрании наш автор об'ясняет тем, что «дух» первого был совсем не тот, что «дух» последнего (стр. 50). Олар не видит классовой подоплеки борьбы, ведущейся вокруг религиозных вопросов в эпоху диктатуры якобинцев.
Безнадежный либерализм Олара проявляется им при трактовании допущенной Собранием 1791 года свободы культов. Олар не понимает того, что мера эта, кажущаяся либеральной вообще, в тот момент была мерой реакционной, ибо доставляла контрреволюционным элементам возможность об'единения, а контр-революционным священникам возможность ведения пропаганды. Революционный инстинкт парижской массы правильно толкал эти массы на борьбу с религиозной свободой (стр. 43—45).
Но, как мы уже говорили в начале своего разбора, либерализм и нарочитая беспартийность, которую Олар столь старательно подчеркивает, не помешали ему выяснить связь религиозных движений с контр-революцией, а интересов духовных с интересами материальными, интересами классовыми — и это делает книгу профессора Олара особенно интересной и полезной для нас.
Французская революция XVIII века, как и всякое революционное движение, была движением массовым. Однако это обстоятельство очень часто забывается, и взамен истории массовых движений мы получаем историю парламентской борьбы, дворцовых интриг и т. д.
Небольшая книжка Лорана тем и интересна, что она приподнимает завесу над деятельностью подлинных масс, выступающих в лице своего настоящего представителя депутата-рабочего; эта деятельность или замалчивалась или искажалась историками, даже Жорес говорит всего об одном депутате-рабочем, заседавшем в Конвенте — Ноэле Пуэнте. Между тем, Жан Армонвилль был самым подлинным представителем тогдашнего пролетариата, так сказать, рабочим от станка.
Будучи представителем промышленного района — города Реймса — центра суконной промышленности. Армонвилль был плотью от плоти и кровью от крови трудового населения этого района. Его личная деятельность была так тесно связана с деятельностью трудовых масс города Реймса, что здесь весьма трудно провести какую-либо грань.
Вопреки тем. кто видит в первых шагах революции сплошную идиллию, Реймс уже с первых моментов революции был отмечен бурными вспышками классовой борьбы, вспышками, носившими политическую окраску.
Во время выборов в Генеральные Штаты, рабочие Реймса старались путем давления на буржуазию добиться права быть представленными в Штатах. Если рабочие Реймса с первых шагов революции проявили сознательность и активность, то активность эта должна была увеличиваться в процессе революции.
Нет ничего удивительного в том. что во время выборов в Конвент рабочие выдвигают своего собственного представителя — ткача Армонвилля.
Деятельность Армонвилля интересна не только тем, что он представитель рабочих и сам рабочий. Он вождь-организатор, он агитатор, пропагандист. Как таковой, он проявил себя в эпоху, предшествующую конвентским выборам, когда ему и удалось об'единить вокруг себя наиболее сознательную часть трудового населения Реймса. В этой своей деятельности Армонвилль не был одиноким, он действовал вместе с кружком таких же, как он, рабочих.
Энергией и усилиями Армонвилля и его друзей был создам рабочий клуб, обратившийся впоследствии в рабочее общежитие — что-то вроде наших домов коммун. Этот дом сделался центром той деятельности Армонвилля, которая привела его на скамьи народного представительства.
В Конвенте Армонвилль близко сходится с трибуном городской парижской бедноты Маратом и заводит знакомство с Бабефом.
Депутат-рабочий, наравне с другими членами Конвента, выполняет ряд ответственных поручений, в частности, наблюдает за изданием конвентского бюллетеня.
Высокое положение народного представителя не оторвало нашего ткача от тех трудовых масс, представителем которых он был. Со своими избирателями Армонвилль продолжал поддерживать самые тесные сношения.
Благодаря его влиянию в департаменте Марны, центром которого был Реймс, в тяжелый для всего округа момент, была создана департаментская и городская администрация, целиком состоящая из рабочих и принесшая городу и департаменту своей энергичной деятельностью огромную пользу.
В эпоху термидорианской реакции Армонвилль, как истинный представитель революции, подвергался жестоким преследованиям, а в эпоху Директории он был связан с заговором Бабефа. В противоположность другим народным представителям, использовавшим свое высокое положение для составления огромных состояний, депутат-рабочий умер в полной нищете.
