"Историк Марксист", №8, 1928 год, стр. 173-191.
В июле текущего года исполнится сто лет со дня рождения Н. Г. Чернышевского.
Крупнейший революционер и материалист эпохи 60-х годов недостаточно изучен. До 1905 года даже упоминание имени Чернышевского было большим преступлением против царской цензуры. Архивные документы «дела» Чернышевского, его рукописи, его мемуарное наследие было за семью печатями. И после первой революции цензура сильно исказила полное собрание сочинений. По-настоящему изучение Чернышевского может быть начато только сейчас. Даже крупная работа Плеханова о Чернышевском утратила сейчас огромную долю своего научного значения уже потому, что в руках автора не было архивных документов, которыми мы располагаем в настоящее время.
Привычка связывать изучение крупных революционных явлений с их юбилейными датами стала, к сожалению, нашим обычаем. Конечно, Чернышевский заслуживает и не «юбилейного» изучения. Но буржуазная историография оставила нам такую массу искаженных проблем, подлежащих пересмотру, такое количество еще совершенно неразработанных областей, что сразу за все вопросы приняться невозможно — надо установить хоть какой-нибудь порядок. Если этот «порядок» устанавливается у нас... юбилеями, это, конечно, черезчур «стихийно», но в конце концов не так уж плохо, если юбилеи приносят действительно ценную литературу.
Важность того, чтобы выход литературы был точно приурочен к сроку юбилея, вполне очевидна: юбилейная дата вызывает массовый интерес к вопросу, и лишь та литература удовлетворяет ему, которая вышла за некоторое время до юбилея. Ею сможет воспользоваться докладчик на собрании, журнальный работник, она отразится на преподавании в школе, она должна сказаться на текущей периодической литературе — ведь каждая газета, каждый журнал в дни юбилея уделят внимание Чернышевскому. Поэтому нам кажется чрезвычайно важным собрать и рассмотреть ту литературу о Чернышевском, которая в настоящее время выпущена на рынок или выпускается в ближайшее время. Такой предварительный обзор должен более всего сослужить службу массовому рядовому работнику, который так или иначе будет заинтересован в юбилейной литературе. Конечно, он не уничтожает необходимости послеюбилейных обзоров, когда появятся в свет и запоздалые юбилейные работы, и общее литературное ядро достаточно определится и сможет подлежать научному учету.
Начнем с источников, с документов. Вся проблема изучения Чернышевского в настоящее время такова, что вопрос о документах является первоочередным. По настоящему изучить Чернышевского можно только подняв всю архивную целину, не оставив необследованной ни одной фразы, написанной им, ни одного тайного правительственного документа, говорящего о нем. Слишком долго скрывала от нас истинного Чернышевского царская цензура и жандармы. Восстановить все тексты — первейшая задача, только разрешив ее, можно начать изучение.
Почти нет сомнений, что самый крупный документ о Чернышевском, публикацию которого принес нам юбилей, уже в настоящее время находится в наших руках. Я говорю о дневнике Чернышевского, который он вел в 1848—1853 годах. Он опубликован в первом томе недавно вышедшего «Литературного наследия» Н. Г. Чернышевского (под редакцией и с примечаниями Н. А. Алексеева, М. Н Чернышевского и проф. С. Н. Чернова. — М.-Л. ГИЗ, 1928, IV, 748 стр.).
Это документ огромной ценности и, добавим, очень своеобразной ценности в ряду других источников изучения Чернышевского. Дело в том, что над всеми другими его сочинениями тяготеет цензура, следы которой мы не можем никак уничтожить: ведь вся масса научных работ величайшего просветителя своей эпохи писалась в предвидении царской цензуры. Чернышевский, работая над статьями для «Современника», ни на одну минуту не забывал о цензуре, масса усилий потрачена им на маскировку от цензуры истинных своих намерений, величайшая ироническая хитрость и изворотливость проявлены для того, чтобы под носом у цензуры сказать читателю запретные вещи. Часто этой необходимостью изворачиваться продиктована самая структура работ: писалась рецензия на нестоящую книжку, чтобы «обронить» несколько нужных мыслей, говорилось о французской журналистике так, чтобы читатель понял, что речь идет о русской, вставлялись специальные «картоны», т.-е. нарочито «благонадежные» места, которые должны были втереть очки цензуре (к этому приему, между прочим, прибегали и французские просветители XVIII в., например, Вольтер, Монтескье). Современному читателю и даже современному ученому очень трудно в этом разобраться, а зачастую и почти невозможно. Так что даже полное восстановление фактических цензурных купюр все-таки не уничтожит того искажения, которое наложила царская цензура на работы Чернышевского — останется его личное предвидение этой цензуры, отчасти искажавшее и затемнявшее его мысль. Другая крупнейшая группа писаний Чернышевского — его письма — тоже далеко не всегда писались вполне свободно. Особенно это относится к письмам сибирского периода над ними тяготеет двойная цензура: с одной стороны, учет Чернышевским царской цензуры, с другой — нежелание огорчать горячо-любимую семью, заставлявшее Чернышевского скрывать от нее истинное положение вещей. Совершенно иное дело — дневник 1848—1853 годов. Юноша Чернышевский, сначала студент, затем молодой преподаватель, писал его только и единственно для себя. Никто не мог прочесть этих записей — они писались особым шрифтом. Если бы не сын Чернышевского, Михаил Николаевич, совершивший дело большого общественного значения, расшифровав этот, дневник, он и сейчас, вероятно, был бы недоступен исследователю. Часть дневника, обратившая на себя внимание следователей во время процесса Чернышевского, была позже опубликована, с некоторыми пропусками М. Н. Чернышевским в X т. полного собрания сочинений отца. Полностью же дневник впервые публикуется в настоящее время.
