Товарищи, я совершенно не умею говорить речей торжественных или погребальных, а сейчас я в таком настроении, что никакой речи у меня бы не вышло. Но позвольте мне просто рассказать несколько фактов из жизни покойного Н. А. Рожкова и дать несколько характеристик. Эти факты и эти характеристики, может быть, для большинства из вас, в особенности для молодежи, к которой в первую очередь приходится обращаться, будут новостью, и этим будет оправдано мое появление на этой трибуне.
Когда мы с т. Степановым писали, не сговариваясь и даже не зная друг о друге, что мы пишем некрологи, нами, очевидно, руководила одна мысль: снять с памяти покойного Н. А. ту кличку меньшевика, которая прилипла к этой памяти в последние годы, когда он не был активным политиком, и, значит, активным меньшевиком. Нам — и И. И. Степанову и мне — одинаково казалось нужным показать, что мы хороним старого большевика, человека, который был с нами и впереди нас в самые тяжелые минуты существования нашей партии, занимал всегда самые ответственные посты, занимая их с честью, и, можно сказать, пал на своем посту, держась до последней минуты. Это нам хотелось напомнить в первую очередь. Но к этому хотел бы я теперь кое-что прибавить.
Во-первых, т. Ленин, которого мне пришлось упомянуть по поводу его печатных отзывов о Рожкове, и в устных своих разговорах всегда отличал Н. А. от всей меньшевистской массы. Мне несколько раз приходилось говорить с ним о Рожкове, и я никогда не слышал в тоне Вл. Ил. тех резких, осуждающих нот, которые этот беспощадный к противникам революции человек давал слышать, когда он говорил о врагах революции. О Н. А. Рожкове Ленин всегда говорил, как о человеке, заблудившемся, сбившемся с пути, но который, может быть, к нам вернется. И вот как раз сегодня из достаточно авторитетного источника я узнал, что Н. А. Рожков был буквально накануне того, чтобы к нам вернуться самым настоящим образом. И если мы его хороним не как коммуниста, то это чистейшая случайность, такая же случайность, как, в глазах большинства по крайней мере, случайностью является его смерть. Это то, что я хотел сказать в дополнение к политической характеристике Н. А. Рожкова.
А затем позвольте вспомнить другой факт. Вот Н. А. нашел себе последнее временное успокоение в этих стенах 1) и в этих же стенах он стал впервые открытым революционером. Революционером он стал, конечно, как все мы, суб'ективно раньше, но впервые он дал доказательство своего революционного настроения именно здесь. Ведь он был председателем Московского Педагогического Общества той поры, когда это общество особенно интенсивно бунтовало. Я знаю, здесь присутствуют товарищи, которые до первой революции прошли долгий искус ссылки, иногда даже каторги и которые, может быть, улыбнутся при виде этого бунта нескольких приват-доцентов, но эти товарищи, наверное, диалектики, а как диалектики они должны понять, что одно дело — большие, героические подвиги профессиональных революционеров, а другое дело — открытое выступление против правительства, против тогдашнего начальства человека, до сих пор мирно читавшего лекции с кафедры.
Впервые на моих глазах в соседней, бывшей библиотечной зале выступил Н. А. Рожков, как председатель забунтовавшего тогда Педагогического Общества, и это, вероятно, было первое его открытое революционное выступление. Повторяю, суб'ективно он революционером сделался, конечно, раньше 2).
И наконец, мне хотелось бы сказать несколько слов о том, что в сегодняшних некрологах было опущено просто на это времени нехватило, — дать характеристику Н. А. Рожкова, как ученого. Об этом надо сказать, товарищи, ибо в этом отношении мы всегда недооценивали Н. А. Перед нами, главным образом, он выступал, как автор больших, крупных исторических концепций, которые были далеко не безупречны в теоретическом отношении и в этом отношении навлекали на себя всякую критику, но которые были в высокой степени полезны тем, что они в необычайно ясной и популярной форме разносили марксизм по такой широкой арене, по какой редко кому удавалось его разносить, если исключить такие величины, как Плеханов, напр., и т. д. После таких людей Н. А. Рожков в числе популяризаторов марксизма стоял, конечно, на первом месте, — во всяком случае, на одном из первых мест. И вот этот-то его популяризаторский дар, повидимому, и помешал ему сделаться ученым такого калибра, какого он заслуживал и каким мог бы в сущности быть.
