В настоящей статье мы касаемся Нечаева и его дела лишь постольку, поскольку они имеют непосредственное отношение к Бакунину и его деятельности. Поэтому мы естественно опускаем ряд деталей, хотя и весьма интересных с точки зрения истории русского революционного движения, но не связанных с прямою темою нашей работы 2).
Имя Нечаева сделалось известным в связи со студенческими волнениями 1869 года.
Среди массы студентов, настроенных хотя и оппозиционно, но не имевших определенного политического миросозерцания, действовали люди, настроенные более революционно и готовые придать студенческому движению, вызванному чисто корпоративными интересами, определенно политическое направление. Подобно тому, как впервые студенческие волнения 1861 года доставили тогдашним революционным кружкам («Молодой России», «Земле и Воле» и т. д.) рядовых членов и руководителей, точно так же и движение, связанное с именем Каракозова, не прошло бесследно, оставив после себя и яркие воспоминания, и революционную традицию, и активных людей. Они-то и возглавили студенческие волнения, вспыхнувшие весною 1869 года, но подготовлявшиеся уже с конца предыдущего года.
Осенью 1868 года начались студенческие сходки, на которых обнаружилось существование двух течений в студенческой массе: умеренного под предводительством Езерского, ставившего себе чисто студенческие, корпоративные задачи, и радикального, стремившегося расширить студенческий протест до общеполитического, революционного протеста. Во главе второго течения стал Нечаев.
Какое настроение господствовало на этих сходках, видно из воспоминаний С. Чудновского 3). По его словам, лозунг «В народ!» был популярным и почти всеобщим лозунгом этих сходок. Вопрос, служивший предметом горячих споров, ставился так: следует ли, хотя бы временно, отдаваться науке или же нужно, отрекшись от привилегированного положения, помнить долг свой перед тем народом, на счет которого молодежь получила свое образование, бросить учебные заведения и слиться с народом? 4).
Бросается в глаза, что в этой постановке вопроса слышится отголосок тех идей, которые как раз в это время развивал в «Народном Деле» Бакунин. Именно такие мысли развивал и Нечаев не столько на общих сходках, где он избегал выступать, а в частных беседах с намеченными людьми. Но знал ли в этот момент Нечаев о писаниях Бакунина? По-видимому, знал. В своих показаниях на суде над нечаевцами в 1871 году В. Черкезов 5) сообщил, что он слыхал на сходках речи Нечаева, в которых он высказывался в пользу программы «Народного Дела», рекомендуя приступить к ее осуществлению, в частности, к насильственному революционному перевороту. Тот же Черкезов сообщил Максу Неттлау еще более определенные сведения. По его рассказу, передаваемому Неттлау в своей статье о Бакунине и русском революционном движении в годы 1868—1873 6), в 1868 году в Петербурге образовалась революционная группа (первая после разгрома ишутинского кружка, происшедшего в связи с покушением Каракозова), в которую кроме него входили П. Ткачев, братья Аметистовы и др. Один из членов этой группы, Бочкарев, отправился в Женеву для того, чтобы завязать сношения с тамоишими эмигрантами; Жемановым, Элпидиным и другими, участвовавшими в деле «Казанского заговора» в 1863 году 7). О принадлежности их к Интернационалу было известно, хотя в то время в России сведения о Международном Товариществе Рабочих не отличались особенной отчетливостью, что впоследствии дало Бакунину и Нечаеву возможность выдать Альянс за Интернационал. Случайно Бочкареву не пришлось встретиться с Бакуниным, но зато он привез в Россию первый номер «Народного Дела», произведший на группу сильнейшее впечатление. Отдельные статьи этого номера были по тогдашнему обычаю переписаны и разосланы в разные города 8). Нечаев был восхищен статьями «Народного Дела» и нa сходках повторял высказанные там мысли Бакунина. Таким образом, Бакунин, сам того не ведая, оказывал уже известное влияние на самое начало нечаевского дела, в котором вскоре ему суждено было сыграть такую крупную роль.
Далее, по рассказу Черкезова, около того же времени Е. Аметистов предложил ему познакомиться с учителем Нечаевым, который, дескать, является типом настоящего революционера, вышедшего из простонародной среды и проникнутого органической ненавистью к барам. Таким образом Нечаев был приобщен к революционной группе, стремившейся придать студенческому движению политический и социалистический характер.
Несколько позже через того же Е. Аметистова Нечаев познакомился с З. Ралли, вокруг которого группировался кружок студентов разных учебных заведений 9). Нечаев заинтересовался этим кружком, в котором имелись старые номера герценовского «Колокола» и другие издания революционного направления. Впоследствии Нечаев свел Ралли с кружком Ткачева.
«Собираясь по вечерам (в декабре 1868 года. Ю. С.) в квартире Нечаева, — рассказывает Ралли 10), — я, Орлов, братья Аметистовы и вскоре еще несколько других студентов, между которыми был и Чубарое, повешенный много позже Тотлебеном 11), мы читали «Lanterne» Рошфора, книжонку, изданную полицией об Иосафате Огрызке 12), старые «Отечественные Записки» со статьями о Роберте Оуэне и, наконец, добытую нами книгу Буонаротти о заговоре Бабэфа. Эта последняя книга произвела на некоторых из нас потрясающее впечатление, и мы заговорили об организации политического общества в России (курсив мой). История декабристов, петрашевцев и воспоминания о Худякове и его рассказах о существовании какого-то тайного (?) общества за границей были излюбленными сюжетами разговоров наших на этих вечерах. Нечаев знал очень плохо по-французски, а потому при чтении приходилось делать дословный перевод, что в особенности было обременительно при чтении французской революции Луи Блана; ее пришлось бросить на втором томе и взяться за Карлейля по-русски».
Повидимому, к этому моменту Нечаев был уже человеком определенно революционных убеждений. Сын бывшего крепостного, а затем мещанина-ремесленника, С. Г. Нечаев родился в 1847 году в селе Иваново, Владимирской губернии. Сначала он учился в сельской школе, а затем сдал экзамен на звание учителя и, по переезде в Петербург, где поступил вольнослушателей в университет, сделался преподавателем в приходском Сергиевском училище. Через своего земляка, тоже учителя, Вл. Орлова он познакомился с Ив. Аметистовым, а через последнего с его братом Е. Аметистовым, который ввел его в революционные кружки. Когда и как Нечаев сделался революционером, трудно установить. Во всяком случае к рассматриваемому моменту ему было всего 21 год, и тот факт, что он мог среди людей, превосходивших его и летами, и образованием, занять такое выдающееся положение, свидетельствует о его незаурядной натуре.
По рассказу Ралли, на собрании у Ткачева в начале февраля (на самом деле в январе) 1869 г. поднят был вопрос о создании временного комитета для руководства студенческим движением. Ралли предложил составить его из представителей существовавших студенческих кружков; Нечаев же находил более удобным составить комитет из студентов, уже намеченных движением, без обращения к кружкам. Но тем временем комитет уже составился из среды самого студенчества, при чем избраны были даже делегаты для поездки в другие университетские города с целью привлечения и тамошнего студенчества к петербургскому движению. В Москву посланы были Л. Никифоров и З. Ралли.
Впоследствии Нечаев снова внес предложение об образовании комитета на централистических началах. По словам Ралли («Былое», 1906, июль, стр. 140—142), комитет образован тогда не был. Но позже на одном из собраний «принято было решение сплотиться в один кружок всем тем, которые уже поняли, что студенческое движение поднято для того, чтобы перезнакомить людей между собой и таким образом составить кружок из людей, имеющих целью поднять восстание в России и уничтожить существующий порядок вещей».
Существовал ли когда-либо такой комитет? Судебный процесс по делу нечаевцев не выяснил этого вопроса. В напечатанных по-русски воспоминаниях Ралли о существовании комитета ничего определенного не говорится. Но Неттлау цитирует изданные по-румынски мемуары Ралли «Temnita si Exil» и «In Exil», где упоминается о существовании «комитета действия» (Ткачев, братья Аметистовы, Орлов, Ралли, Нечаев и еще трое), который, по инициативе Ткачева и Нечаева, был преобразован в «Комитет русской революционной партии» (Ткачев, Нечаев, Ралли, оба Аметистова, Сиряков, Никифоров, Орлов и Л.). Надо полагать, что окончательной организации комитет не получил, а под таким названием фигурировала та инициативная группа, которая пыталась внести единство в студенческое движение и придать ему политический и революционный характер. Эта группа вскоре была разгромлена арестами, но возможно, что, когда Нечаев в марте 1869 г. прибыл за границу и впервые встретился с Бакуниным, он не знал еще о полном разгроме этого «комитета». Сам Бакунин в известном письме к Таландье писал, что в тот момент комитет еще существовал, но при этом он опирался на слова Нечаева, а кроме того хотел ослабить свою ответственность утверждением, что в начале нечаевского дела была не одна только фикция, а и нечто реальное 13).
Какова была программа этой группы? Об этом можно только догадываться. Но существует документ, точное происхождение которого, правда, не установлено, но который, повидимому, исходил от этой группы и, вероятно, отражает взгляды если не всех ее участников, то, по крайней мере, наиболее сознательных из них. Это рукопись, найденная в бумагах Ф. Волховского и фигурировавшая на процессе под названием «Программа революционных действий» 14). Принадлежала ли она Ткачеву, Нечаеву или же была продуктом коллективного творчества, судить трудно. Во всяком случае в ней, видимо, нашли выражение взгляды, которыми руководствовалась инициативная группа, активным членом которой был Нечаев.
Решительно отрицая существующий строй, как основанный на эксплоатации и угнетении, документ выражает уверенность в неизбежности народного восстания против этого строя. Народ поймет, что сила и право на его стороне, а тогда победа непременно останется за ним. Все дело в том, чтобы ускорить переворот, выясняя народу его силу и необходимость восстания. Экономический переворот невозможен без политического. «Единственный выход — это политическая революция, истребление гнезда существующей власти, государственная реформа. Итак, социальная революция, как конечная цель, и политическая, как единственное средство для достижения этой цели».
Как видим, эта мысль очень далека от анархических взглядов Бакунина. Судя по общему ее тону и по логическому развитию основной идеи, мoжнo предположить, что автором программы является скорее всего Ткачев, к тому времени успевший выработать определенное политическое миросозерцание. А отсюда следует, что Нечаев, повидимому, разделявший тогда эти взгляды, был в тот момент не анархистом, а бланкистом 15). Тем более это верно в том случае, если программа принадлежала самому Нечаеву (что, впрочем, сомнительно). Отсюда следует, что тогдашняя революционная молодежь, верная традиции каракозовцев, не разобралась сразу в программе Бакунина. Если «Народное Дело» привело ее в восторг, то не своим требованием уничтожения всякой государственности и отрицанием политических переворотов, а своим крайним революционным духом и своим призывом к революционной активности. На сторону анархизма Нечаев стал склоняться уже после своего знакомства с Бакуниным, да и то это увлечение анархическими воззрениями не было у него глубоким и оказалось чисто временным (как показывают 6 номеров нечаевского «Колокола», 2 «Народной Расправы» и «Община», изданные без Бакунина).
Далее «Программа революционных действий» доказывает необходимость создания революционной организации. «Для достижения этого, — говорится там, — мы должны распространять известного рода листки в известном духе, устраивать сходки и частные протесты, как предварительную пробу, как практический прием для выработки революционных типов, наконец, как средство сближения между собою как отдельных лиц, так и многочисленных, но разрозненных кружков; вербовать людей и образовывать повсеместно частные кружки в том же направлении и с той же единственой целью революции; устраивать кассы для устройства революционного фонда; стараться вступать в сношения с европейскими революционными организациями и поддерживать постоянную связь с ними».
В плане организации, развитом в этом документе, надлежит отметить два пункта, от которых потом Нечаев отказался (если предположить, что он был автором программы или целиком разделял ее положения). Это, во-первых, положение, что вся организация строится на принципе децентрализации в смысле ослабления главного центра и предоставления большей инициативы провинциальным центрам. А, во-вторых, — на ряду с требованием от членов организации отказа от собственности, обычных занятий и привязанностей, поскольку последние способны мешать их революционной работе, — заявление, что требовать полного отречения от них организация не считает себя в праве, так как это было бы ненужным стеснением свободы личности.
Самый план революционных действий сводился к тому, чтобы до мая (1869 г.) сосредоточить деятельность революционеров в столицах и частью в университетских городах. За это время должен быть проведен протест студенчества за право сходок и положено начало пропаганды и организации среди голытьбы. Затем деятельность должна быть перенесена в губернские и уездные центры и сосредоточена главным образом в среде разночинцев, семинаристов и провинциальной голытьбы. С октября пропаганда переносится в народные массы, при чем не менее трех четвертей революционеров отправляется из столиц в провинцию. Оставшаяся в столице литературная группа вырабатывает устав русской революционной организации, составляет катехизис (курсив мой), правила которого обязательны для членов организации, и намечает план местных выступлений на 1870 год, форму будущего устройства государства и время революции. В октябре происходит с’езд, который должен обсудить и принять все намеченные мероприятия. «С этого времени должна начаться систематическая, захватывающая всю Русь, революционная деятельность организации». Моментом восстания предполагалась весна 1870 года.
Именно этот план Нечаев впоследствии пытался осуществить на практике. За исключением «государственного» элемента, содержащегося в этой программе, основные положения ее во многом совпадают со взглядами, изложенными Бакуниным в № 1 «Народного Дела» 16). Обращает на себя внимание то обстоятельство, что идея «революционного катехизиса», устанавливающего правила для членов организации, возникла в России до встречи Нечаева с Бакуниным.
В разгар подготовительной работы среди студенчества начались аресты. Положение Нечаева, деятельность которого уже обратила на себя внимание полиции, стало опасным. Он решил уехать из Петербурга. Полиции сделалось известно участие Нечаева на одной из сходок (на квартире студента Любимова). Участники сходки были переписаны, а устроители приглашены в полицию для об’яснений. Был ли Нечаев задержан или только вызван в полицию для допроса, трудно установить. В первом полицейском документе определенно говорится, что Нечаев «уже арестован». Но в следующих сообщается только о том, что за ним установлен надзор 17). Как бы там ни было, понял ли Нечаев, что ему предстоит близкий арест или же он был временно действительно задержан и скрылся из полицейского участка, но он решил бежать. Однако, бежать не просто, а с церемонией.
В. Засулич, бывшая тогда 15-летней девушкой, получила по городской почте конверт с двумя записками. На одной было сказано; «Идя сегодня по Васильевскому острову, я встретил карету, в которых возят арестантов, из ее окна высунулась рука и выбросила записку, при чем я услышал слова: «Если вы студент, доставьте по адресу». Я — студент и считаю долгом исполнить просьбу. Уничтожьте мою записку». Подписи не было. На другой записке рукою Нечаева было написано: «Меня везут в крепость, какую — не знаю. Сообщите об этом товарищам. Надеюсь увидаться с ними, пусть продолжают наше дело».
Несмотря на явную вздорность обеих записок, им придали веру, и студенты даже требовали освобождения Нечаева из-под ареста.
Этой проделкой начинается та система мистификаций, к какой прибег Нечаев для создания централизованной и дисциплинированной революционной организации.
Зачем Нечаеву нужна была эта мистификация? Дело ясно. Лично он не пользовался особым авторитетом, революционного стажа у него не было, по молодости лет он не мог влиять на окружающих, среди которых были люди, стоявшие выше его в смысле образования и влияния. И Нечаев задумал на время исчезнуть для того, чтобы вернуться уже другим человеком, со славою борца, пострадавшего за свои убеждения. Для этого и придумана была легенда с крепостью, побегом и т. п. В русской революционной истории это был первый случай такого обмана.