Дневник — крупнейшей важности человеческий документ. Мы видим в нем, прежде всего, как зреет в Чернышевском мыслитель и революционер. Бурный 1848 наложил на дневник свою печать. Среди рассказов о женитьбе товарища, университетской работе, родственниках, переписке с родителями — то и дело мелькают впечатления о революционной Франции, о социализме, о Луи Блане. «Все более утверждаюсь в правилах социалистов», пишет двадцатилетний Чернышевский 28 июля... «в сущности, я верю, что будет время, когда будут жить по Луи Блану: chacun produit selon ses facultés et recoit selon les bésoins»1 — это необходимо должно быть, когда производство увеличится и собственности не будет в строгом смысле, потому что у каждого всегда будет все, что ему захочется, и потому предварительно захватывать и хранить будет не для чего» (стр. 219—220). «Прудонову речь... начал читать, какой необыкновенный жар! не решительно ли я революционист, что не осуждаю с первого раза его и сужу о нем, что он высоко стоит и будет стоять в истории» (стр. 263). Поражает его зрелость мысли, отчетливость политических суждений, ясное представление о классовой структуре общества: «...этот Кавеньяк являлся мне, судя по своим речам, глупым, хотя, может быть, и честным человеком, который выучил несколько фраз и переминает их, и который думает, что глупостями можно успокоить Францию, а не излечением социальных зол! Эх, господа, вы думаете дело в том, чтобы было слово республика, да власть у вас, — не в том, а в том, чтобы избавить низший класс от его рабства не перед законом, а перед необходимостью вещей, как говорит Луи Блан, чтобы он мог есть, пить, жениться, воспитывать детей, кормить отцов, образовываться и не делаться — мужчины трусами или отчаянными, а женщины — продающими свое тело. А то вздор-то! Не люблю я этих господ, которые говорят свобода, свобода — и эту свободу ограничивают тем, что сказали это слово, да написали его в законах, а не вводят в жизнь, что уничтожают тексты, говорящие о неравенстве, а не уничтожают социального порядка, при котором ⁹/₁₀ рода рабы и пролетарии. Не в том дело, будет царь или нет, будет конституция или нет, а в общественных отношениях, в том, чтоб один класс не сосал кровь другого» (стр. 266).
19 февраля 1853 года Чернышевский записывает разговор со своей невестой. Его пугает, что его революционность может послужить препятствием к их браку — «та, которая теперь составляет мое счастье», может подвергнуться опасности. «Я жду каждую минуту появления жандармов, как благочестивый схимник каждую минуту ждет трубы страшного суда. Кроме того, у нас будет скоро бунт, а если он будет, я буду непременно участвовать в нем» — говорит он ей. «Это непременно будет. Неудовольствие народа против правительства, налогов, чиновников, помещиков, все растет. Нужно только одну искру, чтобы поджечь все это. Вместе с тем, растет и число людей из образованного кружка, враждебных против настоящего порядка вещей. Готова и искра, которая должна зажечь этот пожар. Сомнение одно — когда это вспыхнет? Может быть, лет через десять, но я думаю, скорее. А если вспыхнет, я, несмотря на свою трусость, не буду в состоянии удержаться, я приму участие... Меня не испугает ни грязь, ни пьяные мужики с дубьем, ни резня»... (стр. 557).
Внутренний рост Чернышевского чувствуется на каждой странице. 18 сентября 1848 г. он пишет: «...единственная и возможно лучшая форма правления есть диктатура или лучше наследственная неограниченная монархия, но которая понимала бы свое назначение, что она должна стоять выше всех классов и собственно создана для покровительства утесняемых...», а 20 января 1850 года он стоит на совершенно иной точке зрения: «правление должно перейти в руки самого низшего и многочисленнейшего класса «земледельцы + поденщики + рабочие — так, чтобы через это мы были избавлены от всяких переходных состояний между самодержавием (во всяком случае, нашим) и управлением, которое одно может соблюдать и развивать интересы массы людей... монарх, а тем более абсолютный монарх, только завершение аристократической иерархии»... (стр. 496). И на ряду с этим — много штрихов исторического идеализма. Между прочим, всюду сквозит вера в бога, поколебленная критицизмом, но все же живая.
В этом же томе изданы две редакции отрывков из автобиографии Чернышевского, — интересные, но гораздо менее значительные по содержанию, более всего характерные для быта, окружавшего Чернышевского в годы детства.