У Н. А. мы встречаем массу отдельных мыслей, отдельных научных откровений, которые потом были развернуты в целые системы, в целые решения вопроса, в качестве таковых это вошло в железный инвентарь нашей марксистской концепции русского исторического процесса, но не с именем Рожкова, потому что разработал это не он, — он только первым бросил эти идеи.
Прежде всего для того, чтобы поставить на реальную почву наше древне-русское земельное право, нужно было понять, в каких производственных условиях оно родилось, и Н. А. первый, своим сближением «межного дуба» «Русской Правды» и сибирских «чертежей», открыл перед нами ясную картину того уровня, на котором находилась тогда только что колонизовавшаяся Восточная Европа, Это все подробности земельного права древней Руси осветило ярким светом, сделало их близкими и реальными. Теперь вы найдете это во всех марксистских учебниках, но впервые это было высказано Рожковым.
Им же впервые со свойственной ему, как тогда говорили его старшие сверстники, «дерзостью» была выдвинута мысль, что можно построить картину русского исторического процесса, не прибегая к идее обороны. Он говорил: «Я берусь вам об'яснить всю историю нашего помещичьего землевладения, не упоминая о том, что помещики были военнослужилые люди». Теперь это об'яснение нашего экономического развития исключительно от внутренних причин, не привлекая к делу внешней обороны, от которой шли все буржуазные историки, стало ходячим, у нас оборона играет совершенно второстепенную, даже третьестепенную роль, но в 1905 году, когда это высказывал Н. А. Рожков, это было ново даже для нас.
Наконец, я не забуду, как в 1907, примерно, году ко мне прибежал партийный товарищ, издатель наших брошюр, и с ужасом сообщил, что в одной из этих брошюр Рожков отрицает теорию Ключевского, гласившую, что наши крестьяне искони были перехожими арендаторами, арендовавшими помещичью землю. Крестьяне, говорил Рожков, сначала владели землей, но были обезземелены помещиками. Издатель спрашивал, как быть. Каюсь, что тогда я не мог ему ответить внятно А теперь для нас общее место, что закрепощение крестьян началось с их обезземеления, и следов этого обезземеления в Писцовых книгах можно найти сколько угодно.
Вот вам наудачу взятые мною три крупных исторических идеи, связанные с пониманием русского исторического процесса, которыми мы обязаны Н. А. Рожкову. Но я очень опасаюсь, что 99% здесь присутствующих от меня впервые услыхали, что родоначальником и автором их является наш покойный Н. А. Об'ясняется это отчасти крайней спешностью его исторических трудов, тем, что он крайне быстро работал. И тут я не могу не рассказать одного факта — как создалась его диссертация «Сельское хозяйство Московской Руси XVI в.».
Он приехал в 1897 г. в Москву с планом диссертации в кармане и с некоторыми выписками из печатных источников. Эти печатные источники он поглощал, можно сказать, совершенно невероятным образом: сегодня я к нему отправляю том актов археографической экспедиции, завтра он возвращает его обратно и требует от меня другой том. Я заведовал тогда библиотекой исторического семинария нашего факультета. Я спросил у передатчика (Н. А. не лично брал книги), кто это пожирает книги таким способом? Тогда я впервые услыхал имя Н. А. В университете студентами мы знакомы не были.
