"Историк Марксист", №3, 1927 год, стр. 40-55

Семнадцатый год в изображении т. А. Шляпникова

Д. Я. Кин

I

Тов. Шляпников ведет большую работу по исследованию революции 1917 года. Помимо четырех книг, посвященных кануну и первому периоду революции, т. Шляпниковым в «Пролетарской Революции» помещена статья по истории керенщины¹). Повидимому. свою работу т. Шляпников намерен продолжать. Само собою разумеется, что работы т. Шляпникова, как участника и видного деятеля периода войны и февральской революции, должны привлекать к себе внимание не только исследователей этого периода, но и широких кругов учащейся и читательской массы, особенно в настоящее время, когда 1917 год стоит в центре нашего внимания.

Бедность исторической литературы по 1917 г. обусловила и то, что книги т. Шляпникова стали довольно распространенными пособиями в работе вузов и школ. Книги т. Шляпникова, отличающиеся богатым подбором материалов, представляют собой в этом смысле большую ценность. Но «философия истории» 1917 года, которой проникнуты книги т. Шляпникова, «концепция», которая лежит в основе его работ, является не ленинской, не большевистской и должна подвергнуться весьма основательному разбору, ибо понимание революции 1917 г. т. Шляпниковым накладывает отпечаток и на изображение им фактического хода общей картины событий, ставя тем самым под сомнение научную ценность, историческую точность и достоверность ряда фактов в работах т. Шляпникова (особенно в «Семнадцатом годе», который мы, главным образом, и подвергнем разбору в настоящей статье); ценность их не только как пособий, по которым учатся в вузах и школах, но и в качестве источника для исследователей эпохи. А ведь книги т. Шляпникова претендуют на роль такого источника.

Прежде всего необходимо поставить вопрос, к какому виду исторической литературы относятся работы т. Шляпникова? Вопрос непраздный, ибо совершенно ясно, что нельзя с одинаковым критерием подходить к мемуарам и к чисто научному исследованию. Первые две книги т. Шляпникова («Канун 1917 г.») вышли под титулом «Воспоминания и документы о рабочем движении и революционном подполье за 1914—1917 г.г.». И действительно, обе эти книги по характеру своего построения наиболее приближаются к типу мемуарной литературы. Это в гораздо меньшей степени можно сказать о «Семнадцатом годе», над которым уже нет заголовка «воспоминания». Мемуарный характер сохраняет до известной степени еще первая, очень мало - вторая часть. Статья, посвященная керенщине, сохраняет его лишь в виде некоторых отступлений мемуарного характера. Все это обязывает нас расценивать работы т. Шляпникова не только и не столько как образцы мемуарной литературы. Ряд событий т. Шляпников оценивает с точки зрения историка, а не участника их, с точки зрения того периода, когда т. Шляпников писал историю, а не того, когда он делал ее. Книги т. Шляпникова не являются простой записью, фотографическим снимком событий и личных переживаний, оценок, относящихся к тому периоду, который он описывает.

Ряд мест в «Семнадцатом годе» и в статье «Керенщина» носил и носит даже скрытый злободневно-полемический характер.

Все это нужно иметь в виду при разборе «философии истории» т. Шляпникова. Наконец, даже от Шляпникова-мемуариста можно требовать не обыкновенного «беспристрастного» рассказа о событиях, простого воспроизведения того, что видел т. Шляпников глазами 1917 года. Этот прием полного перенесения в описываемую эпоху без учета последующего богатейшего опыта революции, так сказать, метод «исторического романтизма», не является марксистским, большевистским. Но если уж т. Шляпникову было угодно избрать такой прием, то нужно было выдержать его до конца, во всей работе, между тем как т. Шляпников отбрасывает его в самом же начале «Семнадцатого года».

Если сопоставить «философию истории» 1917 года со всей системой партийно-политических воззрений т. Шляпникова, то тогда тем менее случайными покажутся высказанные т. Шляпниковым взгляды, вся данная им «концепция» 1917 года. Дело такого сопоставления, однако, мы предоставим читателю, сами же ограничимся разбором его писаний.

Ключем к пониманию «концепции» 1917 г. т. Шляпникова является следующая цитата, сжато формулирующая центральную идею труда тов. Шляпникова: «Вопрос о движущих силах приближавшейся революции был разрешен в нашей партийной литературе, испытан на опыте революции 1905 года. Соотношение классовых сил со времени первой революции мало изменилось²). Оправдались вполне наши предвидения относительно поправения российского либерализма, руководимого конституционно-демократической партией. Положение в стране осложнялось войной, но все сложности, противоречия и трудности военного времени способствовали обострению классовой борьбы как между промышленниками и помещиками, так и со стороны рабочих против царской и капиталистической кабальной (?) системы»³).

Таким образом, т. Шляпников видит в основе революционного процесса два ряда противоречий: между промышленниками в целом и помещиками в целом и между рабочим классом и «царской и капиталистической кабальной системой». В этой генеральной цитате, в которой тов. Шляпников дает общую формулировку всей «философии» своей истории, крестьянство совершенно отсутствует.

Далее, согласно т. Шляпникову, обстановка к 1917 г. мало изменилась по сравнению с 1905 г., положение в стране осложнялось войной, не больше.