Теперь несколько слов о подаче материала, о работе редакторов и комментаторов. Тут неизбежно у каждого читателя возникает ряд серьезных упреков. Оговариваюсь, — эти упреки не могут относиться к покойному Михаилу Николаевичу Чернышевскому, исключительно много поработавшему над изданием сочинений своего отца и заслужившему самую горячую нашу благодарность. Дело идет об остальных, здравствующих редакторах. Первейший недостаток — отсутствие у книги редакторского предисловия. Его «заменяет» предисловие от... Государственного издательства. По этому случаю мы ничего не знаем о происхождении и плане издания «Литературного наследия», о точном распределении ролей между тремя редакторами, о связи данного издания с уже опубликованными сочинениями Чернышевского. О будущем плане работ сообщает от себя Госиздат, но ведь он в смысле обработки текста «безответственное лицо». Затем, изданию не предпослано никаких пояснений об условных сокращениях: некоторые из них пояснены лишь в сносках, другие не пояснены: десятки раз повторено, что «заключенное в курсивные скобки в оригинале зачеркнуто», но не пояснено совсем, что заключено в прямые скобки и кто за это ответственен, и что заключено в простые круглые скобки (пример, стр. 27). Чрезвычайно трудно, а подчас и невозможно разобраться в примечаниях. Примечания Н. Г. Чернышевского, М. Н. Чернышевского и остальных редакторов совершенно перепутались. Кому, например, принадлежит 1-е примечание на стр. 3 и кому 1-е на стр. 9? Оба не подписаны, но по смыслу ясно, что второе принадлежит Н. Г. Чернышевскому, а первое нет. Некоторые примечания М. Чернышевского не согласованы с планом настоящего издания: так, например, на стр. 680 (примечание 3-е) вдруг говорится, что словарь к Ипатьевской летописи, составленный Н. Г. Чернышевским, «помещен в настоящем томе». Между тем, в «настоящем томе», конечно, этого словаря нет. В чем дело? Да просто в том, что это примечание механически выхвачено из «Полного собрания сочинений» 1906 г. (ср. т. X, ч. 2, стр. 97), где, действительно, в X томе находится словарь к Ипатьевской летописи. Затем, совершенно непростительно отсутствие указателя мест и имен. Как некий суррогат, помещен список имен, упоминаемых в дневнике (т.-е. лишь в части данного тома), без указания страниц, где, какие именно упомянуты. Между прочим, в этот список лиц почему-то попала... машина вечного движения. Одним словом, редактора совершили большую и ценную работу, но не закончили ее, бросили ее перед читателем в очень беспорядочном виде и тем очень затруднили чтение. Судя по вводным замечаниям Госиздата, дальнейший план издания «Литературного наследия» таков: следующие два тома, уже подготовленные к печати, содержат письма Чернышевского, числом свыше 800, в других томах будут помещены беллетристические произведения и статьи исторического содержания, написанные в Петропавловской крепости и в ссылке.
Все остальные документы, уже изданные к юбилею, и малочисленны и гораздо менее значительны. Из вновь опубликованного материала надо указать на публикацию записки А. Н. Пыпина цо делу Н. Г. Чернышевского («Красный Архив», т. XXII, 1927). Двоюродный брат Н. Г. Чернышевского, Л. Н. Пыпин, как известно, много раз пытался облегчить его участь. К числу подобных попыток и относится «записка», поданная Лорис-Меликову в феврале 1881 года. В этой записке А. Н. Пыпин подробно рассказывает об обстоятельствах, доказывающих невинность Чернышевского и неправильность судопроизводства. До сих пор эта записка не была опубликована, хотя, конечно, была известна некоторым исследователям Н. Г. Чернышевского. Публикующий записку Ю. Стеклов снабдил ее введением и примечаниями, в которых исправил фактические погрешности автора «записки». Как источник для изучения дела Н. Г. Чернышевского, записка эта дает очень мало. Она интересна лишь для характеристики Пыпина — более всего в этом направлении и использует ее Стеклов. Но ни с той, ни с другой точки зрения она не является вполне доброкачественным источником; хлопоты перед властями об освобождении близкого родственника и любимого товарища, конечно, заставляли Пыпина маскировать и замалчивать как то, что он знал о Чернышевском, так и личные свои мнения.
В Саратовском сборнике, посвященном Н. Г. Чернышевскому, вышедшем в 1926 г. (Н. Г. Чернышевский. Сборник. Неизданные тексты, материалы, воспоминания. Саратов 1926) имеется ряд мелких рассказов Чернышевского, публикуемых впервые. Прямой связи с предстоящим юбилеем этот сборник не имеет он издан в память тридцатипятилетия со для смерти Чернышевского. Но мы упоминаем о нем, так как он все же занимает на книжным рынке известное место в текущей юбилейной литературе о Чернышевском.
