"Историк Марксист", №7, 1928 год, стр. 218-238
Collection Armand Colin (Section d’Histoire et Sciences économiques). La Revolution Francaise par Albert Mathiez. Tome III. La Terreur. (Paris 1927).
Названная работа проф. Матьеза, виднейшего из современных специалистов по истории Великой революции, охватывает период господства монтаньяров — от революции 31 мая — 2 июня 1793 г. до 9 термидора II г. (27 июля 1794 г.) и распадается на 14 глав. Из них первые пять посвящены федералистскому восстанию, образованию второго Комитета Общественного Спасения, августовскому кризису 93 г., сентябрьскому движению среди парижской демократии, положившему начало диктатуре КОС, террористическому режиму и вырвавшему у Конвента декрет о всеобщем максимуме; обеспечившему левому крылу монтаньяров преобладающее влияние на правительство; наконец — реорганизации армии Конвента, обусловившей первые серьезные победы республики на фронте. В гл. VI—XI автор прослеживает дальнейшую эволюцию революционного правительства, дает характеристику революционной юстиции, излагает борьбу робеспьеровцев с их противниками справа и слева, закончившуюся разгромом гебертистов и дантонистов. Гл. XII—XIV посвящены периоду фактической диктатуры КОС и 9 термидора.
На протяжении каких-нибудь 223 стр. небольшого формата (in 16°) автор сумел дать максимально сжатую, яркую и в то же время разностороннюю характеристику периода якобинской диктатуры, притом основанную на последних научных достижениях в истории Великой революции. Несмотря на популярность изложения и отсутствие, так называемого, ученого аппарата, работа имеет самостоятельную научную ценность: здесь не только подводятся итоги ранее опубликованным специальным исследованиям автора, или популяризуются полученные им выводы, но и дается оригинальное, основанное на свежем материале освещение ряда других проблем или сторон революционного процесса (см., напр., интересные данные о движении среди парижских металлистов и оружейников, требовавших в вантозе и мессидоре II г. повышения заработной платы (стр. 153, 171—172), о настроении в провинции после 9 термидора (222—223) или мало изученной деятельности парижских народных обществ (стр. 97).
Проф. Матьез нельзя отнести к последовательным сторонникам исторического материализма, но влияние марксистской мысли, несомненно, сильно чувствуется в его работе. Оно сказывается и в интересе к социально-экономической истории революции, и в стремлении найти материалистическое об’яснение того или иного исторического явления или факта, и в реалистической оценке самого революционного правительства, террористического режима и т. п. Матьез впервые вскрыл важное значение так называемых вантозовских законов (147—9), хотя, как нам кажется, и преувеличил их социальный смысл, усмотрев в проектах Сен-Жюста попытку осуществить «новую социальную революцию», создать «эгалитарную республику», где не было бы ни богатых, «и бедных (р. 200, 222). Чрезвычайно любопытна и попытка рассматривать знаменитый закон 22 прериаля, как средство, с помощью которого робеспьеровская группа хотела сломить саботаж К. О. Безопасности в деле применения вантозовских законов: максимально быстрое «истребление врагов революции», к которым причислялись неопределенно широкие группы лиц, должно было подготовить таковую компенсацию собственности (201—202). Антиробеспьеровское настроение парижских рабочих 9 термидора автор совершенно правильно об’ясняет тем недовольством, которое вызвала таксация заработной платы Коммуной, опубликованная всего за четыре дня до переворота. Каменьщики и портные секции Unité поговаривали о забастовке, а 9 термидора стали на сторону Конвента. В тот же день на Гревской площади состоялось рабочее собрание, на котором было выставлено требование изменения ставок заработной платы, а во время следования на казнь членов робеспьеровской Коммуны из толпы раздавались крики; «к чорту максимум» (стр. 221—222).
Матьез прекрасно понимает относительную ценность буржуазной демократии и неизбежность нарушения ее принципов в обстановке гражданской и внешней войны. С этой точки зрения он подходит к оценке деятельности народных представителей в миссии (см. стр. 66—69) или отступлений от выборного начала. «В период внешней и гражданской войны, — говорит Матьез, — выборные чиновники ненадежны: действительно, даже в разгар террора, когда выборное начало было упразднено, попадались революционные комитеты, в которых заседали перекрасившиеся аристократы» (р. 66). А вот как начинает Матьез главу о революционной юстиции: «Едва ли можно найти примеры, — говорит он. — когда в стране, охваченной внешней и гражданской войной, правительство не прибегало бы к ускоренной и упрощенной юстиции, чтобы положить конец сношениям с неприятелем, заговорам и мятежам» (78). «Как правило, — говорит он в другом месте, — революционеры разили (врага), чтобы не быть сраженными самим. Всюду, где они не были достаточно сильны, — в Вандее, Марсели, Лионе, Тулоне, — революционеров казнили без пощады. Они были, таким образом, в состоянии законной самообороны» (р. 90). О неизбежности террористической политики в период диктатуры Матьез говорит в таких выражениях: «Диктатура одной партии или класса обычно устанавливается только насильственным путем, в военное время это становится необходимостью. Жеррар был фатальным спутником революционного правительства» (77).
Нельзя, однако, не отметить, что именно потому, что проф. Матьез не разделяет целиком историко-материалистической точки зрения, его суждения о причинах раскола внутри монтаньяров кажутся нам мало убедительными. Почему после издания вантозовских законов, когда робеспьеровский КОС, казалось, резко повернул курс влево, он не сплотил вокруг себя всех подлинно-революционных сил и в том числе гебертистов? Потому, отвечает, Матьез, что Гебер ничего не понимал в экономических вопросах; к тому же линия поведения гебертистов определилась в большей мере их «самолюбием и мстительностью», чем стремлением осуществить известную социальную программу. Впрочем, оговаривается Матьез, у гебертистов и не было своей линии «социальной политики» «в настоящем смысле того слова» (р. 150—151). С последним замечанием едва ли можно согласиться, если не разуметь под термином «гебертисты» только Гебера и узкого кружка его ближайших друзей. Сам Матьез употребляет это понятие в обычном, более широком, смысле (левое крыло якобинства, оплотом которого была Коммуна и клуб Кордельеров); но в таком случае нельзя приписывать всей фракции левых якобинцев того легкомысленного отношения к социально-экономическим вопросам, которое, действительно, характерно для Гебера. Почему бы не привлечь для социальной характеристики этого течения социальных взглядов Шометта? Но о нем Матьез вообще почти не упоминает. Вообще можно сказать, что борьба фракций внутри монтаньярства не рассматривается Матьезом, как неизбежное следствие развития классовых противоречий и классовой борьбы, хотя именно его работа дает много фактического материала для марксистски выдержанного об’яснения этой борьбы и ее конечного исхода.
С другой стороны, в матьезовской характеристике различных течений внутри монтаньярства заметно сказывается его увлечение Робеспьером. Реабилитация этого подлинного вождя революции (в ее якобинской фазе) и развенчание Дантона (этого кумира современных французских радикалов) составляет бесспорную научную и политическую заслугу Матьеза. Но когда в его оценках течений, стоявших левее робеспьеровского, чересчур чувствуется отношение к этим течениям самого Робеспьера, — это уже серьезный минус. Чтобы не быть голословным, сошлюсь на ряд мест, касающихся «бешеных». «Народные коноводы («moneurs») — Леклер, Ж. Ру, Варле — претендуют на наследство Марата, который указывал при жизни на их контр-революционные (разр. моя. — Н. Л.) преувеличения» (р. 19). В другом месте, говоря о трудном положении правительства в августе 93 г., Матьез пишет: «Наряду с бешеными (разрядка моя. Н. Л.) оставшиеся в Париже жирондисты и скрытые роялисты пытались использовать продовольственную нужду, чтобы развязать крупное движение, направленное сначала против Коммуны, а потом и против Конвента (р. 29). Он ставит в заслугу Робеспьеру то, что тот «избавил революцию от демагогии бешеных», этих «сеятелей недоверия», «зачинщиков насилия и анархии» (р. 31), без всяких оговорок Матьез цитирует речь Робеспьера, где Ру и Леклер клеймятся, как «наймиты врагов народа», злоупотребляющие именем Марата; где бешеным бросается ничем не обоснованное обвинение в подготовке новых «сентябрьских зверств» (р. 32). Приведенных цитат, думается, достаточно, чтобы доказать, что Матьез смотрит на бешеных в значительной мере глазами их злейшего противника — Робеспьера. То же можно сказать и про отношение Матьеза к гебертистам и Клоотцу (см. 96—7, 99, 155—6).
Иное дело Робеспьер, которым руководят не партийные интересы, а интересы революции в целом (130); поэтому все, что он делает, разумно, целесообразно, достойно истинного революционера. Максимум, революционную армию, навязанные ему снизу, «демагогией», он «принял, скрепя сердце» (100, 4). Он желает единения всех революционных сил и употребляет все усилия, чтобы не допустить раскола среди якобинцев (131). Он хотел «держаться на равном расстоянии, как от Моморо, так и от Филиппо» (ibid.), — говорит Матьез; но сам же рассказывает дальше, как Робеспьер спас, в свое время, Дантона от исключения из якобинского клуба; поверил доносу Фабра на друзей Клоотца (109), проявил очевидную политическую близорукость во всем деле Фабра и К° (114—15); сыграл на руку бившим на раскол между «центром» и «левой» дантонистам, допустив исключение из Якобинского Общества Клоотца (170—1); и только после выхода в свет № 3 «Старого Кордельера» разглядел всю опасность оппозиции справа (126—127).
В заключение два слова о 9 термидоре. Матьез превосходно выявляет социальные корни термидорианства, «крестьяне, которым надоели реквизиции и подводная повинность; рабочие, истощенные хроническим недоеданием и ожесточившиеся в борьбе за уровень заработной платы, в котором закон им отказывал, торговцы, наполовину разоренные нормировкой цен; рантье, разоренные обесценением ассигнатов; за видимым спокойствием накипело глубокое недовольство». Благоденствовали лишь обширные кадры новой бюрократии, да фабриканты, работавшие на оборону» 173/174). Но этот правильный подход к выяснению основных причин 9 термидора, как-то затемняется потом преувеличенным значением, которое автор придает раздорам между К.О.С. и К.О.Б. и склоке внутри самого К.О.С. (см. 193—195) и наконец знаменитому выступлению Робеспьера 8 термидора, — выступлению, которое было неожиданно предпринято без ведома Сен-Жюста и Кутона, и срывало примирение между робеспьеровцами и «левыми», с таким трудом достигнутое всего за несколько дней перед тем (210—213, 215—216, 223).
И все же глава о 9 термидоре дает чрезвычайно любопытный фактический материал, мало известный читателям, незнакомым со специальными исследованиями автора по этому вопросу.
Несмотря на отмеченные дефекты, новая работа проф. Матьеза представляет большой интерес как для специалистов, так и для широкого круга читающей публики. Остается пожелать скорейшего перевода ее на русский язык.
Книга эта заслуживает пристального внимания со стороны критики не потому, что обогащает научное знание какими-либо новыми открытиями, не потому, что содействует уточнению ранее известных формул и характеристик, а главным образом, вследствие своих вопиющих недостатков, из-за невероятного количества ошибок и извращений, в ней содержащихся. Чтобы удовлетворительно разрешить поставленную в книге задачу — дать историю социальных движений и социализма от античной древности и до наших дней — автору необходимо иметь: 1) продуманную, отчетливо формулированную историческую концепцию; 2) достаточную ориентацию в вопросах социально-экономической структуры и идейной жизни тех отдельных стран и народов, о социальных движениях которых повествует автор; 3) вполне ясное и законченное определение предмета исследования, и, наконец; 4) точно и заранее установленную терминологию. Нечего и говорить о том, что в книге, предназначенной для популярного чтения, сугубое внимание должно быть обращено на пропорциональное распределение материала. Оно (раюпределение) должно производиться в полном соответствии с историческим значением и практической важностью каждой из излагаемых систем или движений.