То, что для 1917 года «принципиальная сторона вопроса (о власти и о характере революции) полностью была решена еще в эпоху первой русской революции», т. Шляпников повторяет неоднократно, никакой принципиально-новой стороны в революции 1917 г. он не видит.

Тов. Шляпников в своей книге очень много говорит о войне в связи с революцией. Но самого главного он не понимает, не понимает того, что т. Ленин в первом «Письме издалека» формулировал так: «Первая революция, порожденная всемирной империалистской войной, разразилась. Эта первая революция, наверное, не будет последней. Первый этап первой революции, именно русской революции 1 марта 1917 года... закончился»⁴)... Это видно из дальнейшего разбора концепции т. Шляпникова.

Своеобразия всей обстановки мировой империалистской войны, являющейся кануном социалистической революции, т. Шляпников не понимает, он застыл на 1905 г. И изменений по сравнению с 1905 г. в системе движущих сил революции он почти не видит, отмечая лишь поправение русского либерализма, забывая то, что писал т. Шляпникову Ленин в период войны, сравнивая наше отношение к социал-патриотам с отношением к либералам до 1905 года, допуская лишь тактику «технических взаимных услуг». Между тем, уже этот один факт затрагивает ряд таких вопросов, при которых глубокомысленными замечаниями насчет поправения либералов не отделаешься, ибо речь идет о выросшей в России «империалистской демократии».

Кардинальные особенности в международной и внутренней обстановке русской революции для него только осложняющее обстоятельство — не больше, и поэтому во всей книге т. Шляпникова о 1917 г. не видно того, что страна и партия переживала новую, особую эпоху. Людей, застывших на 1905 годе, не понимавших своеобразия «новой живой действительности», не понимавших, что «демократическая революция в России чрезвычайно приблизилась к революции социалистической», т. Ленин, как известно, предлагал сдать в «архив «большевистских» дореволюционных редкостей (можно назвать: архив «старых большевиков»)». Самый характер, основное содержание предвоенной русской экономики, осложненной последствиями аграрной реформы Столыпина, наконец, перестройка системы промышленного капитализма и его сращивание с банковским капиталом, далее, характер войны, порожденный международным финансовым капиталом, зависимость от него царизма и русской буржуазии в войне, — все это, впрочем, недостаточно уяснены т. Шляпниковым так же, как и интересы самой русской буржуазии в войне.

«Российская буржуазия, по примеру и подобно буржуазии всех других воевавших стран (!), приняла (!) войну, как свое родное весьма прибыльное дело... Однако политика (речь идет о военной политике. Д. К.) варварского царизма, проводившаяся не только в интересах торгово-промышленного капитала, но имевшая и чисто династические цели, часто подчинявшая интересам двора «конечные цели» российской буржуазии, вселяла тревогу в хозяйские сердца купцов и фабрикантов нашей страны»⁵).

Итак, царизм вошел в войну, преследуя, с одной стороны, чисто династические цели, а с другой — защищая интересы купцов и фабрикантов, которые в свою очередь «приняли» войну (от кого приняли — неизвестно!). Дальше такого «упрощения» в анализе итти действительно некуда. Но тов. Шляпников ухитряется «побить рекорд». На протяжении всех четырех книг у него фигурируют десятки раз «питерские промышленники» и «московские купцы», иногда «либеральные буржуа и либеральничавшие монархисты»⁶); чего стоит такое сопоставление буржуа и монархистов, чисто классового понятия с чисто-политическим! Требовать от т. Шляпникова выявления особенностей русского империализма, влияния финансового капитала в России на конфигурацию общественных классов, как до войны, так и во время ее, конечно, не приходится. Когда тов. Шляпников говорит — случайно, мимоходом — о «финансовых кругах», то и тут снова обнаруживает полное непонимание вопроса.

«С появлением Протопопова во главе министерства внутренних дел, — пишет он в одном месте, — началась «новая политика» свободной торговли. Опираясь на финансовые круги, Протопопов повел борьбу против привлечения «общественности», т.-е. промышленной буржуазии к делу организации продовольственного снабжения»⁷).

Прежде всего т. Шляпников здесь совершенно по-детски противопоставляет «финансовые круги» промышленной буржуазии.

Не говоря уже о том, что т. Шляпников прибегает к неверному противопоставлению финансовых кругов промышленной буржуазии, он чрезвычайно рискованно называет Протопопова на посту министерства внутренних дел представителем «финансовых кругов». Протопопов, порвав прежние связи, перебежал из прогрессивного блока в лагерь крепостнической бюрократии, придворной клики, самым усердным образом старался ассимилироваться со средой, в которую попал, и вел, как он выражался, «революционно-правую политику». Фактически же дело обстояло так, что Протопопов стремился с целью укрепления власти губернаторов взять в руки мин. внутр. дел продовольственное снабжение страны и попытался привлечь представителей банков и хлебных торговых фирм, но из этого ничего не вышло, и продовольственное дело от мин-ва земледелия Протопопову не было передано, несмотря на сочувствие царя⁸). Привлекая Протопопова, двор, может быть, и пытался привлечь к себе финансовые и промышленные круги, но это ему не удалось.

