"Историк Марксист", №6, 1927 год, стр. 215-236
Karl Marx, Werke und Srhriften bis Anfang 1844, iiebst Briefen und Dokumenten (Karl Marx — Fridrich Engels, Historisch—Kritische Gesamtausgabe. Erste Abteilung Band I, Erster Halbband). Im Auftrage des Marx—Engels—Instituts Moskau herausge geben von I). Rasanov.
Нельзя вполне основательно усвоить марксизм, не изучив труды Карла Маркса и Фридлиха Энгельса в оригинальных текстах, нельзя усвоить марксизма всесторонне, не имея в своем распоряжении полного собрания трудов, брошюр, статей и т. д. основателей научного социализма.
Подобного собрания сочинений не имеется по сей день. Мало того, что важнейшие работы Маркса и Энгельса рассеяны в частичных изданиях, но большая часть их гениальных творений в силу разного рода причин неизвестна по сей день. Кипы рукописей пролежали десятки лет в архивах, иные работы опубликованы были в очень трудно доступных старинных журналах, газетах и т. п.
Предварительные работы к изданию полного собрания трудов обоих авторов, правда, проделывались. Известно, с каким энтузиазмом Ленин приветствовал опубликование четырехтомной «Переписи между Марксом и Энгельсом», или, как, например, Роза Люксембург приветствовала появление проредактированных Каутским так наз. «Теорий прибавочной ценности». Франц Меринг, которому после смерти Энгельса поручено было издание сочинений обоих «диоскуров», опубликовал четверть века тому назад те три тома "Aus dem Lite rаrischen Nachlass ven Каrl Marx and Friedrich Engels" 1 относительно которых Рязанов заявляет: «издание Меринга составило в буквальном смысле этого слова эпоху в истории изучения марксизма» 2.
Ювелирная оправа исторических и теоретических «введений» была отличительной чертой этого издания. Но оно обнимало только период 1841—1850 гг. и не было полным даже для этого периода. Меринг весьма точно установил специальные цели и характер своего издания и вполне определенно обозначил его, как «предварительную работу». Он облек это «историческое» издание в ту политическую форму, которая столь свойственна его собственной фигуре борца и которая с полным основанием навлекла на него особую антипатию «чистой», совершенно «аполитичной» буржуазной науки. Ни один марксист не станет оспаривать заслуги Меринга по части его поучительных коментариев, по части его ценных вкладов в дело исторического изучения марксизма, в деле всего этого издания работ, относящихся к столь решающему и важному в развитии Маркса и Энгельса периоду борьбы классов — и все это несмотря на то, что издание это не могло быть исчерпывающим даже и для периода 1841—1850 гг.
Наконец, Рязанов опубликовал два тома из периода после 1852 гг.: "Gesammelte Schiften v. n. K. Marx und F. Engels". Он тоже принужден был тогда сделать выборку из имевшегося материала и не имел возможности вследствие начавшейся в 1917 году революции издать задуманные им третий и четвертый томы. — Таковые главнейшие, предварительные работы к изданию полного собрания сочинений 3.
«Полное научное собрание статей, оставшихся после Карла Маркса и Фридриха Энгельса, было бы весьма желательно. Но в ближайшем будущем это является делом невозможным. Чтобы восстановить их надлежащим образом, необходим ряд предварительных работ, которые не могут быть выполнены в короткий срок не только одним человеком, но даже и многими» 4. Так писал Меринг еще в 1901 году. С тех пор случилось многое, что потрясло основу капиталистического общества, что придало старому миру новое лицо. Октябрьская революция создала, наконец, материальную базу, на которой можно было бы приступить к делу создания подобного «полного научного собрания» сочинений. Это перестало уже быть делом «недоступным в ближайшее время». Через десять лет после октября 1917 г. опубликовывается первый том «Полного собрания сочинений Маркса и Энгельса», «издаваемого по поручению Института Маркса-Энгельса, Д. Рязановым».
Мы не станем здесь вдаваться в подробности сообщаемого Рязановым в его «предисловии» общего плана издания; издание текстов рассчитано на три раздела, из коих первый обнимает все сочинения и статьи за исключением «Капитала», ко второй относится «Капитал» и все предварительные к нему работы, в третий войдет переписка. Для завершения работы потребуется более 40 томов, и, как недавно заявил Рязанов, не менее 10 лет работы.
В основу всей работы положены принципы, сводящиеся к следующему: исчерпывающая полнота издания, научная репродукция оригинальных текстов, систематическое историческое расположение материала. Для томов первого раздела, содержание коих, естественно, будет известным образом отличаться от гигантского основного труда Маркса — «Капитала», намечаются «Примечания и иные приложения», т.-е. определенное историческое комментирование 5. Общий указатель ко всему собранию сочинений предполагается издать отдельным, четвертым разделом. Издание должно, таким образом, носить «историко-критический» характер в специфическом смысле этого слова и создать «первую важнейшую основу для всестороннего изучения Маркса и Энгельса» 6.
По поводу единственно вышедшего пока тома этого «международного» полного собрания сочинений, которое по типу, очевидно, существенно будет отличаться от тенденций Меринга, можно будет сказать, что техника издания безусловно стоит на той высоте и на уровне тех точных способов, которые достигнуты за последние десятилетия лучшими буржуазными специалистами Запада для издания «их» классиков. Каждая страница свидетельствует о той уйме работы, какая потрачена была для часто чрезвычайно трудного и сложного подбора и для достоверной передачи материалов. Одним словом — этот том обещает многое, выполнение чего мы ожидаем от продолжения начавшейся, наконец, работы по изданию.
Несколько слов об основном содержании. Мы попытаемся наметить несколько главных линий, представляющих особый интерес для марксистского исследователя. Само собою разумеется, что здесь прежде всего следует особо отметить важнейшие из опубликованных здесь впервые в оригинальном тексте работ молодого Маркса 7. Как указано в «Введении», перепечатываемые, на основании рукописи, новые работы составляют очень значительную часть тома, а именно 15 листов текста из общего числа 39. Кроме того 6 листов обнимают перепечатки первоизданий, до сих пор в достаточной мере не оцененных ни историками, ни теоретиками. Всякий, кто знакомится хотя бы в общих чертах с содержанием этого тома, должен вполне согласиться со словами редактора: «на основании нового материала, в числе коего имеются весьма ценные теоретические и публицистические работы, портрет юного Маркса несомненно сможет обогатиться многими и существенными новыми чертами, его развитие сможет быть прослежено гораздо более точно» 8.
Том посвящен исключительно Марксу и обнимает период от 1839 до начала 1844 г., т.-е. от «докторской диссертации» вплоть до появления (и немедленного прекращения) «Немецко-Французского Ежегодника» 9. Это расположение материалов прекраснейшим образом соответствует развитию самого Маркса.
Период, материалы которого собраны в этом томе, представляют собою более или менее законченный отрезок 10. Последнее слово юного Маркса, каким он предстает здесь перед нами в зеркале своих работ, уже первое слово коммуниста Маркса, хотя еще и не материалистического коммуниста. Карл Маркс, исходящий в эти годы в большеи степени и почти исключительно из исторических и государственных теорий Гегеля; К. Маркс, набирающий в течение немногих месяцев своей политико-публицистической борьбы по линии «младогегельянцев» массу первого практического и даже тактического опыта и одновременно критически воспринимающий, составившие эпоху, работы философского материалиста Л. Фейербаха; Карл Маркс вслед затем в течение немногих месяцев теоретического «самопознания» проводящий решительную и почти окончательную критику Гегелевского образа мышления и вслед затем решительно и окончательно порывающий с идеологией и политикой мелкобуржуазного радикализма — прежде всего в лице Арнольда Руге — теоретическая и политическая линия развития этого юного Карла Маркса в высокой степени отличны от преимущественно литературно-политических начатков юного Энгельса, первоначально вышедшего из идейной среды «Молодой Германии». Несмотря на это оба разными путями быстро достигают той же цели: в том же «Немецко-Французском Ежегоднике», в котором Маркс (один из обоих редакторов этого журнала) фактически уже проводит свою первую, предварительную критику «Философии самосознания» Бруно Бауэра 11 и впервые провозглашает «эмансипацию человека» путем исторической инициативы массы путем революционного действия пролетарского класса, 12 Энгельс опубликовывает уже свой экономический этюд «Очерк к критике политической экономии», который несомненно сыграл большую роль в том, что Маркс обратился в сторону анализа экономических основ общества и который Маркс впоследствии неоднократно 13 хвалил, как «гениальную» работу. Вскоре вслед за тем начинается одна из тех грандиозных дружеских связей, подобных которой история знает так мало: уже в следующем — 1845 году — окончательно кладется основание тому теоретическому и практическому личному и политическому содружеству, из которого проистекла универсальная по своей тенденции теория диалектического материализма, или, иными словами, — научного социализма.
Материалы лежащего пред нами тома Маркса представляют собой единый, значительный круг, — предварительную историю творчества Маркса. Или точнее научной диалектики и политики Маркса, ибо экономическому обоснованию марксизма, которое началось в основной критике «немецкой» идеологии, предшествовало еще несколько других «звеньев». «Молодой марксизм», вырисовывающийся перед нами в этом томе, складывается еще преимущественно в философских формах даже там, где политические очертания этого образа мышления выделяются все резче и резче. Даже в «Рейнской Газете», в которой редактор ее Маркс выступает против столь «не философских» вещей, как королевская прусская цензура, как вопросы свободы печати, законодательства, «романтической» системы управления правительства Фридриха Вильгельма IV, как бюрократия и т. д. и далее, как кража леса, и покровительственные пошлины и как тяжелое положение мелкого крестьянства, он свою политическую позицию постоянно излагает в терминах философских, «философии права». Решающее изменение начинается переселением в Париж (в конце 1843 г.). Только в центре страны, в которой в то время дальше всего продвинулось четкое разделение современных общественных классов, где противоречия политические развивались постоянно в новых формах, основываясь на не столь далеко отошедшей в прошлое Великой Революции, где социализм во всяческих нюансах идеологии выступил уже на арену, где практическая борьба мелкобуржуазного радикализма и пролетарского самосознания по меньшей мере стояла уже в порядке дня, а новая революция возвещала уже о своем наступлении угрожающими зарницами, только в этой экономически и политически прогрессивной по сравнению с Германией стране движущие силы современного буржуазного общества предстали перед очами Маркса во всей их материальной естественной величине. Только лшиь в Париже — после крушения плана «духовного единения» немецких и французских вождей радикализма — Маркс окончательно отбрасывает в сторону «царство духов» гегелевской философии истории и прежде всего посвящает себя изучению уроков великой буржуазной революции и якобинской тактики, лишь в Париже он — с другой стороны — реально знакомится с современным пролетариатом на практике; лишь в Париже он совлекает с себя последние «немецкие», т.-е. философские оболочки теории и политики. Париж сыграл в жизни молодого Маркса роль, подобную той, какую сыграл Берлин в жизни молодого Бакунина 14: разница только та, что Берлин сделал более или менее «правоверного» гегельянца Бакунина радикальным левым гегельянцем, который впоследствии и в первые годы своего пребывания в Париже не нарушил еще мелкобуржуазно-демократических рамок, между тем как Маркс в Париже из лево-гегельянского радикала окончательно превратился и революционного коммуниста 15.