Чтобы закончить вопрос с документальными публикациями, вызванными юбилеем, необходимо остановиться и на некоторых работах, еще не вышедших из печати. Комиссия по юбилею Чернышевского, созданная при президиуме ЦИК СССР, под председательством М. Н. Покровского, предприняла издание пятитомного собрания избранных сочинений Чернышевского. Первый том, в настоящее время находящийся в печати, посвящен Чернышевскому-историку. В него входят две группы его работ — первая содержит работы, связанные с крестьянской реформой, вторая — работы по западной истории, точнее, по истории Франции; последние работы выбраны, как особо характерные для Чернышевского-историка. В первую группу вошли работы: «Труден ли выкуп земли»?, «Письма без ареса», прокламация «К барским крестьянам», работа о «Исследованиях внутренних отношений народной жизни» Гакстгаузена, «Народная бестолковость». Вторую группу составляют: «Борьба партий во Франции при Людовике XVIII и Карле X», «Июльская монархия», «Кавеньяк». Работа подготовки этого тома ведется сотрудниками секции методологии истории Коммунистической Академии. Все работы, как правило, публикуются по дошедшим до нас первоисточникам — рукописям Чернышевского или, в случае их утраты, корректурам «Современника», и то, и другое2 хранится в доме-музее им. Н. Г. Чернышевского в Саратове: этот музей имеет свыше 2.000 рукописей Н. Г. Чернышевского. Работа по сличению печатаемого текста с рукописями и с корректурами ведется для этого издания внучкой Н. Г. Чернышевского, Ниной Михайловной Чернышевской-Быстровой, в настоящее время заведующей саратовским домом-музеем. Второй том избранных произведений посвящен Чернышевскому-экономисту, сюда войдут, главным образом, его примечания к Миллю; третий заключает критико-литературные работы Чернышевского. Четвертый том посвящен философским работам, пятый — художественному творчеству Чернышевского: этот том, вероятно, включит в себя «Что делать?» и «Пролог».
Издательство всесоюзного общества полнткаторжан и ссыльнопоселенцев предполагает выпустить в ближайшее время 31-ю книгу историко-революционной библиотеки «Каторга и Ссылка», посвященную Н. Г. Чернышевскому («Н. Г. Чернышевский. 1828—1928. Сборник статей, документов и воспоминаний». — М. 19283). Документальная часть этого интересного сборника содержит ряд любопытных материалов. В нем дан новый вариант автобиографических набросков Н. Г. Чернышевского, неизданные отрывки романа «Что делать», примечания Чернышевского к переводу «Введения в историю XIX в. Гервинуса» и письмо Чернышевского к Веселаго. О первом документе приходится повторить то же, что и об автобиографических материалах, помещенных в I т. «Литературного наследия» перед «Дневником»: они интересны исключительно со стороны быта, окружавшего раннее детство Чернышевского, и немного дают исследователю. Самое интересное в сборнике — неопубликованные отрывки из «Что делать», почерпнутые из переменного фонда Архива Октябрьской Революции в Москве Н. А. Алексеевым, где хранится черновой набросок романа, написанный отчасти шифром, о котором упоминалось выше. По мнению Н. А. Алексеева, этот отрывок можно скорее всего счесть цензорской купюрой. Он относится к XVII части 4-й главы романа, где, как известно, повествуется об открытии Верой Павловной магазина на Невском. Очень ценна публикация Н. А. Алексеевым примечаний к Гервинусу. Исследователь своеобразной социологии Чернышевского, в которой переплелись элементы исторического идеализма и материализма, найдет тут богатый материал. Чего стоит, например, такое ясное утверждение Чернышевского: «...история движется развитием знания. Если дополнить это верное понятие политико-экономическим принципом, по которому и умственное развитие, как политическое, так и всякое другое, зависит от обстоятельств экономической жизни, то получим полную истину; развитие двигалось успехами знания, которые преимущественно обуславливались развитием трудовой жизни и средств материального существования».
В этом же сборнике о-ва политкаторжан опубликованы ценные воспоминания о Чернышевском лиц, имевших с ним общение во время сибирской ссылки — ссыльных Стахевича, Баллода и воспоминания Вилюйского исправника.