Таково интересное содержание небольшой книжки Лорана, научная цепкость которой, к сожалению, буквально сводится на-нет отсутствием каких-либо ссылок и примечаний. Нe вина ли это переводчика? Между тем, книга Лорана написана с несомненным использованием источников, которые, впрочем, все остаются для читателя совершенно неизвестными.
Помимо того, едва ли можно соглашаться с Лораном в характеристике экономических мероприятий Конвента, как мероприятий социалистических (48-49). Эти мероприятия были направлены главным образом к урегулированию потребления и с обобществлением производства не имели ничего общего.
Едва ли можно также об'яснить вражду Армонвилля к Робеспьеру просто внушением со стороны Бабефа или других врагов вождя якобинцев. Не сыграла ли здесь роль рабочая политика последних, приведшая к разочарованию масс в этой политике в последний период якобинской диктатуры. К сожалению, по этому вопросу Лоран хранит молчание, и вообще взгляды Армонвилля не очерчены нашим автором достаточно четко, что является, конечно, главнейшим недостатком книжки.
Но в общем, книжка Лорана написана увлекательно, интересно и может быть вполне рекомендована комсомольцам, рабфаковцам и развитым рабочим, хотя полное отсутствие раз'яснительных примечаний затруднит для таких читателей понимание ее интересного содержания.
Если в лице Армонвилля мы имеем дело с подлинным представителем трудовых масс, то с ними же мы сталкиваемся и в лице бешеных, которым посвящена книжка Захера.
Бешеные — так в эпоху французской революции противники называли тех представителей городской трудящейся бедноты, которые выдвигали решительные требования борьбы с накоплением богатств, необузданной спекуляцией и установления таксы цен на продукты. Широкие трудящиеся массы Парижа, а отчасти провинции, т.-е. те революционные кадры, которые, в конечном счете, решали революционные битвы, шли за бешеными.
Поэтому эти последние представляли собой внушительную силу. Играя значительную роль в низовых организациях городского населения, а также в народных обществах предместий, бешеные были необходимыми союзниками для тех партий, которые хотели бы мобилизовать в помощь себе трудовые парижские массы. Этим об'ясняется то обстоятельство, что в момент жесточайшей борьбы с жирондистами якобинцы заключают союз с бешеными.
Несмотря на ту крупную роль, которую бешеные играли в событиях французской революции, их деятельность как-то замалчивалась прежними историками и должное внимание на них было обращено лишь в самое последнее время. Работа французского ученого Брэша, посвященная революционной Коммуне, созданной восстанием 10 августа, «Социалистическая история» Жореса и книга Кунова содержат уже не мало страниц, посвященных бешеным.
Наконец, теперь мы имеем небольшую русскую книжку, посвященную бешеным и рассмотрению их идеологии.
Книжка тов. Захера, написанная в ленинградских условиях, не может быть оригинальной в смысле использования материала, по этой причине она не является самостоятельным, основанным на изучении источников исследованием. Наш ленинградский историк, к сожалению, был вынужден пользоваться работами других, тех, кому были доступны сырые материалы. Однако в части, касающейся выводов, оценок и подведения под идеологию бешеных классового фундамента, наш автор является самостоятельным.
Помимо того, книжка тов. Захера имеет ту ценность, что делает доступными такие материалы, которые, будучи рассеяны по редким журналам и по книгам, имеющимся лишь на французском языке, являются недоступными широкому читателю.
По отношению к пониманию бешеных возможны две ошибки: или их считают левым крылом якобинцев, или в них видят представителей социалистической идеи, предшественников современного пролетарского движения.
В первом очерке своей книжки, очерке, посвященном деятельности Жака Ру, тов. Захер опровергает оба эти мнения. Полное пренебрежение бешеных к вопросам политической свободы, выдвигание на первый план чисто экономических требований, которые были абсолютно чужды большинству якобинцев, резко отделяет от последних Жака Ру — вождя бешеных. Бешеные, — говорит тов. Захер. — не были левыми якобинцами, «потому что не были якобинцами вообще» (стр. 30).