Терминология т. Шляпникова производит впечатление крайней теоретической неряшливости, и часто даже неизвестно, кого он разумеет под одними и теми же понятиями. И в самом деле. На странице 15 части I «17 года», т. Шляпников пишет: «Несмотря на спасительную (?) поддержку, которую оказывала царизму патриотическая буржуазия и разночинная интеллигенция, развал дома Романовых достиг неописуемых размеров». Но далее, на стр. 30, говоря о движении вокруг Думы, т. Шляпников замечает: «Ни питерский пролетариат, ни сознательная часть так называемой «революционной демократии» (разночинная интеллигенция, студенчество, военные) не могли избрать своим центром, своим вождем и руководителем прогрессивный блок».

Таким образом, на одной странице «разночинная интеллигенция» оказывает совместно с буржуазией «спасительную» поддержку царизму, а на другой «сознательная» интеллигенция оказывается настолько сознательной, что она даже не идет за прогрессивным блоком и Думой, — неважно, что в других местах т. Шляпников об интеллигенции вообще говорит иное. Помимо того, чего стоит эта чисто психологическая характеристика — «сознательная» часть революционной демократии — без анализа социального состава ее?

На стр. 19 в той формуле, которая является ключом ко всей «философии истории» т. Шляпникова» автор, как мы уже упоминали, говорит о противоречиях между промышленниками и помещиками в целом. Это вынуждает т. Шляпникова прибегнуть при анализе процесса разложения правящей верхушки к излюбленному им методу чисто психологических характеристик. Так, делая попытку об'яснить выступление части помещиков против Романовых, т. Шляпников пишет: «Наиболее дальновидные представители дворянства и монархии понимали опасности, угрожавшие господству их класса, и примкнули к расплывчатой оппозиции прогрессивного блока» («17 год», стр. 16, ч. I). Этих «дальновидных» дворян тов. Шляпников вспоминает еще не раз, нигде не проводя довольно существенного для анализа процесса разложения правящей верхушки различия между крепостнической и капиталистической обуржуазившейся частью помещиков.

Не поняв как следует международного и внутреннего соотношения, переплета классовых сил, т. Шляпников тем самым связал себе руки при анализе движущих сил и своеобразия февральской революции.

Тов. Шляпников упускает из виду следующее: «Если революция победила так скоро и так по внешности, на первый поверхностный взгляд «радикально», то лишь потому, что в силу чрезвычайно оригинальной исторической ситуации слились вместе, и замечательно «дружно» слились, совершенно различные⁹) потоки... Именно: заговор англо-французских империалистов, толкавших Милюкова и Гучкова с К° к захвату власти в интересах продолжения империалистской войны... Это — с одной стороны. А с другой стороны, глубокое пролетарское и массово-народное движение»¹⁰). Чем легче было свергнуть самодержавие, т.-е. осуществить буржуазную революцию, тем острее и тем раньше вставал вопрос о переходе «к новому этапу, новой революции». Из круга зрения т. Шляпникова эти обстоятельства ускользают.

Анализа роли союзнического финансового капитала в падении Николая т. Шляпников не дает, политику буржуазии он, в общем, изображает несколько одноцветно, как политику, до последнего направленную к тому, чтобы добиться «единения царя с народом». О плане дворцового переворота т. Шляпников знает, но не останавливается на нем, оценить его значение и сущность не может. Неверными красками изображает т. Шляпников роль отдельных отрядов в революционном движении, неверно характеризует их. К питерскому пролетариату т. Шляпников питает законную, но чрезмерную слабость, придерживаясь, напр., весьма невысокой оценки одного из передовых флангов «провинциального» пролетариата, московского.

«Москва в конце 1916 года, в начале семнадцатого года переживала революционно-патриотический под'ем... Рабочие не отставали (!) от настроений мелкобуржуазных элементов, но патриотических восторгов не выявляли. В то время как в Москве тон всем настроениям задавали торгово-промышленные круги и мелкобуржуазная интеллигенция, в Петербурге дело было иначе. Несмотря на то, что в Питере заседала Государственная Дума, вели борьбу военно-промышленные комитеты, тон всего движения определяли рабочие фабрик и заводов» («17 год», ч. I, стр. 18).

Как это примирить с тем, что тот же т. Шляпников указывает, что во время войны имел среди московских рабочих место ряд выступлений под лозунгом «долой войну», и что именно рабочее движение революционизировало мелкобуржуазные интеллигентские массы, от которых по Шляпникову всего-навсего лишь «не отставали» рабочие¹¹). Сам же т. Шляпников во второй книге «Кануна» для декабря 1916 дает такую характеристику Москве: «Настроение московских рабочих и «демократических» кругов населения было родственно питерскому»¹²). Но об этом т. Шляпников забывает в «17 годе». Говоря о питерских рабочих, т. Шляпников прибегает к прикрашиванию действительности, в чем никакой необходимости нет, ибо питерский пролетариат и без того был на высоте положения. Тов. Шляпников, анализируя социальный состав рабочих Питера во время войны, отрицает влияние чужеродных элементов и какое бы то ни было влияние буржуазии. Об этом т. Ш-в твердит на протяжении всех своих книг и по отношению ко всему периоду войны. Вообще говоря, он изображает дело так, что в Питере социальной базой оборончества была только интеллигенция, в том числе и партийная, среди рабочих же ни в каких слоях никакого оборончества не было, «Хотя состав рабочих за время войны, — пишет т. Ш-в, — и был изменен не в пользу пролетарских элементов, тем не менее рабочее движение все время сохраняло в общем независимость от буржуазных влияний... К началу семнадцатого года настроение и отношение петербургских рабочих к развертывающимся событиям можно определить, как сознательно революционное». Эта суммарная характеристика в общем верна, но она слишком обща, одноцветна, не видит изменений во времени и различия в прослойках рабочего класса, затушевывает очень важные факты, ибо как иначе примирить приведенное утверждение т. Шляпникова с другими его заявлениями о том, что воззвание рабочей группы Ц. Военн.-Пром. К-та, которое распространялось по Питеру в декабре 1916 г. и призывало к поддержке Думы, кое-где на заводах было принято... (там же, стр. 30, ч. I).