Мы видим, как все толкает его в сторону этого результата. До того Маркс в общем и целом базируется на теоретических предпосылках левого гегельянства. Он сам левый гегельянец, правда с тем особенным отступлением, которое при внимательном наблюдении с самого начала отличает теоретика и политика Маркса от прочих представителей этого направления. Он очень скоро становится критическим и последовательным гением, политическим и движущим элементом той радикальной интеллигенции, которая в отсталых условиях тогдашней Германии пыталась в борьбе с усилившейся все более реакцией создать себе своеобразное оружие из гегелевской диалектики. Но наиболее значительные поборники этого движения в общем и целом никогда не могли целиком разбить специфически мелкобуржуазные, более того, специфические немецко-идеологические рамки своих воззрений. С этим не справился Фейербах, который уже в 1839 г. выступил с первой попыткой критики гегелевского умозрения и который первым пробудил к новой жизни в Германии материализм 18-го века. С этим не справился Бруно Бауэр, который очень скоро довел «трансцедентальное презрение» до «ультра-радикальной» фразы. С этим не справился и Мозес Гесс, который, несмотря на блестящие коммунистические зачатки и несмотря на длительное на него влияние Маркса, никогда не переставал быть идеалистическим и сентиментальным утопистом. Не справился с этим Арнольд Руге, довольно резко выявивший свое мещанство, когда «резкий» вид социализма, т.-е. «резкого социалиста» Маркса, вселил ему в Париже необычайный ужас, от котого он так и не избавился до скончания своих дней. Главный бой, который левые гегельянцы того периода дали силам прошлого, направлен был против религии. Это остается значительной их исторической заслугой тем более, что французские социалисты того времени еще в большей своей части находились в плену религиозных или полурелигиозных представителей.
Молодой же Маркс, звезда которого поднялась сравнительно поздно на «небе германского мира», был единственным из них, который скорым темпом пошел дальше. Он тоже принял еще участие в борьбе против религии и церкви (хотя он в основном и не вышел за рамки литературных проектов). Рецензируемый том содержит две небольших статьи, которые здесь впервые воспроизводятся как произведения Маркса 16. Маркс, хоть и обозначает в «Введении к критике гегелевской философии права», «критику религии», «предпосылкой всякой критики», но и он резюмировал, однако, одновременно вполне законченный период идеологической борьбы, категорически заявляя — «Для Германии критика религии в основном закончена» (стр. 607).
Этим положением Маркс начинает статью, про которую Рязанов с полным основанием заявляет, что она «звучит, как боевой клич, как манифест нового направления, новой партии» 17. Журналу — «Немецко-Французскому Ежегоднику» Маркс в опубликованной там же «переписке за 1843 г.» ставил задачу: «самопознание (критическая философия) своего времени об ее борьбе и желаниях. Это — работа для мира и для нас» и т. д. (стр. 575). Смелое слово. Но марксисты могут и сегодня сказать: весь тот процесс самопознания, который проделал Маркс в первый большой период своего развития, был не только «paботой для мира», он на самом деле был своего рода «самопознанием» самого времени, иными словами — он не был сколько-нибудь важным суб’ективным явлением «своего времени», а, наоборот, был уже четким отражанием об’ективного перехода во всемирно-историческом масштабе. Исключительный гений молодого Маркса в пределах теории выразил в классической форме переход от буржуазной революции к пролетарской, от политической к социальной. В политических и социальных категориях «критической», т.-е. противо-умозрительной и реалистической философии это раннее развитие Маркса в очень короткий срок резюмировало историческую тенденцию развития, мучительно медленно боровшуюся за сознательное выявление со времени Французской революции. То, что Маркс провозгласил, как результат этого об’ективного этапа развития, в конечном счете было не чем иным как «последняя революция» Гракха Бабефа. Но на сколько ступеней выше стоит уже теория радикальной революции общества, в защиту которой и 1844 г. выступает Маркс!
Настоящую идейную движущую силу этого скорого развития следует усмотреть в диалектике. Этот метод рассматривать мир был «насквозь революционен» уже и в выработанной Гегелем «абсолютной» форме, хоть она и осталась у Гегеля облеченной в умозрительную форму и уже хотя бы потому связана была с отнюдь не прогрессивными политическими выводами. Бесспорно, что никем из главарей гегельянства, — в том числе и Фейербахом — диалектический метод не был усвоен в столь широком об'еме и с тою конкретностью, как Марксом. К «раннему марксизму» применимо поэтому то, что правильно по отношению к зрелому марксизму — диалектика является собственно революционным элементом этого образа мышления.
Огромное историческое понимание, бывшее отрицательной чертой учения Гегеля, является общей основой, из которой исходит Маркс с самого начала. Диалектика истории, государства, общества составляет собственно тему, которая трактуется во всех конкретных проблемах, во всех теоретических и публицистических работах этой первой эпохи. Освобождение диалектики от ее спиритуалистической и «систематической» мистификации, развитие ее практическо-революционных и социалистических выводов, ее превращение в материалистическую диалектику — мы видим начало этого процесса (о котором Маркс в 1873 г. говорит в своем предисловии ко второму изданию «Капитала») и видим, как он приводит к принципиально-новой точке зрения. «Историческая диалектика» — «королевский путь» философии, по которому Маркс стремительно двигается вперед... за пределы философии.
Уже в первой его теоретической работе — в докторской диссертации — видна лапа льва. Она посвящена теме по истории идей — «Различие демокритовской и эпикурейской натурфилософии». Предмет исследования материалистический, трактовка его в основном идеалистическая. Маркс сам определенно ссылается на гегелевское изложение древней философии. Эта работа известна была уже по Меринговскому изданию. Совершенно новыми являются, однако, обширные исследования, опубликованные теперь под заголовком: "Vorarbeiten zur Geschichte der epikureischen, stoischen und skeptischen Philosophie" («Предварительные работы истории философии эпикурейцев, стойков и скептиков»), которые несомненно проливают на самую диссертацию гораздо более яркий свет. В обеих работах фактически уже поставлена проблема обмирщения философии, вопрос об ее связи с движущими силами истории, ее общественной «субстанциональности» и даже ее политической злободневности Маркс имел потребность не только диалектически и исторически трактовать диалектическую и историческую темы, но и делать программные и полемические заявления для современности. Редактор с полным основанием указывает на то, что теоретикам историкам и теоретикам марксизма надлежало бы уделить больше внимания этому самому раннему продукту марксовского гения (конкретные результаты коего никогда не рассматривались Марксом, как пройденная ступень).
Вторую основную группу собранных в этом томе материалов составляют документы того времени, когда Маркс сразу сменяет свою студенческую каморку на кресло политического редактора и в течение нескольких месяцев, а именно вплоть до удушения газеты правительственным распоряжением руководит значительнейшим политическим органом радикальной немецкой буржуазии того времени — «Рейнской Газетой» в Кельне. Впервые собраны без пробелов все напечатанные Марксом в этой газете статьи, заметки и т. д. Сделано это на основании очень нелегкой paбoты по установлению авторства статей. Из важнейших и более крупных вновь опубликованных статей мы упомянем здесь о следующих: «К вопросу о централизации», «О бракоразводном законе правительства Фридриха Вильгельма IV», «о сословных комиссиях» в Пруссии, о выборах в ландтаг, целый ряд полемик с другими газетами различных политических оттенков, наконец, ставшие уже знаменитыми в истории изучения марксизма статьи о нуждах малоземельных виноделов на берегах р. Мозель. Статьи эти принадлежат к числу тех, которые, по собственным его позднейшим заявлениям, впервые натолкнули его на изучение материально-экономических условий. Статьи эти прекрасно показывают, как мало он в состоянии был справиться с этими экономическими вопросами, исходя из тогдашней его точки зрения, т.-е, путем преимущественно общественно-политической критики. То, что открыл Маркс в эпоху «Рейнской газеты» — это была движущая сила интересов, антагонизм частной собственности. Общая линия Маркса, как редактора, характеризуется тем, что он повсюду старается ставить принципиальные вопросы. Правда, форма трактовки, как мы уже указывали выше, была философская, или, выражаясь языком Маркса, — «преимущественно философски-правовая». Но эта маскировка навязывалась хотя бы уже грубой бдительностью цензуры. Для марксиста, которому не приходится заниматься специальными историческими вопросами десятилетия, предшествовавшего 1848 году, несомненно наиболее важной является суть той государственной теории, которую Маркс выработал в эту эпоху своего развития, а также той политической тактики, какую он применяет в тогдашних условиях. «В руководстве «Рейнской Газетой» — теоретическо-практического органа стремящейся вверх радикальной буржуазии — Маркс, в тот период еще буржуазный демократ, проявляет себя как будущий учитель революционной тактики пролетариата» 18. Основательное историческое исследование политической роли и теоретической позиции Маркса в эпоху «Рейнской Газеты» еще не написано. Документы для подобного исследования, наконец, имеются в исчерпывающей полноте и уже дают картину, существенно более выпуклую и значительную, нежели все, что известно было до сих пор. Социал-демократический рецензент лежащего перед нами тома — г. Отто Бауэр — собственной персоной недавно заявил с едва скрытым торжеством, что вновь опубликованными статьями «разоблачена» новая «в изумительной степени оппортунистическая фаза» в раннем развитии Маркса 19. Не трудно будет на основании исторических материалов разоблачить, что изумительного или неизумительного оппортунизма нет и следа. Еще менее трудно будет разоблачить, что систематический оппортунист Отто Бауэр увидел лишь отражение своей собственной «в изумительной степени оппортунистической фазы».
В той переписке 1843 г., которая опубликована была в «Немецко-Французском Ежегоднике», Маркс возвещает уже «революцию, которая нам предстоит» 20. По времени этим открывается особая эпоха теоретических исследований, последним плодом которой является первая социалистическая теория революции. К этим месяцам вслед за закрытием «Рейнской Газеты» относится прежде всего неопубликованная с тех пор «Критика Государственного Права Гегеля», в котором Маркс параграф за параграфом критически исследует государственною теорию Гегеля и с «головы снова ставит ее на ноги». Решающий толчок дала материалистическая теория Фейербаха 21, но и тут сразу поражает принципиальное различие между исторически мыслящим Марксом и абстрактно-натуралистически запутавшимся Фейербахом. В этой своей чрезвычайно показательной работе Маркс приходит к тому выводу, что «политическое государство» не является творцом и господином «буржуазного общества», а что, наоборот, оно является продуктом и выражением этого общества и находится в противоречии с ним 22. Особенно важна критика бюрократии. т.-е. бюрократического государственного аппарата. Впервые Маркс затрагивает вопрос упразднения государства, его отмирания. Опубликованные в «Немецко-Французском Ежегоднике» исследования Маркса, поомимо его доли в только что упомянутой «Переписке 1843 г.» статьи «К еврейскому вопросу» и «К критике Гегелевской философии права» во всех почти основных чертах точнее и конкретнее детализируют то, что уж намечено в этой об'емистой рукописи. Все документы этой третьей основной группы тесно связаны между собой и представляют собою единое, бурное движение вперед. Маркс развивает свою первую, составившую эпоху критику «политической» или «буржуазной» революции. В общих смелых чертах, он рисует противоречия классов во французской революции, он открывает в пролетариате «отрицание» и «упразднение» буржуазного общества, призванном превратить политическую революцию в революцию человечества», т.-е. радикально-социалистическую. В «Критике гегелевской философии права» — в последнем документе рецензируемого тома встречается ряд пунктов, впоследствии повторяющихся — в экономически обоснованном виде — в Коммунистическом манифесте 23. Но эта «критика» сама по себе написана пламенным и революционным языком манифеста. Можно ее даже прямо обозначить «предварительной» философской формой Коммунистического манифеста.