Исследований о Чернышевском до сих пор появилось очень немного. Но, несмотря на это, можно предвидеть, что юбилей будет отмечен в литературе крупным спором об общей оценке деятельности Чернышевского. Неизбежно столкновение двух точек зрения: сторонники одной утверждают, что Чернышевский далеко не вполне приблизился к научному марксизму, сторонники же второй почти безоговорочно считают Чернышевского материалистом и коммунистом, приближающимся к Марксу по типу и значению. Можно не сомневаться, что этот спор будет чрезвычайно плодотворен для изучения Чернышевского и оживит его юбилей4. Вторая из упомянутых точек зрения выдвинута Ю. М. Стекловым, готовящим к юбилею переиздание своей монографии о Чернышевском в расширенном виде. Монография еще не появилась в свет, но много работ Ю. Стеклова, очевидно подготовительных к ней или вытекших из нее, уже опубликовано в печати. Укажем на две статьи в «Красной Нови», «Вокруг процесса Н. Г. Чернышевского» (1927, кн. IV), «Историко-философские взгляды Н. Г. Чернышевского» (1927, кн. VII5), на статью в журнале «Каторга и ссылка», «Вокруг ссылки Н. Г. Чернышевского» (кн. 33—34, 1927). Надо особо отметить статью Стеклова, помещенную в журнале «Научное Слово» (1928, № 2): «Н. Г. Чернышевский» (К вопросу об его политических взглядах) и брошюру «Николай Гаврилович Чернышевский» (1828—1889), изданную в «Дешевой библиотеке» журнала «Каторга и ссылка» (М, 1928). Эта статья Ю. М. Стеклова, как он пишет в примечании, представляет собою извлечение из первого тома второго издания его книги «Н. Г. Чернышевский». Политические взгляды Чернышевского рассмотрены по рубрикам: 1. Политические партии. 2. Историческая легенда. 3. Политический индифферентизм массы. 4. Вопросы революционной тактики. 5. Последнее политическое обозрение Чернышевского. Из всех работ Стеклова, опубликованных к юбилею, эта наиболее полно и отчетливо передает его понимание, в основном остающееся тем же, что и в популярной брошюре. Выводы здесь чрезвычайно заострены: «Чернышевский... стремился не просто к демократии, а к коммунизму, и признавал рабочий класс главным деятелем социальной революции, (стр. 58), Чернышевский ратовал за необходимость образования рабочей коммунистической партии (стр. 39) и пр.
При критике концепций Стеклова, прежде всего, встает вопрос методологический. Толкование мыслей Чернышевского основывается Стекловым на анализе текста Чернышевского, а текст этот — подцензурный, написан эзоповским языком. Этот язык Стеклов толкует самым произвольным образом. Толкование текста превращается подчас в чтение в сердцах. Нигде и никогда нельзя вычитать у Чернышевского мнения о пролетариате, как гегемоне русской революции и о необходимости рабочей коммунистической партии. Методологическим основанием толкования подцензурного текста, должно, прежде всего, служить сопоставление с ними текстов Чернышевского, не подвергшихся цензуре и писанных без ее предвидения; такими являются тексты «Дневника», прокламации «К барским крестьянам» и др. В этом сопоставлении и надо найти ключ. Между тем в упомянутой работе Стеклова совершенно нет речи, даже о прокламации «К барским крестьянам», хотя невозможно говорить о политических взглядах Чернышевского без изучения последней. Но не менее ясно, что в ней нет ни звука ни о рабочих, ни о социализме и коммунизме, а буржуазные порядки Англии и Франции выставлены, как верх благополучия. Мимо этих фактов пройти нельзя. В брошюре, очевидно, даны заостренные выводы исследования Ю. Стеклова, поэтому необходимо остановиться на ней подробнее. Этого особо требует и тот факт, что это — популярная брошюра, имеющая известного автора и десятитысячный тираж. Первое, что дойдет до массового читателя из юбилейной литературы, будет именно эта книжечка. Сличение некоторых выводов статей и брошюры позволяет говорить о том, что в последней Стеклов пошел еще дальше по пути «обольшевичения» Чернышевског. Ю. М. Стеклов начинает с указания на то, что основоположник русского революционного коммунизма (стр. 2, 4 и др.). Советскую власть, по мнению Стеклова, Чернышевский предсказывал, едва сойди с университетской скамьи» (стр. 51), а Октябрьская революция есть именно та революция, «о которой некогда мечтал Чернышевский» (стр. 50). Концепция Стеклова нам кажется неправильной и подлежащей критике. Она, прежде всего, лишена истopичecкoй перспективы. Мерки, приложенные Стекловым к Чернышевскому, и приписанное ему значение даны не эпохой 60-х годов, а нашей современностью. В уста Чернышевского влагаются явно ленинские формулировки. Такими кажутся, например, рассуждения о «социалистическом перевороте в отсталой стране, с преобладанием мелкого крестьянского хозяйства» (стр. 15). Самое выражение «основоположник русского коммунизма» в высокой степени спорно: во-первых, можно ли говорить в данном случае о каком-либо национальном коммунизме? Тут внутреннее противоречие. Дело идет, очевидно, об «основоположнике коммунизма в России»; но и тут вызывает возражения термин «основоположник». Чернышевский основ коммунизма в России не заложил, — его коммунизм лишь ступенька, пройденная русской революционной теорией. Косвенным образом работа Стеклова может исказить представление о Ленине у недостаточно подготовленных молодых товарищей. Поэтому оставить концепцию Стеклова без критики никак нельзя. Во всю ширь эту критику можно развернуть лишь тогда, когда выйдет работа Стеклова, где основные его положения будут так или иначе аргументированы.