Но этого мало. Нечаеву нужно было еще прикрыться более громким именем, чем его собственное. Ему нужно было заключить союз со старым революционером, пользующимся большой популярностью среди молодежи, и выступить в роли его союзника и поверенного. Таким человеком был Бакунин. И Нечаев, после короткого пребывания в Москве и неясной поездки на юг России, весною 1869 года двинулся за границу для встречи с Бакуниным.
Первая встреча Нечаева с Бакуниным состоялась в конце марта 1869 года в Женеве, при чем Нечаев произвел на Бакунина весьма выгодное впечатление 18). Новые союзники быстро столковались, при чем каждый из них рассчитывал использовать своего контрагента в своих собственных интересах.
Часто ставился вопрос, кто же из них двоих сыграл главную роль в так называемой «нечаевщине». Мы думаем, что сыграл ее Бакунин. Друзья последнего, да и он сам в первую голову, позже старались представить Бакунина в виде жертвы нечаевских обманов и плутней, при чем Бакунин изображается в виде невинного и наивного добряка, введенного в заблуждение ловким обманщиком, а Нечаев — в виде какого-то коварного Яго, опутавшего и запутавшего доверчивого и благодушного старика. Этому, разумеется. трудно поверить.
В момент их первой встречи Нечаев был 21-летний юноша, правда, весьма энергичный, но неопытный, без связей, без влияния, без средств, без имени. Бакунин дал ему и то, и другое, и третье. Можно сказать, что только после сближения с Бакуниным Нечаев стал более или менее заметной фигурой. Тот Нечаев, которого мы знаем по процессу, был в значительной мере создан Бакуниным, да и сама организация, впоследствии созданная Нечаевым, была бы невозможна без патроната Бакунина.
Правда, Нечаев отличался выдающейся энергией и преданностью революционному делу, о чем согласно свидетельствуют все знавшие его люди, даже те, которые пострадали от его бесцеремонных приемов. Но этого было мало для того, чтобы целиком захватить Бакунина и заставить его принять участие в задуманном предприятии. Если даже допустить, что он поверил Нечаеву, когда тот представился ему в качестве представителя или делегата от какого-то таинственного русского революционного комитета 19), то и тогда нельзя об'яснить той энергии, с какою Бакунин ринулся в нечаевские предприятия. Секрет заключался в том, что если Бакунин тогда нужен был Нечаеву, то и Нечаев в тот момент не менее нужен был Бакунину.
Впоследствии Бакунин, как сообщает Ралли, уверял, что он искренно верил всем сообщениям относительно организации, переданным ему и Огареву Нечаевым: «Конечно, — говорил Бакунин, — я не верил в окончательный успех дела так, как его мне представлял Нечаев, который убеждал меня, Герцена и Огарева, что Россия мужицкая готова восстать, что комитет имеет глубокие связи в войске, и что власть будет захвачена людьми комитета. Я тоже был убежден, что товарищи Нечаева по всему вероятию очень скоро попадут в лапы Третьего Отделения, и что разыграется старая русская история с ее каторгой, а может быть, и виселицей. Все это однако не умаляло моего интереса к делу, и я был уверен, что мне удастся провести через Нечаева и его товарищей наши идеи и наш взгляд на вещи в России, а также я думал серьезно, что Нечаев будет способен стать во главе ветви революционного союза моего. Этим он и был дорог мне» (курсив мой).
В этом и кроется разгадка того слепого доверия Бакунина к Нечаеву, которое всех поражало (если было такое слепое доверие!), и того тесного сотрудничества, которое установилось между этими двумя людьми. Бакунин хотел использовать Нечаева в интересах своего Альянса. Это было, разумеется, совершенно естественно. Но того же нельзя сказать о том легкомыслии, которое было Бакуниным проявлено в этом деле, и о той системе всесторонней мистификации, которую оба они применяли в дальнейшем. Эта система была вполне в духе Бакунина. Здесь они с Нечаевым быстро столковались. Конечно, Нечаев уже самой обстановкой своего от’езда из России показал свою склонность к такому методу работы, но если бы Бакунин на первых порах остановил скромного юношу и выяснил ему, что обманом никакого прочного революционного дела не создашь, возможно, что тот бы поостерегся и не пошел бы до конца по избранному им пути. Но Бакунин не только этого не сделал, но напротив раздул эту систему и довел ее до конца, как мы сейчас увидим.
По рассказу Ралли, Нечаев познакомился в Женеве также с Утиным, с которым не поладил. «Относительно несогласия между Утиным и Нечаевым, — говорит Ралли, — следует заметить здесь, что заявление Н. Утина, будто в это время он получил из Петербурга обстоятельные предостережения по поводу новоприбывшего, абсолютно ложно (?). Таковых сведений в то время не могло (?) быть, так как сам Нечаев еще не имел никакого плана действия и много позже (?) стал рассказывать о своем псевдо-бегстве из Петропавловской крепости 20), а также о существовании какого-то комитета партии в России. Нечаев, познакомившись с М. А., на первых порах был почти что совершенно правдив (курсив мой) и только преувеличивал количественно круг своих связей в России, относительно же существования какой-либо партии не говорил ничего определенного, что, однако, Бакунину казалось похвальной тактикой хорошего конспиратора» («М. Годы», ц. ст., стр. 153).
Из подчернкутых нами слов Ралли вытекает вполне определенный вывод, а именно, что система мистификации, если не была полностью подсказана Нечаеву Бакуниным, то во всяком случае обдумана и пущена в ход обоими ими совместно, по взаимному соглашению. Так оно, как мы увидим, и было. Но пока остановимся на утверждении Ралли, что в первый момент насчет Нечаева якобы не раздавалось да и не могло раздаваться предостерегающих голосов. Это неверно. В брошюре об Альянсе (стр. 61) определенно рассказывается, что сообщения Нечаева сразу вызвали подозрения: «Некоторые эмигранты положительно знали, что никакой делегат из Петербурга не посылался; другие, поговорив с мнимым делегатом, приняли его за шпиона. В конце концов он назвал свое настоящее имя — Нечаев; он рассказывал, что бежал из Петропавловской крепости, куда был заключен в качестве одного из главных деятелей студенческих беспорядков, вспыхнувших в столице в январе 1869 г. Многие эмигранты, отбывавшие продолжительное заключение в этой крепости, по опыту знали о невозможности всякого бегства оттуда; таким образом, они знали, что по этому пункту Нечаев лжет... Но Бакунин с большим треском выступил в защиту Нечаева. Он повсюду заявлял, что тот является «чрезвычайным посланцем крупной тайной организации, существующей и действующей в России». Тогда Бакунина просили не сообщать этому человеку имена своих знакомых, которых он мог скомпрометировать. Он обещал, и документы процесса показали, как он сдержал свое слово» 21).
Не забудем, что как раз в то время (с февраля по май 1869 г.) в Женеве находился участник студенческого движения, Негрескул. Он тоже обличал Нечаева как лгуна и самозванца. Повидимому, именно его имеет в виду брошюра об Альянсе, когда продолжает; «Во время свидания, которого Нечаев добился от одного эмигранта, он принужден был признать, что он не делегирован никакой тайной организацией, но у него были, по eгo словам, товарищи и знакомые, которых он хотел сорганизонать, прибавив, что необходимо забрать в руки старых эмигрантов, для того чтобы воздействовать их именами на молодежь и воспользоваться их типографией и деньгами» 22).
Приведем, кстати, другое свидетельство, правда, относящееся к более позднему времени, но также показывающее, что Бакунин и позже прикрывал Нечаева и его плутни. Речь идет о сообщении, которое сделал Марксу Лопатин, также обличавший обманные действия Нечаева. В письме от 5 июля 1870 года («Briefwechsel», т. IV, стр. 292—293) Маркс пишет Энгельсу: «Он рассказывал мне, что вся история о Нечаеве (23 лет) выдумана и лжива от начала до конца. Никогда Нечаев не сидел в русских тюрьмах, никогда русское правительство не пыталось его убить 23) и т. д. Дело обстоит так: Нечаев (один из немногих агентов Бакунина в России) принадлежал к тайному обществу 24). Другой юноша X., богатый и восторженный, поддерживал это общество деньгами через Нечаева. В один прекрасный день X. заявил Нечаеву, что не даст больше ни копейки, так как не знает, куда эти деньги идут. Тогда г. Нечаев (может быть потому, что не мог дать отчета в этих деньгах) предложил своим сотоварищам по тайному обществу убить X., так как он может-де в будущем изменить свои убеждения и сделаться предателем. И он действительно его убил. Таким образом, русское правительство преследует его как простого убийцу 25).
«В Женеве Лопатин прежде всего потребовал у Нечаева об’яснения (по поводу его лживых росказней); тот в оправдание ссылался на пользу этих политических сенсаций для так называемого дела. Тогда Лопатин рассказал всю историю Бакунину, который заявил, что он, «добродушный старик», всему этому поверил. После этого Бакунин потребовал, чтобы Лопатин повторил все это в присутствии Нечаева. Лопатин сейчас же отправился с Бакуниным к Нечаеву, где сцена повторилась. Нечаев молчал. Пока Лопатин оставался в Женеве, Нечаев держал себя весьма скромно, тише воды, ниже травы. Но как только Лопатин уехал в Париж, эта нелепая комедия началась снова. Вскоре после того Лопатин получил по этому поводу ругательное письмо от Бакунина. Он ответил ему в еще более рутательном тоне. В результате Бакунин написал покаянное письмо (оно здесь в руках у Лопатина), но ведь он — добрый, доверчивый старик».
Почему же Бакунин так ухватился за Нечаева, почему он так тесно связался с ним, несмотря на то, что ему с разных сторон делались предостережения насчет его нового союзника?
Во-первых, его прельстила решимость Нечаева, его горячая преданность делу революции, его глубокая любовь к угнетенному народу. Об этих чертах Нечаева единогласно свидетельствуют все, кто с ним встречался. И Бакунин действительно был им очарован. 13 апреля 1869 г. он писал Гильому:
«Сейчас я по горло занят событиями в России. Наша молодежь, в теоретическом и практическом отношении, пожалуй, самая революционная в мире, сильно волнуется, так что правительству пришлось закрыть все университеты, академии и многие учебные заведения в С.-Петербурге, Москве и Казани. У меня теперь находится один такой образец этих новых фанатиков, которые не знают сомнений, ничего не боятся и принципиально решили, что много, много их погибнет от руки правительства, но что они не успокоятся до тех пор, пока не восстанет народ. Они прелестны, эти юные фанатики, верующие без бога и герои без фраз! Папаша Мерон, и ты тоже испытал бы удовольствие при виде того, который гостит у меня».
В таком же восторженном духе он писал Альберу Ришару 7 февраля 1870 года, т.-е. уже после возвращения Нечаева из России. Замечательно, что в этом письме Бакунин не только восхищается организационными приемами Нечаева, которые он ставит в пример европейскому рабочему движению {!), но и выступает в качестве соучастника лживой легенды о мнимом аресте, избиении и страданиях Нечаева.
«Ах, мой милый, — писал он, — как эти ребята там работают, какая у них дисциплинированная и серьезная организация и какая мощь коллективного действия, где все личности стерты, отрекаются даже от своего имени, своей репутации, от всякого тщеславия, от всякой славы, беря на себя только риск, опасности, жесточайшие лишения, но питая вместе с тем сознание, что они сила и действуют! Ты не забыл моего юного дикаря? 26). Так вот он вернулся. Он наделал таких дел, что у вас этому не поверили бы. Он много выстрадал, был арестован, избит до полусмерти, освободился и начал все сначала (курсив мой). И все они таковы». (И дальше идет известное место о бессмертном незримом легионе»).
И даже позже, уже после разрыва с Нечаевым, Бакунин продолжал признавать в нем крупную революционную силу, неукротимую энергию и горячую преданность народным интересам. В известном письме к А. Таландье от 24 июля 1870 г., имеющем целью дискредитировать Нечаева в глазах адресата и его друзей, Бакунин тем не менее признает его недюжинную энергию и преданность интересам народа. То же он говорит и в письме к Огареву от 2 ноября 1872 г., уже после ареста Нечаева.
Мы видим, что увлечение Бакунина Нечаевым вначале было искренне. Но одним этим нельзя об’яснить той интимной близости, которая сразу установилась между Нечаевым и Бакуниным и толкнула последнего на ряд весьма опрометчивых и даже гибельных для него шагов. Насколько Нечаев одно время овладел волею рыхлого и, несмотря на свою революционную фразеологию, благодушного Бакунина, видно из факта, сообщаемого со слов старых эмигрантов М. Драгомановым (в комментариях к «Переписке Бакунина», Женева, 1896, стр. 343). По его словам, Бакунин выдал Нечаеву расписку, в которой обязывался во всем подчиняться Нечаеву, как представителю русского революционного комитета, даже если бы ему приказано было делать фальшивые деньги, при чем в знак полного отречения Бакунин подписался женским именем «Матрена». Можно было бы счесть это анекдотом, но воспоминания Ралли подтверждают этот невыгодный для репутации Бакунина, как серьезного человека, факт 27).
Здесь действовал и другой мотив, на который мы уже выше указывали; если Нечаев хотел использовать Бакунина в своих интересах, то и Бакунин хотел сделать Нечаева своим орудием и агентом. Чтобы понять действительную причину увлечения Бакунина Нечаевым, нужно вспомнить то положение, в котором находился Бакунин, когда встретился с юным «дикарем», «тигренком» и «благородным авантюристом», как Бакунин называл своего нового союзника.
Предоставим слово Ралли. «В тот момент, — рассказывает он, — Бакунин разошелся со всеми (членами русской эмифантской колонии в Женеве) кроме Огарева и Н. Жуковского, будучи совершенно один, он уже собирался покинуть Женеву и переехать куда-либо поближе к Италии, где имел искренних прозелитов среди итальянской молодежи. Нечаев увлек Бакунина своим темпераментом, непреклонностью своей воли и преданностью революционному делу. Конечно, Бакунин сразу увидел и те крупные недостатки и отсутствие какой-либо эрудиции в новом эмигранте, но как М. А., так и все те, которые в те времена встречались с Нечаевым, прощали ему все ради той железной воли, которой он обладал».
И дальше Ралли, в цитированном нами выше месте, говорит о намерении Бакунина попытаться провести через Нечаева в России программу Альянса и поставить его во главе русской его ветви. Тут-то и начинается колоссальная мистификация, в которой на этот раз повинен был уже не Нечаев (который, по словам Ралли, в то время вел себя скромно и правдиво), а именно Бакунин.
«Увлеченный необычайной энергией новоприбывшего, — в эпическом тоне повествует Ралли, — Бакунин решил сделать его представителем русской ветви всемирного своего революционного союза. Вот что рассказывал мне по этому поводу М. А.: «Ввести Нечаева в Альянс я не хотел сразу уже потому, что в то время еще не предполагал открыть в нем и русский отдел. Поэтому-то я и решил сделать его представителем особого (!) революционного общества, в которые вошли бы, с одной стороны, все его товарищи в России, а вне России связующим звеном был бы я со всеми моими из Международного Общества Рабочих {?). Позтому-то и была заказана особая печать с надписью «Alliance révolutionnaire européenne», и полномочие, которое я дал Нечаеву, было подписано лично мною. С этим полномочием, собственно говоря — личным от меня (курсив мой), он и уехал в Россию»...
«Это об’яснение, — продолжает Ралли, — ясно доказало мне, что как русский революционный комитет был фантазией Нечаева, так точно и «революционный европейский союз» был измышлен М. А. для его личной связи с С. Г. (т.-е. Нечаевым), которого, однако, Бакунин серьезно считал делегатом от какого-то комитета в России. Мандат, данный Бакуниным, а также рекомендации к Любену Каравелову 28) в Бухарест, много послужили Нечаеву {курсив мой). В Москве в особенности этот мандат произвел большое впечатление на Успенского и других».