Между прочим, в своем утверждении о полном пренебрежении бешеными политических вопросов, тов. Захер не совсем прав. Отношение бешеных к вопросам свободы и демократии подвергалось значительным изменениям в зависимости от тактической обстановки. Так, выступая против Конституции, в момент ее принятия Конвентом, бешеные впоследствии, когда проведение конституции было отсрочено, выступали против этого мероприятия. Несомненно, демократические требования выдвигались бешеными и в последние моменты существования диктатуры якобинцев, во всяком случае после 9 термидора остатки бешеных пред'являли требование о восстановлении демократических городских властей.
Что касается социализма бешеных, то о таковом, вообще, не может быть и речи. Бешеные, представлявшие тогдашнюю городскую бедноту, не были выразителями взглядов пролетариата, а защищали интересы мелких ремесленников, класса, как говорит о нем тов. Захер, «по своему существу реакционного». В идеях бешеных не было и следа каких-либо требований об обобществлении производства, и вообще вопросы производства в их идеях занимали очень малое место.
Реакционность бешеных проявлялась не только в том. что они не были социалистами; помимо того, они были врагами капиталистического накопления, а в ту эпоху, в эпоху создания основ капиталистического общества, эта враждебность являлась идеей реакционной. И тов. Захер вполне прав, когда заявляет, что победа Жака Ру и представляемого им класса «обозначала бы полную неудачу революции, которая должна была создать наиболее благоприятные условия для развития капиталистического общества, и те самые законы экономического развития, до сознания существования которых Жак Ру никогда не дошел, неизбежно требовали его поражения и гибели» (стр. 31).
Второй очерк книжки тов. Захера посвящен Доливье. Если Жак Ру — выразитель взглядов городской бедноты, то Доливье, по мнению тов. Захера, защитник интересов бедноты деревенской. С такого сорта мнением нашего историка согласиться, пожалуй, можно, но нельзя смотреть на всю систему предлагаемых Доливье мероприятий, как на систему чисто реакционную. Ведь, все-таки, в основу системы было положено требование обобществления земельной собственности и передачи ее государству.
Не совсем прав тов. Захер и при высказывании им той мысли, что требование установления таксы на продукты было совершенно чуждо деревенской бедноте и в требованиях, выдвигаемых Доливье, являлось чем-то случайным. Как мы уже указывали, проф. Матьез в рассмотренной нами выше книге показал, что на этом требовaнии городская и деревенская беднота сходились. В самом деле, ведь и деревенскому бедняку приходится покупать на стороне целый ряд нехватаюших ему продуктов.
Третий очерк разбираемой нами книги затрагивает деятельность Л'Анжа. Л'Анж, открытый Жоресом, социалист, сторонник национализации хлебных запасов и торговли хлебом, стоит как-то особняком среди других деятелей французской революции. Мало общего имеет он и с бешеными, с которыми его, пожалуй, не стоило бы и об'единять путем рассмотрения его взглядов в книжке, посвященной анализу воззрений бешеных. В самом деле, Л'Анж ближе стоит к социалистам-утопистам, чем к идеологам ремесленной и деревенской бедноты, каковыми были бешеные.
Несомненно, в эпоху последних моментов существования якобинской диктатуры и первых месяцев термидорианской реакции группы, представлявшие собою остатки бешеных, были связаны с будущим главою «Заговора Равных» — Бабефом. Поэтому является совершенно естественным перейти от рассмотрения работы, посвященной бешеным, к рассмотрению книг касающихся деятельности великого основоположника революционного коммунизма.
Бабеф, основоположник революционного коммунизма и провозвестник революционной диктатуры, безусловно, заслуживает более богатой литературы, чем та, которая имеется о нем на русском языке; поэтому приходится с особой тщательностью отмечать появление каждой новой книжки, касающейся деятельности и идей Бабефа.
За последнее время появилось две посвященных Бабефу книжки, одна из них оригинальная русская, другая переводная.
Обе книжки написаны марксистами и потому заслуживают cугyбoгo внимания. Русская книжка — тов. Пригожина — начинается очерком положения промышленности и рабочего класса в эпоху Директории, затем она переходит к рассмотрению раннего периода жизни Бабефа и воззрениям его в это время. Далее события жизни великого коммуниста излагаются параллельно с описанием эволюции его идей. На протяжении глав 3—5 мы можем проследить, как Бабеф из приверженца черного передела становится проповедником обобществления собственности, из раздельщика — коммунистом. Глава 5 книги посвящена рассказу о «Заговоре Равных» и его крахе, глава 6 анализу идей Бабефа — бабувизму.