Мы уже выше говорили о результатах этой фазы «раннего марксизма». О «Немецко-Французском Ежегоднике» можно сказать словами короткой и точной формулы историка Макса Бера: «В этом журнале имеются зачатки марксизма, особенно в сочинении «К критике гегелевской философии права». В этих статьях Маркса «уже даны основные черты его позднейшей деятельности» 24.
(О книге проф. П. И. Лященко "История русского народного хозяйства". Научно-политической секцией Государственного Ученого Совета допущено в качестве учебного пособия для вузов. М.-Лгр. ГИЗ. 1927. Стр. 520. (Экономическая библиотека).
Книга проф. П. И. Лященко — несомненно крупное явление и в учебной литературе последних лет и в русской историографии.
Подводя итоги марксистскому изучению русской истории, приходишь к выводу, что дело с изучением хозяйственного развития России продвинуто у нас недостаточно. Издано значительное количество монографий, сборников документов, велик статейный материал, но при всем этом богатстве преобладают темы революционного движения. Истории хозяйства уделено значительно меньше места. Несколько работ о финансовом капитале и об отдельных хозяйственных темах предреволюционных эпох (перед 1905 и 1917 г.) кое что по экономике гражданской войны и отдельные работы по ранним периодам русской истории или ее отдельным отраслям народного хозяйства в сущности исчерпывают монографическое изучение хозяйственной истории. Это в значительной степени затрудняет работу и историков теоретиков и историков классовой бopьбы, историков партии и т. д. Перед ними два пути: или взяться самому за монографическую разработку хозяйственных тем, прилежащих к eго специальной теме, а потом перейти к последней, или, ограничившись беглым и поверхностным очерком экoнoмики эпохи на основании уже имеющихся случайных и неполных работ, все силы сосредоточить на своей теме. В большинстве случаев избирается второй путь, конечно в ущерб исследованию. Будем надеяться, что ближайшее будущее принесет нам ряд монографий по истории хозяйства — особенно нужных для XIX—XX. веков. А покамест всякий новый труд по истории хозяйства должен вызывать особо пристальное внимание, и значение его должно тщательно оцениваться.
П. И. Лященко не ставил перед собою исследовательских задач. Его цель — дать пособие по истории хозяйства России учащимся высшей школы, даже уже — учащимся экономических вузов. Книга выросла из лекций и семинарских занятий, проводимых автором на экономическом отделении 1 Московского Университета и в других высших учебных заведениях Москвы в течение 1922—1926 годов. Единственная цель, которую автор ставит себе помимо вышеозначенной, — это дать пособие и более широкому кругу читателей, «желающих самостоятельно ознакомиться с основными явлениями экономической истории дореволюционной России». Но все это не значит, что книгой проф. Лященко заинтересуется лишь учащийся, педагог и занимающийся самообразованием. Значение книги шире поставленной ей автором цели. Книга П. И. Лященко — первый имеющийся в литературе труд, дающий общую картину развития русского хозяйства с древнейших времен до предпосылок Октябрьской революции. Имеющиеся в литературе курсы истории хозяйства России или захватывают лишь древнейший период истории и не доведены до конца (работы М. В. Довнар-Запольского, И. М. Кулишера), или сосредоточены на какой-либо специальной теме определенной эпохи (работа В. И. Пичеты). Следовательно, перед П. И. Лященко впервые в литературе стояла крупнейшая научная проблема — вопрос о хозяйственной периодизации, об общей схеме хозяйственного развития России и самая проблематика хозяйственной истории, как самостоятельная задача. Недаром автор, давая в Ранион’е автореферат этой работы озаглавил его «Основные моменты развития русского народного хозяйства». Над этой темой трудилось уже много историков, но ни перед одним из них она не стояла, как самостоятельная задача. Поэтому книга П. И. Лященко, бесспорно, должна иметь не только педагогическое, а и серьезное научное значение, особенно при нашей бедности на специальные работы по истории хозяйства.
Книга делится на шесть крупных разделов, из которых каждый в свою очередь делится на ряд глав, а главы распадаются на более мелкие подразделения. Первый раздел «Первобытное хозяйство» имеет лишь одну главу «Колонизация страны и зачатки народного хозяйства». Второй раздел «Эпоха феодально-городского хозяйства», содержит три главы {нумерация глав сплошная и по разделам не разбивается); II. Общая характеристика эпохи феодализма, III. Сельское хозяйство и земельные отношения в эпоху феодально-вотчинного хозяйства, IV. Торговля и город в эпоху феодально-вотчинного хозяйства. Третий раздел «Начало торгового капитализма. Распад феодально-вотчинной системы и возникновение денежного хозяйства» делится на главы: V. Общая характеристика эпохи торгового капитала, VI. Сельское хозяйство и земельные отношения, VII. Городское хозяйство Московской Руси, VIII. Торговля и рынок. Четвертый раздел «Торговый капитализм и его завершение в крепостном хозяйстве» содержит главы: IX. Общая характеристика крепостного хозяйства, X. Экономика крепостного земледельческого хозяйства и ее противоречия, XI. Крепостная промышленность, XII. Кризис и ликвидация крепостного хозяйства, XIII. Реформа 1861 года, ее социально-экономические условия и последствия. Пятый раздел «Промышленный капитализм» имеет главы: XIV. Предпосылки и общий характер развития промышленного капитализма, XV. Сельское хозяйство после реформы, XVI. Процесс образования внутреннего рынка. XVII. Эпоха грюндерства и формирование нацонального капитализма (70-е годы). XVIII. Закрепление национального капитализма (90-е годы). Шестой и последний раздел именуется «Эпоха финансового капитала» и содержит главы: XIX. На переломе к финансовому капиталу. Кризис и депрессия 1900—1909 г.г., XX. Монополизация промышленности и под’ем 1909—1914 г.г., XXI. Финансовый капитал и русская промышленность, XXII. Капитализация деревни и новая аграрная политика, XXIII. Итоги развития и распад системы.
Работе предпослано обширное введение, трактующее смысл выделения хозяйственной истории в самостоятельную дисциплину, теоретико-познавательную ценность изучения этой дисциплины, построение и особенности марксистской схемы хозяйственного развития и, наконец, методологические вопросы. Внимательное знакомство с этим отделом вызывает ряд сомнений. Схема развития стоит у П. И. Лященко на первом плане, — метод на втором. Теория хозяйственного развития и изучение хозяйственного развития отдельной страны теснейшим образом связаны между собою, но все же они должны иметь разграниченные задачи, — по мнению же автора — иначе; первая является центральной задачей, второй: «Изучение конкретных фактов исторической действительности, вмещаясь в отточенные грани экономической теории, должно вырастать до создания теории хозяйственного развития» (стр. 5—6). Содержание схемы, принятой автором, заполнено тремя хозяйственными этапами, установленными К. Марксом: первобытно-коммунистическое, феодально-вотчинное и буржуазно-капиталистическое хозяйства, в его трех стадиях: торговый, промышленный и финансовый капитализм (стр. 8). Схема эта общепринята и прочно вошла и в научный и даже в школьный обиход. Возражения возникают не поводу места этой схемы в воззрениях П. И. Лященко на дисциплину истории хозяйства, по поводу подчиненности марксистского метода схеме, явно заметной во введении. Отсюда и определение изучаемой дисциплины, которое едва ли можно признать марксистским: «Как политическая экономия представляется теоретической наукой, изучающей хозяйство определенной исторической формации, капитализма, так история народного хозяйства представляется исторической наукой, изучающей генезис, развитие, сложение, а вместе с тем и элементы разложения хозяйства капиталистического общества» (стр. 11). Автор не замечает теоретического различия абстрактной науки — политической экономии, изучающей законы определенной хозяйственной формации — капитализма от изучения истории народного хозяйства данной страны. При его определении естественно отпадают многие темы хозяйственной истории; в нее нельзя включить хозяйственную эволюцию античного мира (стр. 11), т. к. она в своем развитии не привела к капитализму, из нее должно выпасть изучение тех хозяйственных формаций, которые смогут перейти к социалистическому строю, не пройдя всех этапов установленного развития (вспомним Ленинские «пять укладов»).
Лучшее опровержение взгляда П. И. Лященко - история caмой марксистской схемы хозяйственного развития; последний этап капиталистического развития — финансовый капитализм не был установлен Марксом по той простой причине, что Маркс еще не имел возможности наблюдать его в действительности. Но применение марксистского метода дало возможность Гильфердингу установить этот новый этап, а В. И. Ленину его разработать, уточнить, а не пригнетать материал нового этапа к определениям, данным в ранее бывшей схеме. Нет сомнений, что история хозяйственного развития советской России, военный коммунизм, НЭП, строительство социализма чрезвычайно обогащают дисциплину истории хозяйства, дают возможность установить новые этапы отмирания капитализма, сопровождаемые строительством следующей за ней хозяйственной формации, а отнюдь не выпадают из этой дисциплины, как должно быть по определению П. И. Лященко: ведь история социалистического хозяйства этим определением исключена! «Марксизм не догма, а руководство к действию», между тем знакомство с вводными замечаниями уважаемого автора заставляет подумать о том, что марксизм превращен им в догму. Для выражения простой истины «все наше познание начинается с опыта», П. И. Лященко для чего-то потревожил почтенную тень Иммануила Канта, но участвовала ли эта простая истина в самом построении автора, остается неясным: ведь опыт-то, как раз наш теперешний опыт социалистического строительства, оказывается, этим построением не может быть учтен по теоретическим соображениям.
Вероятно из особенностей теоретических взглядов П. И. Лященко вытекают и основные недостатки его работы: схематизм и сухость.
В краткой статье невозможно достаточно подробно остановиться на вопросах введения — это дело специального обсуждения. Точно так же богатое и интересное содержание всей книги П. И. Лященко в целом вызывает гораздо больше замечаний и соображений, чем изложенные ниже. Поэтому наш разбор не может претендовать на полноту. Мы остановимся здесь только на некоторых вопросах, оставляя за собой право в будущем вернуться к поднятым темам и поставить наряду с ними новые.
Первобытное хозяйство России и эпоха феодально-городского хозяйства должны по замыслу автора служить лишь введением к изучению последующих хозяйственных этапов. Этот вполне педагогически правильный замысел основывается на цели книги: современный студент, для которого она предназначена, должен сосредоточить все внимание на капиталистической эпохе русского хозяйства в ее основных стадиях. Но все же этот отдел занимает более 100 страниц. Первобытное хозяйство занимает период с древнейших времен по X век. X—XI века являются периодом разложения первобытного хозяйства и зарождения элементов классового феодального общества (стр. 57). Эпоха феодального хозяйственного и общественного строя захватывает период с XII по XV век. В указанные периоды автор останавливается и на хозяйстве «Киевской Руси» и на «удельном периоде», привлекает к изучению большое количество источников, от летописей до договорных грамот и писцовых книг включительно. Усвоить этот отдел неподготовленному читателю будет довольно трудно, но он чрезвычайно интересен. Приходится пожалеть, что вопрос о периодизации русского хозяйственного развития не выделен автором в отдельную главу; представление о нем было бы цельнее и ярче. Критерий периодизации в первых двух периодах вызывает возражение: гранью, более четко отделяющей первобытное хозяйство от феодально-городского, является, по мнению П. И. Лященко, «то обстоятельство, что период первобытного хозяйства — догосударственный и дописьменный период. Завершение разложения первобытного хозяйства выливается в создание новых форм государственного и общественного быта» (стр. 52). Критерием перехода одной хозяйственной формы в другую могут быть лишь хозяйственные явления, а не явления политические и культурные: самодержавие и после реформы 1861 года оставалось политической организацией торгового капитала, но особенности экономики заставляют счесть этот момент переходной хозяйственной гранью. Другое возражение относится к некоторому принижению форм хозяйства т. н. «Киевской Руси»: они, были более сложными, менее «натуральными», чем хочет в интересах схематизации представить их автор.