И вот, он пришел с планом диссертации и заявил, что диссертация, требовавшая массы дополнительной архивной работы, выйдет через год. Не стану от вас скрывать, — перед открытым гробом неправды не говорят, — мы смеялись, мы говорили: он не понимает, что такое архивная работа — он пять лет просидит в архиве. А через год книга в рукописи была сдана в печать, а через полтора года была у всех нас в руках. Конечно, при такой спешке не могло обойтись без довольно большого количества мелких ошибок, и, конечно, к этим мелким ошибкам привязывались, чтобы дискредитировать всю книгу. Но позвольте спросить а написал ли кто нибудь с тех пор новую книгу на эту тему, которая была бы лучше книги Н. А.? Мы до сих пор ссылаемся на книгу «Сельское хозяйство Московской Руси XVI в.». И он произвел эту операцию в год с небольшим, создал ученую книгу по вопросу, к которому не подходил ранее ни один ученый.
И нет ничего мудреного, товарищи, что в то время, как у нас Николая Александровича, — надо правду сказать, — как ученого ценили не особенно высоко, западно-европейская наука его заметила. Возьмите большую книгу Л. Геца о «Русской Правде» — вы увидите там ссылки на труды Рожкова чуть ли не на каждой странице. Этот немецкий ученый понял и оценил, кого он имел и этом русском своем современнике, мы не всегда ценили.
Но были и другие черты, которые мешали Н. А. дорабатывать его ученые идеи, и одна из этих черт особенно для нас ценна. Эта черта показывает, что если Н. А, не всегда был, может быть, революционером боевого типа, человеком непосредственного действия, он всегда оставался революционером того типа, к которому принадлежали на Западе Дидро, а у нас Чернышевский. Что мешало ему дорабатывать научные идеи? Стремление немедленно же, как только он что-нибудь откроет, переходить к поучению, переносить свои идеи в массы. Я недаром и не случайно и не сегодня только сравниваю Н. А. с Чернышевским, — конечно, не по размеру таланта и влияния; Чернышевский — гигантская, единственная в своем роде фигура, — но это тип тот же самый, тип человека, который работает над наукой, копит знания не ради самого знания — не это для него стоит на первом плане, а ради того, чтобы светом этих знаний просветить мозги своих современников, немедленно пустить эти знания в оборот. Ведь и статьи Чернышевского, с точки зрения строгой науки, не бог весть что такое, а какая в них масса блестящих, прямо гениальных исторических мыслей! Конечно я не думаю сравнивать но калибру эти две фигуры, но Чернышевский невольно приходит в память, когда вспоминаешь судьбу Н. А. Рожкова. правда, иначе кончившуюся чем судьба Чернышевского, но тоже долгие годы заключения, ссылки, а перед этим и после этого — неустанный, постоянный труд.
Написал H A. невероятно много и, как преподаватель, он выступал в бесчисленном количестве учебных заведений. И сейчас и Академия Коммунистического Воспитания, и Институт Красной Профессуры, и Научный Институт Истории при I МГУ, и Этнологический Факультет — все считали его к числе своих активных преподавателей. Он нигде не «числился», и, мне кажется, этот человек органически не мог нигде «числиться»: он везде и всегда работал. И вот эта неустанная работа просветителя большого стиля, на ином уровне, чем старые просветители, — она лишала его возможности написать, после первой его диссертации, вполне, совсем законченную и научном отношении работу. Но тем не менее он дал нам «Происхождение русского самодержавия».
Но когда написал он эту книгу? Он написал ее в Москве в декабре 1905 г. во время московских баррикад. Московские баррикады выбили на некоторое время из строя всех нас — литераторов и лекторов, потому что тогда требовались люди совершенно другого рода. Писать что бы то ни было не имело смысла, потому что ничего не печатали, газеты не выходили, митинги устраивались, но на митингах выходили с речами агитаторы, которые лучше подходили для того момента. А мы сидели большею частью заключенные в своих комнатах или же занимались работой военных корреспондентов: ходили но улицам и изучали ход восстания, чтобы потом его опыт использовать для теоретической разработки вооруженной борьбы.