Во всем этом изложении весьма неудачной является глава 4; об'ясняется это тем, что автор ее не смог разобраться во взаимоотношениях различных партий и группировок в эпоху, непосредственно следующую за катастрофой 9 термидора. Между тем, понять позицию Бабефа в период издавания им «Журнала Свободы Прессы» возможно только в свете этих взаимоотношении. Автор считает, повидимому, что Бабеф стоял в это время на левом фланге якобинцев, отчего именно так — «На левом фланге якобинцев» — и озаглавливает эту главу. Если Бабеф в это время и солидаризировался с какими-либо группами, то это были, скорей всего, остатки бешеных, а эти последние, как мы уже говорили, только по ошибке могут считаться левой фракцией якобинцев.
Изложение тов. Пригожина дает возможность спутать Бабефа с термидорианцами, т.-е. с той реакционной кликой, которая, вопреки левым элементам противо-робеспьеровской коалиции, захватила после переворота 9 термидора власть. На самом деле, Бабеф был враждебен и этой группе правых, и левым, которых называли «хвостом Робеспьера».
Бабеф в это время был центром, вокруг которого группировались бешеные, давнишние противники якобинцев. Вопреки последним, стоящим на точке зрения необходимости продления режима революционного правительства, т.-е. диктатуры, бешеные требовали, как мы уже упоминали, проведения полной демократии, помимо того, они отстаивали, повидимому, и какие-то экономические требования. Во всяком случае, господствовавшие в Конвенте термидорианцы обращали против этих групп строки одного из конвентских адресов: «Собственность должна быть священной, нам чужды эти системы..., снисходительные к грабежу и возводящие его в систему»1).
Все эти обстоятельства не нашли себе места в изложении тов. Пригожиным указанной главы 4. Напротив, он полагает, что «экономическая программа Бабефа этого времени была чисто якобинской», что у Бабефа в эту эпоху не было «никаких требований, направленных к урегулированию экономической жизни» (стр. 69). В таком случае остается совершенно непонятным, почему якобинцы старались всеми силами отмежеваться от Бабефа и его сторонников определенными декларациями, вроде следующей: «Пусть нам не говорят, что наша цель — ограбление богачей, народ ничего не хочет, кроме работы и хлеба»2).
Большие возражения должна вызвать трактовка тов. Пригожиным Бабефа как «чисто аграрного коммуниста» (19, 163).
«Все произведения Бабефа, — говорит наш автор (стр. 164), — выставляющие требование уничтожения всякой частной собственности, имеют в виду почти исключительно собственность землевладельца, не говоря ни слова о промышленных предприятиях»
Однако уже из тех цитат, которыми оперирует тов. Пригожин, или из приложенных к его книге документов, явствует, что Бабеф мыслил обобществление, как обобществление всей производственной деятельности общества. Ведь сам тов. Пригожин находит возможным говорить о «Внешторге» бабефовской общины (стр. 151), он же цитирует одну из брошюр Бабефа, в которой тот настаивает на необходимости «сосредоточить все наличные богатства в руках общины», «собирать в общественные склады все продукты земледелия и промышленности» и «положить конец всякой частной собственности и торговле» (стр. 122). Наконец, на стр. 126 мы читаем следующее, делаемое тов. Пригожиным, заявление: «Коммунизм Бабефа есть «всесторонняя государственная организация, охватывающая все стороны человеческой жизни».
Обратившись к подлинным документам, хотя бы лишь к тем, которые приложены к разбираемой нами книге, мы и в них найдем опровержение мнения тов. Пригожина. Так, в «Доктрине Бабефа» (документ № 12) мы читаем: «Труд и потребление должны носить коллективный характер». Ничто не говорит нам, что здесь дело идет только о земледельческом труде. Статья 6-я того же документа гласит: «Никто не может присвоить исключительно себе поземельную или промышленную собственность». Следовательно, и собственность промышленная должна подвергнуться обобществлению наравне с собственностью аграрной.