Крупной заслугой П. И. Лященко является внимательное изучение крестьянского хозяйства эпохи торгового капитала. У многих предшественников его этот вопрос заслонен аграрными взаимоотношениями дворянства, главным образом имущественными вопросами общественных «верхов». Чрезвычайно ценны также отделы, посвященные теоретической характеристике торгового капитала и этапам развития торгового капитализма в русском народном хозяйстве. Последний вопрос особо важен, и попытку ясно дифференцировать стадии развития торгового капитала в России надо приветствовать, — она отвечает вопросу, вполне назревшему в русской историографии. Корни эпохи торгового капитала уходят в XV—XVI века (стр. 132), «завершение и изживание» этой эпохи по П. И. Лященко падает на вторую половину XIX века. В течение почти двух веков — с XV по конец XVII в. «идут первые шаги торгового капитала и завоевания им экономических позиций разлагающегося феодально-вотчинного хозяйства», но для преобладающей массы крупных и мелких хозяйств господствует натурально-хозяйственный строй. С начала XVIII в., особенно со второй его половины, торговый капитал достигает высшего своего предела, обуславливая вместе с тем и наивысший расцвет системы крепостного хозяйства и в территориальном, и в экономическом и в социально-политическом отношениях. К этому времени торговый капитал захватывает в сферу своего влияния не только земледельческое хозяйство, но и мелкое городское ремесленное хозяйство и мелкое же крестьянское «кустарное» производство, обслуживая ими широкий потребительный рынок, вплоть до вывоза их продуктов за границу» (стр. 133). Но с начала того же XVIII века и особенно со второй его половины, начинают развиваться элементы промышленного капитала; они настолько слабы и обставлены столь неблагоприятными условиями, что, по мнению П. И. Лященко, «в нашем хозяйственном развитии вплоть до XIX в. наблюдается не падение и изживание системы крепостного хозяйства, а наоборот, ее усиление» (стр. 134). Необходимо пожелать, чтобы автор продолжил свою работу по периодизации эпохи торгового капитала — в настоящем своем виде данная схема едва ли всецело удовлетворит исследователя — ее необходимо обогатить, уточнить, пронизать точной терминологией. Педагогическое же ее значение умаляется не вполне четким выделением признаков отличия второго периода от третьего: тут бросается в глаза очевидное противоречие в формулировке, может быть, лишь случайно проскользнувшее. На стр. 133 автор пишет, что с начала XVIII века и особенно со второй половины его «торговый капитал, владея рынком... не обнаруживал никакой склонности получить в свои руки самое производство». На следующей же странице не менее ясно сказано, что почти с начала того же XVIII столетия «особенно со второй половины его... торговый капитал постепенно начинает переходить в формы промышленного капитала».
Рубежом между эпохой торгового и промышленного капитализма П. И. Лященко кладет 1861 г. Это напоминает нам схему, принятую Н. А. Рожковым, вызвавшую достаточно много обоснованных возражений. Тут прежде всего необходимо ввести точное употребление терминов «капитал» и «капитализм». Промышленный капитал развивается и ярко проявляет себя и в XVIII веке, во время которого все же господствует система торгового капитализма. Но, говоря о первой половине XIX века, уже нельзя удовлетвориться термином «промышленный капитал». Перед нами явная борьба уже двух систем — одной слагающейся, не установившейся окончательно, другой — отживающей. На это время падают уже первые проявления системы промышленного капитализма, борющегося за свое политическое оформление. Если же в первой половине XIX века экономическая гегемония все же остается за торговым капиталом, если мы имеем дело все же с господством торгового капитализма, то необ’яснима ни самая peформа 1861 г., которая лишь юридически оформила процесс, ни первая попытка буржуазной революции в России — восстание декабристов. Тут опять, хотя в более скрытом виде, налицо попытка включить в критерий экономической периодизации элементы «надстроечного порядка», как юридическое оформление. На наш взгляд схема хозяйственной периодизации значительно выиграла бы, если бы в нее была введена «эпоха разложения крепостного хозяйства и зарождения промышленного капитализма», падающая в основном на первую половину XIX века, вместо эпохи, веденной П. И. Лященко: «Торговый капитализм и его завершение в крепостном хозяйстве». К тому же вопросу относится и невнимание П. И Лященко к проблемам железнодорожного строительства в первой половине XIX в.: автор начинает говорить о нем лишь в анализе второй пол. XIX века (стр. 336). Конечно, основной размах ж.-д. строительства мы имеем именно в эту последнюю эпоху, но, как бы ни были слабы его начатки для первой половины века, они чрезвычайно характерны для назревшей потребности в нем, и рассмотрение неосуществившихся даже проектов строительства очень поучительно именно для характеристики развивающихся промышленно-капиталистических отношений.
Эпоху промышленного капитализма П. И. Лященко начинает условной гранью 1861 года. После 1905 г. оформляется русский финансовый капитализм: «законченный характер организованного финансового монополистического капитализма наш капитализм начинает принимать со второй половины первого десятилетия XX века, а к началу мировой войны он представляется уже окончательно оформившимся» (стр. 467). Как видим, в спорном вопросе о датировке начала финансового капитализма. П. И. Лященко примыкает к точке зрения Н. Ванага.
Большим плюсом разработки темы о пореформенной экономике у П. И. Лященко являются уделение должного внимания крепостническим пережиткам в системе пореформенного хозяйства и сравнительно подробное освещение спора об общине и о путях развития русского крестьянства. В содержательном отделе «Проблема развития капитализма в литературе» (стр. 290 и сл.) автор останавливается на споре о путях капиталистического развития России, излагает критически взгляды В. В. и Николая — она выясняет роль Ленина и его работ в этом споре. Жаль, что П. И. Лященко не остановился подробно на четко очерченных В. И. Лениным двух путях аграрного развития — прусском и американском.
Анализируя эпоху финансового капитала, автор приходит к правильному выводу, что русскому капитализму пришлось, развивая свою банковую систему и укрепляя ее связь с промышленностью, в то же время, в поисках финансовой базы для своего дальнейшего развития и укрепления, обращаться к мировому банковому капиталу. Русский финансовый капитализм получает таким образом характер несамостоятельной и зависимой системы (стр. 459).
Заканчивается работа П. И. Лященко анализом итогов развития и распадом системы. Здесь изложение доведено непосредственно до экономических предпосылок Октябрьской революции. Вопрос о влиянии империалистической войны на хозяйство России является последней темой разбираемой книги.
Трудности составления обширных общих трудов, захватывающих любую историческую дисциплину в целом, всегда чрезвычайно велики. Они становятся еще больше, если общий труд имеет цели учебного пособия, и еще более увеличиваются, если отсутствует детальная монографическая разработка отдельных вопросов данной дисциплины, которая смогла бы достаточно подготовить почву для разработки общей картины. В работе П. И. Лященко налицо все три трудности. Особенно остро, конечно, должно сказываться отсутствие монографий: в целом ряде тем автор оказывался лицом к лицу с грудой еще неразработанного архивного материала и поневоле должен был в своем труде отразить неудовлетворительное состояние специальной литературы. Было бы несправедливо требовать от него равномерного освещения всех, как разработанных ранее в литературе проблем, так и еще неразработанных. Но поскольку работа П. И. Лященко имеет крупное научное значение, столь же несправедливо было обойти в разборе ее эту сторону вопроса. Ряд следующих ниже замечаний и вызван этой стороной дела.
Выше мы отмечали достоинства работы в части, касающейся аграрного кризиса XVI века. Монографическим предшественником автора является Н. А. Рожков со своим «Сельским хозяйством Московской Руси XVI века». П. И Лященко несогласен со взглядом Рожкова на юридическую природу поместья, как на причину закабаления крестьян, но Рожков, несомненно, помог ему в правильной постановке вопроса о крестьянине — мелком производителе, независимо пользовавшемся своим клочком земли, а вовсе не являвшемся каким-то бродячим арендатором помещичьей «собственности», как хотели представить дело ряд буржуазных историков. Но вот перед нами другой аграрный кризис — разложение крепостного хозяйства, эпоха предпосылок реформы 1861 года. Марксистской монографии, изучающей вопрос, в литературе нет. Значительная экономическая литература о предреформенной эпохе оживленно обсуждает, главным образом, вопросы помещичьего хозяйства. Крестьянское хозяйство, как определенная единица, развивавшаяся своим особым путем, не тождественным развитию помещичьего хозяйства, — совершенно забыто. Между тем хозяйство крепостного крестьянина как-то развивалось, не всегда покрывалось особенностями помещичьего хозяйства даже при барщинной форме взаимоотношений, не говоря уже об оброчной, дававшей еще больший простор его самостоятельному развитию. В какой-то мере крепостное крестьянское хозяйство соприкасалось с рынком без посредничества барина, в какой-то мере и в крестьянской среде шло капиталистическое накопление, зарождающийся промышленный капитализм в какой-то мере относился и к крестьянскому хозяйству. Крепостное крестьянство было дифференцировано, — вопрос об этом ярко поставлен в экономической литературе последних лет (см. статью В. Кашина «Экономический быт и социальное расслоение крепостной деревни в XIX в.». «Звезда», 1926 г. № 1, 2, 4). Кроме того, в предреформенной России существовало и некрепостное крестьянское хозяйство: новые хозяйственные взаимоотношения как-то проникали в хозяйство крепостного крестьянства, например, последнее иногда эксплоатировало хозяйство крепостного крестьянина. Все эти вопросы до сих пор не были в литературе ни изучены, ни поставлены, и П. И. Лященко в этом смысле следует за литературой. Фигура помещика у него, как и в предшествовавшей историографии, на первом плане, а кратчайшие сведения о дифференциации крестьянства не превышают сведений о купце-крестьянине, данных Туган-Барановским в «Русской фабрике», а кратенького раздела о взаимоотношениях помещика и крестьянина к рынку явно недостаточно. Между тем, и с чисто педагогической точки зрения вопрос необходимо поставить. Этот вопрос настойчиво встает перед современным студентом: почему, говоря о предпосылках 1905 года, мы говорим о крестьянском хозяйстве, а такого же вопроса перед реформой 1861 года не ставим: там мы интересуемся крестьянином лишь как придатком помещика и только? Классовая суть дореволюционной историографии ярко сказывается в разработке этой темы.
То же влияние дореволюционной тематики заметно в работе П. И. Лященко по вопросу о самой реформе. Она получила в литературе прочное наименование крестьянской. Но ведь она была в таком случае и рабочей реформой: она «освободила» большое количество крепостных рабочих, она бросила в ряды пролетариата сотни дворовых «на другой день» после реформы, несколько развязав процесс пролетаризации деревни, она сейчас же сконструировала то основное ядро российского пролетариата, к которому впоследствии все прибавлялись и прибавлялись новые слои пролетаризированной деревни. Шаблон «крестьянской» реформы также отразился в работе Лященко: о «рабочей» ее стороне сказано явно недостаточно, новая проблема не подчеркнута и не поставлена перед учащимся во весь рост.