Мы с сожалением констатируем, что эти, необходимые для составления хорошей книги, качества автор указанного «труда» обнаружил в весьма недостаточной степени. Материал в ней распределен вопиюще неравномерно. В книге 556 страниц; из них социализму в XIX и XX в.в., т.-е. социализму в собственном смысле слова, посвящено лишь 170. Отмеченная нами непропорциональность частей книги тяжелей ксего отражается на последних двух отделах, лишая их совершенно какого бы то ни было научного значения. Материал в этих частях книги расположен хаотично, беспорядочно, изложение изобилует грубыми ошибками и извращениями; о каких бы то ни было достоинствах, скрашивающих безотрадное впечатление, создающееся при чтении последних отделов книги, говорить не приходится. Но прежде чем перейти к разбору ошибок, допущенных автором при изложении той или иной системы, мы разрешим себе еще ряд общих замечаний о рецензируемой работе.
Книга поражает крайней расплывчатостью и неопределенностью терминологии, а вместе, с тем и предмета исследования. Уже при первом беглом знакомстве с ее содержанием поражаешься необычайному обилию имен в ней упоминаемых. На ряду с бесспорными творцами социалистических систем (Платон, Мор, Оуэн и т. д.) мы встречаем в книге имена авторов, мало к социцализму причастных, — вроде Цицерона, Смита, Бентама, наконец, Шекспира, Лессинга и т. д., и т. п. Этот необычайный размах, эта широта не только не помогает читателю ориентироваться в идейной среде, питавшей и взрастившей социализм, но, наоборот, вконец путает его. Читатель бродит в мире идей, как в дремучем лесу, а неясность и случайность употребляемой автором терминологии лишает читающего всякой надежды выбраться оттуда. Беер совершенно не различает понятий коммунизм, потребительский коммунизм, эгалитаризм. отсюда необычайное смешение их, приобретающее сплошь и рядом комический характер. Если поверить Бееру, то получится, что спартанский царь Агис был первым мучеником «коммунизма» (!), а Бабеф выступал в «Tribune du Peuple (?)» за земельную реформу и демократию (?!) и закончил жизнь мучеником социал-демократической идеи (подчеркнуто нами. С. К.). 24 мая 1797 (стр. 353)1. Нами взяты для большей выразительности два комических эпизода, но и в случаях, менее вопиющих, мы повсюду сталкиваемся с полной неясностью, неопределенностью и случайностью терминологий и характеристик. Как правильно отмечает в своем предисловии В. П. Волгин, неточность терминологии у Беера никак не дело случая, она коренится в исторических взглядах автора. Беер сам себя считает, да и многие его считают марксистом, но нужно прямо сказать марксизм этот явно дефектный. «Особенности» бееровского марксизма отмечал в свое время т. Ротштейн в предисловии к книге Беера «История социализма в Англии» — работе, по своим научным достоинствам не идущей ни в какое сравнение с рецензируемой книгой — но тут эти «особенности» приобрели столь яркий характер, что изменили самое качество «марксизма»; марксизм исчез, он растворился в «особенностях».
Этот недостаток исторических воззрений сказывается уже с первых страниц книги. Во введении, где об’ясняется читателю условность принятой периодизации всемирно-исторического процесса и дается характеристика социально-экономического строя древности, автор делает следующие «открытия»: «...римляне, вообще говоря, были малоинтеллектуальным народом и ничего не сделали для дальнейшего развития религии, философии и социальных идей»... и далее... «казалось, всю свою духовную энергию римляне тратили на войны, порабощение других народов и создание права собственности».
Если бы даже эти утверждения имели под собой твердый фундамент исторических фактов, то и в этом случае историку-марксисту следовало бы в популярной работе об’яснить читателю, почему же римляне были «мало интеллектуальным народом»... но «страшен сон, да милостив бог»... римляне все же и по части интеллектуальных занятий кой в чем себя проявили. Можно было бы говорить об известной несамостоятельности духовного творчества римлян, об огромном влиянии греческой культуры, о заимствованиях и т. д., но это, конечно, не похоже на «мало интеллектуальный народ».
Приведенной характеристикой римлян не исчерпывается, однако, круг философско-исторических откровений автора. При дальнейшем чтении мы узнаем, что римляне «первые создали империю с господствующими сословиями и покоренными народами». «Они же создали феодальный строй и институт крепостного права»... Это, написано очевидно, по недоразумению. Не мог же Беер не знать, что и тут римляне имели предшественников...
Совершенно курьезный характер имеют рассуждения Беера о древней Иудее. «В противоположность грекам, — пишет наш почтенный историк, — которые так живо интересовались конституционными вопросами и вводили у себя самые различные государственные формы, евреи пережили только один политический кризис в 1000 году, когда они перешли от родового строя к государственному и основали царство. У евреев постепенно развивалось враждебное отношение ко всякой государственной организации и власти... Ни образ действий великих держав завоевавших Палсстину, ни история великих античных империй, своими волнами захлестнувших Палестину, не могли превратить этот строгий народ, стремящийся к справедливости (подчеркнуто нами. С. К.), в государственных политиков». Не правда ли, какая «марксистская» интерпретация истории древней Иудеи? Любопытно, что почти за две тысячи лет до Макса Беера, другой историк социальных движений в Иудее, совсем не марксист, Иосиф Флавий не нашел у этого «строгого народа» единодушного, без различия классов и положений, стремления к справедливости, а, наоборот, очень тонко для своего времени подметил материальные основы острой классовой борьбы в Иудее.
Наряду с такого рода наивно-идеалистическими ляпсусами, мы встречаемся в книге с рядом еще более досадных ошибок, вызываемых несамостоятельностью автора в его исторических характеристиках; автор во власти Пельмановской концепции античного мира, он некритически модернизирует социальные отношения древности и в результате приходит к следующим сногсшибательным выводам: «В то время, как в Афинах, после многочисленных споров и философствований (?!), были проведены лишь некоторые реформы в интересах среднего сословия, спартанцы сразу взялись за дело и произвели у себя коммунистическую революцию» (подчеркнуто нами. С. К.). Читатель, прочтя о таком смелом и решительном шаге спартанцев, естественно, пожелает узнать и подробности, связанные с реорганизацией спартанского общества. Как же, в самом деле, мужественные спартанцы, презревшие афинские споры и философствование, построили у себя коммунизм? «Лакония, читаем мы у Беера, была разделена по количеству жителей на 30.000 частей, а земли, относившиеся к городу Спарте, на 9.000, так велико было число граждан! Вы поражены, читатель! Ведь даже лицом, не пишущим толстых книг по истории социализма, известно, что коммунизм не есть всеобщий передел, но мы уже говорили выше, что у Беера, по крайней мере в этой книге, нет разграничения понятий коммунизм, эгалитаризм и т. д.
Предела беспомощности и неспособности к исторической критике обнаруживает автор книги, излагая историю первоначального христианства. Он ссылается на евангелие, как на вполне достоверный исторический документ, ни словом не обмолвившись о чрезвычайно сомнительной ценности множества свидетельств евангелистов; он трактует Марию и Иисуса, как реальные исторические личности; с совершенно серьезным видом автор рассказывает о том, как Иисус посещал еврейскую школу, как он в начале был сторонником борьбы против римского владычества, но потом, пробыв в пустыне сорок дней и сорок ночей, сделался противником всякого насилия, как Иисус, «когда вокруг него собралась большая толпа народа... взошел на гору и сказал: «Блаженны нищие, угнетенные и т. д.».
Но, даже, отвлекаясь от этих, совершенно непростительных в научной литературе промахов, мы никак не можем согласиться с авторской характеристикой социальной программы первоначального христианства, как учения о непротивлении злу. Мы думаем, что ближе к истине те, кто в христианстве (на почве древней Иудеи) видит учение бунтарское, революционно-демократическое.
Наша критика исторических конструкций Беера несколько затянулась, между тем мы перечислили лишь небольшую часть ошибок и курьезов, содержащихся в исторических рассуждениях автора. Исторические введения ко всем следующим отделам книги, если и содержат меньше ошибок, то все же никогда не удовлетворят даже самых скромных запросов. Никакой пользы читателю, на которого рассчитана книга, они принести не могут.
Перейдем, наконец, к тому, как излагает Беер социалистические системы. Несмотря, на отмеченную нами расплывчатость и недифференцированность употребляемой автором терминологии, несмотря на беспорядочное нагромождение материала и привлечение множества авторов, к социализму ни в малой степени не причастных, это лучшие места книги. Впрочем, сказанное верно лишь в отношении изложения социалистических теорий до эпохи французской революции. Бесспорный интерес представляют лишь страницы, посвященные характеристике социалистических идей древности, средневековья. Далеко не со всеми имеющимися здесь положениями можно согласиться, в частности, нам представляется весьма спорной оценка, даваемая Беером социализму Платона, тем не менее эта часть книги свидетельствует о большой работе, проделанной автором.
Иное впечатление оставляет отдел, посвященный социализму в XIX и XX веках. На небольшом количестве страниц нагромождено огромное число имен, все это дано в хаотическом беспорядке, социалистические системы собственно не изложены, а намечены лишь в самых общих чертах, в выражениях самых банальных, так что представления о системе взглядов социалиста, о социальных корнях его теории получить невозможно. При всем этом оценки даваемые автором отдельным социалистам часто спорны и ошибочны, мы укажем некоторые из них. Рассказывая о заговоре равных, Беер утверждает, что не Бабеф, а Буонарроти был «действительным творцом этого движения». Такая оценка роли Буонарроти решительно противоречит твердо установившейся до сих пор в литературе точке зрения; если у автора были какие-либо веские причины утверждать иное, их следовало бы привести; в настоящем же виде переоценка, производимая Веером, совершенно не обоснована. Безусловно неприемлема, даже чудовищна характеристика Бабефа как борца за демократию и социал-демократические идеи, впрочем это отмечено нами уже выше. В ложном свете дан и Сен-Симон. По Бееру Сен-Симон — либерал-экономист, непосредственный выразитель буржуазно-промышленных интересов. Если бы это было верно, тогда не было бы понятно то огромное влияние, какое оказал Сен-Симон на последующие поколения социалистов; именно то, что Сен-Симон не был обычным и непосредственным представителем буржуазных интересов, именно то, что ему принадлежит идея планового регулирования хозяйственного процесса, «идея управления вещами» — и возвышает его над всеми прочими идеологами буржуазии, над всеми выразителями ее непосредственных интересов. Верно, что С.-Симон не был социалистом, но историческое значение С.-Симона в том и заключается, что, перешагнув за рамки буржуазной идеологии, он дал в зародышевой форме ряд важнейших социалистических принципов. Беер ничего не говорит о философско-исторических воззрениях С.-Симона. Между тем они представляют выдающийся интерес, как предвосхищение материалистического понимания истории. Мы совершенно несогласны с версией Беера об идейных корнях сен-симонизма (школы). Идея ассоциации сен-симонистов ничего общего с фурьеристской не имеет; сен-симонисты понимают ассоциацию не как замкнутую общину, а как всемирную общность, они представители централистического принципа в социализме, между тем как фурьеристы типичные общинники-децентрализаторы. Не менее спорны и характеристики других социалистов.