Здесь мы пока прерываем цитату из воспоминаний Ралли. Но и того, что мы привели, достаточно, для определенного вывода. Мысль об использовании того авторитета, которым пользовался Интернационал среди русской молодежи, хотя и имевшей о нем самое поверхностное и неполное представление, принадлежит Бакунину. Но использовать это обаяние Интернационала Бакунин хотел для своего Альянса, который он, конечно, искренно считал лучшей и самой передовой частью Интернационала. Однако, верный своей манере конспирировать и интриговать даже в своей ближайшей интимной среде, он не хотел подчинить будущую русскую организацию непосредственно Альянсу, а решил держать все нити этого нового дела в своих собственных руках. С этой-то целью он и придумал несуществовавший «Европейский Революционный Союз», который являлся новой пристройкой к Альянсу, но оставался для него секретом и вместе с тем был для него недосягаем; с этой целью он и дал Нечаеву полномочие, которое он суб’ективно мог толковать как данное лично от себя, но которое, разумеется, теми, кому его пред’являли, понималось как мандат от могучей тайной международной организации, смешиваемой с Интернационалом, известным этим людям по смутным и отрывочным слухам 29); с этой целью он и назначил Нечаева представителем несуществующей ветви этого несуществующего «Европейского Революционного Союза», а себя — единственным посредником между этой будущей русской ветвью и Альянсом. В основу нечаевского дела лег таким образом второй обман, перед которым первая нечаевская выдумка о мнимом побеге из крепости сразу побледнела, и который естественно сыграл более решительную роль во всем дальнейшем ходе событий, чем наивная выдумка Нечаева.
Мандат, выданный Бакуниным Нечаеву, был датирован 12 мая 1869 года и гласил: «Податель сего есть один из доверенных представителей русского отдела Всемирного революционного союза, 2771» 30), он был подписан «Михаил Бакунин», а на печати были выгравированы слова: «Alliance révolutionnaire Européenne. Comité général» (Европейский Революционный Союз. Главный Комитет).
Как видим, здесь сколько слов, столько и лживых утверждений. Не было никакого «Всемирного Революционного Союза» (если, впрочем, не разуметь под ним тайного Альянса Социалистической Демократии), не было во всяком случае «Европейского Революционного Союза», а тем паче его «Главного Комитета»; не было и «русского отдела» этого союза; не было и его представителей кроме Нечаева. И с такой сплошной лжи и мистификации Бакунин начинал организацию тайного общества для подготовки «всесокрушающей» народной революции в России! Таким образом инициатором того колоссального обмана, каким было все «дело Нечаева», явился не кто иной, как М. Бакунин. Дальше мы увидим продолжение этой системы.
Но те благородные юноши, которые рвались в России к служению родному народу, принимали все эти развязные выдумки за чистую монету. Отрезанные царской цензурой от европейской жизни, питаясь обрывками сведений о ней, они сделались легкой жертвой этого систематически задуманного и проводимого обмана. Где им было знать, что «Главный Комитет Европейского Революционного Союза», составляющего в свою очередь лишь часть «Всемирного Революционного Союза», есть плод измышления Бакунина? Они верили в его существование и наивно смешивали его с Международным Товариществом Рабочих. Кто кроме маленькой кучки посвященных знал тогда о тайном Альянсе? Зато Интернационал был на виду, действовал гласно, наполнял мир шумом своих выступлений, отголоски которого доходили и до наглухо законопаченной России, и возбуждал смелые надежды в сердцах угнетенных всего мира. Ведь в своих писаниях, предназначенных для публики, Бакунин тоже говорил всегда об Интернационале, верным членом которого он себя выставлял и на который возлагал главные надежды в смысле полного освобождения трудящихся. И когда Нечаев, после первых встреч с Бакуниным, писал в Россию 4 апреля 1869 года, что «здесь дело кипит: варится такой суп, что всей Европе не расхлебать», то читатели этого письма (если не он сам) могли понимать эти слова только как указание на работу Интернационала 31).
Но на этом задуманная Бакуниным мистификация не остановилась. Нужно было создать новому агенту Бакунина еще больший ореол. Подпись Бакунина под мифическим мандатом признавалась им, видимо, недостаточной. Надо было вовлечь в дело мистификации и другое славное имя старого эмигранта — Огарева. Последний в тот момент находился под сильнейшим влиянием Бакунина и хотя по своей натуре не был склонен к таким маккиавелическим приемам, но был, очевидно, в достаточной мере в этом направлении обработан. И вот Бакунин убедил Огарева посвятить Нечаеву стихотворение «Студент», написанное Огаревым в память своего друга юности С. И. Астракова 32). Стихотворение это, сильно идеализировавшее Астракова и в сущности говорившее не о нем, а о самом авторе его, Огареве, изображало этого «студента» в виде борца за народ, погибшего на сибирской каторге.
Получив это стихотворение, Бакунин на оригинале его сделал следующую приписку: «Великолепно, а лучше бы, полезнее для дела было бы, если бы заместо памяти Астракова ты посвятил это стихотворение «молодому другу Нечаеву». Огарев так и сделал. Стихотворение было отпечатано отдельным листком и впоследствии распространялось в России. Таким образом первый обман Нечаева о побеге из-под ареста возводился в куб. Надо полагать, что отсюда и возникла позже у Нечаева мысль создать добавочную легенду о своей смерти 33).
После этого друзья решили, что почва отчасти подготовлена, и принялись за литературную кампанию. Средства для нее доставил «общий» (иначе «бахметьевский») фонд 34).
В 1858 году к Герцену в Лондон явился молодой человек, некий Бахметьев (личность, до сих пор не вполне выясненная). Покинув навсегда Россию и уезжая на Маркизские острова, где он собирался основать какую-то коммуну, Бахметьев оставил Герцену 800 фунтов стерлингов (около 8.000 р. или 20.000 франков) на нужды русской революционной пропаганды. Деньги эти были положены в банк на имя Герцена и Огарева и до 1869 года, несмотря на неоднократные требования молодой эмиграции, вследствие сопротивления Герцена лежали без употребления. Когда Нечаев появился за границей, Бакунин через Огарева начал настаивать на передаче этих денег в распоряжение Нечаева, как представителя русского революционного комитета. Герцен, не относившийся к Нечаеву серьезно, категорически против этого возражал. Но Огарев, побуждаемый к тому Бакуниным, столь же твердо стоял на своем, находя вместе с Бакуниным, что такое бесплодное хранение фонда бессмысленно. Тогда по предложению Герцена фонд разделен был на 2 части, и одну из них получил Огарев 35), немедленно передавший ее Нечаеву. Таким образом, последний получил средства на дело 36).
За время, протекшее с марта по август 1869 г. (то-есть до возвращения Нечаева в Россию), выпущен был целый ряд листовок и брошюр, из которых часть подписана Бакуниным, а другая часть вышла анонимно. Последняя приписывалась и многими (напр., М. Неттлау, В. Черкезовым, А. Карелиным и т. д.) до сих пор приписывается одному Нечаеву. Мы постараемся разобраться в этом вопросе 37).
Обладал ли Нечаев достаточным образованием и литературным талантом? Современники его, даже те, которые дают самый лестный отзыв о его энергии и преданности народному делу, единодушно отрицают за ним как образование, так и литературные способности. А. И. Успенская приводит слова своей сестры В. И. Засулич: «Где ему (Нечаеву) стихи писать — он и прозой-то плохо пишет». Допустим даже, что здесь имеется некоторое преувеличение, что Нечаев умственно вовсе не был таким беспомощным человеком, каким изображают его многие свидетели, но совершенно ясно, что во всех вопросах (кроме чисто практических и организационных) он должен был пасовать перед Бакуниным и поддаваться его влиянию. Особенно это можно сказать о первом периоде пребывания Нечаева за границей: впоследствии он оперился и даже начал показывать Бакунину когти, но в то время он несомненно вдохновлялся и руководился своим более старым, опытным и сведущим товарищем. Совершенно немыслимо, чтобы даже те издания, которые действительно принадлежали вполне или главным образом ему самому, Нечаев решался печатать и выпускать в свет без одобрения, просмотра и исправления их Бакуниным. Вот почему уже а priori можно думать, что в рассматриваемый период главным автором «нечаевской» литературы, даже анонимной, был Бакунин. Относительно некоторых неподписанных прокламаций того времени это более или менее уже установлено. Впрочем, если бы это даже было и не так, то тем не менее совершенно очевидно, что Бакунин в полной мере должен нести морально-политическую ответственность за все литературные произведения этого периода, связанные с делом Нечаева.
За это время ими выпущены были следующие издания; 1) прокламация «Русские студенты», датированная «Женева, апрель 1869». До сих пор она приписывалась Бакунину; теперь установлено, что она принадлежит Огареву 38); 2) «Студентам Университета, Академии и Технологического Института», подписанная Нечаевым 39); 3) прокламация «Несколько слов к молодым братьям в России», датированная «Женева, 1869», написанная в мае и подписанная Бакуниным (перепечатана в брюссельской «Liberte», и в либкнехтовском «Volksstaat’e» 40); 4) листовка «Постановка революционного вопроса», относящаяся к тому же времени, без подписи, но, несомненно, принадлежащая Бакунину, что видно и по стилю, и по содержанию 41); 5) листовка «Начала революции», недатированная и неподписанная, но относящаяся к августу 1869 г. и по тем же соображениям тоже принадлежащая Бакунину 42); 6) так называемый «Катехизис Революционера», недатированный и неподписанный, но относящийся к тому же времени и принадлежащий тому же Бакунину 43); 7) «Издания общества «Народной Расправы», № 1, лето 1869 (местом издания указана Москва, на самом деле напечатано в Женеве). Две содержащиеся здесь статьи подписаны «От русского революционного Комитета». Если бы мы даже допустили, что автором обеих этих статей является Нечаев (а это совершенно невероятно), то во всяком случае мы должны были бы признать, что, во-первых, редактировались они, несомненно, Бакуниным, во-вторых, ничем по существу оци не отличаются от бесспорно принадлежащих Бакунину писаний, относящихся к этому периоду, а, в-третьих, что Бакунин-то не мог не знать автора статей, а значит, не знать, что Нечаев подписывается от имени «русского революционного комитета»; но, как мы докажем, статьи эти тоже принадлежат Бакунину; 8) прокламация «Благородное российское дворянство!», подписанная «Потомки Рюрика и партия российского независимого дворянства» 44).
Итак, из всей этой литературы Нечаеву может, самое большее, принадлежать только участие в 1-м номере «Народной Расправы» и составление прокламации «Студентам Университета и проч.». Все остальное принадлежит отчасти Огареву (воззвание к студентам и стихотворение «Студент»), но, главным образом, Бакунину, который, впрочем, является вдохновителем и других, не ему принадлежащих, писаний. Таким образом идеийая сторона нечаевского дела первого периода почти целиком представляет достояние Бакунина. То, что Нечаеву и его друзьям в России мерещилось в самой смутной и зачаточной форме, здесь, на женевской почве, было логически развито, систематизировано и литературно выражено М. А. Бакуниным.
Сначала скажем несколько слов о том документе, который наверное не принадлежит Бакунину. Это прокламация Огарева.
Обращение Огарева к студентам резко отличается от всей другой литературы, относящейся к нечаевскому движению. Почему-то непонравившееся Герцену своим беспардонным и «нигилистическим» стилем, оно в сущности написано чрезвычайно сдержанно, не содержит никаких советов или указаний и выражает веру в студенческое движение в виду того, что молодежь «для себя ничего не ищет и ничего не хочет помимо народных потребностей и движения народного». Для других нечаевско-бакунинских прокламаций это воззвание не типично.
Иной характер носит подписанное Нечаевым воззвание к студентам. Это воззвание является уже спорным документом, в котором отдельные выражения и общий стиль выдают уже если не авторство, то сотрудничество Бакунина. Оно проникнуто резко революционным духом, глубокою ненавистью к умеренным оппозиционным элементам, с которыми автор рекомендует своим единомышленникам порвать все связи и которых он называет сволочью, баричами, паркетными франтами, прикрывающимися маскою дешевого либерализма и оправдывающими свое поведение словами спятившего с ума немца, сказавшего, что действительное разумно, а разумное действительно 45). Изложив историю студенческого движения 1868—1869 г.г. и указав на допущенные ошибки, воззвание призывает студентов продолжать борьбу и указывает им на возможных союзников в лице угнетенных масс. «У нас есть товарищи, — говорится там, — есть люди, у которых нет никаких прав кроме фиктивных, положение которых самое худшее в Европе, и ожесточение которых тем сильнее, что слепо и не имеет прямого исхода, не зная своего врага. Укажем же рабочим 46) (курсив мой) этого врага, растолкуем всем сильным и здоровым рукам, отчего голодают и холодают они, изнемогая под непомерным трудом. Обобщим... еше более наш вопрос — и из вопроса русской молодежи сделаем вопрос Русской Земли, к разрешению которого будем горячо и энергично готовиться». Молодежь должна завоевать доверие масс, давно рвущихся к свободе и часто поднимающихся в отдельных местах поголовно. «Но знайте, друзья, что ждут они не говорунов, не проповедников во фраке, а деятелей, которые сумели бы доказать им фактически свою преданность. Только таким людям они поверят, только за ними пойдут и постоят крепко» 47).
К категории спорных до сих пор документов относится первый номер «Народной Расправы». Можно согласиться с тем, что не в самих писаниях, но в духе их здесь есть кое-что чисто нечаевское. Нечаев только что прибыл, так сказать, с поля битвы, и ему естественно принадлежал, правда, не решающий, но во всяком случае влиятельный голос. Но что Бакунин к этому номеру руку приложил и приложил основательно, не может подлежать никакому сомнению. Логически невозможно допустить, чтобы в составлении первого номера журнала, открыто выступающего от имени русского революционного комитета, Бакунин не принял самого деятельного участия. В литературе Нечаев был тогда совершенным новичком, тогда как Бакунин был старым и опытным литератором. Наконец, самое содержание номера обнаруживает у автора его такие сведения из истории pyccкого общественного развития, которых у 21-летнего самоучки Нечаева в то время просто не могло быть. Внимательное чтение главной статьи этого номера «Взгляд на прежнее и нынешнее понимание дела» должно убедить всякого в том, что если Бакунин даже не был ее единственным автором, то во всяком случае она главным образом принадлежит именно его перу.
Наконец, у нас имеется в подтверждение авторства или, условно скажем, сотрудничества Бакунина еще один аргумент — уже не внешнего, а внутреннего характера. Нечаев по всему своему умственному складу был не анархистом, а скорее бланкистом (насколько можно вообще говорить о еще неуспевшей тогда окончательно сложиться его политической физиономии). И когда он выступал более или менее самостоятельно (напр., в выработке лично вместе с Ткачевым «Программы революционных действий» или в составлении №№ 1—6 возобновленного «Колокола», второго номера «Народной Расправы» и первого номера «Общины»), он высказывал взгляды, имевшие весьма мало общего с анархизмом 48). Между тем первый номер «Народной Расправы» выдержан в духе более или менее последовательного анархизма и aнти-государственности. Во всяком случае даже тот, кто отрицает авторство Бакунина, должен признать, что редакторскую руку Бакунин к этому номеру несомненно приложил, хотя мы глубоко убеждены, что ему принадлежит здесь не только редакторская роль. Указание же Неттлау на то, что «нечаевский стиль» выдают встречающиеся в этом номере ругательные выражения, представляются нам решительно неубедительными. Бакунин вообще не был стыдливой институткой, а в писаниях нечаевского периода он особенно развернулся и щегольнул своей «беспардонностью», хотя мы готовы допустить, что в отдельных местах Нечаев, быть может, подкреплял бакунинский слог, уснащая его кое-где более энергичными выражениями.
Мало того, мы думаем, что не только вторая, но и первая программная статья № 1 «Народной Расправы» принадлежит перу Бакунина.