Другие исследования о Чернышевском, уже пущенные в оборот издательствами, более специальны, не затрагивают таких общих тем и, к тому же, очень немногочисленны. Укажем на статью Ю. Стеклова «Вокруг освобождения Чернышевского», помещенную в уже упомянутом юбилейном сборнике О-ва Политкаторжан. Ему же принадлежит живая и горячо написанная статья «Вокруг ссылки Н. Г. Чернышевского» («Каторга и ссылка», кн. 33—34, 1927), в которой сведены в одну общую картину все беззаконные действия царского правительства, преступившего собственные законы для того, чтобы до конца «обезвредить» своего опасного врага. К тому же циклу работ Ю. Стеклова относится статья «Вокруг смерти Н. Г. Чернышевского» (Кр. Архив, том 26, 1928), где собрано много данных, рисующих об откликах революционно настроенных кругов на смерть Чернышевского. Необходимо еще указать на статью «Решенный вопрос (Экспертиза по делу М. Г. Чернышевского)» (Кр. Архив, т. 25, 1927). Этой работе предпослано введение Ю. Стеклова, выясняющее значение экспертизы. Как известно, обвинение Чернышевского основывалось царскими жандармами на приписывании ему ряда документов. Как ни настаивал Чернышевский на действительно научной экспертизе почерка, таковая произведена не была. Невежественные чиновники следственной комиссии и сената признавали грубые подделки провокатора В. Костомарова принадлежащими руке Чернышевского. Настоящая научная экспертиза почерков произведена лишь сейчас: она представляет собой данные работ комиссии, организованной редакцией «Красного Архива», в составе специалистов-графологов, под председательством В. И. Геркан и при участии представителей редакции журнала. Выводы работ с большой убедительностью доказывают подделку пред’явленных Чернышевскому документов и еще раз убеждают нас в полной юридической несостоятельности процесса даже с точки зрения царского «правосудия». Ряд работ готовится к печати. Предполагается издание большого юбилейного сборника в Саратове, в который войдут многие исследовательские статьи. Из авторов этого сборника укажем Каценбогена, Скафтымова, Каплинского, Буша, Ильинского, Иванова, Быстрова. Каценбоген предполагает опубликовать статьи «Чернышевский и Фейербах» и «Чернышевский и Спиноза», С. Г. Ильинский — статьи «Чернышевский как мыслитель и революционер» и «Проблема классов и классовой борьбы в разрешении Чернышевского», Ю. А. Иванов, «Чернышевский и историческая эволюция XIX в.». В. В. Буш работает над «Очерками гоголевского периода» Чернышевского.
Большую работу готовит к юбилею Н. М. Чернышевская-Быстрова. Она подготовляет к печати полную библиографию Чернышевского и о Чернышевском и труд «Летопись жизни Чернышевского». Без этих работ совершенно невозможно действительно научное исследование Чернышевского: обязательные условия настоящей научной работы — наличие полного библиографического указателя и синхронистических таблиц. Чрезвычайно желательно скорейшее издание этих ценных работ. К этому же типу изданий относится «Каталог рукописей Чернышевского», над которыми работает С. И. Быстров.
Следует отметить, что исключительно мало сделано для предварительного ознакомления широких читательских масс с юбилеем и его значением.
На всех вышедших или выходящих работах лежит печать специального изучения: они или публикуют скупо комментированный документ или останавливаются на частном вопросе, имеющем значение лишь для искушенного в изучении Чернышевского читателя. Широкий массовый читатель «обслужен» исключительно брошюрой Стеклова. Затем совершенно отсутствуют работы по эпохе Чернышевского: ведь он совершенно непонятен вне эпохи. Вся несостоятельность спора о «большевизме» и «меньшевизме» Чернышевского вскрывается именно изучением его на фоне эпохи.
Последний крупный пробел — отсутствие популярной массовой книжки или статьи о влиянии Чернышевского на дальнейшее революционное движение, о восприятии его работ позднейшими революционерами. Ведь в этой-то стороне жизни идей Чернышевского — основная их сила. В эту тему входит другая, с которой надо бы начать: как относился Ленин к Чернышевскому и что он о нем писал? Ведь у Ленина масса высказываний о Чернышевском! Сделано тут что-нибудь? Пока — ничего.
И даже то немногое, что сделано к юбилею, едва ли к нему подоспеет. В результате и этого юбилея мы окажемся лицом к лицу со старой, но вечно новой «юбилейной» арифметической задачей: сколько юбилеев нам еще надо проворонить, чтобы научиться их своевременно отмечать?
Если наши историки-марксисты чрезвычайно мало уделяют внимания собственно военной истории и истории военного искуства (счастливое исключение, как известно, представляет в этом отношении М. Н. Покровский, но и его интересует, главным образом, лишь дипломатическая и вообще политическая сторона новейших войн), то некоторые из старых военных специалистов, под влиянием уроков революции и марксистской критики, все больше начинают проникаться мыслью, что военную историю нельзя изучать изолированно, как самостоятельный процесс, не связанный самым тесным образом с социальными отношениями, с экономикой и политикой каждой данной эпохи. Вместе с тем подрастает новое поколение военных историко-коммунистов, прошедших не только Военную Академию, но и марксистско-ленинскую школу, как теоретическую, так и практическую, в огне гражданской войны. В результате этих идущих друг другу навстречу процессов военная история в широком смысле слова, т.-е. история военного искусства в целом и история отдельных войн, начинает терять свой узко цеховой, профессиональный характер, ставится в рамки истории социально-политической и тем самым облекается плотью и кровью, становится жизненной и интересной не только для военных специалистов, но и для всех, занимающихся историческими проблемами, в числе которых проблема войны играет далеко не последнюю роль.