Вообще, следует сказать, что из книги Беера нельзя вынести представления об истории социализма, как о процессе строго закономерном. Внутренняя связь систем, преемственность идей, зависимость их от той или иной конкретной исторической ситуации — все это не вскрыто, не установлено. Нельзя сказать, что автор не пытался этого сделать, но... благими желаниями ад вымощен...
Отметим, наконец, важнейшие из фактических ошибок. Общества «Amis du Peuple» и «Droits de l'homme» не были тайными обществами. Первый перевод «Капитала» на русский язык был сделан Николай-оном, а не Лопатиным, последний перевел лишь несколько глав; раскол РСДРП на большевиков и меньшевиков произошел не на с’езде в Женеве, а в Лондоне. В некоторых случаях допущено искажение имен: так, например, Джон Болл назван Джоном Булем, Франсуа-Ноэль-Бабеф — Франсуа-Ной-Бабефом, Огюст Бланки — Августом Бланки, Бюшез — Буше, но это уже не вина автора, а переводчика.
Подведем итоги. Книга в настоящем своем виде пособием для изучения истории социализма служить не может. Предисловие т. Волгина не изменяет положения; оно предупреждает читателя об ошибках и слабостях автора, но по вполне понятным причинам не содержит подробного перечня этих ошибок и промахов.
С. Пионтковский. Очерки по истории России в XIX—XX в.в. Лекции. Изд-во «Пролетарий», 1928. Стр. 301. Ц. 2 р. 25 к.
Книга т. Пионтковского является учебником, предназначенным, в основном, для вузовцев. Автор поставил своей целью, «по возможности, полно и систематически изложить главнейшие вопросы истории XIX—XX века» и использовал для этого огромный материал, в том числе архивный, не только печатный, но и рукописный. Отдельные вопросы освещены им с достаточной для учебника полнотой и представляют сравнительно подробное, систематическое (хотя и компилятивное) изложение «последних достижений исторической науки», с использованием почти всего известного материала. Таковы, напр., параграфы, посвященные движению декабристов, в которых автор тщательно использует недавно вышедшие материалы следственного дела декабристов, изданные Центрархивом; таков отдел внешней политики царизма, особенно в XX веке, написанный почти исключительно по новым материалам; таковы и некоторые параграфы об экономической истории России XIX века.
Полнота издания, таким образом, обеспечена. И даже порой в интересах этой полноты т. Пионтковский приводит слишком много цитат, подкрепляет архивным материалом такие положения, которые и без того являются достаточно убедительными.
Но рядом с этим достоинством в работе т. Пионтковского есть и много недостатков.
Начнем с характера книги и ее построения. Об’емистый том в 300 страниц большого формата не подразделен ни на главы, ни на периоды. Один за другим следуют 107 параграфов, не сгруппированных вокруг какой-нибудь одной идеи или нескольких основных идей. Благодаря этому книга оказывается бесхребетной: автор перескакивает от идеологии группы «Освобождение Труда» к вопросу о роли иностранного капитала в промышленном под’еме 90 г.г., от ленских событий к разделу мира накануне мировой войны, и обрекает своего читателя на такие же прыжки, на такое же бессистемное, беспорядочное изучение истории России.
И дело не только в формальном моменте — отсутствии глав и отделов. Самые параграфы расположены, кроме того, в беспорядке. Так, рабочее движение 80-х годов отделено от соц.-демократических кружков 80-х г.г. 35-ю страницами; промышленному кризису 1900—1901 г.г, посвящено 2 параграфа на стр. 133 и на стр. 159, при чем в обоих местах речь идет, буквально, об одном и том же и даже примеры приводятся одни и те же, и т. д. Повидимому, готовя книгу по частям, т. Пионтковский просто не просмотрел еще раз подряд всего написанного.
Книга т. Пионтковского бесхребетна и в другом отношении. Автор ее или не имеет, или не счел нужным четко формулировать свою схему, свое понимание истории России XIX—XX в.в., а, с другой стороны, он, повидимому, не согласен и с существующими схемами, в частности с общепринятой схемой т. Покровского, и в ряде вопросов расходится с Лениным.
Уже на первой странице мы встречаемся у него с такой формулировкой: «Российский промышленный организм образовался не на пустом месте, а сам вырос из противоположной ему формации торгового капитала». Мы имеем, повидимому, дело с небрежным определением, неточной формулировкой природы торгового капитала, но эта терминологическая небрежность может привести к серьезным теоретическим ошибкам.
Можно подымать, что т. Пионтковский считает развитие промышленного капитализма из торгового специфически русским явлением, для других стран не характерным. Между тем Ленин вслед за Марксом прямо подчеркивает, что «торговый капитал... всегда (курсив мой В. Р.) исторически предшествует образованию промышленного капитала и является необходимым (курсив Ленина) условием этого образования» (Собр. соч. изд. 2, т. III, стр. 135».
Во-вторых, т. Пионтковский, утверждая, что существует противоположность между торговым и промышленным капитализмом, позабыл про вторую сторону вопроса, что «торговый капитал... и промышленный капитал... представляют из себя один тип экономического явления» (курсив мой В. Р.) (Ленин, там же), и что поэтому «при всех прежних (докапиталистических) способах производства торговый капитал является (erscheint, в переводе неверно; «представляется») функцией par ехсellence... капитала» {Маркс, Капитал, т. III, ч. 1, стр. 303). Уже из этих цитат видно, что противоположность между торговым и промышленным капиталом хоть и бесспорно существует, но не в той абсолютной и безапелляционной форме, как это можно подумать, на основании заявления т. Пионтковского. Кроме различия между торговым и промышленным капиталом, есть и бесспорное сходство.
Далее т. Пионтковский пишет о формации торгового капитала, противоположной капиталистической формации («формации промышленного капитализма, как иногда говорят). Понятие общественной экономической формации, как известно, неразрывно связано у Маркса и Ленина с понятием способа производства, — недаром Ленин говорит об «общественно-экономической формации, как совокупности данных производственных отношений» (собр. соч. 2 изд., т. I, стр. 63). Бесспорно, что «торговый капитал не создает нового способа производства». Нельзя, поэтому, говорить об общественно-экономической формации торгового капитала. «Самостоятельное и преобладающее развитие капитала в форме торгового капитала равносильно развитию капитала на основе чуждой ему и независимой от него общественной формы производства», — пишет Маркс (Капитал, т. III, ч. 1, стр. 304). Торговый капитал может развиваться и на основе феодального способа производства и на основе рабства, и на основе городского ремесла, и т. д.
Мы видим, насколько недостаточна формулировка природы торгового капитала, данная т. Пионтковским, и к каким заблуждениям может она привести. Вместо того, чтобы проанализировать роль торгового капитала, как «первой исторической формы капитала, и говорить о «развитии капитала (капитала, т. Пионтковский!), на основе чуждой ему общественной формы производства», на основе феодализма и крепостничества, т. Пионтковский пишет о «формации торгового капитала», «противоположной промышленному организму» (образец его стиля). Вот куда заводит небрежное обращение с марксистской терминологией!
Не ставя своей задачей разобрать все спорные положения, выдвинутые т. Пионтковским в его книге, мы хотим показать на ряде примеров ее методологическую невыдержанность и небрежность. Остановимся, прежде всего, на характеристике барщинного и оброчного хозяйства и их взаимоотношений в конце первой половины XIX в., накануне реформы 19 февраля. «Помещичье хозяйство, — пишет он, — резко распадается на две части: барщинное хозяйство, где помещик непосредственно заинтересован в производстве товаров, и оброчное хозяйство, где помещик получает земельную ренту в денежной форме» (стр. 51). (Отметим, что уже это определение неверно. В оброчном хозяйстве помещик не всегда получает ренту в денежной форме; существует ведь и натуральный оброк).
Оброчное хозяйство (накануне реформы 1861 г. В. Р.), — продолжает т. Пионтковский, — господствовало в тех районах, где связь с внутренним рынком была чрезвычайно слаба, например, в Астраханской губ. оброчное хозяйство давало 87%, в центральных нечерноземных губерниях 58,9%» (стр. 51). Так, в угоду своей неверной схеме т. Пионтковский превращает Тверскую, Смоленскую, Владимирскую, Московскую и др. губернии, где было развито оброчное хозяйство, в губернии «со слабой связью с внутренним рынком». Известно, что именно в этих губерниях внутренний рынок был особенно развит, что именно развитие внутреннего рынка, развитие ремесла и отхожих промыслов в особенности привели к быстрому возрастанию оброчных хозяйств в этом районе. Т. Пионтковский буквально ставит на голову — правда без доказательств, существующую на этот счет точку зрения.
Но и к барщинному хозяйству он относится не лучше. «Быстрый рост товаризации сельского хозяйства, — пишет он, — должен был, прежде всего, приводить к росту барской запашки и крепостного труда в тех имениях, которые были связаны с внешним рынком». Это положение, правильное для конца XVIII века, механически повторяется в характеристике предреформенной экономики и позволяет думать о несогласии т. Пионтковского с общепринятой точкой зрения, о том, что «быстрый рост товаризации сельского хозяйства» привел накануне 19 февраля к росту не «барской запашки и крепостного труда», а вольнонаемного труда.
Указывая совершенно правильно, что «вопрос о необходимости использовать вольнонаемный труд в имении делал самое существование крепостнических отношений в помещичьих имениях убыточным для помещиков» (стр. 53), (стиль! — «вопрос... делал необходимым»), т. Пионтковский не доказывает этого положения. Вместе с тем, чрезвычайно небрежно изложен вопрос о географическом расположении барщинного хозяйства. По мнению т. Пионтковского, в Великороссии, где был очень развит внутренний рынок, процент барщинных хозяйств доходил до 73,3%. Здесь встает, во-первых, вопрос, как примирить это положение т. Пионтковского о преобладаниии барщины во всей Великоросии с его же утверждением об исключительной роли оброка в нечерноземных губерниях, которые тоже ведь относятся к Великороссии? Во-вторых, приводится цифры (73,3%), которая относится к тем «опечаткам», которыми, вообще говоря, переполнена книга тов. Пионтковского. Игнатович, цифры которой берет автор в этой главе, дает действительно 73,3%, но не для всей Великороссии, а для Поволжья. Великороссия, в точном смысле слова, т.-е. центральный черноземный и нечерноземный район, вместе дают почти равное количество барщинных и оброчных крестьян, т.-е. 2.300 тыс. и 2.000 тыс., т.-е. 54% и 46%. Для обоснования своего положения т. Пионтковскому понадобились, как видим, неверные цифры.
Такова одна «ошибка» т. Пионтковского. Та же небрежность повторяется и в характеристике народничества. Правда, четко и точно формулированной схемы автор здесь не дает, ограничиваясь в большинстве случаев простым изложением событий или пересказом их, и совершенно игнорируя ленинские замечания о социальной базе народничества. Так, автор на 20 с лишним страницах, посвященных народничеству, ни словом не упоминает о крестьянстве, как его социальной базе, и, с другой стороны, дает совершенно неправильное, не-ленинское деление народников на группы. Он считает, что революционное, якобинское, крыло народников было связано с городской мелкой буржуазией и мелкобуржуазной интеллигенцией пролетарского типа, а другое — либеральное крыло комплектовалось из «уничтожающегося в процессе развития капитализма привилегированного сословия и мелкой буржуазии деревни, которая была крепкими узами связана с существующим укладом деревни и остро воспринимала то, что влекли за собой капиталистические отношения: разрушение патриархального уклада деревни, бедствие масс, экоплоатацию и т. д.» (стр. 96). Примером первого типа у него выступает прокламация «Молодой России», Ткачев, Бакунин и «Народная Воля»; примером второго типа — «Великорусс», статья Огарева в «Колоколе», наконец мирные пропагандисты-лавристы. Этой точке зрения нельзя отказать в оригинальности, но, с другой стороны, приходится пожалеть, что автор не потрудился доказать свое деление народников на социальные группы, а не только декларировать его. В самом деле, как можно об’яснить, что бакунисты, например, были представителями городской мелкой буржузаии, а лавристы — сельской, или что «Великорусс» отражал настроения деревни, а «Молодая Россия» и «Народная Воля» — города? Это, невидимому, секрет т. Пионтковского.