Еще одно: дореволюционная историография обошла полным молчанием вопрос о царской России, как о колониальной державе. Сибирь, Кавказ, Туркестан не отделялись от «метрополии» морем, и это обстоятельство, вероятно, было молчаливо принято старой историографией, как доказательство отсутствия у России колоний. В книге «Марксизм и особенности исторического развития России» М. Н. Покровский отчетливо поставил проблему царской России, как колониальной державы. Правда, монографически вопрос, в сущности неразработан, но самая марксистская концепция П. И. Лященко неполна без этой проблемы. Верно, что в этом вопросе автор сводного курса оказывается перед особенно путанной и сложной грудой сырого материала, верно и то, что одному лицу и не под силу поднять эту архивную целину. Но было бы очень удачно — в популярной книге перед учащимся разбить старый шаблон и поставить новую проблему.
Столь же неразработан в литературе вопрос об истории техники, этой первейшей хозяйственной основы. Здесь работа П. И. Лященко, естественно, отражает состояние литературы. Он добросовестно собрал все, что мог, о технике хозяйства, — но этого оказалось мало. Получилась бледная картина технической истории русского хозяйства без дифференциации по районам, без достаточного количества фактов. Конечно, это неизбежно при данном состоянии литературы, но может быть стоит ставить вопросы даже там, где литература не дает ответа? Может быть, стоит подчеркнуть учащемуся недостаточную разработанность вопроса — этого требует его любознательность, это дает толчок для творческого интереса к истории русского хозяйства. Нам думается, что это именно так.
Очень ценно в работе П. И. Лященко наличие продуманного отдела библиографии. Она удачно разбита по главам, а не дана в виде общих справок, не разбитых по темам, как к сожалению часто делается за последнее время. Удачно и то, что она дана не в виде перечня пособий, а снабжена большим количеством ценных замечаний. Очень жаль, что иногда они недостаточно подробны, а заглавия книг и статей не всегда библиографически точны — в этом случае полезнее даже перегнуть палку в другую сторону и быть педантически-точным в библиографической части: борьба с библиографической безграмотностью один из очередных вопросов. Подчас совершенно необходимы и указания о том, как пользоваться указанной литературой: нет сомнений, что указание восемнадцати томов «Первого издания материалов редакционных комиссий для составления положения о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости» без раз’яснения того, как ими можно воспользоваться, пропадет для студента. Чрезвычайно полезно было бы отметить, марксистом или не-марксистом написана работа, — это делается П И. Лященко очень редко (стр. 299). Ряд пособий, без которых никак не сможет обойтись студент, пропущен: укажем на отсутствие указания на такой важный документ, как «Положение 19 февраля 1861 года о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости». Они, кстати, были переизданы с учебной целью в 1916 и имеются во многих библиотеках. При повторных изданиях книга П. И. Лященко, — а мы уверены, что нужда в них скажется очень скоро, — была бы очень желательно доработать отделы рекомендательной литературы.
Повторяем, книга П. И. Лященко вызывает значительно большее число вопросов и соображений, чем место позволило высказать здесь. Хорошо, если эта книга — первый признак грядущего оживления в изучении специально хозяйственных вопросов pусской истории. Будем надеяться, что это именно так. Книга П. И. Лященко, несомненно, ценный вклад в мало разработанную область хозяйственной истории России.
Недавно вышедшая книга П. Ф. Преображенского в издании Института истории «Тертуллиан и Рим» вновь поднимает уже много раз трактовавшуюся с самых различных точек зрения проблему кризиса античного мира и христианства. Названная проблема, по весьма понятным причинам, привлекала и привлекает внимание людей самых различных специальностей: философов, юристов, историков, богословов и в последнее время социологов. Причина этого заключается как в самой проблеме, имеющей слишком много самых разнообразных аспектов, так и, главным образом, в природе общественных наук, неизбежно носящих отпечаток интересов своего времени. По этой причине взгляды старых ученых на античный мир вообще, и, в частности, на причины его «падения» по большей части мало привлекают наше внимание; совсем не те стороны стоят в фокусе наших интересов и не тем методом мы надеемся раскрыть движущие силы античного мира. Этих соображений, кажется, достаточно для того, чтобы вновь поставить старый, но вместе с тем и всегда новый вопрос о «падении» античного мира.
Книга пр. Преображенского ставит ряд новых вопросов и вносит поправки к старым решениям. Античный мир в изображении пр. Преображенского выступает значительно более сложным и интересным, чем, напр., в изображении Каутского, да и самый подход к проблеме у него несравненно социологичнее, чем у Каутского; наконец, у него нет того упрощения, которым страдает книга Каутского. Социологическая задача автора состояла в том, чтобы на одном примере представить морфологию крупной социальной организации (церкви). Однако, полностью выполнить свое намерение автору не удалось: с социологической плоскости он постоянно соскальзывает в чистую историю. Поэтому не всегда ясно, интересует ли его факт, как индивидуальное явление определенного времени и места, или же он рассматривает его, как иллюстрацию определенного социологического закона. Трудно сказать, что помешало автору полностью выполнить свое намерение, но тем не менее оно осталось невыполненным. С точки зрения построения, книга вызывает ряд возражений; одним из главных ее недостатков является отсутствие вводной статьи философско-социологического порядка. Без нее все задание осталось без базы, хотя, конечно, опытный читатель сам сумеет перекомпановать материал и извлечет из остроумных замечаний пр. Преображенского много ценных и полезных идей.
Вообще книга не страдает недостатком идей и смелых обобщений. Автор боится всего общепринятого, штампованного до такой степени, что иногда даже впадает в противоположную крайность. Подражая своему учителю Р. Ю. Випперу, он старается производить «деструкции» даже там, где это, казалось бы, не следовало делать; получается какая-то своеобразная погоня за новизной, «деструкция» ради деструкции. Примером погони за оригинальностью может служить его отношение к вопросу о Христе. Погоня за «деструкциями» и социологическая недостроенность книги об’ясняются не одними личными особенностями автора; это особенности целой социальной группы (интеллигенции), духовным отцом и вдохновителем которой в старом московском университете являлся пр. Виппер. Многое из того, что в психике пр. Преображенского непонятно и даже чуждо современному читателю, вполне понятно участнику випперовского семинария. С идеологической точки зрения книга пр. Преображенского может быть рассматриваема, как философско-литературный памятник интеллигентских настроений самого конца предреволюционной эпохи. Здесь, может быть, и надо искать причину «морфологической» недостроенности книги. Недостроена идеология, потому недостроена и «морфология». С этой стороны книга представляет прекрасный материал для социальной психологии русской (даже московской) интеллигенции. Каждая страница, каждая фраза, каждый оборот, каждая «деструкция» представляет материал для характеристики русской интеллигенции накануне и в первые годы революции.
Идеологические особенности не только не лишают книгу пр. Преображенского ее значения, но, наоборот, придают ей двойной интерес. Интересен уже самый замысел книги. На примере одного лица — карфагенского священника Тертуллиана автор вводит читателя в самую бытовую гущу жизни христианских общин XI века. Красной нитью через всю книгу проводится антитеза: «гениальный агитатор и пропагандист христианства» Тертуллиан, с одной стороны, и рядовая масса христиан-общинников — с другой. Между той и другой стороной происходят глубокие конфликты: идеология Тертуллиана непонятна и непосильна рядовому человеку. Отсюда своеобразное «быть или не быть» «гениального» агитатора, оставаться без паствы, или же идти на компромисс, Тертуллиан склоняется к компромиссу, но не выдерживает и переживает глубокую внутреннюю трагедию.
Внутри Тертуллиана происходит постоянная борьба между реакцией и революцией, между Erhaltungsweit und Entfahltungswelt, или общее между Alltag und Charisma, по терминологии Макса Вебера. Выяснение этой индивидуальной борьбы, имеющей социально-экономические корни, и составляет главный мотив книги пр. Преображенского. Основная мысль проведена достаточно четко, но она осложнена рядом привходящих мотивов. Развертывая перед читателем внутреннюю жизнь своего героя, автор попутно ставит ряд социологических проблем и тем самым сильно осложняет основной мотив. Для среднеподготовленного читателя книга мало доступна еще и потому, что она предполагает знание античной истории, что в настоящее время, как известно, встречается довольно редко. Нельзя назвать популярным и язык пр. Преображенского, изобилующий множеством иностранных слов и не щадящий внимания читателя. С другой стороны, как сама тема, так и книга пр. Преображенского заслуживает того, чтобы с ними несколько ближе познакомиться, поэтому необходим некоторый комментарий. Настоящая рецензия как раз и имеет в виду нарисовать исторический фон и наметить главные проблемы, в той или другой связи затронутые в книге пр. Преображенского.
Проблема кризиса античного мира и раннего христианства является проблемой экономического и культурного кризиса Средиземноморья, известного под именем «смут III столетия» по Р. X. Поэтому без более или менее основательного анализа этого кризиса не может быть понята ни история самого кружка, ни социалькая природа христианства.
Кризис потряс римское общество до самого основания: хозяйство было подорвано, пути сообщения между отдельными частями Империи перерваны, цезарская власть расшатана, но творческие силы народа не умерли. На развалинах старого режима поднялась новая общественная организация, собравшая вокруг себя распыленные силы. Этой новой организацией была церковь. Империя и церковь — две неотделимые друг от друга социальные силы, развившиеся в обратном отношении: слабость одной свидетельствовала о крепости другой и наоборот. На истории разложения цезарской власти и паралельном процессе возвышения церкви можно вскрыть причины и проследить постепенное нарастание кризиса.
Основная причина разложения цезаризма, бывшая в то же время причиной грандиозного, в полном смысле мирового кризиса, таилась в отношениях двух частей римской Империи — западной и восточной, лишь по форме являвшихся составными частями одного тела, по существу же все время остававшихся самостоятельными государствами. Политически побежденный Восток все время стремился оторваться от своего поработителя — Запада. Борьба между Востоком и Западом тянулась в течение нескольких столетий, пока, наконец, в конце III ст. Восток не оторвался от Запада и не захватил в свои руки верховной власти над обеими частями Империи.
История древнего Рима представляется историей многолетней борьбы аграрной общины города Рима с торгово-буржуазным и ремесленным эллинистическим Востоком, выросшим на развалинах эллинско-восточной (эллинистической) державы Александра Македонского. Истекавшие кровью от постоянных междоусобных войн, эллинистические правительства втянули в свои внутренние дела римлян и признали власть римского сената. Для торгово-промышленного класса эллинистических провинций подчинение Риму имело ту положительную сторону, что крепкая лапа римского орла гарантировала более или менее устойчивый порядок, необходимый для развития торгово-промышленной деятельности. Для эллинистического торгового капитала большая замиренная территория являлась важной побудительной причиной подчинения Риму. Без содействия денежных провинциалов едва ли можно представить себе победу аграриев Запада над буржуазным Востоком. В известной мере ожидания эллинистической буржуазии оправдались. Под управлением римлян эллинистические провинции снова оживились и развили интенсивную коммерческую и производственную деятельность, что еще более усилило авторитет торгово-промышленного класса в структуре эллинистического общества.