«Мы хотим народной мужицкой революции», — восклицает автор статьи, выражая при этом уверенность, что «всенародное восстание замученного русского люда неминуемо и близко». Редакция ставит себе задачу «соединить в одно неразрывное дело все разрозненные революциоцные усилия в России». Отвергая современную науку, прогресс, цивилизацию, как орудие эксплоатации масс, автор статьи заявляет: «Для нас мысль дорога только, поскольку она может служить великому делу радикального и повсюдного всеразрушения 49). Ни в одной из ныне существующих книг нет такой мысли. Кто учится революционному делу по книгам, будет всегда революционным бездельником. Мысль, способная служить революции народной 50), вырабатывается лишь из народного революционного дела, должна быть результатом ряда практических опытов и проявлений, стремящихся всеми средствами и всегда неуклонно к одной и той же цели беспощадного разрушения. Все, что не идет по этому пути, для нас чуждо и враждебно. Мы не позволим себя закупить никакими революционными фразами, на которые ныне так щедры доктринерствующие поборники бумажной революции. Мы потеряли всякую веру в слова, слово для нас имеет значение только, когда за ним чувствуется и непосредственно следует дело. Но далеко не все, что ныне называется делом, есть дело. Например, скромная и чересчур осторожная организация тайных обществ без всяких внешних практических проявлений в наших глазах не более, как мальчишеская игра, смешная и отвратительная. Фактическими же проявлениями мы называем только ряд действий, разрушающих положительно что-нибудь: лицо, вещь, отношение, мешающее народному освобождению».
Только человек, незнакомый с писаниями Бакунина и с его литературной манерой, может сомневаться в принадлежности этих фраз Бакунину. В «Письмах к французу», в «Кнуто-Германской Империи», в «Государственности и Анархии», в бесчисленных письмах Бакунина к друзьям, в его статьях и брошюрах излагаются те же мысли и, главное, теми же словами, теми же оборотами. Здесь, в писаниях, предназначенных для русской публики и вдобавок анонимных, автор только отбрасывает в сторону лишние церемонии и заговаривает более определенным и обнаженным языком. Но это тот же Бакунин, который уже известен нам, и с которым мы в дальнейшем познакомимся еще ближе. Просто странно, что люди, писавшие об этом до сих пор, этого не замечали. И если еще нужно внешнее, формальное доказательство принадлежности этой статьи Бакунину, если еще нужен аргумент от стиля, сверх доказательств внутренних, сверх аргументов от содержания, то достаточно привести следующую фразу, идущую вслед за цитированной выше.
«Не щадя живота, — продолжает автор передовой статьи, — и не останавливаясь ни перед какими угрозами, трудностями и опасностями, мы должны рядом личных действий и жертв, следующих одна за другой, по общему строго обдуманному и сговоренному плану, должны рядом смелых, да дерзких попыток (курсив мой) ворваться в народную жизнь и, возбудив в народе веру в нас и себя, веру в его собственную мощ, расшевелить, сплотить и подвинуть его к торжественному совершению его же собственного дела».
Подчеркнутые нами слова содержат оборот, свойственный только писательской манере Бакунина. Это соединение двух эпитетов-синонимов частицей «да» для усиления их значения встречается у одного Бакунина 51). Мы не найдем его ни у Герцена, ни у Огарева, ни у Нечаева в тех немногих писаниях, которые можно признать принадлежащими лично ему. И этим «да» Бакунин невольно выдал свое авторство следующим поколениям (которые, впрочем, до сих пор этого но замечали).
В заключительной части статьи автор хвалит первый (бакунинский) номер «Народного дела», в котором де изложена «сущность нашей общей программы», и решительно отмежевывается от содержания следующих номеров журнала, сделавшегося «доктринерствующим» 52). И далее автор дозволяет себе pocкошь критики бакунинских писаний! "Мы, — говорит он, — вполне согласны с программою, высказанной в статье № 1 «Народного Дела», но далеко не coглacны с его умеренным тоном, с его литературными формами и вообще со всею абстрактно-теоретической постановкой. Нам нужна та же мысль, но высказанная просто, на языке общенародном, в форме, доступной для всех, и потому без всякого ученого или ложно-ученого хлама. В числе листков, вышедших за последнее время за границей, рекомендуем мы почти безусловно воззвание Бакунина к учащейся бессословной молодежи 53). Вешь дельная, хотя и далеко не высказывающая всего, что, вероятно, должно приписать обстоятельствам, его окружающим, и положению 54). [К этому месту сделано примечание: «Мы надеемся, что теперь все честные, деятельные люди русской эмиграции (как-то: Бакунин, издатели «Колокола» и неизвестный (!) автор № 1 «Народного Дела»), составив одно общее, стройное тело, начнут дружно работать для общего движения». Наивная попытка Бакунина и Нечаева повлиять на Герцена!].
Далее в статье говорится: «Бакунин прав, уговаривая нас бросить академии, университеты и школы и итти в народ. Это мысль справедливая, но далеко не новая. Дело в том, как итти в народ и что делать в народе. Бакунин не сказал об этом ни слова (?), а в этом-то и состоит ныне главная задача всех честных революционеров в России, которые, не довольствуясь словами и требуя дела, нуждаются не в туманных, а точных и определенных советах. Поэтому мы рекомендуем гораздо более листки, в которых этот практический вопрос поставлен прямее и решается откровенней и дельней, — таковы; «Постановка революционных вопросов», «Начала революции» и «Прокламация к студенчеству» Нечаева» 55).
Можно было бы думать, что это место статьи говорит против авторства Бакунина и доказывает авторство Нечаева. Стал ли бы Бакунин хвалить сам себя, хотя бы под покровом анонима? Но такое рассуждение было бы более чем наивно и свидетельствовало бы о полном непонимании характера Бакунина. Мы не говорим уже о том, что на основании такого рассуждения следует отвергнуть и авторство Нечаева, ибо, если Бакунин хвалится здесь условно, с оговорками (и то по поводу одного только воззвания к молодежи, ибо оно одно появилось за его подписью), то Нечаев восхваляется безусловно и безоговорочно за свое письмо к студентам. Выходило бы, что автором статьи не мог быть ни Бакунин, ни Нечаев, и надлежало бы искать какого-то третьего, неизвестного автора. Все это пустяки.
Статья безусловно принадлежит Бакунину, но не исключена возможность того, что он при составлении ее советовался с Нечаевым и считался с его указаниями, так как тот мог, опираясь на свой приезд из самой России, представлять в желательном ему духе психологию и настроение революционной молодежи. Вполне возможно поэтому, что, полагаясь на него, Бакунин решил заговорить менее «туманным», менее «абстрактным» и более «прямым» и «откровенным» языком, уверенный в том, что уж Нечаев-то, прямо прискакавший с поля битвы, лучше всякого другого знает, как нужно теперь говорить с революционной бессословной молодежью, рвущейся в народ. Отсюда и самокритика, перемешанная с самовосхвалением.
Но при этом у Бакунина было и другое соображение. Он почему-то хотел во что бы то ни стало продолжать мистификацию и скрыть от публики принадлежность ему как этой статьи, так и других его писаний, в том числе даже статей «Народного Дела», автор которого об’является «неизвестным» 56). Зачем нужно было скрывать это авторство? Отчасти, быть может, по соображениям безопасности в виду содержащихся здесь террористических призывов: вернее же всего делалось это для пущей конспирации и для придания большей важности мистическому «русскому революционному комитету», от имени которого и составлен первый номер «Народной Расправы». Но Бакунин и здесь не удержался и нечаянно выдал себя с головой в мелочи, незаметной для неопытного глаза, но весьма характерной. А именно свою безыменную листовку «Постановка революционного вопроса» он по рассеянности назвал «Постановка революционных вопросов», а последнее заглавие носила именно статья Бакунина в первом номере «Народного Дела»! Такую ошибку мог сделать не Нечаев, а только сам Бакунин, как автор и той, и другой статьи. На это обстоятельство до сих пор тоже никем не было обращено внимания.
Вторая статья «Взгляд» и пр., по нашему мнению, также принадлежит Бакунину 57). Она содержит критику оппозиционных течений в России до каракозовского дела, с которого, по словам автора, началась «новая эра революционного понимания». Интересно в ней только принципиальное отрицание государственности, в отсутствии каковой статья и обвиняет все предшествовавшие течения, в том числе и декабристов. Анархия представляется автору идеалом общественного устройства, при чем он, ничтоже сумняшеся, отожествляет казацкий круг с анархией. «В казацком кругу, устроенном Василием Усом в Астрахани по выходе оттуда Степана Тимофеевича Разина, идеальная цель общественного равенства неизмеримо более достигалась, чем в фаланстерах Фурье, институтах Кабе, Луи Блана и прочих ученых социалистов, более, чем в ассоциациях Чернышевского» 58).
«Мы из народа. — заявляет автор статьи, — со шкурой, прохваченной зубами современного устройства, руководимые ненавистью ко всему ненародному, не имеющие понятий о нравственных обязанностях и чести по отношению к тому миру, который ненавидим и от которого ничего не ждем кроме зла 59). Мы имеем только один отрицательный неизменный план беспощадного разрушения. Мы прямо отказываемся от выработки будущих жизненных условий, как несовместной с нашей деятельностью, и потому считаем бесплодной всякую исключительно теоретическую работу ума. Мы считаем дело разрушения настолько громадной и трудной задачей, что отдаем ему все наши силы, и не хотим обманывать себя мечтой о том, что у нас хватит сил и умения на созидание. А потому мы берем на себя исключительно разрушение существующего общественного строя; созидать не наше дело, а других, за нами следующих».
Единственным новым (сравнительно с прежними взглядами Бакунина) моментом в этой статье является признание индивидуального, хотя и систематического, террора, целую систему которого намечает статья. Мы знаем, что Бакунин прежде не придавал значения этому методу борьбы и в частности цареубийству. В этом пункте на него, возможно, оказал известное влияние Нечаев, принесший с собой из России дух крайнего озлобления и напряжения революционной страсти. Но этому террору не приписывается самодовлеющего значения. Террор, предлагаемый автором статьи, должен послужить к «уничтожению всех тех ясно бросающихся в глаза препятствий, которые могут особенно помешать восстанию и затруднить его ход». И дальше идет известное перечисление высших, богатых и влиятельных лиц, подлежащих истреблению, экспроприации и другим карам (вплоть до «лишения языка» литераторов-доносчиков). Исключение делается для царя, которого оставляют в живых до народного суда. Вообще же в первую голову террор направляется на тех, кто больше всего будет мешать сближению с народом и подготовительной работе.
К числу спорных документов относится еще возвание к «благородному российскому дворянству». Содержание его чисто крепостническое. В нем напоминаются «блестящие страницы», вписанные в историю государства российского дворянством, усмирение бунтовщиков, собирание земли, зашита самодержавной монархии, разгром революции 1848 года, подавление Польши, подвиги «сиявшего доблестями» М. И. Муравьева (вешателя) и т. д. Что же за все эти «рыцарские» заслуги получило благородное дворянство, какие права были ему за это предоставлены? Никаких! В виду этого подписавшие прокламацию «потомки Рюрика и партия российского независимого дворянства» заявляют, что «наступила пора выступить с открытым забралом перед изумленными глазами немецкой безродной челяди, которая с конца прошлого столетия теснилась около престола, занимая наше место, она марала его холопским служением этому ничтожному потомку голштинского князька, случайно попавшего в российские венценосцы». Далее, чувствуя силу в своем праве, они смело бросают «перчатку в лицо деспота, немецкого князька Александра II Салтыкова-Романова», и вызывают его на «благородный рыцарский бой» в наступившем 1870 году 60).
Эта прокламация прежде всею столько же бесстыдна, сколько и глупа. Рассчитывать на то, что она подействует на дворянство, было просто нелепо. Да и распространялась-то она не среди дворян, а среди студентов, что было особенно глупо. В виду слишком явной бесцеремонности этой мистификации даже Драгоманов колеблется приписать ее Бакунину, хотя и сообщает (стр. 489), что Нечаев распространял ее как сочинение Бакунина, а Неттлау на основании ее бесстыдно-мистификаторского характера без обиняков приписывает ее Нечаеву. И все-таки мы думаем, что это маловероятно. Нечаеву, органически ненавидевшему бар, вряд ли могла притти в голову мысль об обращении к «благородному дворянству» во имя его аристократических и олигархических вожделений. Здесь и мысль, и исполнение несомненно принадлежат хитроумному, но вместе с тем глубоко-наивному Бакунину, этому блудному сыну российского дворянства. Это видно, впрочем, и по стилю прокламации, и по проникающему ее славянофильскому и антинемецкому душку. Если она и имела какой-либо смысл, то лишь тот, что в ожидании предстоящего народного восстания автору или авторам ее хотелось внести побольше смуты в ряды господствующего класса и, если удастся, восстановить одну его часть против другой. А обман по отношению к врагам Бакунин считал вполне дозволительным и даже похвальным. Над вопросом же о том, что такими приемами рискуешь скорее обмануть друзей, чем врагов, Бакунин, повидимому, не особенно задумывался.
Как бы там ни было, все говорит за принадлежность и этой прокламации Бакунину. Противники этого взгляда должны доказать, что автором ее является Нечаев. Но и в этом случае на Бакунина ложится ответственность за нее, ибо тогда он действовал вполне солидарно с Нечаевым, и уж если кто влиял сильнее на другого, то Бакунин на Нечаева, а не наоборот. И без Бакунина вся нечаевская мистификация была бы невозможна.
Первой из этого цикла является подписанная прокламация «Несколько слов к молодым братьям в России», относящаяся к маю 1869 года.
«Вы встали опять, — так начинает Бакунин, — Значит, вас похоронить не успели. Значит, противогосударственный, всеразрушительный (?) дух молодого бессословного поколения — не мимолетная вспышка юношеского легкомыслия и тщеславия, а выражение настоящей жизни и страсти. Значит, он коренится глубоко в потребностях и во всем настроении народа».
От студенческих волнений до вывода, что, «значит, приходит конец этому поганому государству«, — дистанция огромного размера. Но Бакунин увлеченный своим темпераментом, да еще подогретый рассказами Нечаева о революционном настроении студенчества и о близости народной революции, закусывает удила и, по выражению Герцена, шагает через годы и поколения.
Приближаются времена Стеньки Разина, — пророчествует он. — ...Теперь, как и тогда, волнуется вся крестьянская, вся чернорабочая Русь,... ожидающая новой, настоящей воли, yжe не сверху, а снизу... Явно готовится и приближается... новый бой на жизнь и на смерть между Русью народною и между Россией казенною. Кто победит на этот раз? Народ, без сомнения... Теперь... не будет, вероятно, народного богатыря Стеньки Разина... Но будет зато легион бессословной и безымянной молодежи, живущей уже теперь народною жизнью и сплоченной крепко межлу coбой одной мыслью и целью. Соединение этой молодежи с народом — вот залог народной победы. Русская грамотная молодежь... .хочет не своего, а народного торжества. Стенька Разин, на этот раз не одинокий, а коллективный и тем самым непобедимый, у ней за плечами. Вот настоящий смысл ее нынешних, еще невинных движений».
Вскрыв смысл волнений молодежи, в которых отражается невыносимое положение крестьянских масс и их глухое брожение, Бакунин обращается к ней с горячим призывом уйти из обреченного на гибель мира, бросить школы и двинуться в народ. «Ступайте в народ! Там ваше поприще, ваша жизнь, ваша наука... Грамотная молодежь должна быть не благодетелем и не диктатором-указателем для народа, а только повивальною бабкою самоосвобождения народного, сплотителем народных сил и усилий. Чтоб приобресть способность и право служить народному делу, она должна утопиться в народе. Не хлопочите о науке, во имя которой хотели бы вас связать и обессилить. Эта наука должна погибнуть вместе с миром, которого она есть выразитель. Наука же новая и живая несомненно народится потом, после народной победы, из освобожденной жизни народа».