Чтобы покончить с этим периодом, остановимся кратко на группе «Освобождение Труда» и «Черном Переделе». Отметим, прежде всего, фактические ошибки т. Пионтковского. Он не знает, что петербургский кружок черно-передельцев 1880 г., созданный Аксельродом, носил название «Северно-русское Общество» «Земля и Воля», не знает, повидимому, дискуссии между Плехановым и др. эмигрировавшими за границу «черно-передельцами», с одной стороны, и Аксельродом — с другой, по поводу программы, написанной Аксельродом для этого союза, и об’являет, что «программу Сев.-Русского Об-ва «Земля и Воля» черно-передельцы об’явили своей» (стр. 119), в то время, как эта программа ни в коем случае не может считаться идеологией всего «Черного Передела» и характерна только для Аксельрода, и то на определенном этапе его развития. Т. Пионтковский посвящает специальный параграф возникновению группы «Освобождение Труда», конспектируя здесь известные статьи Дейча, но путает роль отдельных народовольцев в переговорах с Плехановым и его группой. В то время, как на самом деле за соглашение с «Черным Переделом» выступал Тихомиров, а Ошанина, приехавшая значительно позднее в Швейцарию, относилась к этим переговорам недоверчиво, Пионтковский пишет, наоборот, что Ошанина приехала за границу раньше Тихомирова и начала переговоры, а Тихомиров повел переговоры вслед за ней (стр. 120). Наконец, отметим, что т. Пионтковский напрасно называет группу «Освобождение Труда» — «Группой Освобождения Труда».
Рабочее движение 90-х и начала 900-х годов и история соц.-дем. движения за это время представлены в книге тов. Пионтковского крайне слабо, чтобы не сказать — совсем не представлены. Нет перехода от пропаганды к агитации, нет почти ничего о «союзах борьбы», ни слова нет о первом с’езде РСДРП, об экономизме, об «Искре», о 2 с’езде партии, и т. д. Правда, т. Пионтковский может в свою защиту сказать, что его книга является учебником по истории России, а не по истории ВКП. Но, во-первых, нельзя отрывать историю России от истории ВКП, ибо партия играла большую роль в истории и «абстрагироваться» от истории ВКП в курсе истории России никак нельзя, а во-вторых, т. Пионтковский сам не выдерживает своей позиции, говоря о группе «Освобождение Труда» и соц.-дем. кружках 80-х г.г. и пропуская соц.-дем. кружки 90-х г.г., «Искру» и 2 с’езд, говоря о «зубатовщине» и пропуская экономизм.
Переходим к революции 1905 г. В общем и целом, революция 1905 г. изложена правильно. Однако и здесь есть некоторый «перегиб палки». Т. Пионтковский правильно подчеркивает, что в 1905 г. в основном боролись два блока: реакционный блок помещиков и буржуазии, с одной стороны, революционный блок рабочих и крестьян — с другой (стр. 156, 163 и др.). Правильно, в общем и целом, также положение т. Пионтковского, вернее, ленинское положение о контр-революционной роли русской буржуазии в революции 1905 г. (стр. 163). Ошибка т. Пионтковского в том, что он ограничивается этой постановкой вопроса, в том, что он ставит вопрос не диалектически — «как буржуазия стала контр-революционной», а механически — буржуазия, по его мнению, с самого начала была контр-революционной.
В полном согласии с этой своей схемой т. Пионтковский проглатывает целиком проблему русского буржуазного либерализма. Земское движение 1901—04 г.г., заграничный «Союз Освобождения», история партии кадетов, наконец, вообще участие и тактика буржуазии в революции 1905 г., — просто отсутствуют в учебнике. Взамен всего этого т. Пионтковский ограничивается несколько раз повторенной фразой о «перманентной» контр-революционности русской буржуазии.
Между тем Ленин вовсе не считал буржуазию контр-революционной на всех периодах революции. Наоборот, 1895—901/2 г.г. были, по его мнению, годами пробуждения либеральной буржуазии, в 1901/2—05 г.г. «политически проснувшиеся слои либеральной буржуазии» — «присоединились к открытой политической борьбе рабочих против самодержавия», в 1905 г. либеральная буржуазия «сплотилась и думала об остановке революции путем соглашения с царизмом, стала пассивной, выжидательной», вплоть до декабрьского восстания, которое окончательно сделало ее контр-революционной (см. V ленинский сб., стр. 451). Этой диалектики революционного процесса т. Пионтковский не понял. Поэтому читателю его книги трудно будет понять, почему Ленин голосовал на 2-м с’езде за резолюцию Плеханова о поддержке социал-демократами буржуазии, поскольку она является революционной или только оппозиционной в борьбе с царизмом (в самом деле, о какой подержке буржуазии могла итти речь, если она с самого начала была контр-революционной?).
Следующая ошибка т. Пионтковского относится к крестьянскому движению 1905 г. Мы знаем борьбу двух групп — сельской бедноты и кулаков за руководство крестьянскими волнениями 1905 г. Эта борьба смыкалась с борьбой за крестьянство двух классов — пролетариата и буржуазии. В одних местах инициатором крестьянских волнений выступали городские рабочие, пришедшие в отпуск домой или высланные на родину по этапу, в других — отходники, принесшие из промышленных центров весть о растущей революции, в-третьих, свои сельские рабочие или беднота. Таков один тип крестьянских волнений. Но был и другой тип, когда крестьянским движением руководила буржуазия, а во главе его стояли зажиточные кулацкие группы деревни. Великолепный пример такого руководства дает «Крестьянский Союз», принявший на своем первом с’езде, летом 1905 г., положение о выкупе помещичьей земли и высказавшийся против всяких решительных действий в борьбе с самодержавием и помещиками.
По мнению т. Пионтковского, в 1905 г. не было борьбы между пролетариатом и буржуазией за влияние на крестьянство; единственным руководителем крестьянства был рабочий класс и, в частности, сельский пролетариат в союзе с беднотой. «Руководящая революционная роль в этой борьбе (крестьян против помещиков в 1905 г. В. Р.), роль инициатора и организатора падала (стиль!) не на кулацкие верхи деревни, не на сельскую буржуазию, а на крестьянскую бедноту, на пролетариев и полу-пролетариев деревни» — пишет он (стр. 185). Таким образом, крестьянское движение 1905 г. изображается таким же, как движение крестьян после Октября в эпоху деятельности комбедов, даже формулировки почти дословно повторяются. Приведем типичную формулировку, повторяющую только что приведенную, но относящуюся к 1917—18 г.г. «В деревне инициатором и руководителем октябрьских выступлений являлась деревенская беднота, пришедшие с заводов рабочие — пролетариат и полупролетариат деревни. Вокруг бедноты выстраивался весь крестьянский фронт» (стр. 300). Таким образом, в освещении автора своеобразие крестьянского движения 1905 г. бесследно пропало.
Переходим к эпохе реакции. Общая характеристика этой эпохи, данная т. Пионтковским, верна, точнее, он правильно изложил ленинскую формулировку эпохи: «третьеиюньский закон явился осуществлением на практике требований союза об’единенного дворянства, он был полным оформлением дворянско-буржуазного блока» (стр. 201). Но рядом с этой ленинской характеристикой эпохи т. Пионтковский ухитряется сделать несколько «открытий». По его мнению, «буржуазия была недовольна самодержавием и вскоре уже после революции 1905 г., в 1909—10 г.г. переходит в оппозицию... Самодержавие тоже далеко было от полной удовлетворенности своим союзом с буржуазией... Если перед пролетариатом и крестьянством, как говорил Ленин, в эпоху 1908—1909 г.г., попрежнему главным врагом оставалось самодержавие, то само самодержавие (как никогда не говорил Ленин. — В. Р.) в тот момент видело своего главного врага не столько в пролетариате и крестьянстве, сколько, прежде всего, в растущей, требующей, вырывающей из дворянских рук аппарат власти буржуазии» (стр. 203). Так, от ленинского понимания эпохи меж двух революций т. Пионтковский переходит к меньшевистской или даже кадетской ее оценке. Ведь именно кадеты раздували всегда разногласия между октябристско-кадетской думой и самодержавием и делали вид, что именно здесь лежит стержень русской истории XX века. Ведь именно ликвидаторы считали, что в эпоху реакции проблема революции оказалась снятой и заменилась борьбой либералов с крепостниками. И именно с такими меньшевистско-кадетскими взглядами пришлось бороться Ленину и большевикам, доказывавшим, что «либерализм окончательно превратился в крепостнического пособника конституционной комедии», а «царизм эволюционирует по пути к буржуазной монархии».
Наконец, последние замечания надо сделать относительно изображения Октябрьской революции у т. Пионтковского. Здесь, прежде всего, поражает величайшая небрежность издания. «Описок» и «опечаток», которыми переполнена вся книга, становится слишком много. Напр., заседание Центр. Комитета партии, на котором впервые была принята резолюция о восстании, относится не к 10, а к 16 октября ст. стиля, хотя весь ход заседания описывается 10 октября. Петроградский Совет перешел в руки большевиков, по мнению т. Пионтковского, не в сентябре, а 16 октября; в Москве подготовкой восстания занимался Моск. Обл. Комитет, которого в 1917 г. вообще не было (было Московское Областное Бюро) и т. д. Кроме того, ему кажется, что ЦК партии большевиков накануне Октября был против восстания и, «только уступая ленинскому натиску, поставил 16 октября (16, а не 10?) на обсуждение вопрос о восстании» (стр. 295). Эту легенду, сочиненную Троцким, пора уже похоронить, особенно после опубликования Октябрьских протоколов ЦК, а не помещать в учебник.
Но если бы дело ограничивалось только этими «описками» или «опечатками», было бы еще терпимо. Основной недостаток этой главы у т. Пионтковского в том, что он не понимает взаимоотношения демократической и социалистической революции в Октябре 1917 г. По его мнению, в Октябре 1917 г. было две революции: буржуазно-демократическая и социалистическая, движущей силой Октябрьской революции были пролетарии и массовые крестьянские батальоны» (стр. 300—301). Т. Пионтковский, хоть и цитирует Ленина, не понял, что Октябрьская социалистическая революция лишь походя, мимоходом, разрешала проблемы демократической революции.
Резюмируем: книга т. Пионтковского написана на основании проработки громадного материала, она подводит итоги долгой и, надо думать, серьезной работы автора над историей России. Некоторые главы книги дают новый и ценный материал. Но в общем она написана наспех, небрежно, в нее вошло слишком много описок, опечаток и ошибок. И, главное, автор расходится с революционным марксизмом-ленинизмом в ряде принципиальных вопросов. На этом основании от рекомендации книги т. Пионтковского, как учебника, следует воздержаться.
Византиноведение царского времени выполняло чрезвычайно важную политическую и идеологическую функцию. Оно подготовляло умы и беспрерывно внушало мысль о том, что русские цари — непосредственные наследники византийских императоров, что славянская нация (читай: великорусская) — природный преемник достоинства и мощи, богатства и величия, выпавших из рух одряхлевших ромейских треков, что православная церковь — единственная носительница религиозных идеалов всего православного мира, единственный пастырь всех единоверных душ как по сю сторону, так и по ту сторону Босфора. К этому в сущности сводились все «уроки истории», которые старые византинисты давали тем, кто «ожидает дележа наследства после «опасно больного» на Босфоре»2.