Но это еще мелочь. Интересен другой факт, приводимый т. Шляпниковым. «Уже в те дни (мартовские. Д. К.) нам приходилось наблюдать, как легко подавались широкие рабочие массы на удочки «всенародного братства» или единства «революционной демократии», в лоно которой попали и петербургские промышленники и московские купцы» (стр. 224, I). Раньше т. Ш-в характеризовал настроение и отношение к событиям как сознательно-революционное в массе. А тут новое заявление. Откуда сие, если не от влияния непролетарских элементов в рабочем классе? Чем об'яснит т. Шляпников перевес меньшевистских и эсеровских голосов в советах, как не этим влиянием на рабочие массы непролетарских элементов.

В анализе движущих сил революции т. Шляпников, разумеется, не мог забыть армии, это было бы слишком чудовищно, но крестьянство для него quantité négligeable, при чем самую армию, как это мы дальше покажем, он берет изолированно от деревни, вместе с тем для него крестьянство целиком покрывается армией. Крайне показательно следующее место у т. Шляпникова: «В середине марта эсеры повели работу по организации особого Крестьянского Совета Депутатов... В своем обращении в Петроградский С. Р. и С. Д. и во временное правительство инициаторы изложили цели Совета: подготовка многомиллионного крестьянства к выборам в Учредительное Собрание посредством об'единения крестьян во Всероссийский Совет Крестьянских Депутатов, имеющий свое пребывание в Петрограде. В Исполнительном Комитете С. Р. и С. Д. не придавали тогда большого значения такому Крестьянскому Совету, т. к. участие солдат в Советах по всей стране фактически разрешило (!!) дело организации крестьянства» (ч. II, стр. 164).

Так об'ясняет и оправдывает т. Шляпников точку зрения Исполнительного К-та и не говорит ничего о том, было ли это «тогда» правильно, правильно ли это вообще; совершенно не останавливается на том, как отнеслись к этому вопросу большевики в Исполнительном Комитете и, в частности, сам т. Шляпников. А между тем, вопрос крайне интересный, ибо тот факт, что инициатива в деле организации крестьянства в первый период революции целиком принадлежала эсерам, является немаловажным. Тов. Шляпникова этот вопрос не занимал и в то время, когда он писал историю «Семнадцатого года». Между тем т. Ленин еще в первом «Письме издалека» во всей широте ставил вопрос об организации крестьянства вообще, бедняцких и батрацких элементов в частности. В первом «Письме издалека» т. Ленин, ставя вопрос о союзниках пролетариата в революции, в первую очередь останавливается на крестьянстве и говорит: «Советы крестьянских депутатов, советы сельскохозяйственных рабочих — вот одна из насущнейших задач»¹³).

Надо думать, что если об этой задаче не было известно т. Шляпникову в марте 1917 года, то уж тогда, когда он писал историю, он должен был о ней помнить.

Вообще говоря, т. Шляпников в четырех книгах, посвященных истории предреволюционного периода и первому периоду семнадцатого года, на крестьянстве почти не останавливается, — говорим почти, ибо в одной главе второй части «Семнадцатого года», — «Революция в провинции» — он вскользь упоминает о настроении крестьянства в районе Киева, ограничиваясь следующим довольно поверхностным замечанием по поводу приводимого им небольшого отчета о заседании губернского земского собрания: «Основным средством ее (новой власти в деревне. Д. К.) осуществления были земские учреждения, как наиболее тесно связанные с крестьянством («17 год», ч. II, стр. 41 ). М. б., т. Ш-в в дальнейшем восполнит этот пробел, хотя вся установка его работ не говорит за это. Не делает он этого и в последней статье — о керенщине, а ведь здесь необходимо было бы поставить вопрос о крестьянстве хотя бы в связи с анализом социального состава и роли эсеровской партии при керенщине.

Вопрос о движении крестьянства во время и в начале революции (как и в более поздний период, впрочем), обо всех процессах, происходивших в деревне, крайне слабо разработан в нашей литературе. В этом никакой индивидуальной вины т. Шляпникова нет, но крайне характерно, что он этого недостатка не видит, не оговаривает, вопроса о крестьянстве не ставит даже в виде... вопроса.