И далее Бакунин указывает на просыпающийся во всем мире рабочий класс, который во имя общей победы зовет русскую молодежь на крепкий союз.
Быть может, уступая настояниям Нечаева, Бакунин в следующей прокламации «Постановка революционного вопроса» заговаривает более определенным тоном и пытается дать молодежи конкретные указания относительно работы в народе 61). Сначала он доказывает, что единственный спасительный путь — это путь анархии, путь «беспощадного разрушения всего государственного строя, коренного уничтожения всех порядков общественных, сил, средств, вещей и людей, на которых зиждется крепость империи».
Решительно отвергаются им как «республиканский либерализм», т.-е. буржуазная республика, так и мысль о возможности «устроить экономическое благо нарола... без совершенного разрушения всех государственных условий и форм». Он издевается над тайными кружками, состоящими из «молодых, доктринерно-образованных конспираторов-социалистов и революционеров по книжкам,... кабинетных революционеров-государственников и будущих диктаторов,... играющих в революцию, но лишенных способов делать ее». Это «университетское развращение» погубило бы молодежь, но, к счастью, правительство, закрывшее высшие школы, указало молодежи ее «настоящую школу — народ».
Что же делать в народе? Учить его было бы глупо, ибо он сам лучше знает, что ему надо. Его нужно не учить, а бунтовать или, вернее, об'единить его разрозненные и потому бесплодные бунты. Молодежь может и должна дать народу «единство повсеместного движения посредством сплочения его же собственных бунтующих и до сих пор разрозненных сил». А для того, чтобы суметь выполнить эту задачу, нужно самим принимать участие в народных бунтах.
В России существует два вида народного бунта: бунт мирного сельского населения и разбойничий бунт. Частные крестьянские бунты происходят ежегодно и иногда охватывают целые уезды, но вследствие своей разрозненности легко подавляются. Однако из среды подавленной массы беспрестанно выделяются лихие ребята, бегущие в лес и становяпщеся разбойниками.
«Разбой — одна из почетнейших форм русской народной жизни. Он был, со времени основания московского государства, отчаянным протестом народа против гнусного общественного порядка, не измененного, но усовершенствованного по западным образцам... Разбойник — это герой, защитник, мститель народный; непримиримый враг государства и всего общественного и гражданского строя, установленного государством: боец на жизнь и на смерть против всей чиновно-дворянской и казенно-поповской цивилизации. Кто не понимает разбоя, тот ничего не поймет в русской народной истории. Кто не сочувствует (!) ему, тот не может сочувствовать русской народной жизни, и нет в нем сердца для вековых неизмеримых страданий народных, тот принадлежит к лагерю врагов-государственников...
«Прекращение разбоя в России значило бы или окончательную смерть нарола, или полнейшее освобождение его. Разбойник в России — настоящий и единственный (!) революционер, революционер без фраз, без книжной риторики, революционер непримиримый, неутомимый и неукротимый на деле, революционер народно-общественный, а не сословный... Когда оба бунта, разбойничий и крестьянский, сливаются, порождается народная революция. Таковы были движения Стеньки Разина и Пугачева... И ныне... разбойники,... разбросaнныe по целой России 62), и разбойники, заключенные в бесчисленных острогах империи, составляют один нераздельный, крепко связанный мир — мир русской революции. В нем и в нем только одном существует издавна настоящая революционная (!) конспирация. Кто хочет конспирировать не на шутку 63) в России, кто хочет революции народной, тот должен итти в этот мир».
На основании того, что «разбойничий мир пободрел и оживился» (да и верен ли этот факт?), Бакунин умозаключает, что «времена приближаются» 64), и что учащаяся молодежь должна «броситься дружно в народ, в народное движение, в бунт разбойничий и крестьянский, и, храня верную, крепкую дружбу между собой, сплотить все разрозненные мужицкие взрывы в народную революцию, осмысленную и беспощадную» 65).
Таково было «последнее слово науки», которое Бакунин преподносил русской революционной молодежи от имени международного рабочего движения! Идеолог крестьянского бунтарства отсталых стран, он не находил в тогдашней реальной русской действительности других более революционных и активных элементов, чем разбойничий мир. Таким образом, якобы по соображениям реальной политики, на место революционного пролетариата, возглавляющего движение передовых групп крестьянства, подставлялся продукт отброса низших общественных слоев, свойственный начальному периоду социального развития, эпохе образования полицейского государства и первых шагов буржуазного строя. К идеализации разбоя Бакунина привело его преклонение перед всяким мятежом, всяким бунтом. Но идеал Бакунина коренился в XVII и XVIII веках и уже не соответствовал современной ему эпохе. Желая быть великим реалистом, он фактически выступает перед нами в качестве величайшего идеалиста и фантазера. Никакого разбойничьего мира, якобы выражающего социальный протест угнетенного крестьянства и способного возглавить его массовое движение, во время Бакунина уже не существовало. И те, кто пытался последовать его советам, принуждены были скоро разочароваться в наставлениях учителя 66).
Нужно при этом заметить, что свое увлечение преступным миром Бакунин не ограничивал одной Россией. Альбер Ришар, стоявший в то время близко к Бакунину, рассказывает по этому поводу следующее (цит. статья «Bakounine et I'internationale а Lyon»). В 1870 году Бакунина сильно занимал вопрос о деньгах, необходимых для его революционных предпирятий. «Чтобы раздобыть их, он не отступал перед самыми маккиавелистическими комбинациями. Через своих русских друзей он состоял в сношениях с болгарскими разбойниками 67), которые, якобы, готовы были время от времени делиться своими безгрешными доходами с революционерами. Он охотно рассчитывал на помощь с этой стороны. В сущности не было более щепетильного и честного человека. Если он и оправдывал чужие грехи, то сам был решительно неспособен на какой-либо низкий поступок и не мог бы отступиться от своих убеждений. Он иногда отказывался от довольно крупных сумм, формально завещанных ему умершими в Швейцарии русскими эмигрантами, дабы не пользоваться деньгами, которые, по его мнению, принадлежали всем русским революционерам, а не ему одному 68). Но по отношению к бандитским деньгам он не проявлял такой щепетильности 69). Он относился к разбойникам весьма сочувственно, «так как они на свой риск и страх борются со всеми силами общества, закрывающего им все выходы, желающего дисциплинировать и зкплоатировать в своих интересах их личную энергию, желающего укротить их и низвести до положения наемных рабочих — низость, которую всякий мужественный человек в праве и обязан отвергать. Если им недостает принципов, зато у них имеется, по крайней мере, инстинкт». В его глазах это была все та же борьба слабого с сильным, законный бунт раба против тирана».
И если некоторые поклонники Бакунина 70) отрицают принадлежность ему прокламации «Постановка революционного вопроса» на том основании, что она содержит скандализирующее их восхваление разбойничьего мира, то из свидетельства А. Ришара выясняется, что Бакунин из своего взгляда вовсе не делал секрета и что он делился им и с некоторыми европейцами, пo крайней мере, принадлежавшими к числу альянистов.
Следующей брошюрой, относящейся к рассматриваемому циклу, является листовка «Начала революции» с многознаменательным мотто из Гиппократа: «Чего не излечивают медикаменты, излечивает железо; чего не излечивает железо, излечивает огонь». Она излагает основные принципаы программы Альянса и Интернационального Братства. Отвергая революционную диктатуру, сохраняющую государство, автор утверждает, что «для настоящей революции нужны личности, не во главе толпы стоящие и ею повелевающие, а скрытые незаметно в самой толпе и незаметно связывающие посредством себя одну толпу с другой, дающие также незаметно одно и то же направление, один дух и характер движению. Такой только смысл имеет ведение тайной подготовительной организации, и настолько она необходима. Деятели настоящей народной революции, как только вырабатывает их жизнь, заявляют о себе фактически, сплачиваются и организуются во время самого дела». Читатель узнает здесь обычные мысли Бакунина, поскольку они выражены в документах, относящихся к тайному Альянсу и Интернациональному Братству.
Далее, Бакунин переходит к обоснованию террористических действий. По мере приближения народного восстания, говорит он, наиболее страстные личности переходят к уничтожению врагов революции. Эти факты все умножаются и, наконец, переходят во всеобщее восстание. «Дела, ииициативу которых положил Каракозов, Березовский и пр., должны перейти, постоянно учащаясь и увеличиваясь, в деяния коллективных масс вроде деяний товарищей шиллерова Карла Моора (!), с исключением только того идеализма, который мешал действовать, как следует, и с заменой его суровой, холодной, беспощадной последовательностью 71). Все таковые коллективные деяния молодежи быстро должны принимать все более и более народный характер от прилива озлобленных, ничего не щадящих народных сил» 72).
Вторая и большая часть листовки посвящена обоснованию разрушительной деятельности, впоследствии (во второй половине 70-х годов) получившей среди революционеров название «дезорганизаторской».
Понятие революции, говорит Бакунин, заключает себе два coвершенно различные факта: начало, время разрушения существующих общественных форм, доведение их до аморфности, и конец, созидание, т.-е. образование совершенно новых форм из этого аморфизма. Сначала необходимо разрушать, а затем создавать 73). «Данное поколение должно начать настояшую революцию, начать полное изменение всех условий общественной жизни, т.-е. данное поколение должно разрушить все существующее сплеча, без разбора, с единым соображением «скорей и больше». И так как данное поколение само подвергалось влиянию тех отвратительных условий жизни, против которых восстает, то этому поколению не может принадлежать дело созидания, дело тех чистых сил, которые выработаются в дни обновления». Рассуждения о будущем преступны, потому что «они мешают чистому разрушению, задерживают ход начала революции, а следовательно отдаляют ее конец... Мы должны отдаться безраздельно разрушению, постоянному, безостановочному, неослабному, пока не останется ничего из существующих общественных форм для разрушения. Не конспирация — наша задача, а борьба фактическая с первого же шага» 74).
Формы, в которых должна выразиться эта деятельность, могут быть чрезвычайно разнообразны. «Яд, нож, петля и т. п.!.. Революция все равно освящает в этой борьбе 75) Жертвы указываются нескрываемым народным негодованием!.. Это назовут терроризмом! Этому дадут громкую кличку! Пусть, нам все равно!». Говоруны, трусы и уклоняющиеся от дела предупреждаются, что они рискуют пострадать при этом заодно с обреченным на истребление миром. Эмигрантам предлагается немедленно вернуться в Россию и стать там в ряды активных борцов. Впрочем, для себя Бакунин, по собственному решению или с дозволения Нечаева, делает из’ятие: «исключения для тех эмигрантов, которые уже заявили о себе как о работниках европейской революции»! И кончается прокламация призывом к молодежи. «Пусть же все здоровые молодые головы принимаются немедленно за святое дело истребления зла, очищения и просвещения русской земли огнем и мечом, братски соединяясь с теми, которые будут делать то же в целой Европе» 76).
Среди документов рассматриваемой категории наибольшей известностью пользуется так называемый «Катехизис революционера», в котором широкая публика и в то время, и после того усматривала самую сущность «нечаевщины», т.-е. то, что отличало движение, связанное с именем Нечаева, от других аналогичных подпольных движений, ставивших себе целью вызвать в России насильственный переворот в интересах народного освобождения.
Мы уже знаем, что в кругах, в которых вращался Нечаев до своего от'езда за границу в конце 1868 г. и в начале 1869 г., возникла мысль о составлении такого катехизиса, в котором определялись бы правила поведения революционера. Mы знаем также, что форма революционного катехизиса была излюблена Бакуниным еще до того и что уже в 1866 году он составил два документа («Революционный Катехизис» и «Организация»), приблизительно соответствовавшие по содержанию плану, намеченному в «Программе революционных действий». После встречи Нечаева с Бакуниным план этот был, наконец, осуществлен, и «Катехизис революционера» был написан летом 1869 гола. В виде небольшой зашифрованной книжечки Нечаев привез его с собою в Россию. Содержание этого документа оставалось, впрочем, тайной для большинства участников движения. По поводу этого катехизиса Прыжов показал, что на вопрос о том, что́ произойдет в случае успеха революции, Нечаев показал ему эту зашифрованную книжечку, об'яснив. что в ней заключается конечная цель всякого революционного движeния, так что знакомство с нею должно быть искомою целью всякого агитатора, прибавив тут же, что книжечка эта есть знак, по которому узнают членов комитета».
Книжечка эта была найдена при обыске у Успенского, расшифрована и оглашена на суде, а затем целиком напечатана в № 162 «Правительственного Вестника» за 1871 год. Опубликованием этого «Катехизиса» правительство явно стремилось скомпрометировать революционеров и запугать «общество», показав ему, что действия революционеров направлены не только против властей, но и против обывателей. Реакционная и либеральная пресса в таком духе и использовала «Катехизис», при чем Катков в передовой статье «Московских Ведомостей» от 25 июля 1871 г. доказывал, что в виду замыслов революционеров общество не может оставаться нейтральным в борьбе правительства с крамолою. Особенно использовались, понятно, призывы итти в разбойничий мир и связаться с ним интересах революции.
Но опубликование «Катехизиса» тяжело подействовало не только на обывательскую публику, но и на самих революционеров. А. И. Успенская, сестра В. И. Засулич и жена подсудимого нечаевца Успенского, рассказывает в своих воспоминаниях («Былое», 1922, № 18, стр. 37 и след.): «Среди отданной Нечаевым моему мужу на хранение литературы была небольшая книжечка, напечатанная шифром, и в нерасшифрованном виде она была забрана при аресте мужа. Нечаев сказал мужу, что она заключает в себе «Исповедь революционера». На суде эта книжечка, уже расшифрованная, была прочитана, и она произвела как на подсудимых, так и на публику удручающее впечатление... Эта программа, как называет (ее) Ралли, ...служила и служит до сих пор главным (?) пунктом обвинений и нападок на Нечаева. Составилось убеждение, что эту программу написал сам Нечаев, он же распространял ее среди молодежи и неуклонно действовал по этому катехизису. Таким обазом, получилась «нечаевщина», синоним всего мерзкого, безнравственного, отталкивающего. В действительности же в России Нечаев этой программы не распространял, никто из подсудимых ее не читал, даже мой муж, ближе всех стоявший к делу. Как человек, несомненно, умный, знавший русскую молодежь, Нечаев понимал, что подобной программой он не привлечет, а скорее оттолкнет ее от себя».
Не во всем можно согласиться с А. Н. Успенской 77), но последнее ее замечание, несомненно, верно. Написать эту программу мог только человек, стоявший очень далеко от русской революционной молодежи, совершенно не знакомый с ее действительной психологией и смотревший на нее через кабинетные очки из далекой революционной абстракции. Только этим и можно об'яснить тот факт, что на ряду с пунктами, правильно исходившими из предположения о духе героического самопожертвования и преданности народным интересам, обуревавшем тогдашнюю революционную молодежь, «Катехизис» включает положения, резко противоречившие ее моральной высоте и революционному чутью. Именно эти пункты «Катехизиса», в свое время возбудивших негодование революционной молодежи и до сих пор производящие крайне неприятное впечатление, и составили ту ложку дегтя, которая испортила его содержание и сделала его синонимом всего отрицательного, что связывается с именем «нечаевшины» 78).