«По отношению к оставленному Византией наследству — пишет тот же автор — мы напрасно стали бы себя обманывать, что в нашей воле уклониться от деятельной роли в ликвидации дел по этому наследству. Хотя вообще от наследника зависит принимать наследство или отказаться, но роль России в Восточном вопросе завещана историей и не может быть изменена по произволу». Тут не место останавливаться на приемах исследования, на средствах и выводах, которые неизбежно вытекали из такой детерминированной точки зрения на задачи этого исследования. У непредубежденного читателя получалось необычайное впечатление от выпячивания славянского элемента на первый план во всей истории Византии, от необыкновенной гармонии в деятельности церкви и государства в Византийской империи, от высоких принципов и выдающейся культурной миссии византинизма во всем ходе общественного развития и Западной и Восточной Европы. Так писали историю старые византиноведы. Но в данном случае не это важно. Тут важно только то, что концепция Милюкова Дарданельского имела прекрасную идеологическую базу в лице византоведов всех мастей, имела в их же лице далеко выдвинутый авангард на фронте ближневосточного империализма со всеми атрибутами боевого агитпропа.
Неудивительно при таких условиях, что эта отрасль исторического познания была взыскана щедротами, на какие только были способны царское правительство и общественное мнение высших кругов. Византиноведению уделялось сравнительно достаточно внимания. Оно имело несколько своих органов и в императорской Академии Наук. С 1894 г. при Академии начал издаваться журнал «Византийский Временник» — (4 выпуска в год) под редакцией Васильевского и Регеля. Отчасти задачам византиноведения служил и другой академический орган «Христианский Восток». Печатались статьи по византиноведению и в общих «Известиях» Академии. При некоторых университетах (в Одессе, в Юрьеве) издавались свои «Летописи» или «Записки», посвящавшиеся вопросам византиноведения, не говоря уже о гостеприимном приюте, которые византологи находили на страницах «Журнала Министерства Народного Просвещения». В 1900 году в Новороссийском университете в Одессе учреждена была экстра-ординарная профессура византийской филологии, которая успела развернуть широкую научную деятельность. В 1894 году в Константинополе на средства русского правительства основан был Русский Археологический Институт, при котором и развил чрезвычайно ценную, чрезвычайно плодотворную деятельность наиболее авторитетный наш византинист — академик Ф. И. Успенский, бессменно руководивший работами Института с 1895 года до начала мировой войны. Институт собрал массу материалов и памятников по всем отраслям истории литературы и искусства Византии, выпустил шестнадцать томов своих «Известии», имеющих высокую научную ценность для византологов всего мира, воспитал плеяду талантливых исследователей (Б. А. Панченко, отчасти М. И. Ростовцев), вклады которых в науку византологии огромны.
И наша византология стала заметным фактором в европейской исторической науке. Некоторые области исследования молчаливо и безропотно становились монополией русских научных учреждений. Так, европейские византологи и не пытались оспаривать у русской науки первенства в изучении Константинополя, его средневековой топографии и исторических древностей. Авторитет русских ученых был чрезвычайно высок. Никто из западных византинистов не считал возможным предпринять особенно ответственные исследования, не справившись предварительно о предмете исследования у русских византологов, не изучив русского языка.
С едой, естественно, приходит аппетит. Русская византологическая наука стала ревниво оберегать завоеванные позиции. А между тем политические события, вызвавшие интерес к Турции в империалистических кругах Германии, а также и у политических деятелей Франции, неминуемо должны были указать путь и европейской византологии к разработке вопросов, давно уже занимавших историческую науку в России. В Мюнхене учреждена была специальная кафедра византийской филологии, во главе которой стал выдающийся знаток византийской литературы, ныне покойный Крумбахер, основавший и специальный орган «Byzantinische Zeitschrift». В 1907 году при Парижском университете учреждена была кафедра византийской истории под руководством тоже выдающегося знатока византийского искусства Шарля Диля. Заинтересовались византологией и другие страны, которым ничто империалистическое никогда не было чуждо. Возникли специальные византологические учреждения и в Риме, и в Лейдене и, само собою разумеется, в Афинах. Только сама-то Турция не имела достаточных научных сил на такое же предприятие в собственном доме.
Тогда русская византология, несмотря на традиции русской дореволюционной науки молчаливо смиряться перед превосходством западно-европейских научных достижений, забила тревогу. Боясь конкуренции богатых европейских собратьев, лучше вообще вооруженных и щедрее снабженных, наши византиноведы начали предупреждать: «Была пора, и это не так давно, — когда на русских возлагались надежды, что они возьмут на себя всестороннюю разработку темы о византинизме и о культурном его значении и дадут разрешение занимавшей многих загадки. Но в настоящее время, когда изучением византийской истории и литературы усердно занимаются немцы, французы, англичане, итальянцы и другие народы, когда за границей появились специальные научные органы, посвященные византиноведению, нами утрачено и, вероятно, бесповоротно, бывшее за нами право сказать новое слово в этой области» (Ф. Успенский).
В этой полной отчаяния жалобе маститого ученого слышатся одновременно и страх за будущее дорогой ему науки и упрек за прошлое той власти, которая недостаточно поддержала столь нужное для общества научное предприятие, не ввела его в план нормальной университетской программы, не учредила особой кафедры и т. д. Хотя в оправдание органов просвещения царского правительства нужно сказать, что все эти меры имелись в виду, предусматривались проектом нового университетского устава. Но, как обычно, дела делались в старое время, с этим не спешили: над нами не каплет!
Каково же действительное состояние русской византологии нашего революционного периода?
Этот вопрос необходимо поставить в настоящее время на те рельсы, на которых он стоял до мировой войны. Мы знаем, что именно тогда византиноведы пели в униссон великодержавным мечтам панславистского империализма. Но мировая война еще усилила, еще сгустила этот бравурный тон на мотив: «Гром победы раздавайся!». Византологам одно время могло казаться, что участие России в мировой войне имеет в виду задачи, ими же намеченные, во исполнение программы ими же предначертанной и предуказанной. Кому же не лестно считать себя хотя бы малым винтиком мировых событий? И в результате подобных настроений византология пережила некоторую инфляцию, некоторую экспансию, вызвавшую преувеличенные ожидания.
Чтобы верно оценить современное состояние византологии, приходится отрешиться от беспочвенного оптимизма первых лет мировой войны и вернуться к status quo ante, чтобы дальнейший отход византолотии назад не казался более страшным, чем он есть на самом деле. Первые годы войны дали некоторое продвижение русской действующей армии на Кавказе вглубь турецкой территории. Это продвижение увенчалось даже захватом Трапезунта в 1916 году. И по следам армии сюда устремилась ученая экспедиция во главе с академиком Ф. Успенским для исследования Трапезунтских древностей.
Дело в том, что Трапезунт представляет собою довольно любопытную страницу в истории Византии. Когда административная система империи потеряла всякую обороноспособность против неизбежных тенденций к феодализму, к расчленению ее политического тела, к ослаблению центральной власти, к распаду ее на множество обособленных политических мирков — Трапезунтский феодальный мирок пытался играть самостоятельную политическую роль. Захват Константинополя крестоносцами в 1204 г. выдвинул крошечную Трапезунтскую империю на первый план и создал условия, облегчившие ей возможность самостоятельного существования. С тех пор она не возвращалась более в лоно византийской метрополии. И с того времени Трапезунтские цари, управляя территорией, не превосходящей своими размерами какого-нибудь небольшого уезда дореволюционной России, вели на свой страх и риск сношения с турецкими вождями, беспрерывно наседавшими на Византию, собственными силами от них же отбивались, заключали и рвали соглашения с Западно-Европейскими торговыми республиками. Находясь на стыке тогдашней Грузии, Турции, Византии, владея некоторыми пунктами северного Черноморья (Кафа — нынешняя Феодосия), находясь в постоянных сношениях с независимым крымским княжеством Феодоро, Трапезунтская империя просуществовала свыше двух с половиною веков, пережив на 8 лет взятие Константинополя, проделав в миниатюре эволюцию всей Византийской империи в целом.
Изучение истории внутреннего развития этой ближайшей к нашему Закавказью средневековой державы, владения которой начинались, вероятно, в нескольких верстах от нынешнего Батума, не могло не интересовать широких кругов ученого мира России. Зная фанатическую нетерпимость турецких властей к исследованию их национальных святынь, являющихся хранилищами рукописных и всяких иных памятников византийской старины, можно было а priori предсказать, что русская ученая экспедиция в Трапезунте наткнется на материалы, никому неизвестные и никем не исследованные. Умелое руководство начальника экспедиции Ф. Успенского обеспечивало успех предприятия, на 100%. В течение 1916 и 1917 гг. обследованы были русскими научными экспедициями все церкви и важнейшие мечети города с точки зрения архитектуры, живописи и эпиграфики. Обследованы были и другие художественные и архитектурные памятники Трапезунта. Началась экспедиция при трех участниках. Но уже вторую поездку в Трапезунт в 1917 г. экспедиция совершила в составе 7 обследователей, среди которых был и непременный секретарь Украинской Академии Наук Крымский с ученым секретарем Лозеевым. Академик Крымский собрал около 500 рукописей на арабском и турецком языках, из которых около 300 представляли научную ценность различных степеней. Некоторые интересные экземпляры коранов привезены начальником экспедиции Успенским в Академию. Под турецким тюрбе найдена усыпальница Трапезунтского царя Алексея IV, при чем останки были переданы на хранение высшим церковным властям города.
Надо сказать к тому же, что, несмотря на наличие русского гарнизона в городе, население чинило неимоверные затруднения и препятствия русским исследователям. Сотни народа под видом экскурсии, устроенной местным археологическим кружком, врывались в мечеть, где работали русские ученые, шарили по всем углам, тянули, что плохо лежало. Практиковались и кражи мешков с рукописями со взломами замков. Местные власти равнодушно наблюдали и вяло производили расследование. Характерно, однако, что экспедиции больше мешали «единоверные» греки, чем «нехристи»-турки.
Ряд научных докладов, сделанных начальником экспедиции во Всесоюзной Академии Наук, был результатом исследования Трапезунта и его окрестностей. Ряд статей высокой научной ценности в «Византийском Временнике», и в «Известиях Российской Академии Наук» освещают некоторые из итогов этой экспедиции. Но, разумется, разработка добытых данных потребует еще ряда лет. Уже опубликованы, кроме названной выше статьи Ф. Успенского об усыпальнице царя Алексея IV в Трапезунте, его же работы: «Монастырские акты Иоанна Предтечи Вазелон» на основании греческой рукописи Ленинградской Публичной библиотеки № 743. Здесь в связи с работами Трапезунтской экспедиции освещаются некоторые материалы об административной системе Трапезунтской империи. Вопрос особенно интересен потому, что историей Трапезунтской империи занимались только Фалльмерайер сто лет назад и англичанин Финлей в сороковых годах прошлого столетия. С тех пор этому вопросу не уделено ни одного более или менее солидного научного исследования. В указанной работе дан сверх того обильный материал по вопросу об эволюции землевладения, собран ряд терминов для обозначения разных земельных отношений вообще и земельных участков в частности. Стоит припомнить, какую важность имеет вопрос о проникновении феодальных начал в земельный строй Византийской империи, о корнях славянской крестьянской общины, как на территории Византии, так и за ее пределами, чтоб оценить по достоинству значение подобных материалов.