Н. А. Рожков засел у себя в квартире и в течение этих двух недель написал целую книжку — «Происхождение русского самодержавия». Опять-таки пред'являть к этой книжке требования, какие пред'являются к диссертации, невозможно. Диссертации не так пишутся. Но нужно оценить, во-первых, огромную выдержку человека, который знает, что, может быть, завтра его расстреляют, потому что в декабре 1905 г. мы все были под угрозой расстрела без исключения. Нас всех знали наперечет, и, при известном повороте событий, нас расстреляли бы и первую голову. И тем не менее он не терял ни одной минуты, по десяти часов в сутки он писал и писал, и в конце восстания была готова книга. Это образчик изумительной выдержки, и эту выдержку он обнаруживал всегда. Это была настоящая большевистская складка в своем роде.
И вот почему отход от нас Н. А. мы никак не можем поставить в связь с какими-нибудь чертами его характера. По характеру это был всегда непреклонный, чрезвычайно мягкий во внешнем обращении, но железный человек по тому внутреннему стержню, который в нем был. И заметьте, даже когда он начал переходить к тем идеям, которые отрезали его от нас, к меньшевистским и полуменьшевистским идеям, он не покидал своего поста. Ведь его первые споры с Лениным относятся еще к 1907 г. — они при мне происходили, я их хорошо помню. Уже тогда Н. А. начал разочаровываться в лозунгах вооруженного восстания и в других, как потом говорили, «неурезанных лозунгах». Но тем не менее после этого он один нес на себе в Питере почти всю цекистскую работу и, бравируя перспективой неизбежного ареста, держался буквально до последней минуты, как последний солдат, защищающий какой-нибудь мост или баррикаду.
Таким образом, в характере Н. А. несомненно было много истинно большевистского, и только печальное недоразумение, которое образовалось на почве окружения его меньшевистской средой, атмосфера ссылки, а раньше атмосфера тюрьмы, его отрезанность от наших большевистских центров — только все это вместе взятое может об'яснить тот поворот, который совершился между 1910 и 1915 г. г., поворот, который оторвал его от нас, но, как я вам сказал в самом начале, оторвал не окончательно, не навсегда. Уже года четыре он говорил о том, чтобы вернуться к нам. Что его от этого удерживало? По всей вероятности, только чрезвычайная революционная добросовестность. Вернуться для того, чтобы ходить с партийным билетом в кармане? Зачем? Кому это нужно? А вернуться для того, чтобы работать — вот тут-то Н. А. лучше, чем кто бы то ни было, чувствовал ту идейную пропасть, которая между нами образовалась, которую он стремился заполнить — потому что он шел к нам, стремился понять наши лозунги и дальше их распространять, но, очевидно, еще не чувствовал себя окончательно готовым и откладывал свое вступление со дня на день. И вот, наконец, когда этот день стал приближаться, пришла нелепая физиологическая случайность и покончила с этой чрезвычайно богатой жизнью гораздо раньше, чем кончилась духовная жизнь Н. А., ибо никто не станет отрицать, что он до последней минуты был свеж и бодр, каким был в лучшие годы, и что при нормальных физических условиях по крайней мере лет 20 или 25 он работал бы на пользу русской науки и работал бы как просветитель, какие очень редки.
История, несомненно, зачислит Н. А. в ряды наших, не скажу великих, — не нужно льстить покойникам, мы обязаны говорить о них правду, — но в ряды крупных наших просветителей большевистского склада, характера и устремления. И хоронить его мы будем, как своего, как старого большевика.
1) Тело Н. А. Рожкова было поставлено в актовом зале 1-го Моск. Госуд. Унив-та. (назад)
2) Тов. В. И. Невский рассказал в своей речи, что Н. А. еще гимназистом, в Екатеринбурге, находился под влиянием представителей революционных организаций, а несколько позже был близок с известным революционером 80-х гг. Точисским. (назад)