В «Катехизисе революционера» Бакунин (а что это именно он был автором «Катехизиса», мы сейчас увидим) попытался на практике применить свои организационные принципы. Совершенно очевидно, что первые два раздела («Отношения революционера к самому себе» и «Отношения революционера к товарищам и революции») содержат изложение тех принципов, котоpыe Бакунин развивал и в своих аналогичных произведениях, предназначавшихся для европейских революционеров анархического толка, в частности для членов своего «Интернационального Братства». Можно не соглашаться с анархическим мировоззрением, положенным в основу этих правил, можно оспаривать целый ряд выставленных здесь положений о целях и задачах революционного социализма, но ничего такого, что возмущало бы моральное чувство и компрометировало бы революцию, здесь не имеется. Напротив, все содержание этих двух первых разделов проникнуто такой революционной страстью, таким высоким пониманием задач профессионального революционера (а именно его имеет в виду «Катехизис»), что способно пробудить в слушателе только самое возвышенное настроение и дух героического самоотречения. Повидимому, Нечаев обрисовал Бакунину своих сотоварищей по студенческому движению в столь преувеличенно ярких красках, что Бакунин признал их стоящими на такой высоте, какая и предполагается требованиями, пред’являемыми «Катехизисом» к революционеру. Требования эти настолько высоки, что им, разумеется, могли полностью следовать только немногочисленные, совершенно исключительные личности. По рассказу М. Сажина в личной беседе с М. Неттлау (см. цит. ст. последнего, стр. 389), «решимость Нечаева произвела на Бакунина такое впечатление, — это был первый увиденный им русский этого рода, — что он написал «Катехизис», которому Нечаев всецело следовал, для молодежи, которую он представлял себе по Нечаеву его первой поры. Но вскоре Нечаев заметил, что сам Бакунин уже не в силах оставаться на такой высоте энергии и самоотречения, и обратил «Катехизис» против него самого, позволяя себе обманывать его так же, как и прочих».
Неттлау выражается не совсем точно. Бакунин, по передаваемым им словам Сажина, не оказался на высоте требований, пред’являемых к революционеру в первых двух разделах «Катехизиса». И Нечаев применил к нему не «Катехизис» вообще, а третий раздел его, провозглашающий принципы иезуитизма, которые, впрочем, применял и сам Бакунин 79). Эта-то часть «правил» и вошла в понятие «нечаевщины», сделавшей это имя ненавистным для русских революционеров и надолго скомпрометировавшей самую мысль о создании централизованной и дисциплинированной революционной организации. Но можно ли возмущаться действиями Нечаева, впоследствии применившего в России эти наставления учителя, когда последний вместо того, чтобы удержать пылкого юнца, уже явившегося к нему с основательными задатками авантюриста и мистификатора, на наклонной плоскости, на которую тот вступил, напротив, принялся дурачить вместе с ним всех и вся, составил для него руководство в духе чистейшего иезуитизма, выдаваемого за последнее слово науки и международного рабочего движения, и, таким образом, заранее освятил все те недопустимые приемы, с помощью которых ничего прочного, разумеется, создать было нельзя, а можно было только в сильнейшей степени скомпрометировать революционное дело?
Но является ли действительно Бакунин автором «Катехизиса»? В этом не может быть никакого сомнения. И это известно было уже давно. Правда, анархистам это чрезвычайно неприятно, и, например, у В. Черкезова 80) мы еще в 1915 году встречаем следующие строки: «Самая поразительная нелепость у Драгоманова — печатание возмутительного (!) «Катехизиса» Нечаева среди писем и статей Бакунина под предлогом, что дикие (!) измышления несчастного и малообразованного Нечаева напоминают Бакунина». Правда, Драгоманов («Переписка», стр. 490) ссылается на то, что «юристы процесса 81) и Н. Утин считают этот «Катехизис» за сочинение Бакунина, который не отрицал этого мнения», и осторожно прибавляет, что «вопрос требует проверки, но в «Катехизисе», во всяком случае, много сходного с писаниями Бакунина». Однако В. Черкезов, в котором южная горячность и ненависть к марксистам перевешивают все остальные духовные способности, попал здесь пальцем в небо и, думая употреблением резких эпитетов «возмутительный», «дикие» и т. п. отговориться от принадлежнскти «Катехизиса» Бакунину, только неосторожно бросил запоздалым комком грязи в своего любимого учителя, ибо авторство Бакунина в данном случае может почитаться твердо установленным.
Если бы у нас даже не было никаких других доказательств, то не говорим внимательное, а просто беглое ознакомление с «Катехизисом» должно было бы убедить всякого добросовестного человека в авторстве Бакунина. Мы уже указывали выше на то, что те немногочисленные писания, которые действительно можно признать принадлежащими Нечаеву и которые были им составлены, главным образом, после разрыва с Бакуниным, не свидетельствуют об ocобом литературном таланте (об отсутствии такового у Нечаева говорят и его современники). Между тем, «Катехизис» написан с большим талантом, с необыкновенной силой и экспрессией, и притом, несомненно, опытным литератором 82). Но не просто литератором, а именно Бакуниным. В этом нас убеждает как содержание «Катехизиса», так и форма его и стиль. «Сословно-образованное общество» (§ 5), «обыденность, ежеминутность» и «революционерная страсть» (§ 7), «милым человеком» (§ 8), «не совсем посвященных» и «вполне посвященных» {§ 10 и § 21), «сословный и так называемый образованный мир» (§ 13), «отнюдь не..., ни даже» (§ 16), «государственные честолюбцы» (§ 20), «безфразного» (§ 21), «чернорабочего люда» 22) — ведь все это типично-бакунинские словечки и обороты, бросающиеся в глаза каждому, знакомому с его письмами, сочинениями и писательской манерой. Мы уже не говорим об общем стиле и содержании документа. Достаточно посмотреть на §§ 23 и 24, чтобы сразу безошибочно узнать Бакунина с его анархическими фразами, употребляемыми им с 1865 года. В общем же «Катехизис» по свoeй анархической программе и способу ее изложения представляет комбинацию и повторение мыслей, содержащихся во всех известных нам писаниях Бакунина, начиная с неаполитанского «Революционного Катехизиса» и кончая изложенными выше прокламациями нечаевского периода. При желании можно было бы добрую половину «Катехизиса» составить из фраз, содержащихся в воззвании к «Молодым Братьям», «Началах революции», «Постановке революционного вопроса» и т. д.
Сам Бакунин впоследствии, видимо, избегал откровенных разговоров о принадлежности ему «Катехизиса» и других анонимных, но, несомненно, им написанных произведений этой поры. По крайней мере, он, хотя и был весьма откровенен с Ралли, с которым познакомился в 1872 году (т.-е. уже после своего разрыва с Нечаевым), никогда, однако, прямо не признавался ему в авторстве «Катехизиса» 83) О последнем Ралли мог только догадываться. Рассказывая о попытках Бакунина снова создать в 1872 г. русскую ветвь Альянса, Ралли (в сборнике «О минувшем», стр. 335—336) сообщает: «Относительно всех параграфов нашей тайной программы, т.-е. о неимении политической тайны друг от друга, о взаимной прозрачности и искренности, о всех этих романтических и сентиментальных взаимных отношениях на этот раз не было более речи. Напротив, М. А. откровенно на этот раз перешел целиком на сторону таких отношений революционера к товарищам, которые мне прекрасно были известны из старой нечаевской программы, без ее, однако, цинической формулировки: для этого 84) он был слишком хорошо воспитанный человек. В заключение нашего разговора М. А. признал нужным задать мне головомойку относительно моего желания организовать освобождение Нечаева при его аресте в Цюрихе 85), указывая мне на тот факт, что он прекрасно знает обо всем этом моем участии и что именно поэтому и постарался удалить меня тогда из Цюриха, давши мне поручение на другом конце Европы — в Яссах.
«— Когда революционер стремится спасти кого-нибудь из беды, он должен сообразоваться, взвесить пользу, приносимую спасаемым, с одной стороны, а с другой — взвесить ту трату революционных сил, которые нужны для спасения, — заявил мне М. А. — В этом-то ты и виноват перед нами, так-как за спасение Нечаева ты готов был тогда пожертвовать стольким, скольким не имел права жертвовать.
«Формулировка этого обвинения поразила меня своей тождественностью с текстом старой нечаевской программы. Я ясно видел перед собой автора этой программы, которая, конечно, позже была перередактирована по-своему (на семинарский язык) Сергеем Геннадьевичем (т.-е. Нечаевым)... Переубедить Бакунина я не думал, так как это было невозможно мне, молодому человеку 23 лет, не прошедшему через огонь и медные трубы, — путь-дороженька, которая уже давно была пройдена от конца до конца этим застарелым революционером».
Где и когда «перередактировал» Нечаев «Катехизис» Бакунина, да еще на семинарский язык, об этом Ралли не говорит, да и сказать не сможет. Этого не было и не могло быть. Нечаев был перед Бакуниным маленьким человеком, особенно в литературном отношении. На это правильно указывает А. И. Успенская, когда замечает: «Нечаеву было всего 21 год в апреле 1869 года, когда он познакомился с Бакуниным... Ои еще меньше мог переубедить Бакунина, чем Ралли, более взрослый, более развитой, посидевший уже 2 года в Петропавловской крепости, побывавший в ссылке и бежавший оттуда за границу».
Впрочем, впечатление, вынесенное Ралли из беседы с Бакуниным, само по себе неубедительно. При желании он мог бы найти более доказательные аргументы в пользу авторства Бакунина. Для нас, знакомых теперь с большинством писаний Бакунина, дело ясно.
Но оказывается, что о принадлежности «Катехизиса» Бакунину знали уже народовольцы. Узнать об этом они могли от самого Нечаева, с которым находились тогда в сношениях через распропагандированных им солдат Петропавловской крепости 86). Во всяком случае, А. И. Успенская прямо заявляет: «Что программа, читанная на суде, авторство которой приписывалось Нечаеву, была написана Бакуниным (речь идет о «Катехизисе». — Ю. С.), я узнала в первый раз от Перовской, с которой виделась несколько раз по возвращении из Сибири, в январе и феврале 1881 г. На первом же свидании, при разговоре о Нечаеве, она сказала, что в революционных кругах взгляд на него сильно изменился, что многое 87) из того, что приписывалось Нечаеву, делали другие, главным образом, Бакунин (курсив мой), написавший пpoграмму, за которую так много нападали на Нечаева; эта же программа была распространена Бакуниным в Италии» 88).
Имеется, наконец, и свидетельство М. Сажина, который в начале 70-х годов стоял очень близко к Бакунину и, в частности, выручал его бумаги, захваченные Нечаевым. Известны два устные его сообщения о принадлежности «Катехизиса» Бакунину: одно, сделанное им в 1904 году Максу Неттлау и оглашенное последним в цитированной выше статье, и другое, сделанное им в 1921 году в Исторической секции Дома Печати в Москве во время обмена мнений по докладу Б. Козьмина о Ткачеве (см. цит. книгу Козьмина, стр. 193). Haконец, в своих «Воспоминаниях», вышедших в 1925 году в Москве, Сажин впервые в печати признал, что автором «Катехизиса» является Бакунин 89), и рассказал, что он, Сажин, при разборке оставшихся после Нечаева бумаг нашел среди них экземпляр «Катехизиса», целиком написанный рукою Бакунина. Таким образом, теперь, и Неттлау принужден согласиться, что вопрос об авторстве «Катехизиса» надлежит признать разрешенным в смысле принадлежности его Бакунину.
Мы видим, таким образом, что в деле литературной подготовки нечаевского дела Бакунину принадлежала главная, чтобы не сказать — исключительная, роль. Настоящим идеологом «нечаевщины» был вовсе не Нечаев, именем которого окрещено это движение, а Бакунин, попытавшийся впервые применить свои принципы на девственной почве отсталой России.
1) Из подготовленного к печати третьего тома биографии М. А. Бакунина. (стр. 44.)
2) О Нечаеве см. Сватиков — "Студенческое движение 1869 года (Бакунин и Нечаев)", в сборнике "Наша Страна", Спб. 1907; Козьмин — "И. И. Ткачев". Москва, 1922, глава VIII; Л. Никифоров — "Мои Тюрьмы", "Голос Минувшего", 1914, № 5; В. Засулич — "Нечаевское дело", в № 2 сборника "Группа Освобождение Труда", Москва, 1924; Ралли — "С. Г. Нечаев", "Былое", 1906, июль; А. Успенская — "Воспоминания шестидесятницы", "Былое", 1922, № 18; Базилевский (Богучарский) — "Государственные преступления в России в XIX веке", том I, Штуттгарт, 1903 (перепечатано в России, 1906); Богучарский — "Активное народничество", Москва, 1912; Волков — "Христо Ботев", Москва, 1923; (Ралли и Тихомиров) — "Нечаев в Алексеевском равелине", "Вестник Народной Воли", Женева, 1883, т. I; "С. Г. Нечаев в Алексеевском равелине", "Былое", 1906, июль; Щеголев — "Нечаев в Алексеевском равелине", "Красный Архив", №№ 4, 5, 6. Только что вышла книжка А. Гамбарова — "В спорах о Нечаеве", Москва, изд. "Моск. Раб". (стр. 44.)
3) Кстати, он сообщает о многолюдных сходках по несколько сот человек ("Былое", 1907, № 9, стр. 284), но другие мемуаристы о таких обширных сходках не упоминают. (стр. 45.)
4) По его словам, некоторые тогда же так и поступили. (стр. 45.)
5) В. Черкезов (теперь известный анархист) уже ранее нечаевского процесса привлекался по процессу каракозовцев. (стр. 45.)
6) Max Nettlau. — "Bakunin und die russische revolutionare Bevegung den in den Jahren 1868—1873" в "Архиве" Грюнберга, т. V, стр. 376. (стр. 45.)
7) Такую же поездку совершил в 1865 году И. Худяков, один из главных идейных руководителей движения, связанного с именами Ишутина и Каракозова. Худяков, познакомившийся в Швейцарии с Л. Серно-Соловьевичем, привез в Россию первые сведения об Интернационале и его работе. (стр. 45.)
8) То же, только без упоминания фамилии Бочкарева, рассказывает Черкезов в своем предисловии к первому тому "Избранных Сочинений" Бакунина: "Легко... понять, с какою радостью приветствовали мы программу Бакунина и весь первый номер его журнала "Народное Дело" (1868). Получив один экземпляр в Петербурге, мы целый месяц сентябрь переписывали и распространяли его; рассылали в Москву и в провинцию. Мы нашли, "наконец, в печати ясно формулированными наши мысли, наши заветные стремления" (цит. по заграничному изданию, стр. ХХХV. Эта книга переиздана в Петербурге в 1919 г.). (стр. 45-46.)
9) В том же доме, что и Ралли, жила тогда 15-летняя В. П. Засулич, тоже познакомившаяся тогда с Нечаевым. (стр. 46.)
10) Ралли — "С. Г. Нечаев", "Былое", 1906, июль, стр. 137—138. (стр. 46.)
11) В 1879 году в Одессе (по процессу Лизогуба, Чубарова и других). (стр. 46.)
12) Это книжка муравьевского следователя И. Гогеля (изд. 1866). (стр. 46.)
13) Впрочем, эти слова Бакунина можно понять и в том смысле, что комитет сушествовал и в первое время после второго приезда Нечаева за границу, т.-е. в конце 1869 года. (стр. 48.)
14) Она перепечатана в "Историко-революционной хрестоматии", изд. "Новой Москвы", 1923, т. 1. (стр. 48.)
15) Вспомним рассказ З. Ралли о сильном впечатлении, произведенном на членов кружка книгою Буонаротти. Ралли в своих воспоминаниях о Нечаеве ("Былое", июль, 1906 г., стр. 144) рассказывает, что когда Нечаев приехал в 1871 году из Парижа, у него были с собою две книги: "Исповедь" Руссо и "Мемуары" Робеспьера. Это, несомненно, свидетельствует о его "якобинских", а по-тогдашнему бланкистских симпатиях или интересах. Новые материалы по поводу бланкистских тенденций Нечаева дает статья Б. Николаевского "Памяти последнего "якобинца"-семидесятника (Гаспар-Михаил Турскии)" в "Каторге и Ссылке" 1926 г., № 2/23. В этой статье между прочим высказана довольно правдоподобная мысль, что начало кружку русских якобинцев за границей, впоследствии "набатчиков" положенo было именно Нечаевым в 1871—1872 г.г. (стр. 48.)