Нет ничего удивительного в отношении т. Шляпникова к позиции Исполнительного Комитета, для которого вопрос о крестьянстве целиком покрывался вопросом об армии, если т. Шляпников в своем историческом труде сам недалеко ушел от этой позиции. Тов. Шляпников в своей книге берет армию оторванно от крестьянства. Ряд глав в его книге посвящен армии. В этом заслуга т. Шляпникова, но нельзя простить ему того, что он переживаний, хода революции в армии совершенно не ставит в связь с настроениями крестьянства. Этот чисто «городской» подход мешает ему видеть вещи в настоящем их свете. Анализируя причины перехода армии на сторону революции, он останавливается на тяжелом материальном положении солдат, на их бесправном положении и т. д., в общем на различных «профессионально» солдатских моментах недовольства. Но не это ведь являлось первостепенным фактором революционизирования армии. Настроение армии в гораздо большей степени зависело от настроения деревни и всей страны, ибо когда при Керенском положение армии улучшилось, развал в ней не приостанавливался. Тов. Шляпников располагал большими материалами о положении армии во время войны и революции, что видно из его книги, но вопроса о крестьянстве он себе не ставил¹⁴). Наоборот, он исходит из факта оторванности солдат от земли, при чем даже не кадровых солдат, а запасных, которые только что приходили из деревни, только что отрывались от сохи. «Запасной солдат, — говорит тов. Шляпников, — оторванный от своей земли, батрацкой работы, от фабричного станка или иной службы, был близок по своим настроениям населению рабочих кварталов, так называемой демократии (!!)» («17 год», ч. I, стр. 16).

Пребывание в городе, конечно, способствовало сближению солдата-крестьянина с рабочим. Но в этом ли главное об'яснение причины близости настроений крестьянина-солдата и рабочего? Нужен ли тут для об'яснения отрыв солдата-крестьянина от земли?

Крестьянина война отрывала от земли, но он, находясь в армии, с землей не порывал, и настроения пролетариата были ему созвучны потому, что он, как крестьянин и, само собой разумеется, как солдат, одинаково с пролетарием чувствовал тяжесть империалистической войны, гнет царизма, результаты военной разрухи и т. д. Тов. Шляпников видит близость солдата-крестьянина к рабочему, но не видит его связи, более существенной для об'яснения причин разложения армии, с деревней. Это происходит не потому, что т. Шляпников в целях исследования одной определенной стороны вопроса временно абстрагируется от другой, чтобы к ней еще вернуться, он этого не делает, забывая о влиянии и роли деревни, притом не только в «случае» с армией, но и в общем анализе движущих сил революции.

После рассмотрения анализа движущих сил революции, данного тов. Шляпниковым, перейдем к наиболее важному вопросу, первородному греху т. Шляпникова, к его характеристике революции. Само собой разумеется, что она целиком увязывается с этим анализом.

«Я помню случаи, — рассказывает т. Шляпников, — когда споры (среди большевиков. Д. К.) поднимались до вопросов о характере нашей грядущей революции. Многим товарищам, — иронически замечает т. Ш-в, — было «не по душе» ограничение задач нашей революции рамками буржуазного порядка» («17 год», ч. 1, стр. 67). А кому это «ограничение» было «по душе» и когда оно было «по душе» большевикам: в 1905 году, в 1917 г.? И не взят ли самый термин «ограничение» у т. Троцкого, именно в этом всегда и без всякого основания упрекавшего большевиков? Далее Шляпников говорит:

«Мы соглашались с с.-д. меньшевиками в том, что переживаем момент революционной ломки феодальных крепостнических отношений, что на смену им идут всяческие «свободы», свойственные буржуазным отношениям. «Мы отказывались понимать буржуазный характер нашей революции в том вульгарно урезанном виде (только и всего? Д. К.), как хотели того другие» (часть I, стр. 220).

Продолжая эти рассуждения, т. Шляпников говорит: «Для жизни партии начиналась новая эпоха»... Читатель ждет, что здесь уж т. Шляпников заговорит настоящим языком, но увы!.. т. Шляпников продолжает: «Политические выводы были такие: наши лозунги не укорачивать в угоду сегодняшнего дня» (ч. I, стр. 224). Таким образом, вопрос о характере революции т. Шляпников сводит к вопросу об урезанных или неурезанных лозунгах буржуазной революции. Не ясно ли, что все эти рассуждения тов. Шляпникова устарели не только для того времени, когда т. Шляпников писал книгу и резонерствовал об этом, но и для начала 17 года, и являются механическим и не всегда удачным повторением того, что говорили большевики в споре с меньшевиками в эпоху первой революции и до войны. Стоит только сравнить это с «Несколькими тезисами», помещенными в № 47 заграничного «Социал-Демократа», или же с тем, что писал Ленин т. Шляпникову еще в начале 1915 г.

«Я думаю, что и у нас, в России¹⁵), и во всем мире намечается новая основная группировка внутри с.-д.: шовинисты («социал-демократы») и их друзья — их защитники, — и антишовинисты. В основном это деление соответствует делению на оппортунистов и рев. с.-д., но оно plus précis (более точно. Д. К.) представляет, так сказать, высшую, более близкую к социалистическому перевороту, стадию развития»¹⁶).

Таким образом, т. Ленин, устанавливая деление на социал-шовинистов и антишовинистов, подчеркивал, что и в России должно быть проведено такое деление, которое соответствует высшей, близкой к социалистическому перевороту стадии развития.