Не менее убедительно в этом отношении звучит и «Декрет об общественных работах» (документ 13 г.). Здесь совершенно определенно говорится об урегулировании всей производственной деятельности общины как сельскохозяйственной, так и промышленной.
Тов. Пригожин подчеркивает то обстоятельство, что Бабеф нигде не говорит о национализации крупно-промышленных предприятий специально. Мы полагаем, что это происходит по причинам малочисленности таковых предприятий во Франции эпохи Бабефа и слишком малой роли, каковую эти предприятия играли во всей экономической жизни страны. Франция XVIII века была страной земледельческой, а также страной ремесла и домашней промышленности.
Тов. Пригожин ссылается на проект «Экономического Декрета», который особенно подробно останавливается на необходимости обобществления земельной собственности. Надо помнить, что в эпоху Директории именно этого рода собственность являлась предметом яростной спекуляции, на почве которой и вырастало колоссальное имущественное неравенство.
На основании всего вышесказанного мы полагаем, что мнение т. Пригожина об исключительно, якобы, аграрном характере бабефовского коммунизма должно подвергнуться основательному пересмотру. Кроме того, указанная уже нами 4-я глава его книги должна быть переработана.
При всем том, книга т. Пригожина является хорошей и весьма полезной книгой, во-первых, эта книга марксистская, во-вторых, она очень популярно и живо написана, в-третьих, она дает хорошую картину эволюции воззрений Бабефа.
К сожалению, книга т. Пригожина имеет целый ряд недостатков внешнего характера, происходящий из той, видимо, поспешности, с которой она написана. Поспешность эта отразилась в первую очередь на аппарате ссылок и примечаний. Здесь мы можем увидать ссылки на второй том «Немецко-Французского Ежегодника», который, как известно, был издан Марксом всего в одном томе, на целый ряд подлинников XVIII века непосредственно, в то время как наш автор ознакомился с этими подлинниками из доступной всем книги Вольтерса и т. д. Кроме того, т. Пригожин иногда приписывает очень известные выражения не тому лицу, которому они принадлежат (так обстоит дело с знаменитой фразой чартистского оратора Стэфенса).
Но все недостатки этого рода не очень значительны и в последующих изданиях книги могут и должны быть исправлены.
Другая посвященная Бабефу книга принадлежит перу Мориса Доманже, автора недавно вышедшей книжки о Бланки. Морис Доманже является марксистом. Его работа распадается на три части: Люди. Факты. Идеи.
Первая часть дает портреты-биографии Бабефа и его ближайших сподвижников. Вторая часть рассказывает историю «Заговора Равных». Эта часть с достаточной подробностью останавливается на организационной стороне заговора и весьма много дает о связи заговора Бабефа с рабочими массами. Здесь мы узнаем много интересного об агитационных приемах бабувистов, об их попытках связаться с мастерскими и рабочими кварталами.
Что касается организационной стороны заговора, то, поскольку она нашла свое изображение у Доманже, поскольку бабувистская организация вырисовывается перед нами не как создание какой-то кучки фантазеров, вспышкопускателей, а как сильная конспиративная организация, руководимая опытными конспираторами-политиками.
Третий отдел книжки посвящен изложению учения Бабефа. Здесь Бабеф выявляется, как проповедник коммунизма, и не только коммунизма аграрного, как полагает автор только-что разобранной нами книжки т. Пригожин. Бабеф является сторонником классовой борьбы и революционной диктатуры. Он не только теоретик, но и революционер-практик, поэтому он создает проекты реальных и конкретных мероприятий, имеющих быть осуществленными в момент переворота и захвата власти революционерами.
В общем, книжка Доманже написана весьма доступно и интересно, а местами — с известным под'емом.
Однако она не лишена некоторых довольно крупных недочетов,
Наиболее важным из них является то обстоятельство, что учение Бабефа изображено Доманже, в противоположность тому, как это сделано т. Пригожиным в стационарном состоянии, а не в его развитии, в то время как учение это абсолютно коммунистическим сделалось лишь постепенно.
Поэтому едва ли будет правильным утверждать, как это делает наш автор (стр. 8), что Бабеф еще в эпоху, предшествующую революции, был последовательным коммунистом и что его проповедь аграрного закона, имевшая место в пеpвый период революции, была лишь тактическим приемом (стр. 83).