Как результат работ Трапезунтской экспедиции надо рассматривать еще целый ряд статей и докладов, не опубликованных, но подготовляемых: 1) об аллегорических изображениях в колокольне при храме св. Софии, 2) о надписи в церкви св. Иоанна на скале за городской стеной; 3) о Юго-Западной башне в Кремле, 4) о городских воротах Трапезунта, 5) о крепости и военной стоянке Лимнии, 6) о борьбе партий и внутренних смутах в Трапезунте. Последний доклад должен вызвать особенный интерес.
В связь с Трапезунтской экспедицией приходится ставить также и опубликованную статью о Трапезунтской рукописи Публичной библиотеки в Ленинграде, равно как и статью Успенского о старинной крепости на устье Чороха («Известия Академии Наук» за 1917 г., выпуск 2). Речь идет о развалинах, ныне заросших плюшем, в 9 верстах юго-западнее Батума, которые местному населению известны под именем Гонии. По изысканиям докладчика, в произведениях Плиния, которому, кстати, Батум неизвестен, на устье Чороха значится Castellum Absarus, у Арриана мы тоже находим укрепленное поселение 'Αψαροζ, охранявшее владения Римской Империи от грабительского соседнего племени санов или цанов. У Прокопия упоминается среди построек императора Юстиниана крепость Αοσνριον. Докладчик выставляет гипотезу, что это наименование является не чем иным, как рукописным искажением Арриановского ''Αψαροζ, превращенного в 'Αϕαριον.
Тогда мы имели бы при Юстиниане реставрацию римской крепости (что вполне естественно) на месте ныне исчезнувшего римского города, в нынешнем Аджаристане.
Нельзя, однако же, ни на минуту упустить из виду, что мировая война, предоставившая некоторые новые возможности исследовательской деятельности византиноведения, нанесла, с другой стороны, ему же непоправимый удар в виде ничем невознаградимой потери Русского Археологического Института в Константинополе. Через пару месяцев после начала всемирной войны Институту вместе со всеми прочими русскими учреждениями и их служебным составом пришлось поспешно эвакуироваться из Константинополя и поселиться в одной комнате, отведенной бюро Института и его представителю (Б. А. Панченку) в Новороссийском университете в Одессе. Разумеется, о вывозе богатейшей библиотеки Института или ценнейшей коллекции фотографий и рисунков не могло быть и речи. О завершении начатых исследований в Константинополе, Малой Азии, на месте древней Никеи, а равно об издании результатов прежних исследований за время мировой войны никто и думать не мог.
При таких условиях Трапезунтская экспедиция явилась весьма слабой компенсацией за понесенную потерю. А вопросы об обследовании Палестины и о русских научных интересах в Палестине, вопросы, возникавшие в связи с успехами союзных войск на восточном фронте мировой войны, так и остались нереализованными, безрезультатными разговорами, пустыми мечтаниями.
Сквозь туман несбыточных надежд и громких фраз о широких горизонтах ясно и выпукло вырисовывалось разбитое корыто, у которого очутилась русская византология уже в первые годы мировой войны.
Разбитое корыто русской византологии, унаследованное революцией, продолжало давать новые и новые трещины. Старые панславистские лозунги при революции потеряли всякий кредит. Новое содержание не могло сразу влиться в устаревшие мехи. И у идеологов Октябрьской революции во всяком случае не было оснований проявить особенное внимание к этой отрасли знаний. Скорее наоборот: поклонники шапки Мономаха и наследства Палеологов должны были иметь в глазах борцов за Октябрь несколько подозрительный вид, должны были пахнуть историческим мусором Четьи-Минеи и Домостроя, если еще не хуже. Так или иначе, после Брестского мира, Трапезунт был русскими войсками эвакуирован, к великой досаде византологов.
Исчезла, таким образом, и та единственная соломинка, за которую так судорожно цеплялась утопавшая русская византология. Прекратился выход «Византийского Временника». Закрылись «Записки» и «Летописи» византологических учреждений Одессы и Юрьева. Дальше — хуже. В связи с образованием самостоятельных прибалтийских государств и Советской Украины, университеты как Юрьева, так и Одессы, вышли из сферы влияния русской византологии, по крайней мере, в первые годы революции. Если прибавить к этому прекращение выхода «Известий» Русского Археологического Института в Константинополе еще в 1914 г., то разгром византологической печати будет полный и окончательный. Правда, к 1917 г. вышел еще об’единенный в одном томе 3-й и 4-й выпуски «Византийского Временника» за 1915—1916 годы, что между прочим говорит о невзгодах, постигших этот орган еще в годы мировой войны. И, как и следовало ожидать, в этом номере, вышедшем при Временном правительстве, олимпийское спокойствие жрецов науки по отношению к разыгрывавшимся революционным событиям ничем не нарушалось. В указанном выпуске трактуются специальные вопросы церковного права последних веков Византии (статья И. Соколова «Избрание архиереев»), вновь и вновь пережевываются старые панславистские теории о сильнейшем влиянии обычного права славянских общин на византийское законодательство, о безостановочном проникновении славянских начал, чуждых греко-римскому праву (общинное владение землей и т. д.), в строй Византийской империи (статья М. Попруженко: «Славяне и Византия»)3.
Однако, кроме гибели византологических органов, русская византология понесла ряд крупнейших потерь, значение которых неизмеримо, хотя революция никакого отношения к ним не имеет и ни в какой мере в них не повинна. Весной 1920 года умер молодой (48 лет) византолог Б. А. Панченко, ученый секретарь Русского Археологического Института в Константинополе, талантливый исследователь 'Ανεχδοτα (Historia Arcana) Прокопия, даровитый автор монографии «Крестьянская собственность в Византии, земледельческий закон и монастырские документы», обработавший немало тем археологического и исторического характера в области византиноведения. 1-го августа 1920 года в Казани на 77-ом году жизни скончался профессор Ф. Курганов, один из выдающихся представителей церковно-исторической науки. 2-го мая 1921 года умер на 66-м году жизни известный византинист, директор Историко-Филологического Института В. В. Латышев, автор многих исследований по греческой эпиграфике, составитель и издатель «Inscriptiones antiquae orae septentrionalis Ponti Euxini graecae et latinac», не уступающих лучшим европейским изданиям. Он же выпустил в 1916 году «Сборник надписей христианских времен из южной России» вторым изданием. Прекрасный знаток агиографической литературы, скифских и кавказских древностей («Scythica et Caucasica»), он до конца дней своих был неутомимым работником, и смерть его оказалась незаменимой потерей для русской византологии.
13-го июля 1925 г. в Риге скончался один из лучших русских византиноведов Эд. Курц, постоянный сотрудник всех русских византологических органов. 17 декабря 1924 г. происходило чествование 80-летия академика Н. П. Кондакова в публичном заседании Гос. Академии Истории Материальной Культуры. Через каких-нибудь полтора года после этого его младший собрат Ф. Успенский4 должен был уже выступить с некрологом этого авторитетнейшего исследователя византийского искусства в заседании Академии Наук. В октябре 1918 г. умер византинист П. В. Безобразов, редактор многих византологических работ, автор ряда весьма ценных исследований. Умерло за это время и несколько талантливых византинистов, которые и не принадлежали к числу «маститых», но безусловно подавали надежды сказать новое слово в области интересующей нас науки. Так, умер В. Смирнов, исследование которого «Что такое Тмутаракань» напечатано в XXIII томе «Византийского Временника».
Может быть, еще более чувствительна для византологической науки утрата молодого даровитого К. Успенского, автора безусловно ценных для науки «Очерков по истории Византии» и несколько раз переизданной «Истории Византийской империи». Его же перу принадлежат монографии: «Юстиниан и сенаторское землевладение», «Очерки по истории иконоборчества», «Экскурсия-иммунитет в Византийской империи». Последняя статья напечатана в XXIII томе «Византийского Временника», вышедшего в 1923 году, и заслуживает особого внимания среди событий византологии за обсуждаемое нами десятилетие.
Особенно выгодно отличает автора непредубежденное отношение к крестьянской собственности как к явлению якобы исключительно славянского происхождения, несмотря на длительные старания византологов старой формации (маститых) в этом напровлении. Тем более велика утрата, вырвавшая у русской византологии талантливого начинающего ученого.
Скорбный лист нашей области науки так велик качественно и количественно, что возникают серьезные опасения, устоит ли она после понесенного ею урона, несмотря на великие достижения, завещанные целым рядом поколений, знавших лучшие времена даровитых византиноведов. Все остальные потери в средствах, во времени еще могут быть более или менее уравновешены, и улучшение действительно наблюдается с каждым годом... Уже в 1923 г. вышел XXIII том «Византийского Временника» за 1917—1922 г.г., выпуск тощенький, но весьма содержательный, принимая во внимание статьи Ф. Успенского и покойных Смирнова и К. Успенского. Характерно, что этот сборник печатался по старому правописанию с твердым знаком, буквой ять и т. д. Впрочем, тут, вероятно, роль сыграло и то, что материал был заготовлен с давних пор и то, что «Известия» Академии Наук весьма поздно перешли к новому правописанию. Зато в 1926 г. вышел XXIV том «Византийского Временника» за 1923—1926 г.г., уже значительно полнее и, между прочим, по новому правописанию. Таким образом, выпуск «Византийского Временника» можно считать более или менее налаженным: достижение небольшое, сравнительно с былым величием византологии, но солидное при нашей бедности. К утешению русских византологов надо добавить, что и Byzantinische Zeitschrift пережил перебои по случаю мировой войны и только сравнительно недавно возобновил свое издание.
Зато по характеру своему последний том «Временника» представляет собой нечто очень пестрое: преобладают не столько византийские материалы, сколько заметки антикварного характера о мусульманских странах Ближнего Востока. Исключения не составляет даже статья Ф. Успенского: «Византийские историки о монголах и египетских мамелюках». Автор подробно останавливается на сообщениях историков Михаила VIII Палеолога (1259—1282), Пахимера и Никифора Григоры. Разобрав их воззрения на зависимость духовных качеств расы от физических свойств природы страны, сопоставив их с воззрениями античных писателей (Аристотеля, Страбона и др.), автор переходит к фактическим сообщениям о соглашении императора Михаила VIII с египетскими мамелюками, по которому египетские суда беспрепятственно проходили через проливы до самой Феодосии и там нагружались рабами из татар, греков, русских, из которых властители Египта формировали у себя дома прекрасные армии, обеспечивавшие их господство не только в Египте, но и на всем севере Африки и даже на островах. Интересно описание того оцепенения, в которое повергло население татарское нашествие. Интересна также такса на рабов, которых ежегодно через Дамиетту и Александрию доставлялось в Каир около 2.000. Татарин ценился 130—140 дукатов, черкес 110—120 дукатов, грек около 90, албанцы и славяне по 70—80 дукатов.
Статья В. Бартольда «Христианское происхождение Омейядского царевича» говорит об одном эпизоде из внутренней жизни ислама 745 г.
Значительно интереснее статья И. И. Соколова: «Крупные и мелкие властители в Фессалии в эпоху Палеологов». Речь идет об окончательной феодализации империи после латинского владычества. На основании материалов, опубликованных в т. IV «Acta et diplomata» Miklosish et Müller, автор называет несколько таких крупных властителей Фессалии; семью Ангелов, Мелиасинов или Мелиссинов, Стратигопулов, Гавриилопулов. Автор анализирует клятвенную грамоту ('ορχομωτιχο'ν γραμμα) этого последнего, данную им своим вассалам (Архонтам) и городу Фанари (его резиденция): «Фанариоты — говорится между прочим в этой грамоте — нисколько не имеют и не подвергаются требованию с них какого-либо налога, именно — ямской повинности, сбора хлебом (печеным), вином и маслом, пастбищного налога или десятины за свиней или постройки крепостных стен в другом месте и в крепости, за исключением, конечно, того, что господарство мое имеет от них обязательную для них военную службу и таможенный налог, брачный налог и житный». Такова картина феодальных порядков XIII в. в Фессалии. Далее автор указывает и крупную феодальную собственность церковных властелей (монастыри Метеорские, Завлантион и пр.). Вместе с тем автор называет и свободные крестьянские общины (χεϕαλοχωριον) и даже личное мелкое крестьянское землевладение. Последнее он подтверждает термином — «’'αποιχοι и στασις» (земельный надел). Однако, эти последние выводы нуждаются в поверке, так как они явно навеяны панславистскими направлениями византологии прошлого века.