С этой точки зрения некоторые военно-исторические работы, вышедшие в течение последних 1½—2 лет, представляют собою несомненно крупное событие и заслуживают быть отмеченными на страницах «Историка-марксиста».
Впрочем, одни из этих работ, посвященные отдельным кампаниям или периодам мировой войны, при всей своей большой военно-научной ценности, преследуют специально военные задачи и интересуют почти исключительно чисто военных историков и теоретиков в области тактики, оперативного искусства и стратегии. В числе этих книг на первом месте, конечно, стоит капитальная 2-томная работа проф. Военной Академии, В. Ф. Новицкого, посвященная кампании 1914 г. в Бельгии и Франции (Гиз, т. I, 1927 г. и II, 1928 г.), а затем вышедшая в 2-х частях (в течение того же приблизительно времени) книга преподавателя Военной Академии А. Базаревского, исследующая последний этап мировой войны на зап. фронте («Кампания 1918 г. во Франции и Бельгии», Гиз, 1927 г.). Здесь стоит лишь отметить, что если проф. Новицкий, признавая все огромное значение социально-экономических факторов в современных войнах, думает все же, что их деятельность не сказывается в отдельных кампаниях и что вообще их изучение «относится к области социально-экономических наук, а не военной истории»6, то в книге Базаревского социально-политическому элементу, поскольку он играл роль в последнем акте мировой драмы, уделяется уже сравнительно довольно большое место. Все же и она вряд ли может выйти за пределы чисто военной аудитории.
Поэтому наш обзор будет посвящен, главным образом, двум наиболее ярким и имеющим наиболее широкий и общий интерес работам последнего времени: двухтомной «Эволюции военного искусства» проф. Военной Академии, А. Свечина и диссертации на звание преподавателя высших военно-учебных заведений, написанной молодым военным историком-коммунистом В. Меликовым, — «Марна, Висла, Смирна» (Гиз. 1927 и 1928 г.г.).
Работа А. Свечина представляет из себя историю военного искусства, иллюстрированную в отдельных ее этапах анализом важнейших войн и даже битв. При этом автор преследует одновременно две цели: с одной стороны, рассмотреть эволюцию военного искусства, как часть «общей истории культуры», а с другой — искать в этой эволюции внутреннюю логику самого военного дела и использовать историю войн для определенных тактических, оперативных и стратегических выводов. Оба тома этой работы построены по разному типу. Если первый дает в широких мазках исторический обзор военного искусства от древней Греции и Рима через средневековье и новое время до наполеоновских войн включительно (и том числе и судьбы военного искусства в России, от Киевской Руси до конца XVIII в.), то второй том занимается подробным анализом ряда конкретных войн XIX и XX в.в. (Крымской, войн 1859, 66, 70 и 71 г.г., гражданской войны в Соедин. Штатах, русско-турецкой, англо-бурской и русско-японской войны) и характеристикой армий разных стран и заканчивается главой, где подводятся итоги развития военного искусства к началу мировой войны.
В первом томе автор в значительной мере следует за известной работой Дельбрюка, хотя и здесь привлекает много нового и свежего материала. Второй том — гораздо самостоятельнее и в некоторых своих частях обнаруживает знакомство с Марксом и особенно с военными работами Энгельса. В обоих томах проработан огромный обшеисторический и военно-исторический материал, разбросано множество интересных мыслей, и читаются они в общем с большим интересом.
В настоящем обзоре, само собою разумеется, мы не можем останавливаться на чисто военных взглядах автора, в частности, на его противоставлении устаревшей, по его мнению, наполеоновской идее «сокрушения» — современной теории «измора».
Что же касается исторических взглядов автора, поскольку они отразились в данной работе и его методологии, то, хотя их далеко нельзя назвать марксистскими, но для него является аксиомой, что война есть функция политики и экономики, и поэтому зависимость основных моментов эволюции военного дела и организации армии — от общественной обстановки и экономики каждой данной эпохи, а также от классовой структуры и исторических особенностей данного государства — в общих чертах проводится автором довольно систематически и в большинстве случаев правильно и удачно. Впрочем, это имеет место, главным образом, по мере приближения к новому и новейшему времени. По отношению к античному миру и отчасти к средневековью, равно как к войнам ислама социально-политический фон намечен автором в весьма слабой степени.
Вместе с тем, целый ряд моментов книги вызывает серьезные возражения. Не касаясь мелочей, отдельных неясностей, ошибок или противоречий, неизбежных в таком труде, обнимающем около тысячи страниц и охватывающем колоссальное количество фактического материала, — остановимся лишь на более существенных моментах. Прежде всего, в своем методологическом введении автор придерживается совершенно устарелой исторической концепции, видящей «в общей мировой эволюции единый процесс» (т. I, стр. 15). В соответствии с этим он употребляет в дальнейшем выражения о «возрождении» денежного хозяйства и капитализма в новое время (вместо их «зарождения»), видит во всем военном искусстве нового времени лишь реставрацию античности и т. п. Все эти выражения и высказывания, конечно, устарели и неверны. Одновременно мы наблюдаем некоторое злоупотребление переносом новейших терминов, как «империализм», «буржуазная республика» и др. в античный мир.