Тов. Шляпников в ленинском письме к нему «проглядел» указание на главные особенности и содержание эпохи для России и для всего мира. Особенно выпукло обнаруживается «нищета философии» 1917 года у тов. Шляпникова в следующей цитате:

«Буржуазия великолепно и умело использовала войну для самоорганизации. У нас же не было ни политических, ни профессиональных, ни просветительных свободных организаций даже в той степени, как имела их буржуазия нашей страны. Но именно поэтому-то и развивалось у нас революционное движение, которое в первую очередь должно было освободить пути к организации рабочего класса» (ч. I, стр. 69). Великолепно — «именно - поэтому». И это говорится не о чем ином, как о революции 1917 года. Ведь подобная цеховая постановка вопроса о первоочередных задачах даже буржуазной русской революции вообще и в особенности 1917, выражающихся в завоевании для себя рабочим классом возможности создавать свободные политические, профессиональные, просветительные организации, ничего общего с ленинизмом не имеет. Но подобная постановка вопроса неслучайна, она вытекает из всей «концепции» тов. Шляпникова. И именно такая постановка вопроса смазывает особенности, главную суть революции 1917 г., которая, как буржуазная революция, на первом своем этапе в значительной степени закончилась уже в феврале, и затрудняет понимание условий и путей перехода к революции социалистической.

Тов. Шляпников настолько правильными считает свои взгляды, которых он придерживался накануне и в начале революции, что он, находясь в историческом отдалении от них, не считает нужным производить никакого пересмотра. Он неоднократно говорит о том, что он сам и Бюро ЦК партии стояли на той точке зрения, что в ходе революции должно быть создано Советом, «как полномочным (?!) революционным органом»¹⁷), временное революционное правительство из меньшевиков и. эсеров, т.-е. из партий, составлявших большинство в Совете¹⁸). Тов. Шляпников жестоко ошибается, если думает, что эта точка зрения являлась конкретизацией и осуществлением «демократической диктатуры пролетариата и крестьянства», вопрос о которой точно так же видоизменялся в революции 1917 г.

Тов. Шляпников ничем не доказывает, что партийные организации именно так понимали лозунг временного революционного правительства, выставленный в манифесте ЦК, выпущенном в первые дни переворота. Наоборот, рассказывая о собрании активных работников, где т. Шляпников делал в указанном духе доклад, он сообщает, что ни к какому определенному решению не пришли и разошлись, не приняв никакой резолюции.

Тов. Шляпников обязан был подробнее и точнее осветить этот вопрос, крайне важный для уяснения позиции партийных организаций в указанный период. Сам же он пишет, что «все наши соображения и «хорошие мысли» разлетались в прах от соприкосновения с суровой действительностью, ни с.-д. меньшевики, ни социалисты-революционеры не хотели власти, боялись ее» (стр. 224). Это важно и потому, что в книге т. Шляпникова не видно достаточно четкого ленинского понимания учения о советах, как не было его в начале 1917 года, чего нельзя ставить в особый упрек т. Шляпникову-политику, но что должно было быть у Шляпникова-историка.

Характерно также для понимания, вернее непонимания, т. Шляпниковым сущности всего классового переплета и путей развития революции, 1917 года то, что историк керенщины напутал в истории керенщины. В самом деле, по поводу воззвания, выпущенного Керенским 22 июля (ст. ст.) и прокламировавшего усиление личных полномочий Керенского, т. Шляпников пишет:

«Так начался знаменитый период керенщины с его громкими и пустыми фразами и контрреволюционными, антипролетарскими и антикрестьянскими делами»¹⁹). Не говоря уже о том, что тов. Шляпников ограничивается внешней характеристикой керенщины, не давая точной классовой и политической характеристики, он делает серьезную ошибку, когда заявляет, что керенщина началась в послеиюльский период. Между тем, керенщина, как попытка целиком зависимой от крупного капитала мелкобуржуазной демократии преодолеть двоевластие путем коалиции с крупной буржуазией, обреченная на неудачу и бесплодие в виду остроты классовых противоречий, керенщина, как попытка лавирования между классами, ведущая к бонапартизму и единовластию буржуазии, началась не в июле, а раньше, и вся история доиюльских коалиционных затей является точно так же неот'емлемой частью керенщины, если брать ее в целом. Послеиюльский же период характеризуется не тем, о чем говорит т. Шляпников.

«В конце июля соглашатели окончательно взяли курс на сближение с буржуазией»²⁰). Окончательный курс на сближение с буржуазией соглашатели взяли гораздо раньше, а после июля они стали простым привеском генеральской контрреволюции.

Насколько неправильно т. Шляпников понимал пути перехода революции к диктатуре пролетариата, свидетельствует следующее его заявление, вырвавшееся не совсем случайно.

«Совет и его Исполнительный Комитет были действительными органами революционной власти, — говорит Шляпников, — хотя и не приступали к овладению бюрократическими аппаратами государственной власти» («17 год», ч. I, стр. 318). Как будто переход власти к Советам должен был или мог произойти в форме овладения бюрократическим аппаратом власти, а не путем разрушения царско-бюрократической, буржуазной государственной машины.

Так как свою книгу «Семнадцатый год» тов. Шляпников доводит только до апреля, поэтому свое понимание всей диалектики перехода к социалистической революции он, допустим, не мог выявить, но в статье «Керенщина», где т. Шляпников старается держаться по преимуществу чисто фактического изложения событий, подальше от «философии» («пофилософствуешь, так ум вскружится»), проскальзывает то, что этой диалектики т. Шляпников не уразумел.