16) Вероятно, именно этот документ имел в виду Бакуннн, когда в прокламации к "Офицерам русской армии" (январь 1870 г.) писал, что "около года тому назад Комитет, найдя полезным известить меня о своем существовании, прислал мне программу с изложением общего плана революционного действия в России". По этим словам выходит, что программа была прислана Бакунину из Петербурга еще до приезда Нечаева за границу. Но в виду общего мистификаторского тона брошюры полагаться на точность ее указаний трудно. Более вероятно, что Нечаев привез эту программу с собой. (стр. 50.)
17) По обозрении всей относящейся к этому делу переписки, Александр II, которому эти события лично докладывались, сделал вывод, что Нечаев никогда арестован не был. Но возможно, что он из участка сбежал, и полиция затем старалась загладить свой промах, сообщая в следующих документах, что Нечаев не подвергся личному задержанию, (См. Дело 3 зкспедидип III Отделения 1869 г., № 112, ч. I, листы 1, 3—4, 15, 16-17). За сообщение выписок из этого дела приношу свою благодарность т. Гамбарову, В рапорте руководившего захватом Нечаева в Цюрихе жандармского майора Николича-Сербоградского П. Шувалову от 7/19 августа 1872 года имеется место, подтверждающее версию о действительном аресте Нечаева в 1869 году. "Князь (Горчаков) спросил меня, не имею ли средство удостоверить швейцарскому правительству, что имеющее быть указанным лицо действительно будет Нечаев. Тут я предложил его светлости телеграфировать в Петербург и просить о присылке действительного статского советника Колушкина (Колышкина), знавшего Нечаева по случаю арестования его и допросов о сходках в 1869 году во время студенческих беспорядков" (Р. Кантор — "В погоне за Нечаевым", изд. 2, Лен., 1925, стр. 131). (стр. 50.)
18) Герцену он решительно не понравился, и тот уклонялся от встреч с ним. Напротив, на Oгарева он возымел влияние через посредство Бакунина, Надо сказать, впрочем, что решительный характер Нечаева действовал и на Герцена. В письме к Огареву от 2 июля 1869 г. он пишет: "Бакунин тяготит массой, юной страстью, бестолковой мудростью. Нечаев, как абсент, крепко бьет в голову". (стр. 51.)
19) По рассказу Ралли, Бакунин из сообщенных ему фамилий членов комитета слышал только о Ткачеве. Какие именно фамилии сообщил ему Нечаев, мы не знаем ("Мин. Годы", 1908, № 10, стр. 187). (стр. 52.)
20) На самом дело, как мы знаем, Нечаев уже своей запиской к Засулич еще до от'езда за границу пустил и ход эту выдумку. (стр. 53.)
21) Здесь брошюра ошибается: никаких адресов в России Бакунин Нечаеву не давал да и не мог дать. (стр. 53.)
22) Последнее могло относиться только к Герцену (и отчасти к Огареву). (стр. 54.)
23) Позже Нечаев, как мы увидим, распространял и такой слух. (стр. 54.)
24) Речь идет о посдедующем периоде деятельности Нечаева и о тайном обществе, созданном им в России осенью 1869 года. (стр. 54.)
25) Русское-то правительство действительно добивалось выдачи Нечаева как простого уголонного преступника, но, как бы ни относиться к убийству Иванова, совершенно очевидно, что это был политический акт. (стр. 54.)
26) Ришар встретился с Нечаевым у Бакунина. (стр. 55.)
27) В письме В. Гольстейна к Ралли от 2 октября 1873 г. имеется следующая фраза: "Нам по-нечаевски наплюют в рожу; скажут, что мы мерзавцы, с которых пришлось взять расписку, ее будут показывать, как показывает бедный Нечаев расписку, подписанную Матреной", и т. д. (сборник "О Минувшем", стр. 342). Значит, Нечаев не делал даже из этой расписки особенного секрета! Факта выдачи такой расписки не отрицает и Петтлау. (стр. 56.)
28) Каравелов, Любен (1839—1879) болгарский писатель и революционер: был знаком с Бакуниным, который одно время возлагал на него большие надеясды, но впоследствии разочаровался в революционных методах борьбы; брат известного болгарского политического деятеля Петко Каравелова, стамбуловца (1840—1903). (стр. 57.)
29) Впрочем, смешивали не только русские студенты, но и такой европейский историк, как Тун, который в своей известной "Истории революционных движений в России" (Гиз. 1920, стр. 89) сообщает, что "Бакунин принял Нечаева в Интернационал, снабдил членской картой за № 2771 и назначил организатором русского отдела своего интернационального Альянса". В Интернационал Бакунин сам и не имел нрава никого принимать. (стр. 57.)
30) Эта цифра также преследовала специфические цели: она должна была вводить в заблуждение и вызывать мысль, что таких агентов, как Нечаев, было очень много. (стр. 57.)
31) Правда, в том же письме Нечаев говорит, что "настоящее вино без подмесей здесь только у Б[акунина] и можно достать". Но эти слова могли означать не предпочтение программы Альянса программе Интернационала, а могли относиться к чисто русским делам и указывать на то, что из русских эмигрантов наиболее решительным и крайним является Бакунин. Об Иитернационале Нечаев мог тогда иметь самое неопределенное представление; вряд ли Бакунин посвятил его в тайны Альянса. Но что Бакунин по своему об‘яснял Нечаеву характер происходившей в недрах Интернационала борьбы, это более чем вероятно. И когда Нечаев в № 1 "Общины" говорит о "белоручках" в Интернационале, о рабочей аристократии и в частности о "часовщиках", он несомненно повторяет слова Бакунина. (стр. 58.)
32) Этот Астраков, приятель Герцена и Огарева, умер в 1867 г. от чахотки, но не в Сибири, а у себя дома в Москве, где он был учителем. (стр. 59.)
33) В связи с этим инцидентом Драгоманов, повидимому, со слов семьи Герцена, рассказывает еще пpo следующий случай: "Подобным же образом Бакунин хотел добыть признание Нечаева и со стороны Нат. Ал. Герцен. Для этого он просил последнюю нарисовать виньетку, мужика (великорусского) с топором, и подписать свое имя, но ни за что не соглашался сказать, какое употребление он сделает из этой виньетки. Н. А. Герцен отказала. Вообще надо сказать, что пробы маккиавелизма, как и конспираторства, у Бакунина отличались большой наивностью: видно, что добродушная, русско-помещичья натура Мих. Ал-ча не имела в себе ни зерна натуры хитрого венецианца Яго!" (Введение к переписке Бакунина, стр. ХСVI заграничного издания). (стр. 59.)
34) Историю этого фонда Герцен рассказал в главе XII шестой части "Былого и Дум". Впервые она была опубликована в сборнике "Посмертных статей" Герцена его наследниками в 1870 году за границей. Напечатана в т. XIV "Сочинений" Герцена под ред. М. Лемке. стр. 411—421. Со слов сына Герцена (А. Л.) в № 16 "Вольного Слова" за 1882 год, редактировавшегося Драгомановым, помещена была заметка, рассказывавшая о судьбе этого фонда. Об этом же рассказывается в "Воспоминаниях" Тучковой-Oгаревой, стр. 127—130 и 264—266, а также в "Воспоминаниях" Т. Пассек, т. III, стр. 129—133. Материалы по этому вопросу имеются и в переписке Бакунина, изданной Драгомановым. (стр. 59.)
35) В письме от 29 июля 1869 г. Герцен, сообщая о выделении 7.950 фр. (остальные Огарев забрал до того), писал: "Ты знаешь, что я протестую. Ты должен взять на свою полную единичную ответственность все подобные траты". Остальные 10.000 фр. Герцен хотел вложить в типографию, чтобы составить капитал, "не легко убакуниваемый", и советовал так же поместить 5,000 фр. Огареву. В письме от 11 августа 1869 г. Герцен, говоря, что у Бакунина "дурной глаз", и что в деле фонда он действует на Огарева и через Огарева, прибавляет: "Вообрази, что будет, когда он унесет десятую тысячу, и нужны будут 100 фр. на дело, не ясное для меня". И дальше он снова советует Огареву вложить часть полученных им денег в типографию: "Вот и центр пропаганды, и обеспеченье хотя вполовину Б[акунину]". (стр. 60.)
36) Вторая половина денег тоже попала после смерти Герцена в руки вернувшегося в начале 1870 г. из России Нечаева благодаря настояниям Бакуннна. (стр. 60.)
37) По этому поводу Меринг ("Карл Маркс", стр. 374) замечает: "Бакунин несомненно разделяет с Нечаевым ответственность за эту литературу, и нет особого интереса (?) в том, чтобы исследовать, написаны ли были некоторые наиболее злостные памфлеты им или Нечаевым. Бесспорно во всяком случае, что он автор воззвания, которое требовало от русских офицеров оказывать "комитету" такое же безусловное повиновение, к какому он обязал самого себя (?), а также брошюр, которые идеализировали русское разбойничество, и революционного катехизиса, отразившего до чрезмерности склонность Бакунина к страшным представлениям и словам". (стр. 60.)
38) Она напечатана в изданной Драгомановым переписке Бакунина, Женева, 1906 г., стр. 461—463. Принадлежность этой прокламации Огареву устанавливается письмами к нему Герцена ("Соч.", т. XXI, стр. 365). Богучарский ("Активное народничество", стр. 137) без всякого основания приписывает ее Нечаеву. (стр. 61.)
39) В этой прокламации Нечаев уже публично пускает в ход выдумку о своем побеге из крепости: "Выбравшись, благодаря счастливой удаче, из проклятых стен Петропавловской крепости" и т. д. Она опубликована в отчете о процессе нечаевцев ("Правительственный Вестник", 1871, 163). (стр. 61.)
40) У Драгоманова, стр. 463—468. (стр. 61.)
41) У Драгоманова, стр. 469—474. (стр. 61.)
42) У Драгоманова, стр. 477—483. (стр. 61.)
43) Первоначально напечатан в "Правит. Вестнике", 1871, № 162, у Драгоманова, стр. 490—498; в исправленном виде напечатан А. А. Шиловым в "Борьбе Классов", 1924, № 1—2, стр. 262—272. (стр. 61.)
44) В июле 1869 г. Бакунин наиисал еще брошюру "Наука и насущное революционное дело", но она вышла только в начале 1870 г. и потому относится к следующему периоду (вместе с прокламацией к офицерам). (стр. 62.)
45) Нечаев приводит эти слова Гегеля по-немецки. Не выдает ли это сотрудничества Бакунина? (стр. 62.)
46) В "Программе революционных действий" говорится не о рабочих, а о "голытьбе". Этот новый термин также ведет нас к Бакунину, деятелю европейского Интернационала, (стр. 62.)
47) Это место напоминает следующее место из несомненно принадлежащей Бакунину "Постановки революционного вопроса": "Для народа слово ничего не значит, дело — все. Братство с ним возможно потому только на дело, и только увидев нас в своем деле, признает он нас за своих." Это сходство, не являющееся единичным, также наводит на мысль о том, что в составлении прокламации, подписанной Нечаевым, Бакунин, по крайней мере, принимал участие. (стр. 63.)
48) Недаром Неттлау (цит. ст., стр. 394) характеризует статью "Главные основы будущего общественного строя", помещенную в № 2 "Народной Расправы" (где Нечаев пытается перепереть на свой язык принципы "Коммунистического Манифеста"), как "ультра-авторитарную", а статью "Наша общая программа", напечатанную в № 1 "Общины", называет изложением "чисто авторитарного коммунизма по старому образцу 40-х годов". (стр. 63.)
49) Обращаем внимание читателя на свойственную бакунинскому стилю повторения и тавтологии, служащие к усилению выраженной мысли ("повсюдное всеразрушение"). (стр. 64.)
50) Оборот, заключающийся в постановке прилагательного-определения (эпитета) после существительного-определяемого, также характерен для Бакунина и для Герцена, воспитавшихся на французской литературе и злоупотреблявших галлицизмами. (стр. 64.)
51) Приведем пару примеров. "Великорусскую общину, от которой мистически, да с мистическою верою и теоретическою страстью вы ждете спасения" (письмо к Герцену и Огареву от 19 июля 1866 г.). "Все это не должно заслонять от нас серьезных, да великих качеств нашего молодого поколения" (письмо к Герцену от 23 июня 1867 г.). Что это у Бакунина была манера застарелая, видно из письма его к Герцену от 7 ноября 1860 г., из Сибири: "Я... готов попрежнему, да с прежней страстью удариться в старые грехи". И еще раньше: "Простившись с ним (с братом Павлом), я еще раз, да в последний раз простился с вами, с Премухиным. с Россиею, со всем прошедшим" (письмо к родным от 4 ноября 1842 года из Дрездена). Словом, оборот типично бакунинский и в этом смысле предательский. (стр. 65.)
52) У нас имеется еше одно, правда не совсем определенное свидетельство в пользу принадлежности этой статьи Бакунину. Дело вот в чем. В своем "Докладе об Альянсе", написанном в 1871 году и напечатанном в томе VI "Oeuvres" Бакунина, между прочим говорится (стр. 272): "Летом 1869 года в двух pyccкиx прокламациях, одной подписанной моим именем, а другой анонимной, я напал на смешные мысли или, вернее, фразы его "Русского Журнала". Речь идет об Утине и журнале "Народное Дело". Подписанное воззвание это "Несколько слов молодым братьям в России", что видно из указания Бакунина, что оно было напечатано во французской газете "La Liberte". Ну, а что это зa анонимная прокламация? Петтлау в примечании к 221 странице второго тома немецкого издания сочинений Бакунина высказывает предположение, что речь пдет о "Постановке революционного вoпpoca", которую он, скрепя сердце, соглашается с оговорками приписать Бакунину. Но мы думаем, что Неттлау в данном случае ошибается. В "Постановке революционного вопроса", ровно как и в "Началах революции", несомненно тоже принадлежащих Бакунину (см. ниже), о "Народном Деле" прямо не упоминается, хотя там, правда, в общей форме с неодобрением говорится о русских эмигрантах и о взглядах революционеров-доктринеров (то и другое без более точного обозначения). Но в рассматриваемой статье первого номера "Народной Расправы" об утинском "Народном Деле" говорится совершенно определенно. Вот почему в цитированной выше фразе из "Доклада об Альянсе" можно, пожалуй, усмотреть признание Бакунина в авторстве этой статьи. При прочих косвенных доказательствах и это приобретает некоторое значение. (стр. 65-66.)
53) "Т.-е., несколько слов молодым братьям в России". (стр. 66.)
54) Вероятно, намек на сдерживающее влияние Герцена и Огарева, а может быть, на то, что прокламация эта была подписана, а потому обязывала автора к некоторой сдержанности. (стр. 66.)
55) Из этого места статьи М. Неттлау ("Биография", стр. 454) делает тот вывод, что все эти вещи приладлежат Нечаеву: "Ему кажется невозможным безоговорочно одобрять то, что он сочинил не сам, а потому он критикует Бакунина". Святая простота! Неттлау исходит из убеждения, что статья в "Народной Расправе" написана Нечаевым, который дескать вследствие самовлюбленности хвалит сам себя и слегка разделывает Бакунина. Если бы даже Нечаев и был автором статьи, решительно непонятно, почему бы он не мог расхвалить некоторых сочинений Бакунина, особенно написанных (допустим) под его влиянием. Но что, если автором статьи был не Нечаев, а, как мы уверены, Бакунин? Какие тогда выводы можно было бы сделать, следуя психологическому методу Неттлау! (стр. 66.)