Статья С. Шестакова: «Заметки к стихотворениям codicis Marciani gr. 524» представляет собою антикварного характера изыскания различных деталей из эпохи Комненов, правда, характерных в том отношении, что дают представление о высокопарном стиле виршей и о творчестве византийских пиитов.
Любопытный материал разрабатывает самая большая статья этого номера А. Ю. Якубовского: «Ибн-Мискавейх о походе Русов в Бердаа в 332 г. 943—944 г.». Об этом походе было известно и раньше со слов Ибн-ал-Асира, который заявляет: «слышал я от тех, кто был свидетелем этой Русии, удивительные рассказы», ссылаясь таким образом на какой-то первоисточник. Автор, на основании английского иследования, выставляет Ибн-Мискавейха, жившего в области Бердаа в качестве чиновника и умершего 87 лет спустя после описанного похода, как того первоначального свидетеля, о котором говорит Ибн-ал-Асир. В статье приводятся интересные данные об основании, развитии, и упадке г. Бердаа на р. Куре возле Елизаветполя (нынешняя Ганжа). Есть сообщения новейших исследователей, предпринимавших экскурсию на развалины г. Бердаа, не произведя, однакож, нужных раскопок. Есть и вполне приемлемые сообщения о пути русов (Днепр — Черное море — Азовское море — Дон — волоком до Волги мимо городов Саркел—Самкерц или через них — Волга — Каспийское море — река Кура) к этому богатейшему городу древнего Кавказа. Вопрос, конечно, далеко еще не исчерпан и вполне заслуживает дальнейшей разработки.
Возобновление «Византийского Временника» является больпшм шагом вперед на пути восстановления престижа нашей византологической науки, шагом тем более важным, что и на западе неуклонно возрастает интерес к византологии. Помимо возобновившего свою работу журнала «Byzantinische Zeitschrift», мы в Германии находим уже новый орган Byzantinische Neugriechise Jarbücher, в Риме регулярно выходит Byzanzio, в Брюсселе Buzantion. Но одним возобновлением «Временника» не исчерпывается оздоровление нашей византологии.
Оказывается, что не так уж плачевны дела бывшего русского Археологического Института в Константинополе. Его библиотека, правда, понесла значительный ущерб после катастрофы 1914 года, но основное ее ядро хранится, как собственность правительства СССР, в Оттоманском Музее. Командированные с научной целью на восток М. Алпатов и П. Брунов сообщают, что консульство СССР начало переговоры с турецким правительством о возвращении всего имущества Института5. В помещении бывшего Посольства (ныне Консульства) в Константинополе удалось найти остатки Музея Института.
Русская византология может еще целые годы работать над тысячами собственных неизданных или малоизвестных рукописей. Не исключена также возможность возобновления работ над теми десятками тысяч рукописей, которые находятся на Афоне и никому, кроме русских, не могут быть доступны для изучения.
Весною 1918 г., когда византологические работы, казалось, совершенно обречены были на прекращение, Ф. Успенский внес предложение в Академию Наук об образовании византологической Комиссии («испытанные нами громадные потрясения, угрожающие полным колебанием прежних основ, на коих покоилась культурная жизнь русского народа, не могут волновать» и т. д.; «традиции по изучению Византии, которые всегда находили благожелательный отклик в Европе и преувеличенно оценивались там»; «спасти от разрухи эту область, которой угрожает серьезная опасность утратить связь с прошлым»... — вот тон и стиль записки, поданной Успенским). Предложение его было принято и образована особая Комиссия под его председательством из академиков: Латышева (ныне покойного), Шахматова, Марра, Бартольда, Никитского, Ростовцева. Комиссии, по ходатайству докладчика, присвоено название Постоянной Комиссии Константина Порфирородного, что должно служить указанием на основную задачу — изучение обширных энциклопедических предприятий, связанных с редакторской деятельностью этого императора. Первым шагом этой Комиссии была разработка произведения эпохи Константина Порфирородного «De ceremoniis».
Но уже в феврале 1923 года эти задачи и эти формы работы показались нашим византинистам черезчур скромными: видно, поворот к лучшему обозначался до того явственно, что стали проходить опасения «колебания основ, на коих покоилась культурная жизнь русского народа», или «утраты связи с прошлым». Русские византинисты нашли возможным и своевременным поднять вопрос об участии в византологическом предприятии международного масштаба — именно в обработке и изготовлении материалов для нового издания словаря Дюканжа: (Glossarium mediae et intimae graecitatis, составленного и изданного уже около 300 лет назад. Несмотря на переиздание (в 1891 г.) словарь за 300 лет значительно устарел и не может вполне удовлетворить современную византологию, накопившую множество новых данных. И то, что 300 лет назад было выполнено силами одного Дюканжа — этого патриарха византинистики — теперь требует коллективных усилий византологов всего мира по основательной ревизии всей литературы Византии и учету всех итогов ученой деятельности предшествовавших поколений. Это предприятие по плечу только Союзу Академий, организовавшемуся именно в подобных целях. Здесь русские византологи безусловно сыграют видную, вполне подобающую престижу русской науки роль.
Уже в Комиссии «Константин Порфирородный» собран, между прочим, обильный словарный материал, который «может лечь в основание русской доли взноса в подготовление к переизданию словаря». В 1923 г., согласно заявлению наших византинистов, организована Комиссия для подготовительных работ по переизданию словаря Дюканжа под председательством Успенского, в составе академиков: Ольденбурга, Истрина и профессоров: Айналова, Берешевича, Вальденберга, Васильева, Жебелева, Соколова, с привлечением к работе П. Виноградова, Соболевского, Крашенникова, Новосадского. Прежняя Комиссия «Константин Порфирородный» влилась в Комиссию по подготовке словаря, в виду чего Комиссия в нынешнем составе именуется «Русско-Византийской Историко-Словарной Комиссией» (И.А.Н.). Выделено Бюро Комиссии в составе: Успенского, Бенешевича, Жебелева, Соколова. Постановлено «признать переиздание греческого словаря Дюканжа делом существенно необходимым и неотложным, но во всем об'еме выполнимым лишь совокупными усилиями русских и иностранных ученых учреждений». Но в то же время «в деле обработки греческого глоссария русским ученым по всем основаниям должны принадлежать инициатива и вполне самостоятельное участие в выполнении задачи, так как для этого у них имеется свой и очень хороший материал». Вот каким тоном заговорила теперь русская византология. В заседании 10 мая 1925 года уже обсуждался доклад о методах работы Дюканжа над Glossarium graecitatis, что надо рассматривать, как первый практический шаг словарной Комиссии. Уже опубликована форма карточек, и даже имеются статьи об отдельных словах и терминах.
Значит, Katzenjammer и вопли о колебании устоев русской культуры были, выражаясь мягко, несколько преждевременны. По крайней мере, византологи подумывают даже об учреждении кабинета или музея русского византиноведения (Общее Собрание 5 сентября 1925 г., президиум 16 октября 1925 г.). Об этом говорит и ряд докладов корифеев нашей науки в области изучения русско-византийских отношений. Поднят даже вопрос о с’езде византиноведов СССР для укрепления византиноведения и подсчета сил, для подведения итогов и выяснения новых задач в связи с успехами востоковедения и папирологии. И наши византинисты, теперь полемизируя со своими западно-европейскими собратьями (Willamowitz, Möllendorf), сами говорят, забыв недавнее уныние, что возрождение византологии в СССР уже не «frommer Wunsch».
В заключение надо сказать несколько слов и о новом очаге византологии при Академии Наук Украины. На смену курсов истории Византии при закрытых ныне Высших Женских Курсах и Археологическом Институте и реорганизованном университете (ныне Iнститут Народньоi Освiти) при Академии возникла византологическая Комиссия, в которой работал академик В. С. Иконников, а после его смерти профессор И. И. Соколов, а после него и некоторые другие. Пока Комиссия не развернула работы. Значительные доклады эпизодичны, неглубоки и неинтересны, но работа, повидимому, налаживается. Здесь византология переживает эпоху первичного накопления ученых сил, а это — процесс, повидимому, длительный. Деятельнее несколько ведут работы смежные учреждения — Археологическая Комиссия при Академии и Общество Нестора Летописца, которые многими своими работами соприкасаются с вопросами византологии.
Ее положительные завоевания очень скудны. И тут, как это ни странно, больше можно говорить о покойниках, чем о живых. Так, все еще не увидел света 2-й том «Истории Византийской империи» Ф. Успенского. Первый том вышел в роскошном издании Брокгауза-Ефрона в двух частях в 1913—1914 г. в об’еме около 900 страниц in quarto со многими ценными иллюстрациями. Вероятно, эта дороговизна издания мешает выходу в свет 2-го тома, уже набранного и занимающего около 1000 страниц. Третий том того же труда с очерком истории Трапезунта, составленным Б. А. Панченко, все еще пребывает в рукописи. Нет продолжения «Очерков по истории Византии» К. Успенского. Не видно также продолжения «Лекций по истории Византии» А. А. Васильева, первый том которых (до 1081 года) вышел в 1917 году. Впрочем, некоторой заменой 2-го тома могут служить три отдельных выпуска в издании «Akademia» 1923 и 1925 г..
Наиболее выдающимся явлением в византологической литературе последнего десятилетия все ж надо считать: К. Н. Успенский. Очерки по истории Византии, ч. I. Изд. О-ва при Историко-Филологическом факультете Моск. В.Ж.К., стр. 268. М. 1917 г.
Автор горячо протестует против господствующего представления о Византии, как «о сплошном царстве разложения, дикого деспотизма, коварной политики, затхлой церковности», как о среде омертвения и разложения. Он считает Гиббона первым виновником изложения византийской истории, как процесса безнадежного paзлoжeния и неуклонного умирания на протяжении 1000 лет. Недоволен автор и теми историками Вазантии (Финлей, Краузе, Папарригопуло), которые усматривают в «византинизме» совокупность начал, под влиянием которых постепенно преобразовывалась или перерождалась Римская империя в новую Византийскую.
Книга — редкая в византологии работа, выгодно отличающаяся от всех остальных строгим анализом, научностью, критическим отношением к авторитетам, прекрасным знакомством с источниками, пониманием сущности и действительных причин социальных процессов. Нет тех антикварных крохоборческих деталей, отдающих буквоедством самого худшего сорта.
Как жаль, что столько подававший надежд, блестящий, остроумный, темпераментный исследователь так рано сошел со сцены...
К положительным достижениям византологии за текущий период надо отнести и А. Васильева: «Лекции по истории Византии», том I. Время до эпохи крестовых походов (до 1081 г.). Петроград. 1917. Стр. VII+366.
Надо отдать автору справедливость, что свою задачу («дать в руки студентов и курсисток учебное пособие»), он выполнил с честью. И план, и язык книги не оставляют желать лучшего. Приложенные к книге таблицы не окажутся лишними и для специалиста. Особенно читатель будет благодарен автору за краткий очерк разработки истории Византии в главе I, составленной с полным знанием дела на основании хороших источников, а также за библиографические указания к каждой из 8 глав своего исторического изложения.