В статье «Керенщина», напечатанной в 1926 г., т. Шляпников пишет: «Двухмесячный опыт коалиционной политики ничему не научил социал-соглашателей. Они по прежнему оставались верными идее соглашения с буржуазией, а предложение образовать временное правительство только из социалистов находили совершенно неприемлемым» («Пр. Рев.», № 7(54), 1926 г., стр. 18).

Весьма и весьма туманно сказано. Чье предложение, из каких социалистов; включает ли большевиков в число социалистов Шляпников? Такое предложение, которое должны были «выучить» соглашатели, исходило от Мартова, но тогда т. Шляпников отсылает от Понтия к Пилату и рекомендует меньшевикам довольно неважного «учителя».

Большевики же ничего подобного не предлагали, и пусть т. Шляпников не пытается ссылаться на ленинскую статью «О компромиссах». Там Ленин выставлял компромисс и говорил о правительстве социалистов (без большевиков, о чем заявлял ясно в отличие от Шляпникова) после корниловщины, а не в июне—июле, к которым относится замечание тов. Шляпникова; говорил в обстановке резко изменившегося классового соотношения сил, при чем ставил условием переход всей власти к Советам. Притом предложение компромисса носило чисто тактический и мимолетный характер, ибо Ленин не обольщал себя надеждой, что предложения эти будут приняты. То, что говорит т. Шляпников в приведенной нами выдержке, отчасти похоже на то, что предлагали т.т. Шляпников, Каменев и Зиновьев в октябрьские дни — «Единое социалистическое правительство», если в числе социалистов т. Шляпников разумел и большевиков, а иначе разуметь и нельзя²¹).

Тов. Шляпников в своих книгах и статьях выступает, не только как историк 1917 года вообще, но и как историк партии в указанный период. И здесь на него падает гораздо большая ответственность, ибо если при изучении общей истории 1917 года никто не обязан обращаться к т. Шляпникову, то для изучения истории партии за этот период книги т. Шляпникова являются одним из важнейших источников. Но увы, и здесь т. Шляпников далеко не на высоте своей задачи.

Свои личные взгляды т. Шляпников кое-где приписывает партии. Так, напр., Шляпников рассказывает о том, что он во время войны в беседах с товарищами, высказывавшими сомнения насчет организационной подготовленности партии и пролетариата к революции, развивал следующие мысли:

«Приходилось указывать товарищам, — пишет он, — что перед нами стоит еще стихийный революционный процесс. Мир еще не видел организованной революции» («17 год», ч. I, стр. 69). Это пишет, не забудьте, историк 1917 г., года Октябрьской революции. И по Шляпникову выходит так, что это воспевание «стихийности» пользовалось успехом в партийных рядах. Так, напр., описывая первые дни февральской революции, когда организационное состояние партии было по ряду об'ективных причин, о которых мы говорить не будем, еще очень неоформленным, т. Шляпников замечает: «Та доля руководства и влияния, которую имели наши партийные организации снизу доверху, нас достаточно удовлетворяла» (стр. 119).

С трудом верится, что партия по организационному вопросу была так ориентирована, так «минималистски» настроена, как это изображает тов. Шляпников. Это не подтверждается никакими фактами и всей прошлой историей партии. Если проследить переписку Ленина с т.т. Шляпниковым и Коллонтай во время войны и в первые дни революции и все документы, приводимые т. Шляпниковым, то с полной отчетливостью можно убедиться, что в смысле понимания организационных задач партия была на высоте и не собиралась «довольствоваться малым».

Тов. Шляпников не подвергает критике и разбору всего, что относится к его сообщениям по вопросу о политике питерской организации в деле вооружения рабочих и подготовки вооруженного восстания. И прав тов. Покровский, когда он в «Очерках по истории революционного движения в России» замечает: «Шляпников признается в своих воспоминаниях, что он всячески саботировал организацию рабочих в боевые дружины и вооружение рабочих. Правда, он оправдывает это тем, что он советовал рабочим распропагандировать солдат, и тогда дело пойдет гораздо лучше. Но пропагандирование солдат и выступление рабочих, — это, как вы помните из анализа 1905 года, были два акта, которые должны были итти друг другу навстречу» (стр. 210).

Возникают сомнения, насколько правильно изображает т. Шляпников тактику питерской организации в период войны. Перед участниками и историками этого периода стоит задача восстановления точной картины событий.

Неверно изображает тов. Шляпников положение в партии, начиная с середины марта, в момент возвращения из ссылки т.т. Сталина, Петровского, Каменева, Муранова. «До приезда этих т.т. из Сибири, — пишет Шляпников, — мы не верили в рассказы меньшевиков о том, что т.т. Муранов, Сталин и Каменев стоят на иной позиции, чем наша «Правда» и московский «Социал-демократ»... «Разногласия эти были и, как показало дело редакции «Правды», с переменой ее направления могли привести организации к расколу. Мысли о расколе имелись в Питере, говорили о нем и в Сибири, особенно пролетарии, недовольные об'единенческими стремлениями партийной ссыльной интеллигенции» («17 год», ч. II, стр. 81)²²).

Относительно Сибири тов. Шляпников прав, но в общей части его утверждение неверно; неверно, что партия была близка к расколу по основным вопросам понимания революции. Тов. Каменев, действительно, занимал особую принципиальную точку зрения по вопросу о характере революции и занимал оборонческую позицию. Его разногласия с партией носили длительный характер. Но прежде всего т. Шляпников ничего совершенно не говорит о том, было ли полное единство во взглядах приехавших товарищей. Сам же он приводит факты, свидетельствующие о том, что единства не было. Он рассказывает о заседании Бюро ЦК и представителей ПК с приехавшими товарищами 16 марта.