56) Впрочем, в написанной несколько позже брошюре "Наука и насущное революционное дело" (составлена, вероятно, в июле—августе 1869 г., вышла весню 1870 г.), Бaкунин сознается в авторстве первого номера "Народного Дела". Возможно, что он в этот момент уже не считал нужным скрывать эту великую тайну. Но возможно и другое. Ведь он с Нечаевым пытались выдать первый номер "Народной Расправы" за изданный в России, ну, а русским революционерам, отрезанным от эмиграции, позволительно было не знать авторов заграничного "Народного Дела". Это даже придавало их незнанию своеобразный оттенок couleur locale! (стр. 67.)
57) Неттлай отвергает авторство Бакунина на том замечательном основании, что в этой статье имеются стихотворные цитаты в качестве morro и в тексте, чего мол никогда Бакунин не делал. Если бы это даже было верно (а это не совсем верно: в письмах Бакунина и изредка в его сочянениях такие цитаты имеются), то в лучшем случае могло бы говорить в пользу сотрудничества Нечаева, но не более того. Для успокоения г. Неттлау мы готовы допустить, что стихотворные цитаты принадлежат в этой статье Нечаеву (а почему бы не Огареву? Такое предположение было бы более основательным). (стр. 68.)
58) Как видим, те, кто приписывает авторство этой статьи Нечаеву, должны допустить что месяц своего пребывания в Женеве Нечаев, не знавший тогда иностранных языков, успел изучить не только историю русской общественной мысли, но и всю старую социалистическую литературу, о которой автор трактует с такою уверенностью! Совершенно очевидно что Нечаев не мог быть автором этой статьи. Далее там же цитируется стихотворение К. Аксакова, сохранившееся "в рукописях того времени" (40-х годов); и это, видите ли, было известно Нечаеву. Ему же известна история Бецкого, мартинистов, декабристов (в деталях)! Ему же известна деятельность Потебии, который вместе с товарищами "удивил своей преданностью революционному делу самих поляков". Нечего и говорить, что ему известна в подробностях деятельность современных ему Адлерберга, Мезенцева, Трепова и других царских опричников. Это просто смешно! Статья явно принадлежит Бакунину. Нечаев мог разве доставить ему пару подробностей относительно некоторых названных в конце статьи профессоров, да и то Бакунин мог знать об этом и без него. Достаточно сравнить эту анонимную статью с написанной около того же времени и подписанной брошюрой Бакунина "Наука и насущное революционное дело", чтобы убедиться в принадлежности обеих одному автору. Здесь совпадают целые абзацы (о декабристах, об их преемниках и т. п.), а общее содержание приблизительно одно и то же. Удивительно, как этого до сих пор не замечали! Перечисление главных царских опричников в обоих произведениях также почти совпадает. (стр. 68.)
59) Угoднo параллель? Вот выписка из письма Бакунина к Герцену от 28 октября 1869 года: "Ты меня судил и судишь по моим действиям в цивилизованном обществе, в буржуазном мире, и в самом деле я обращаюсь в этом мире без всякого расчета и без малейшей церемонии с ругательною, беспардонною откроровенностью. Но знаешь, почему я с ним так поступаю? Потому, что я неставлю его в грош, не признаю признаю в нем более никакой производительной, поступательной силы. Знаю очень хорошо, что материальных средств и организованной государственно-рутинной силы у него еще достаточно... Но с этой силой надо бороться, ее надо разрушить: с ней невозможны ни примирения, ни сделки" и т. д. (стр. 68.)
60) Мы цитируем эту прокламацию по тексту, приведенному у Неттлау (прим. 4008). Судя по последним словам ("наступившем 1870 году"), это второе исправленное издание прокламации, написанной в 1869 г. Но возможно, что здесь мы имеем дело с новой мистификацией, и что прокламацию отпечатанную в 1869 г., предполагалось распространить только в 1870 г., когда ожидалось восстание в России; Нечаев же поторопился и начал распространять ее уже осенью 1869 г. Наконец, возможно, что у Неттлау просто описка, и что в оригинале стояло "в наступающем 1870 году". (стр. 69.)
61) Даже Неттлау принужден признать, что брошюра эта принадлежи Бакунину (цит. ст., cтр. 388): "Это одно из наиболее резких произведений, в котором повторяются бакунинская идеализация русского разбоя и другие его мысли. Но только по стилю можно решить, принадлежит ли ему окончательная редакция". Кому же другому? Неужели Нечаеву? Смешное предположение. Можем успокоить г. Неттлау, что стиль прокламации совершенно бакунинский. В своей биографии Бакунина (стр, 451) Неттлау, как это делали и другие, пpaвильно указывает на совпадение этой листовки с "Прибавлением А" к книге Бакунина "Государственность и Анархия" (по непростительной небрежности выпущенным в издании "Голоса Труда" 1919 г.). (стр. 71.)
62) Чисто бакунинский оборот (галлицизм) вместо "по всей России". (стр. 72.)
63) Тоже одно из бакунинских выражений. (стр. 73.)
64) Эта же фраза встречается и в брошюре "Русским польским и др. друзьям". (стр. 73.)
65) Вариант на известные слова Пушкина: "русский бунт, бесмыссленный и беспощадный" (по поводу пугачевщины). (стр. 73.)
66) Повидимому, в минуту освобождения от умственного угара Бакунин с Нечаевым соображали, что идеальных разбойников вроде Карла Моора в pocсийской природе не существует. В "Правилах сети для отделенишй" (устав нечаевской организации) программа-максимум слияния с разбойничьим миром на практике заменяется программой-минимум "знакомства с городскими сплетниками (!), публичными женщинами" и "заведением сношений с так называемой преступной частью общества". Виргилием несчастной молодежи, прислушивавшейся к этому романтическому вздору, был пожилой писатель Прыжов, увлекшийся Нечаевым (см. его "Исповедь" в "Мин. Годах", 1908, февраль). В качестве автора ряда брошюр и книг, посвященных исследованию жизни низших слоев народа, в частности "История кабаков в России", он считался знатоком преступного мира и был поставлен Нечаевым во главе кружка, задачей которого были "непосредственные сношения с народом". О каком "народе" тaм шла речь, видно из того, что Прыжов направил студентов Риимана и Энкуватова нa Хитров рынок, Дербеновку и тому подобные места. Здесь им удалось познакомиться с "несколькими публичными женщинами и так называемыми жуликами", но знакомство это не привело ни к каким результатам и не двинуло социальной ликвидации ни на шаг вперед. Энкуватов, правда, пытался поступить на фабрику рабочим, но этого не добился. Да, повидимому, на такое сближение с народом обращалось мало внимания. Засулич рассказывает в своих воспоминаниях, что Прыжов отговаривал Энкуватова от его намерения поступить на фабрику. "Во время работы разговаривать некогда, — убеждал он его, — а если вам и удастся поговорить с товарищами, то только в кабаке во время отдыха; так не лучше ли прямо начать с кабака?". Но кабак произвел на софистированных студентов самое тяжелое впечатление; не только разговаривать, но и прислушиваться они не смели, замечая на себе недоверчивые, враждебные взгляды, а от водки и духоты кружилась голова. Наконец, одна проститутка, которую Рииман накормил обедом, сообщила ему, что его хотят ограбить, и он перестал туда ходить, а Энкуватов прекратил посещения после первого же раза (сборник "Группа Освобождение Труда", № 2, стр. 58). Неудачно кончались и другие попытки сближения с преступным миром, предпринимавшиеся бакунистами (южно-русскими бунтарями) в 70-х годах, особенно в Киеве. Одни из привлеченных "жуликов" оказывались предателями или провокаторами, другие — неустойчивым в моральном и политическом смысле элементом, и вообще кроме конфуза вся эта чисто кабинетная затея ничего не дала. (стр. 73-74.)
67) Речь идет, вероятно, о болгарских бандах. Вряд ли здесь действовалн русские друзья. У Бакунина были тогда некоторые болгарские связи (Райнов, Л. Каравелов и пр.), через которые он рассчитывал проводить влияние своего Альянса на Балканах. Таким oбразом, и в данном случае бандитизм, разбой являются выражением протеста крестьянства отсталых стран. (стр. 74.)
68) Нам такие факты неизвестны. Быть может, Ришар рассказывает здесь в извращенном виде историю "бахметьевского фонда". (стр. 74.)
69) Это плохо выражено. Смысл тот, что Бакунин готов был взять бандитские деньги на революционные цели, а не для себя лично. (стр. 74.)
70) Вслед за своим учителем, который в письме в редакцию "Journal de Geneve" от 25 сентября 1873 г. отрекался от этой брошюры и от других анонимных прокламаций, требуя, чтобы его судили только по подписанным его именем сочинениям. Но если в свое время это подсказывалось интересами политической борьбы, то теперь отрицать очевидное не имеет никакого смысла. (стр. 75.)
71) Здесь мы имеем как бы предварительное благословение таких актов, как расправа Нечаева с Ивановым. Впоследствии Бакунин пытался оправдать этот акт после его совершения (в воззвании к офицерам). (стр. 75.)
72) Возможно, что в этом террористическом уклоне, которого прежде у Бакунина не замечалось, сказалось влияние Нечаева и его преувеличенных рассказов о настроении молодежи. К Каракозову, Березовскому и т. п. Бакунин и раньше относился сочувственно, но он не усматривал пользы в индивидуальных покушениях и не возводил их в систему. (стр. 75.)
73) Могут заметить, что Бакунин не ставил так упрощенно вопроса о взаимоотношении творческого и разрушительного момента, и сослаться на слова Жюля Элизара, что страсть к разуушению есть в то же время творческая страсть. Это верно, но не всегда. Бакунин углублялся в этот вопрос, особенно когда перед ним стояла практическая революционная задача. В письмах к Герцену он выпячивал разрушительную сторону революции, считая ее первоочередной. Вспомним, что он говорит по этому поводу в "Исповеди", описывая свое тогдашнее настроение: "Не раз (я) говаривал немцам и полякам, когда в моем присутствии они спорили о будущих формах правления: "Мы призваны разрушать, а не строить: cтроить будут другие, которые и лучше, и умнее, и свежее нас". Того же самого надеялся и для России; я думал, что из peволюционного движения выйдут люди, новые, сильные, и что они овладеют им и поведут его к цели". Но ведь это буквально то же самое, что говорится в брошюре "Начала революции". Сходство прямо бьет в глаза. (стр. 76.)
74) Исходя из этого принципа, Бакунин и Hечаев внесли в "Общие правила организации" пункт 7-й, где говорилось, что ее цель "не убеждать, т.-е. не вырабатывать, а сплачивать те силы, которые есть уже налицо". (стр. 76.)
75) Вероятно, эта террористическая декламация побуждает последователей Бакунина отрицать его авторство. Так, Неттлау в цитированной статье (стр. 388) уверенно заявляет, не приводя тому никаких доказательств, что эта листовка принадлежит Нечаеву. В своей книге (стр. 454) он старается это доказать, указанием на сухость, механичность, отвлеченность этой прокламации, на отсутствие в ней порыва, глубины и т. п. Напрасные старания! Эта брошюра написана обычным бакунинским стилем этого периода и логически представляет дальнейшее развитие мыслей, изложенных в "Постановке революционного вопроса", а отчасти в программе Альянса и Интернационального Братства. Кто сказал "а", должен сказать "б". Кто признал "Постановку" бакунинской, должен признать и продолжение ее — "Начала"— тоже бакунинским. (стр. 76.)
76) Нужно ли снова напоминать, что оборот "в целой Европе" есть чисто бакунинский? (стр. 77.)
77) Так, например, маловероятно, чтобы даже Успенский не был до ареста знаком с содержанием "Катехизиса". Нечаев же в своей деятельности, несомненно, руководствовался изложенными в нем правилами, но, разумеется, широко оглашать их считал нецелесообразным, вероятно, по правилу: "такие вещи делают, но о них не говорят". (стр. 78.)
78) Отобранный у Успенского экземпляр "Катехизиса" погиб, вместе с другими документами по нечаевскому делу, во время пожара Петербургской Судебной Палаты в феврале 1917 года. Но при разборе секретного архива б. III Отделения в 1924 году найден был другой (?) его экземпляр, который после новой расшифровки и опубликован А. Шиловым в № 1-2 журнала "Борьба классов" 1924 г. (стр. 78.)
79) Четвертый раздел содержит обычную анархическую фразеологию Бакунина. Компрометактными в нем являются §§ 25 и 26, об‘являющие единственной задачей русской революции об‘единение с разбойничьим миром и его организацию и революционную силу. Но это, как мы знаем, говорилось Бакуниным и в других случаях. (стр. 79.)
80) Участник нечаевского дела, доживший до наших дней. Цитату в тексте мы берем из его предисловия к I тому "Избранных сочинений" Бакунина, ввышедшему в Лондоне в конце 1915 года, стр. XXIII (перепечатано в 1919 году в России). (стр. 80.)
81) В. Снасович, защищавший на процессе нечаевца Кузнецова, определенно намекал на то, что "Катехизис" принадлежит Бакунину. По его словам, Нечаев был человеком дела, между тем как автором "Катехизиса" является, несомненно, революционер мысли, теоретик, который у себя в кабинете сочиняет революцию, графит бусагу, делит людей на разряды и т. д., словом, строит чисто отвлеченную теорию. "Я полагаю, — говорил Снасович, — что "Катехизис" есть эмиграционное сочинение, произведшее на Нечаева известное впечатление и принятое им во многих частях в руководство. Я нe смею приписывать его Бакунину, но во всяком случае происхождение его эмиграционное". Снасович угадал правильно. Но вот вопрос: гадал ли он, или же среди подсудимых ходили разговоры о действительном авторе "Катехизиса"? Думать, что Снасович хотел своими словами выгородить Нечаева не приходится. Ведь Нечаев тогда не был еще арестован и тоже находился за границей: выдан он был русскому правительству только в ноябре 1872 г., а Снасович произнес свою речь в июле 1871 г. (стр. 80.)
82) Эту сторону вопроса отмечает и Б. Козьмин (цит. соч., стр. 194—195). (стр. 81.)
83) Замечательно, что и М. Сажину, выручившему увезенные Нечаевым бумаги Бакуннна и бывшему в то время его доверенным лицом, Бакунин, видимо, не признался прямо в том, что "Катехизис" принадлежал ему. Так, по крайней мере, мы понимаем следующие слова Сажина: "При личном свидании с Бакуниным я ему сообщил, что "Катехизис", писанный его рукой и найденный в бумагах Нечаева, был нами (т.-е. Сажиным, Ралли, Гольстейном и Эльсницем) сожжен. Он отнесся к этому совершенно пассивно, не придавая никакого значения и не разговаривая об этом" ("Воспоминания", стр. 74). (стр. 81.)
84) Для чего "для этого"? Для того, чтобы вообще разделять взгляды "Катехизиса", или для того, чтобы открыто излагать в их личной беседе (а не анонимно)? (стр. 81.)
85) Речь идет о попытке отбить Нечаева от швейцарских жандармов после его ареста в 1872 году. (стр. 82.)
86) Хотел ли таким путем Нечаев реабилитировать себя в глазах нового революционного поколения, энергия которого ему импонировала, или сообщил об авторстве Бакунина в чисто информационном порядке, об этом можно только гадать. Судя по приводимым А. Успенской словам С. Перовской, Нечаев сделал это именно в целях своей реабилитации. (стр. 82.)
87) Это слово наводит на мысль, что Нечаев рассказал народовольцам и о принадлежности Бакунину других анонимных брошюр того периода и статей в № 1 "Народной Расправы". (стр. 83.)
88) Здесь Перовская, повидимому, ошиблась. Но эти слова показывают, что у народовольцев (вероятно, отчасти тоже со слов Нечаева) имелись кой-какие неопределенные сведения о неаполитанском периоде литературной деятельности Бакунина и в частности о "Революционном Катехизисе" который по сходству они могли смешать с "Катехизисом революционера". (стр. 83.)
89) "Революционный катехизис Бакунина" (стр. 70). (стр. 83.)