Но при всем том книга эта принадлежит идеологии старой византийской школы, не в пример «Очеркам» К. Успенского. Начать хотя бы с того, что в изложении исключительное внимание уделяется не только церковной политике императоров, но и догматическим спорам. Оно, конечно, могло бы рассматриваться и как нечто безвредное или как бесплатная премия к исторической сути, если бы последняя излагалась так же подробно. Но, к сожалению, после обзора внешней истории каждого периода, автор уже парой замечаний отделывается о внутреннем развитии Византии, почти не касаясь хозяйственной ее эволюции. Исключение сделано для Македонской династии. Но тут уже автор не мог обойти молчанием те вопросы, которые больше 40 лет так блестяще разрабатываются нашими лучшими византинистами В. Васильевским и Ф. Успенским, после того как они стали краеугольным камнем и для западных историков Македонской династии. Нельзя было также умолчать и о цеховой организации Византии после недавно найденного и изданного Николем 'επαρχιχον βιβλιον.
Правда, автор в согласии с духом времени заявляет: «Надо иметь в виду, что он (вопрос религиозный) неразрывно связан с вопросом политическим» (стр. 121). Но это ведь нужно не просто сказать, а показать. А ведь об’яснить церковную политику императоров Зинона и Анастасия, как поворот к той вере, на стороне которой были симпатии важнейших областей империи (Египта и Сирии), — вовсе не значит разрешить вопрос с точки зрения, провозглашенной автором на стр. 121, поскольку перемещение вопроса не есть его разрешение. Почему же указанные области так льнули к монофизитству?
Не свободен автор и от некоторого панславистского душка. Не признавая «преувеличения» Фальмерайера насчет полного ославянения Греции (это оперирование подложным документом мягко называется «преувеличением»), автор заявляет: «Но труды Фальмерайера получат еще более общеисторическое значение (sic!), если на него взглянуть, как на первого ученого, обратившего внимание на этнографическое преобразование не только Греции, но Балканского полуострова в средние века вообще» (стр. 178). На стр. 224 уже от себя автор заявляет: «Наконец, греческие славяне заявили себя участием в заговоре против Ирины. Из этого видно, что славяне на Балканском полуострове, включая всю Грецию, в VIII веке не только плотно и крепко утвердились, но стали даже принимать участие в политической жизни империи и, наконец, оказывать своими принесенными обычаями влияние на социальные условия местной жизни». Действительно ли из этого что-нибудь видно, да еще тем более «крепко и плотно» — это еще вопрос.
Вообще в книге и идейно чувствуется, и материально читается в виде многочисленных, повсюду рассеянных цитат, влияние Ф. Успенского.
К 1917 же году относится выход в свет «Описание греческих рукописей монастыря св. Екатерины на Синае», том III. Это — продолжение старой, давно уже начатой работы. В разбираемом 1 выпуске мы находим описание рукописей от № 1224 до № 2150, выполненное под редакцией Бенешевича.
Частично можно отнести к византологической литературе «Древний мир на юге России. Изборник источников. Под редакцией проф. Б. Тураева, И. Бороздина и Б. Фармаковского. Москва. 1918». Тексты из древних писателей, эпиграфический материал, заимствованный из известных изданий Латышева: «Известие древних писателей греческих и латинских о Скифии и Кавказе», а также «Inscriptiones antiquae orae septontrionalis Ponti Euxini graecae et latinae». В работах по составлению плана изборника принимал участие и М. И. Ростовцев. Цветные таблицы и рисунки в тексте увеличивают ценность издания. Главы о Херсонесе безусловно заинтересуют византолога, как и главы о Босфоре. К сожалению, отдел, посвященный Кавказу, пришлось совсем опустить в разбираемом издании, что понизило значение его для научного византиноведения.
К 1919 году относится выход в свет «Очерков византийской культуры» П. В. Безобразова. Изд-во «Огни». Петроград. 1919. Стр. IV+180.
Трудно понять назначение этой книги и мотивы издателей этой посмертной работы (†1918) нашего известного византиниста. И редакторы, повидимому, не смогли представить достаточного оправдания для этого предприягия, тем более, что в то время мы ни бумагой, ни прочими средствами печатания не были особенно избалованы. Редактор С. Жебелев извиняется за то, что в разбираемой книге стороны византийского быта «обрисованы — нужно сказать правду — скорее в их отрицательных, чем положительных проявлениях». Он обещает нам в компенсацию «выяснению положительных сторон византийской культуры издательство посвятить в ближайшем будущем особый очерк».
Но плохо вовсе не то, что освещаются «отрицательные проявления». Плохо то, что вообще-то тут нет никакого освещения. Пара анекдотов о царях, о царицах, о сановниках, о помещиках, несмотря на чрезвычайно популярное изложение, ничего не скажут ни уму, ни сердцу рядового читателя, а для специалиста тут ничего нет нового. Даже изложение судебного производства по поводу чуда во Влахернском храме на основании «любопытного документа», до сих пор «никем не изданного и списанного мной с флорентийской рукописи» (стр. 175), ведется плоско и не способно вызвать интереса. Представления о византийской культуре книга не дает.
За образчик стиля можно принять описание злодейств царя Андроника. «Только что заснув, они (жители столицы) в ужасе просыпались; им снился то Андроник, то жертвы замученных кровожадным царем». Примите во внимание, что это пишет не летописец. Это автор от себя не без наивности живописует тревожные сновидения бедной столицы...
Некоторый интерес представляет собой гл. III, где речь идет о церкви. Цезарепапизм византийских императоров здесь обрисован недурно.
Но в общем вся работа бледна, мелка и плоска и не составит чести покойному первоклассному знатоку византийской письменности, а для популярного чтения она слишком эпизодична и осколкообразна, не давая понятия о целом. Правда, работа эта очень напоминает своим построением, а также и никчемностью «Византийские портреты» Шарля Диля, повидимому, этим же образцом и навеяна, но это оправданием служить не может, скорее наоборот.
Сравнительно свежими работами по византологии должны быть названы:
А. А. Васильев. Византия и крестоносцы. «Academia». Петербург. 1923. Стр. 120.
А. А. Васильев. Латинское владычество на Востоке. «Academia». Петроград. 1923. Стр. 80.
А. А. Васильев. Падение Византии. Эпоха Палеологов. «Academia», Ленинград. 1925. Стр. 144.
Как по плану, так и по построению разбираемые выпуски являются продолжением «Лекций по истории Византии» того же автора. И тут церковная политика императоров на ряду с догматическими спорами занимают первое место, в то время, как фактам внутренней истории уделяется пара замечаний. Особенно растянуто в этом смысле изложение в позднейшем III выпуске. Влияния социологических воззрений, получивших столь большое распространение у нас за последние годы, почти не чувствуется. Не чувствуется, если не считать некоторых неудачных попыток вроде того, что автор старается отыскать в крестовых походах политические пружины и при этом всю политическую их сущность подменивает какой-то грандиозной мистической борьбой между христианством и исламом.
Если отнести к влиянию современных воззрений проявленное автором сомнение в исключительно славянском происхождении общины на территории Византии6, то нельзя не воскликнуть: «Какой с божьей помощью прогресс!». Справедливость требует, впрочем, отметить действительно прекрасную статью в том же выпуске («Латинское владычество на Востоке» стр. 56—74) по вопросу о феодализме на Востоке. Несмотря на ряд спорных утверждений, автор в понимании сущности феодализма, корней его, распространенности его, как явления и экономического и политического, как на западе, так и на востоке, вполне стоит на высоте вооруженного марксистским методом историка. Очевидно, наши византологи способны еще кое-чему научиться...
Особняком стоит брошюра
Луи Брентано. «Народное хозяйство Византии». Перевод с немецкого с введением проф. И. С. Плотникова. Книгоиздательство «Путь к знанию». Ленинград. 1924 г. Стр. 68.
Работа принадлежит перу не византолога-специалиста, а экономиста. Поэтому характеристика ее: «заполнить зияющий пробел в русской литературе, которая, несмотря на большой интерес к Византии, как к первоисточнику русского православия, никогда не занималась вопросами византийской экономии» (слова редактора И. Плотникова) — будет неправильна в двух отношениях: ни заполнить пробела разбираемая брошюра не сможет, ни признать правильным утверждения о том, что русская византология никогда не занималась экономией, — мы не можем. Брошюра дает, правда, много не новых, но интересных фактов из хозяйственной эволюции Вазинтии, но для «заполнения» ей не хватает системы. Далее, византология занималась, и очень много, и с большим успехом, историей земельных отношений и в частности крестьянского землевладения и в 70-х годах (Васильевский), и в 80-х годах (Ф. Успенский), и в XX веке (Б. Л. Панченко), и даже недавно (К. Успенский).
Книжку надо считать полезной и для рядового читателя и для специалиста, для последнего потому, что автор делает попытку (неполную и невыдержанную) уложить хозяйство Византии в один из определенных, экономической наукой установленных типов хозяйственного развития, и еще потому, что содержит ряд ссылок на первоисточники, наталкивая, таким образом, на дальнейшие изыскания.
Итоги на первый взгляд безрадостные. Русская византология мало чему научилась и не потому, что для нее отрезан самый об’ект изучения, или отрезаны связи с западными собратиями, а потому, что она мало удостаивает внимания те методы изучения статики и динамики общественного развития, которые с большой постепенностью, но весьма успешно усваивают смежные области исторического познания. Это обстоятельство не может оздоровить качественно русскую византологию.
Зато революция вынудила византологию кое-что забыть, и это безусловно ее оздоровит и направит на более верный путь ее исследовательскую работу. Придется забыть о византийских традициях, как неизменных до скончания веков условиях «православия и самодержавия». Придется забыть о том, что все ручьи должны обязательно «слиться в русском море», забыть о Босфоре, о Дарданеллах, о шапке Мономаха, о византийском наследстве. Это создаст более спокойные условия для работы. Придется об’явить ревизию безусловно плодотворных работ Васильевского, Ф. Успенского за 70-ые и 80-ые годы прошлого столетия, выловить из них то, что выдержит критику и устоит при свете новейшего понимания истории вообще и русской в частности. Нет сомнения, что основное в их работах уцелеет и даст образцы для работы многих и многих поколений русских византинистов и прекрасный материал для такой работы...
Ростки такой грядущей переоценки ценностей уже можно было заметить в работах К. Успенского, А. Васильева и др. И в них, в этих ростках, залог преуспеяния нашей русской византологии,
Г. Лозовик.
1 Между прочим орган Ба6ефа "Tribun du Peuple" превратился у Беера в "Tribune du Peuple" иначе "Народный Трибун" в "Народную Трибуну".
(стр. 221.)
2 Из предисловия к книге «История Византийской империи» Ф. И. Успенского, т. I, стр. XII.
(стр. 228.)
3 Между прочим, статья эта собственно содержит пересказ соответствующих глав из «Истории Византийской империи» Ф. Успенского. Единственное преимущество автора, что он имел возможность пользоваться корректурным оттиском еще не увидевшего света II тома об’емистого труда (свыше 1000 стр., повидимому, in quarto).
(стр. 232.)
4 Младший потому, что свое восьмидесятилетие в таком же торжественном и публичном заседании Гос. Академии Истории Материальной Культуры он праздновал через два месяца после чествования 80-летия Кондакова, именно 18 февраля 1925 г.
(стр. 232.)
5 При нынешней международной ситуации, успех этих переговоров обеспечен.
(стр. 234.)
6 «Это (следы общинного начала) указывает не на римское происхождение учреждения, а на славянское» — цитирует автор из работы Успенского за 1883 г.» и добавляет уже от себя: «но эта гипотеза не может считаться доказанною» («Латинское владычество на Востоке». Стр. 62).
(стр. 238.)