Опираясь на заявление самого Бабефа, на заявление, носящее лишь агитационный характер, Доманже видит в Бабефе продолжателя идеи Робеспьера. Таким путем этот последний, равно как и Сен-Жюст, и Марат обращаются в социалистов. Такое понимание взглядов вождей якобинцев является очень крупным недоразумением. Последнее коренится в весьма прискорбном пренебрежении нашим автором, несомненно, являющимся марксистом, пренебрежении подлинным марксистским анализом.
Пренебрежение этим анализом сказывается, между прочим, и на общей характеристике эпохи деятельности Бабефа: экономическая сторона характеристики этой эпохи у нашего автора отсутствует или почти отсутствует.
Как и т. Пригожину, Доманже не удалось понять и изобразить послетермидорианские группировки и их взаимоотношения. Поэтому поведение Бабефа этого времени кажется нашему автору непонятным и противоречивым. А между тем, поведение это может быть понято только к свете социальных характеристик указанных группировок. Ведь и сам Бабеф не был в это время одиноким, а действовал как один из вождей определенной группы, центром которой являлся столь враждебный якобинцам «Избирательный Клуб».
Давая общую оценку учения Бабефа и определяя его место в развитии революционных идей, наш автор, несомненно, хватает через край, когда говорит что Бабеф в вопросе понимания классовой борьбы «в сущности марксист» (стр. 3) Конечно, бабефовскому делению общества на бедных и богатых, на паразитов и трудящихся далеко до марксистского анализа классового состава общества. Несомненно, несколько преувеличенной является и имеющаяся в последней главе оценка оказанного Бабефом на последующее революционно-социалистическое движение влияния.
Остановившись на отдельных книгах, посвященных Французской Революции, скажем пару слов по поводу статьи, напечатанной в № 5 «Воинствующего Материалиста» и озаглавленной «К вопросу о якобинской идеологии». Редакционное примечание к этой статье гласит, что статья печатается в порядке обсуждения, и, действительно, статья, небольшая по размеру, только лишь ставит указанный в заглавии вопрос и делает лишь слабые попытки к его разрешению.
Автор статьи обнаруживает значительную эрудицию в вопросе, но и только. В самом деле, значительную часть статьи он посвящает выяснению того всем известного обстоятельства, что Якобинское Общество «отражало изменение в общественном настроении, будучи монархическим, пока Франция была монархической, республиканским — когда обстоятельства привели к установлению республики»(стр. 264).
Но, во-первых, помимо смены настроений, здесь играло роль и изменение состава общества, постепенно обращавшегося в клуб мелкобуржуазных слоев парижского населения, а, во-вторых, когда мы говорим о якобинцах, о якобинской идеологии, то мы имеем в виду определенный момент в истории якобинского общества, и именно тот момент, когда общество это стало якобинским по существу, т.-е. когда оно стало отражать большинством своего состава настроения указанного выше определенного слоя, быть может, и пестрого по своему составу но все же определенного.
И вот, как это ни странно, в разбираемой нами статье об этом обстоятельстве нет ни звука. Вообще, классовый подход автору этой статьи как-то совершенно чужд. И, несомненно, по этим причинам наш автор и восстает против предписывания Сен-Жюсту и Робеспьеру «кулацкой идеологии», т.-е. идеологии зажиточных мелких собственников. В качестве аргумента против такой социальной классификации воззрений указанных вождей якобинцев, нашим автором выдвигается то обстоятельство, что Бабеф, Кабэ и другие коммунисты считали себя наследниками идеи Робеспьера.
Конечно, такой аргумент является весьма мало убедительным. Ведь если пойти дальше, то можно увидать, что деятели французской революции смотрели на себя, как на продолжателей дела Гракхов, царя Ликурга или Брута. Вообще, основывать свое утверждение на исторических легендах, на заявлениях агитационного или риторического характера — не следует. Это мы говорили уже при разборе книги Доманже. Но автор разбираемой нами статьи смотрит на дело иначе и в конце ее определенно заявляет, что Робеспьер был основоположником коммунистической идеи, и Бабеф лишь практически пытался провести ее в жизнь (стр. 270).
С. М. Моносов
1) Moniteur, XXII, 200—201. (назад)
2) Протоколы якобинского клуба, т. VI. стр. 528. (назад)