Но вскоре дала себя почувствовать и обратная сторона римского господства. После подчинения Востока Риму получилось своеобразное положение: экономическая сила находилась в руках Востока, а высшая политическая власть оставалась в руках Запада. На этой почве возникла сначала скрытая, а потом и открытая борьба за верховную власть. Эта борьба тянулась в течение нескольких столетий и осложнилась рядом других внутренних и внешних факторов. В последнем итоге победил Восток, но победа досталась ему ценой временного разрушения обеих частей Империи. Продолжительность и старый характер этой борьбы об’ясняется тем, что она не была исключительно политической борьбой, но самым теснейшим образом переплеталась с экономическим соперничеством восточной (провинциальной) и западной (столичной) буржуазии. Оба соперника оказались достаточно сильными, чтобы победа могла легко достаться одному из них.
Официально удерживая верховную власть в своих руках, Рим постепенно уступал свои функции Константинополю, торгово-промышленному центру Востока. При этом ориентализация верховной власти происходила двояким путем: сверху путем овладения государственным аппаратом и снизу путем организации общественных сил через церковь. Уже замена Республики Империей нанесла серьезный удар Риму, т. к. императорская (цезарская) власть в значительной степени опиралась и действовала в интересах восточной буржуазии. Но, с другой стороны, цезаризм являлся официальным защитником интересов римского всадничества и примыкавшей к нему земельной аристократии. Двойственностью цезаризма об’ясняется его постоянные колебания и многочисленные драматические эпизоды политической истории этого времени как-то: заговоры, злостные придворные интриги, частые дворцовые перевороты и т. д. Двойственностью цезаризма об’ясняется также и его малая популярность в центре и провинциях. Восточная буржуазия охотнее помирилась бы с привычной ей монархией в собственном смысле нежели с цезарской диархией. Таким образом составилась очень пестрая и по своим классовым интересам противоречивая оппозиция цезарскому режиму. Во главе оппозиции стояла республиканская аристократия и примыкавшая к ней часть всадничества, недовольные стеснениями свободы действий в провинции. Политическим идеалом всадников и аристократов являлась сенатская республика и неразрывно связанная с ней «политическая свобода». Какой бы слабой временами ни чувствовала себя республиканская оппозиция, все же она сохраняла в себе достаточно моральных и материальных сил для того, чтобы держать цезарей в постоянно напряженном состоянии. Бывали даже случаи, что оппозиции удавалось посадить на трон своего кандидата (напр., император Нерва).
Не имея твердой опоры в центре, цезарская власть чем дальше, тем больше утрачивала свой престиж также и в провинциях. Сознавая свою экономическую мощь, провинциальная буржуазия настойчиво требовала расширения своих политических прав. Практически это выражалось в возраставшей самостоятельности торгово-промышленного сословия в отношении имперских чиновников, расширении прав местных учреждений, выставлении собственных кандидатов на цезарский трон и, в крайнем случае, в революциях. Эллинистический Восток сделался очагом постоянных заговоров и революций, одной из которых была иудейская революция при династии Флавиев (конец I ст.).
Революции были подавлены и кандидаты на императорский трон отвергнуты, но все это не предохранило цезаризма от прогрессивной дегенерации. В конце «счастливого периода» (конец II ст.) цезаризм впал прямо в какое-то оцепенение. Беспросветно пессимистическая философия «философа на троне» Марка Аврелия, совершенно отчаявшегося во всех радостях жизни и смотревшего на власть, как на тяжелое испытание, ниспосланное судьбой, яркий пример прогрессивного паралича верховной власти. Непоправимый удар цезаризму нанесли «смуты III века», ближайшим образом вызванные неустойчивым положением верховной власти. В «смутах» раскрылась вся бездна противоречий, раз'едавших цезарскую державу.
«Смуты» нанесли тяжелый удар экономике Средиземноморья и изменили характер всей последующей культуры античного мира. Восток и Запад во время «смут» разорвались на две самостоятельные половины. Восток, как более сильный и жизнеспособный организм, в конце-концов, ценой страшных усилий, выбрался из кризиса, но Италия и западные провинции, не могшие справиться с экономической разрухой и культурным одичанием, опустились на низшую стадию общественного развития.
Западная часть Империи после «смут» начала феодализироваться: торговля и промышленность с’ежились, деньги потеряли свою силу, большее значение стало приобретать земледелие, и натуральное хозяйство постепенно вытесняет денежное. Производственной ячейкой становится барское поместье — вилла, расположенная в центре зависимых от нее крестьянских владений. В последующие за «смутами» столетия феодализировавшийся Запад постепенно отрывается от обще-культурной жизни и замыкается в узкий круг феодальных отношений. Круг исторического развития на Западе замкнулся: через торговый и ростовщический капитализм аграрная община на Тибре вновь вернулась к своему исходному пункту — к земле.
Совсем иная картина наблюдалась в эллинистических провинциях. Восточные провинции от «смут» пострадали не менее, если только не более, других частей Империи, но крепкий хозяйственный организм Востока выдержал тяжелые испытания и вышел победителем из многолетней борьбы. С конца III столетия не только хозяйственный, но и политический центр окончательно передвинулся на Восток, что внешним образом выразилось в перенесении столицы в древнюю Византию, центр сухопутных и морских дорог на Ближиий и дальний Восток, Балканы, Черное море, Крым и Кавказ, и в признании государственным языком греческого языка. Таким образом политическое господство Запада над Востоком продолжалось менее 300 лет. С III в. существует уже не Римская Империя, а Константинопольская держава, построенная по образцу эллинистических монархий Антигонов, Селевкидов и Птоломеев.
Но прежде, чем Восток оправился, греко-римское общество должно было пережить долгий и мучительный организационный период. Перед поколением, пережившим «смуты», стояла колоссальная организационная проблема. Общественная жизнь была потрясена в самых основах. Частые военные опустошения, постой солдат, реквизиции, денежные и натуральные поборы опустошили страну, разорили население и сильно сократили его численность. Чувствовалась неотложная потребность в организации хозяйственного и административного аппарата. Еще в самом начале кризиса материальная необеспеченность большей части населения начинала серьезно беспокоить цезарей. Социально-реформаторская политика «просвещенного абсолютизма» Антонинов была направлена на поддержание средней и мелкой буржуазии, особенно крестьянства. После «смут», когда положение населения сделалось критическим, власть вынуждена была со всей серьезностью взяться за социально-реформаторскую деятельность. Реформы вызывались не только крайней нуждой бедной части населения, но и интересами высших классов и цезарской бюрократии. Хроническая пустота государственной казны принуждала бюрократию быть крайне изобретательной по части вымогательства народных грошей. Фискальный аппарат, заимствованный из практики эллинистических монархий, представлял верх всякого совершенства. В немногих словах даже нельзя описать все ухищрения, к которым прибегала константинопольская власть.
Однако римско-константинопольские бюрократы понимали, что одной зксплоатации населения, хотя и очень тонкой, еще не достаточно для поддержания благополучия правящих сфер, известный общий уровень материального благосостояния представлялся cenditio sine qua non, как для торгово-промышленного класса, так точно и для чиновничества. Отсюда стремление цезарей организовать население, распределить более или менее равномерно налоги и поднять производительные силы страны, всего этого надеялись достичь полицейско-бюрократическим путем. Однако скоро пришлось убедиться, что, несмотря на все махинации, стоившие коллосальной траты народных сил, таким путем достичь желаемых результатов не удастся. При таком положении вещей, т.-е. при полном бессилии цезаризма выйти из кризиса собственными силами, пришлось искать другую, более прочную опору. Такой опорой, спасшей античный мир от окончательного распада, была церковь. Так ставит вопрос и тов. Прербраженский.
В таком аспекте проблема церкви представляется, как социологическая проблема организации общественных сил, распыленных хозяйственно-политическим кризисом III в. Проблема же христианства растворяется в проблеме церкви и ее истории. Поэтому для полной картины кризиса необходимо несколько подробно войти в сущность церкви и изучать кризис и церковь, как две стороны одного и того же процесса. Старая шкoлa историков, изучая каждую сторону кризиса самостоятельно, без связи с общеисторическим процессом, давала неправильную картину. Большой шаг вперед в этом отношении (по крайней мере, принципиально) сделали новейшие историки-социологи, в их числе и пр. Преображенский. Само собою разумеется, что христианство может быть выделено и подвергнуто специальному исследованию, как отдельная историко-социологическая проблема, но оно не может быть искусственно вырезано из всей целостности единого исторического процесса.
Таким образом в данной связи нас интересует лишь одна сторона христианства — именно образование церкви, как известной организации общественных сил. Все ее остальные вопросы отодвигаются на второй план. Что же касается доцерковного (в собственном смысле раннего) христианства, то оно с полным правом может быть сведено к истории одного из религиозных союзов, очень распространенных в римско-эллинистическом мире, особенно в иудеи. Родиной христианских общин и является иудея, неоднократно переживавшая национальные и социальные революции, из которых самой кровавой была революция I века Империи. Борьба иудейской буржуазии против чиновничества и римских конкурентов переплетались с революцией иудейского пролетариата против мирового (в том числе, значит, и иудейского) капитала. Революционный пафос в это время охватывал большую часть иудейского населения и поднимал его национальное самосознание. Сокрушение «вавилонской блудницы» — Рима являлось тем пунктом, на котором сходилось большинство общественных групп, как в Иудее, так и в других эллинистических странах, последствия же падения Рима каждая социальная группа представляла согласно своим собственным идеалам.
После того, как революция была подавлена, оппозиция рассыпалась по всему orbis terrarum. Революция была сокрушена, но оппозиционные организации не погибли. Одним из видов такого рода оппозиционных организаций сделался и христианский союз, т.-е. союз почитателей полумифического родоначальника христианства Иисуса Христа, распятого в Иудее в правление Тиберия. Религиозный характер христианской общины закрывал истинные цели организации и вполне соответствовал психике античного, в особенности эллинистического человека, для которого религиозная символика была обычной формой мышления.
Но по составу христианские общины были очень пестры: в общину вступали все недовольные общественными порядками, хотя преобладающим элементом (по крайней мере, в позднейший период) являлась средняя и мелкая буржуазия, что еще, однако, совсем не означает, что в общину не входили другие классы. Наоборот, новейшие исследователи (из русских особенно Виппер) сильно подчеркивают роль торговой буржуазии, стремившейся использовать христианские союзы в своих классовых интересах. С другой стороны, пышная социально-революционная фразеология, проходящая красной нитью через всю ранне-христианскую литературу, свидетельствует о наличии в общине также и других общественных элементов. Словесный радикализм в известной степени был присущ не только пролетариату, но также и части буржуазии, страдавшей от существующего порядка. Крайняя пестрота и нечеткость социального состава об’ясняют как крайнюю противоречивость церковной идеологии, так и ее склонность к компромиссам в практической политике.
Долгое время почти не привлекавшее к себе внимания римского общества христианство со второй половины II ст. как-то сразу притягивает к себе всеобщее внимание. Развитие христианской публицистики свидетельствует о широкой популярности христианских идей. Причина такого быстрого под’ема христианства, несомненно, стоит в прямой связи с началом вышеуказанного кризиса. Много людей, захваченных кризисом, спешили вступить в христианские общины, ища в них помощи и защиты от надвигавшихся на них бедствий. Христианская община выполняла ту организационно-собирательную работу, которую не могло выполнить государство. Мистическая оболочка христианских союзов и унаследованная ими богатая литература, возникшая в периоды аналогичных кризисов других стран и эпох, как нельзя более соответствовали настроению людей конца «счастливого периода». Самым беспощадным образом критикуя современность, как «царство дьявола», христианская литература разрисовывала картину будущего царства праведников и красноречиво проповедывала скорое пришествие мессии, одновременно избавителя и карателя. Принятие христианства облегчалось еще тем, что само христианство в то время представляло амальгаму всевозможных верований, учений и культовых обрядов.