«В процессе обсуждения т.т. Сталин и Муранов отказались от позиции, занятой т. Каменевым»... «Тов. Каменев, подчинившись общему решению, занял в организации «умеренную позицию» (ч. II, стр. 185). Значит, до угрозы раскола было еще чрезвычайно далеко, даже по Шляпникову. Если же взять в остальном разногласия в партий, отбросив, разумеется, крайнюю и в основе неправильную позицию т. Каменева, то так ли уж велики они были, что дело могло дойти до раскола?

Известно, что главными ошибками приехавших товарищей были, с одной стороны, критика лозунга «долой войну», с другой — идея давления на временное правительство с целью добиться мира. Разумеется, ошибки были весьма значительны, но не настолько, чтобы послужить основой для раскола. Тов. Ленин в апрельских тезисах писал: «Лозунг «долой войну» верен, конечно, но он не учитывает своеобразия задач момента, необходимости иначе подойти к широкой массе. Он похож, по-моему, на лозунг «долой царя», с которым неумелый агитатор «доброго старого времени» шел просто и прямо в деревню и получал побои... Войну нельзя кончить по «желанию». Ее нельзя кончить решением одной стороны». Сам же тов. Шляпников вопрос о лозунге «долой войну» ставит чересчур дубовато, как «неумелый агитатор доброго старого времени». Вопрос гораздо сложнее, чем рисует т. Шляпников, и неудивительно, что отдельные товарищи делали те или иные ошибки в этом вопросе, — основы для раскола здесь не было. То же самое и в вопросе о временном правительстве. И здесь дело обстоит не так просто. К сожалению, неясности в этом вопросе были не только у приехавших из ссылки из далекой Сибири, но и у столичных товарищей.

Сам же т. Шляпников приводит выдержки из московского «Социал-Демократа» № 1, где говорилось о поддержке врем. правительства, «поскольку оно честно исполнит принятые на себя обязательства».

Тов. Шляпников же приводит резолюцию П. К., в котором последний, «считаясь с резолюцией о временном правительстве, принятой С. Р. и С. Д., заявляет, что не противодействует власти врем. прав, постольку, поскольку его действия соответствуют интересам пролетариата и широких демократических масс народа»...

В провинции, как это можно легко доказать, полной ясности в понимании новых перспектив тоже не было.

Трудность в постановке вопроса о врем. правительстве возникала потому, что вопреки утверждению т. Шляпникова, что «из истории мы знаем, что никакой класс добровольно от власти не отказывался» («17 год», ч. I, стр. 217), рабоче-крестьянские Советы, руководимые соглашателями, добровольно сдали власть вр. правительству, и немедленно итти против временного правительства при этом условии значило итти против Советов, его поддерживавших. Вот почему и на апрельской конференции лозунг немедленного свержения врем. правительства был отвергнут, и было принято решение о настойчивой пропаганде в массах с раз'яснением подлинной сущности врем. правительства и более гибкой тактики партии в этом вопросе.

Таким образом, по ряду важных вопросов были различные, подчас весьма существенные оттенки во взглядах, но таких глубочайших коренных разногласий, какие тщится изобразить т. Шляпников, не было. На пути к апрельской конференции не могло не быть в партии многих неясностей, среди партийных т. т., разбросанных войной, зачастую совершенно лишенных связей, но ряды партии и связь с массой были крепки, и неясности были не так значительны, чтобы их трудно было исправить.

Разговоры т. Шляпникова об опасности раскола партии — чистейшая легенда, к которой т. Шляпников прибег, руководясь «суб'ективным методом» исторического исследования. Партия после апрельских тезисов без серьезных потрясений вошла в новую полосу. Это факт. Но факт и то, что т. Шляпников и после «апрельских тезисов» застрял в ряде основных вопросов на полдороге, как это целиком подтверждается и разбором шляпниковского «Семнадцатого года» и др. работ. Крайне символично, что книги тов. Шляпникова о «Семнадцатом годе» появились — одна до выхода «Уроков Октября» т. Троцкого и другая тотчас же после «Уроков». Тов. Шляпников как будто поставил себе цель облегчить задачу т. Троцкого, отразив в кривом зеркале своего «Семнадцатого года» действительный семнадцатый год. Две книги т. Шляпникова точно костыли для хромающей на обе ноги «концепции» т. Троцкого, получившей заслуженную оценку в партии. Троцкий писал в «Уроках Октября»: «У известных кругов нашей партии ударение в ленинской формуле ставилось не на диктатуре пролетариата и крестьянства, а на ее демократическом характере, который противопоставлялся социалистическому характеру» (Л. Троцкий, т. III, ч. I, стр. XVII).

Тов. Шляпников в первой книге целиком подпирает это утверждение Троцкого. Тов. Троцкий в «Уроках» изображает состояние партии в первый период революции так, что чудом кажется апрельская конференция и сохранение единства в ее рядах; и вторая книга Шляпникова словно выполняет «урок», заказ т. Троцкого, и изображает положение в партии «соответствующим» образом. Тов. Троцкому есть за что благодарить Шляпникова.