«Это первохристианство, — пишет проф. Преображенский, — стало многофокусным аггрегатом всевозможных сектанских общин гностического и иудейского характера, пестрой гаммой различных религиозных настроений, начиная с иудействующего и кончая резким антиномизмом Маркиона и сочувствующих последнему элементов. Единственным связующим звеном в этих разнокалиберных общинах было почитание бога-спасителя носившего имя то Иисуса, то Христа, то сына человеческого и мыслившегося его почитателями то в виде гностической ипостаси, то в виде реального человека, при чем между этими двумя полярными представлениями существовал целый ряд градаций, благодаря тому, что фигура этого спасителя носила более или менее выраженный докетический характер.
Переход из язычества в христианство, таким образом, не представлял чего-либо необычайного: практически разница между христианством и язычеством была весьма незначительна. Этим и об’ясняется бедность событий раннего христианства; история христианства ранних столетий лишена драматических событий массового характера. Число же членов христианских общин к концу II ст., по свидетельству Тертуллиана, достигало солидной цифры.
Но чем больше росло «стадо христово», тем сильнее давали себя знать многочисленные противоречия, существовавшие как между отдельными общинами, так и в каждой из них, противоречия же реальных интересов влекли за собой также и расхождение в идеологии. При частых столкновениях между общинами и при постоянных внутренних несогласиях, христианству грозила опасность раствориться в волнах бесчисленных сект, разбросанных по огромному пространству Imperii Romani: при этом сплошь и рядом разногласия принимали характер спора между отдельными вождями или небольшими группами, и потому мало интересовали широкие круги христианства. Мелкобуржуазная масса, вливавшаяся в ряды христиан, желала лишь одного: порядка и восстановления хозяйственного благополучия. Этот лозунг могла поддержать и крупная торговая буржуазия, поскольку таковая входила в христианские общины Таким образом создавалась почва для возникновения об’единяющего органа всего христианского мира. Этот орган представляла корпорация вождей или епископов, носившая заимствованное из бюрократической терминологии Империи название ordo episctoporum.
Развернувшаяся жестокая борьба за епископат составляет одну из самых ярких страниц церковной истории. В основе этой борьбы, кроме личных мотивов, лежали вышеупоминавшиеся расхождения между отдельными общинами и внутренние противоречия в каждой из них. Для противников усиления церковного органа, так наз. харизматиков, не составляло большого труда найти сторонников своих взглядов и образовать из них свою собственную фракцию или секту, в особенности, если в распоряжении основателя, кроме личных дарований, имелись еще и достаточные денежные средства. Так, напр., страсть, честолюбие, энергия и деньги дали возможность богатому понтийскому судовладельцу Маркиону образовать одну из самых влиятельных сект — секту маркионитов. И тем не менее, сколь ни многочисленны были эти секты и какой большой энергией ни отличались их вожди, все же в конечном итоге победа осталась на стороне централистов. Масса рядовых общинников, нуждавшаяся в известном порядке, регулировавшем хозяйственную деятельность, взяла верх. Только с ее суверенного согласия и могла удержаться ordo episcoporum, взявшая в руки potestas elavium, т.-е. высшую власть над всем «стадом христовым», отныне именовавшемся ортодоксальной католической церковью (ecclesia catholica). Дальнейшая история христианства и церкви представляет из себя собственно историю епископата, без всякого смущения отожествлявшего себя со всей церковью.
Поэтому вполне понятно, что пр. Преображенский истории и социологии епископата придает особое значение.
«В своей сознательной работе, говорит он на 184-й стр., руководители церкви показали себя не только хорошими хозяйственниками, не только хорошим штабом христова воинства, но и прекрасными практиками по установлению и теоретических и исторических основ возглавлявшейся ими католической организации. Они могли смело обвинять своих противников не только в искажении правоверия, но прямо в смертном грехе идолопоклонства — или просто отнести все их деяния на счет извечного противника божества — диавола. Громы проклятий были готовы против инакомыслящих, а за ними стояло и нечто более страшное — исключение из общины, что могло повести за собой и разрыв привычных социальных связей и имущественный ущерб. Но если проклятия были наготове, то не надо забывать и обратной стороны той исключительности, — того духа компромисса, которым была проникнута деятельность создателей католического вероучения».
Перед епископатом стояла крупная задача: организация сил для борьбы с внутренней оппозицией (сектантством) и для борьбы с Империей, при этом обе эти стороны церковной деятельности самым тесным образом связывались друг с другом. Критика цезарской или языческой империи составляла крупный козырь в руках церковных публицистов. Из-под пера апологетов вырастала величественная картина многовековой титанической борьбы между двумя мирами: языческим-сатанинским и христианским-божественным. На фоне гниющего, развращенного и бездарного «сатанинского царства» ослепительным блеском сияла община праведников, далеких от тлетворной мирской суеты и всецело занятых подготовкой к будущей совершенной жизни. Историческая действительность стилизовалась в направлении желаемого социально-романтического идеала. Многое из того, что вошло в учебники так наз. священной истории, как-то: идеальная Иерусалимская община, идиллические фигуры Христа и его апостолов, скульптурные лики христианских мучеников, с другой стороны, зловещие тени цезарей, гонителей христианства и т. д. — все это продукт социально-романтического творчества христианских публицистов II—III ст.
С другой стороны, романтика и критика «сатанинского царства», постоянно напоминавшая о великих опасностях, идущих со стороны светской власти, об’единяли членов церкви и поднимали авторитет епископата. Поддержка же широких масс для епископата, как сказано, прежде всего была важна как орудие против напора сектантов, требовавших демократизации церковного управления и выбора священников. Однако, в экономических условиях II—III ст. сектантский анархизм приходился по вкусу лишь немногим группам и лицам. Все разраставшийся кризис, вбиравший в себя все большие и большие массы населения, менее всего был способен породить мысль о какой-либо выборности и демократизации власти. Прогрессивный развал и бессилие государства ex centrario вызвали противоположную идею концентрации власти. Как уже не раз упоминалось, средне- и мелко-буржуазная масса, наполнявшая ряды христиан, ни в каком отношении не бывшая революционно-прогрессивным классом, менее всего хотела радикального переустройства социально-экономических отношений. Ее социально-экономический идеал лежал не впереди, а позади, сводясь к обузданию крупного торгового капитала и общинной поддержке мелкого производителя, мелкого торговца, мелкого интеллигента, но ни о какой организации производства на новых началах, равно как ни о каком новом социальном устройстве она и не помышляла. Доказательством этого служит политическая экономия «святых отцов», насквозь пропитанная мелко-буржуазными принципами. Это отлично понимали и учитывали церковные руководители. Проповедуя одно, они в то же самое время делали совершенно другое, противоположное тому, что говорили.
По всем вопросам практической политики епископат оказался достаточно гибким для того, чтобы привязать к себе мелкобуржуазную массу. Больше всего затруднений вызывало практическое выполнение этических требований, считавшихся неот’емлемыми качествами всякого порядочного христианина. К этим высшим качествам или добродетелям христианина принадлежали: полный разрыв с окружающим языческим миром, братская любовь, нестяжание, аскетизм и т. д. Но все это превышало уровень обычного ремесленника, торговца, учителя, служащего, рабочего крупной мастерской и т. д., крепко вросших в языческую среду и не в меньшей степени, чем язычники, подверженных ее порокам; с практически-организационной точки зрения излишний ригоризм был весьма рискованным делом. Отсюда и вытекало снисходительное отношение епископата к нарушению кодекса высших христианских добродетелей и идея компромисса. В этом отношении вожди церкви вполне уловили основную тенденцию своего времени: равняться по линии мелкобуржуазной психологии подавляющего большинства христианского мира. Даже такой крупный рационалист, ригорист и аскет, и по своему напору и натиску «гениальный агитатор и пропагандист христианства», как Тертуллиан, по соображениям организационного порядка, должен был в значительной мере поступиться своей ортодосией и пойти на компромисс. Выполнение нравственного кодекса полностью признавалось доступным лишь исключительным натурам, своего рода героям церковной армии, для рядового же христианина считалось достаточной и программа minimum. Особенно много хлопот христианской публицистике доставляли вопросы торговли и накопления. Несмотря на все усилия, вопрос о том, следует ли «рабам божим» заниматься торговлей, и если следует, то в какой мере, так и остался неразрешенным. Колебание в одном из самых жизненных вопросов указывает на существование сильной социальной дифференциации внутри христианских общин и вскрывает мелкобуржуазную природу церкви ранних столетий. Организаторы церкви постоянно колебались между ее левым и правым крылом. Мелкобуржуазные и пролетарские влияния стояли за ограничение капитала, а более состоятельная часть настаивала на предоставлении каждому христианину большей или меньшей свободы в устройстве его личной хозяйственной жизни. Первое время побеждала левая группа, впоследствии же, когда кризис начал спадать руководство перешло к экономически более сильной группе. Таким образом мелкобуржуазная политика церкви первых столетий, единственно возможная в условиях кризиса, подготовила почву для развития крупного торгового капитала последующих столетий. В этом и состоит историческое значение церкви, как связующего момента между древним и новым миром. Здесь же выступает и принципиальная разница между христианством и социализмом. Вопрос о христианских добродетелях составлял часть более обширной проблемы церковной идеологии. Епископский центр придавал идеологии исключительно большое значение. Епископат, догма и канон составляют одно целое. Однако идеологические проблемы беспокоили гл. образом интеллигентные верхи, тренированные в вопросах философской и богословской схоластики. Огромному же большинству христиан тонкости и контраверзы этих споров по большей части оставались совершенно непонятными, скучными и излишними. Отвлеченные проблемы зажигали массы лишь в том случае, когда они затрагивали какие-нибудь ее жизненные интересы. Несравненно больше массу интересовали вопросы внешнего почитания богов и отправления обрядов, нежели абстрактные вопросы веры. Но и обрядовая проблема в конце концов разрешалась так же благополучно, как и вероисповедная: в общем все оставалось по-прежнему, переменились лишь словесная символика, празднества, церемонии, почитание земных и небесных идолов, культ растений и животных, методы обращения жрецов с народом и т. д., — но все осталось по-старому. В одном лишь отношении церковь бесспорно отличалась от язычества, но отличалась не в лучшую, а в худшую сторону, — это в оценке жизни. В жизни язычников было гораздо больше материальной насыщенности, чувства красоты жизни, разнообразия форм и тонов. Всеобщее обнищание, наступившее в результате длительного кризиса, убило жизнерадостность и породило более грубые и односторонние формы идеологии. Вся последующая история культуры собственно и состояла в преодолении церковной идеологии, возникшей в эпоху кризиса и общего ослабления тонуса жизни. Самое неприятное в церковной идеологии — это интеллектуализм, доведенный ad extremum, до полного подавления всех жизненных порывов. «Дух» в церковной идеологии является, выражаясь языком Ничше irgend ein Schwartzer des gsnzen Leibes, т.-е. паразитом тела. Поэтому совершенно понятно резко отрицательное отношение к церкви таких людей, друг на друга мало похожих в других отношениях, как Маркс, Ленин, Гете, Шопенгауер и Ничше. Другого отношения не могло быть уже потому, что церковь глушила тот Lebensdrang, который кипел в каждом из них.
Эта сторона церковной идеологии, к сожалению, недостаточно сильно подчеркнута Преображенским, но и здесь некоторые из его замечаний заслуживают внимания. С этой стороны стоит прочесть 3—4 параграфы III главы книги пр. Преображенского, где описывается постепенное умирание всякой мысли и критики параллельно с укреплением епископата.
«Подчинив себе учителя, почти изгнав пророка, соединив в себе власть и авторитет того и другого, епископат и зависевший от него клир вовсе не были расположены допустить нового конкурента в лице христианского философа. Иначе говоря, если канон был делом церкви и одной из ее существенных черт, то и экзегеза необходимо должна была быть церковной. Традиционализм заставлял об’явить войну свободному разумному толкованию, как он боролся и против инородных канонов. Разум торжественно изгонялся, и на его место явно или тайно ставилась традиция. А за его осуждением следовало и осуждение языческой науки и литературы, если только последние не успевали как-нибудь просочиться в традиционное изложение обязательной догмы.
Церковная идеология создавалась в самый острый момент церковной истории, когда не могло быть даже и речи о сколько-нибудь логически и психологически законченной системе идей. О законченной системе не могло быть и речи не только потому, что не хватало времени для ее завершения, но, гл. обр., потому, что неопределенный социальный состав церкви не позволял выработать стройной и цельной идеологии. Сплошь и рядом приходилось соединять противоречивые понятия, лишь бы свести концы с концами. Едва ли во всей мировой истории можно найти что-либо более синкретичного, противоречивого и неслаженного, чем церковная идеология. На основании церковного канона легко оправдать и отвергнуть любую точку зрения. Этим отчасти и об’ясняется диаметральная противоположность теорий по раннему христианству.
В конце концов атакованный со всех сторон епископат стремился лишь к одному: к возможно быстрому установлению «канона» и признанию за епископатом высшей инстанции по всем делам веры и культа, т.-е. по вопросам организационного порядка, о философских же тонкостях уже не приходилось и думать. В центре всех проблем в то время стояла главная проблема: прекращение внутренних трений и создание авторитетного органа власти. Соответственно с этим понимали свою задачу церковные публицисты и ученые: выбрать из предшествующей как христианской, так и языческой литературы по возможности все, что в каком-либо отношении подымало авторитет епископской власти и ослабляло влияние ересей.
В конце III ст. появился огромный труд александрийского профессора реторика Оригена, в основных чертах подводивший итог работы церковной публицистики и науки предшествовавшего поколения. Труд Оригена, авторитет которого в церковных кругах не померк еще и до настоящего времени, может служить образцом христианской науки. Характерной чертой оригеновских «Принципов» является постулирование того, что собственно и должно было быть доказанным. Слабость философской аргументации ортодоксальной церкви постоянно обнаруживалась в философско-богословских спорах с язычниками и сектантами. Сознание собственной теоретической слабости заставляло церковь прибегать к мерам физического воздействия на непокорных: лишать сана, отлучать от церкви и проч.
Идеологические бури продолжались и в последующие столетия, в эпоху церковных соборов (с IV в.), посвятивших много времени выработке «символов веры». Но как слаба ни была ортодоксальная церковь в своей теоретической аргументации, все-таки главное было достигнуто; единство церковного управления было создано, массы об’единены и кризис ослаблен. На этом и остановилась организаторская работа церкви. В дальнейшем церковь превращается в самодовлеющую организацию, занятую, гл. обр., своими внутренними делами и растерявшую свой былой революционный пафос.
В конце III ст. церковь была уже сложной и внутренне дифференцированной общественной организацией, практиковавшей широкое разделение труда и обладавшей большими общинными (и частными) землями и капиталами. С формальной стороны церковная организация в точности воспроизводила цезарскую державу: то же социальное расслоение, та же пропасть между пастырями и паствой, та же бюрократия и т. д. Чем ближе к Средним векам, тем церковь все более феодализируется и тем все ярче разверзается пропасть между церковными сеньерами церковным плебсом.
Отношения между церковью и государством все время оставались неопределенными: та и другая сторона считалась с силами своего противника. Решительная схватка произошла в самом конце III ст. при двух властных цезарях Деции и Диоклетиане, сильно нуждавшихся в деньгах и потому решившихся произвести реквизицию церковных имуществ. Однако, расчеты смелых цезарей не оправдались: противник оказался сильнее, чем это казалось. Преемник Диоклетиана Константин избрал другой путь: путь компромисса. Церковь, раздираемая внутренними смутами, со своей стороны тоже не прочь была использовать светскую власть в своих собственных интересах. Внутренняя же организация как церкви, так и государства была построена на одних и тех же началах, и поэтому не существовало принципиальных невозможностей для слияния обеих организаций. Так в первой половине IV ст. обе крупнейшие общественные организации Рима слились в одну — в цезаре-папизм. Цезарская бюрократия нашла в церкви прекрасного помощника в своей организационной деятельности, направленной на собирание, устройство и эксплоатацию населения. Церковь поддержала государство не только своим административным аппаратом и снабдила более тонкими организационными методами, но также и земельными и денежными богатствами, послужившими постаментом, на котором выросло колоссальное здание византийского капитализма. Сфера влияния византийского торгового капитализма, простираясь на все страны эллинистического Востока, лишь отчасти захватывала Запад. В течение многих столетий, последовавших за кризисом, центр экономической, политической и культурной жизни неизменно пребывал на Востоке. Вплоть до самых Крестовых походов lux venit ex oriente.
Так в самых главных чертах представляется историко-культурная проблема, носящая название кризиса античного мира и раннего христианства, для освещения которой в работе П. Ф. Преображенского мы найдем ряд ценных страниц.
В. Сергеев.
1 Русский перевод появился уже в 1907 году — К. Маркс и Ф. Энгельс, литературное наследство. Изд. Фр. Мерингом (перевод с немецкого Е. А. Гуревич и М. Г. Лунца. Изд. «Мир». Москва, 1907 г.). В 1908 г. появился второй: «Собрание сочинений К. Маркса и Фр. Энгельса 1841—1850. Под редакцией Л. И. Аксельрод, В. И. Засулич и Д. Кольцова. Одесса. 1908. Третий том Меринговского издания издан был впоследствии Рязановым под заголовком — К. Маркс и Фр. Энгельс в эпоху немецкой революции 1848—1850 г.г. (Госиздат). (стр. 215.)
2 См. «предисловие» к рецензируемому тому, стр. XIV. (стр. 215.)
3О предпринимавшихся еще при жизни Маркса и Энгельса попытках издания полного собрания сочинений «Предисловие» рецензируемого тома дает интересные данные. (стр. 216.)
4 Меринг в его предисловии — том I, стр. 1. (стр. 216.)
5 Так как рецензируемый том представляет собою полутом и помимо «Предисловия» и «Введения» редактора содержит исключительно марксовские тексты, то об этой части работы по изданию можно будет судить лишь по выходе второго полутома с обещанными документами, письмами, примечаниями, историческими приложениями и т. д. (стр. 216.)
6 «Предисловие», стр. XXVI. (стр. 216.)
7 В русском переводе рукописи это блестящее теоретическое исследование — «Критика государственного права Гегеля» — одновременно опубликовано и III книге «Архива Маркса и Энгельса» (стр. 143 и сл ). (стр. 217.)
8 «Введение», стр. XXIX. (стр. 217.)
9 Документы и исследования по «истории семейства» Маркса и его юношескому развитию должны быть помещены во втором полутоме. (стр. 217.)
10 «Введение», стр. XXXII след. (стр. 217.)
11 Мы имеем в виду знаменитую статью «К еврейскому вопросу» в которой Маркс по форме выступает еще весьма деликатно но отношению к прежнему другу и к его своеобразной «историко-философской» трактовке еврейского вопроса. Отход от Бруно Бауэра и его кружка (берлинских «свободных») начался из-за тактических только по видимости, а на самом деле принципиальных разногласий еще в период «Рейнской газеты». Окончательное размежевание с этими людьми последовало, как известно, лишь позднее в книге «Святое семейство», бывшей первым продуктом совместного сотрудничества Маркса и Энгельса. (стр. 217.)
12 В «Критике гегелевской философии права». (стр. 217.)
13 Так напр., в его работе «К критике политической экономии», в 1-ом томе «Капитала» и т. д. (стр. 217.)
14 См. Вяч. Полонский — «М. А. Бакунин». 2-ое издание, том I. (стр. 218.)
15 Для этого вопроса безразлично, написаны ли в основном своем содержании статьи в «Немецко-Французском Ежегоднике» еще до переселения в Париж или — по гипотезе Рязанова (стр. LXXVIII, LXXXI)I — лишь после того. (стр. 218.)
16 "Luther als Schiedsrichter zwischen Strauss und Feuerbach" (Из изгнанного прусской цензурой в Швейцарию сборника "Anekdota"). "Noch ein Wort über Bruno Bauer und die akademische Lehrfreiheit von O. F. Gruppe" (Из редактировавшегося Руге знаменитого философского журнала левых гегельянцев — "Deutsche lahrbücher"). Последняя статья представляет собою резкую полемику по поводу дела Бруно Бауэра, лишенного университетской кафедры вследствие его "критики евангелий". (стр. 219.)
17 «Введение», стр. LXXXI. (стр. 219.)
18 Рязанов в «Введении», стр LVII. (стр. 220.)
19 "Der Kampf", год XX, вып. II ноябрь 1927 г. стр. 538. (стр. 220.)
20 Стр. 557. Письмо имеет дату «в марте 1843 г.» — Упомянутая «Переписка 1843 г.» содержит в высшей степени важный в истории развития Бакунина документ, которому исследователи Бакунина всегда уделяли много внимания (стр. 566 и след.). Кроме того, имеется письмо Фейербаха, довольно отрицательное отношение которого к практическим целям «Немецко-Французского Ежегодника» Меринг с полным основанием определил, как «черный день» в развитии Фейербаха. (стр. 220.)
21 Ср. «Введение», стр. LXXIII. (стр. 221.)
22 Ср. из более поздних работ прежде всего «18-ое Брюмера Луи Бонапарта» и работу Энгельса о «Фейербахе и исходе немецкой классической философии». (стр. 221.)
23 Рязанов указывает (стр. LXXIX) на то, что в критике буржуазного общества в некоторых местах «К еврейскому вопросу» уже слышатся «тона Коммунистического манифеста». Констатирование этого факта бесспорно очень важно. Пожалуй, еще более значительным нам кажется, однако, то обстоятельство, что это также можно сказать и про «Критику гегелевской философии права». Если в коммунистическом манифесте, напр., сказано «Жизненные условия старого общества уже уничтожены в жизненных условиях пролетариата», то этим только резюмируется то, что впервые изложено в той «Критике». Или следует, напр., сравнить ход мыслей Коммунистического манифеста о тогдашнем «немецком» социализме с местами, касающимися «немецкого» понимания государства и права в той более ранней работе и т. д., и т. д. (стр. 221.)
24 М. Bler, Allgemeine Geschichte des Sozialismus und der sozialen Kämpfe. Berlin, 1924. Стр. 450 и 454 (имеется русский перевод. Прим. ред.). (стр. 221.)