Затем, на протяжении всего труда чувствуется сознательное игнорирование автором военного искусства стихийных народных движений, партизанских войн и т. д. Военное искусство революционных эпох автор, повидимому, считает достойным изучения лишь с того момента, как оно становится организованным, включенным в строгие военные рамки и подчиненным определенному военному вождю. Правда, влияние нашей гражданской войны сказалось в том, что автор вставил в свою работу весьма интересную главу о гражданской войне в Соед. Штатах. Но он в то же время совершенно не упоминает о национальных и гражданских войнах эпохи 1848—49 г.г., о Гарибальди, о военной организации Парижской Коммуны, не говоря уже о войне американских колоний с Англией, о войнах Нидерландов с Испанией (из всей этой эпохи он берет лишь Морица Оранского с его немецкими наемниками) и еще более ранних.
Наконец, давая интересные характеристики французской, германской, английской и русской армий в XIX в., характеристики, в которых нередко чувствуется благотворное влияние Энгельса и Меринга, автор несколько идеализирует Наполеона III (как он несомненно идеализирует и «демократизацию» русской армии в конце XVIII в.) и недостаточно глубоко проникает в политическую подоплеку новейших войн, особенно русско-турецкой и русско-японской. Между тем, не говоря уже о Марксе и Энгельсе (автором не использована их полемика с Лассалем по поводу войны 1859 г., а также письма и статьи Маркса о гражданской войне в Америке), мы уже у Чернышевского в его поистине зaмeчaтeльныx военных обзорах находим ряд драгоценных мыслей, касающихся влияния политики на причины, ход и исход войны 1859 г. и первых лет американской войны.
Впрочем, несмотря на указанные нами недостатки и целый ряд других, на которых здесь не место останавливаться, капитальная работа А. Свечина вносит свежую струю в военно-историческую литертуру, дает много интересного материала, будит мысль и прочтется с пользой не только в той среде, для которой она непосредственно предназначена.
Книга В. А. Меликова — «Марна, Висла, Смирна» — это, насколько нам известно, первая большая, научно-исследовательская работа военно-исторического и стратегического характера, написанная марксистом-коммунистом. Это обстоятельство придает ей особый интерес, но это же заставляет и пред’явить к ней особые требования.
По своему замыслу работа т. Меликова представляет собою интересную и оригинальную попытку дать параллельный, связанный единством основной идеи и опирающийся на широкий социально-политический и исторический базис — анализ трех крупнейших кампаний 1914—1923 г.г., взятых из мировой войны, советско-польской и греко-турецкой. Автор разбирает подробно причины того, почему две первых кампании, смело задуманные и блестяще начатые, окончились неудачей, и почему третья из них привела к огромной и прочной победе. При внешнем сходстве всех трех кампаний они характеризуются глубокими различиями политической и стратегической обстановки. И это дает возможность автору — как при разборе каждой отдельной кампании, так и при заключительном итоге всей «трилогии» — сделать ряд поучительных выводов политического и оперативного характера.
Книга основана на проработке большого литературного и отчасти архивного материала, написана живо и с под’емом и способна «гражданского» историка заинтересовать военным делом.
Но при этом основная мысль автора — тесно связать исторически стратегию с политикой, и не только по отношению к целым войнам, но и к отдельным кампаниям, мысль, вполне правильная и марксистки выдержанная (эту задачу, как известно, блестяще выполнил Энгельс в своих статьях о франко-прусской войне), — эта мысль проведена автором весьма неполно и нередко противоречиво, почему читатель, заинтересованный поставленной автором проблемой, остается в значительной мере неудовлетворенным.
Прежде всего, в вопросе о Марне обширное предисловие автора, касающееся общих причин мировой войны, несмотря на весьма большое количество использованного материала, является, в общем, все же повторением достаточно известных вещей и потому могло бы быть сокращено в несколько раз. Гораздо более благодарной, хотя и более трудной, задачей было бы дать подробный социально-политический анализ именно первого этапа войны. Между тем автор, делая попытку, правда, довольно поверхностную, об’яснить германский план войны и самоуверенность германского командования перед Марной из особенностей экономического и политического развития Германии последних десятилетий перед войной, хранит полное молчание о причинах крупнейших стратегических ошибок и значительной растерянности во французских рядах в первый момент войны. А эти причины нетрудно было бы вскрыть при внимательном исследовании социально-политических и исторических и классовых особенностей Франции по сравнению с Германией.
Далее, если неудача похода на Варшаву, по мнению автора, в конечном счете об’ясняется несоответствием между смелым оперативным планом нашего командования и отсталостью нашего тыла в техническом и экономическом отношении, — то непонятно, как об’яснить блестящую победу турок в 1922 г., малоазиатский тыл которых — в культурном, техническом и экономическом отношениях — был еще более отсталым. Эта странность об’ясняется только тем, что автор очень мало остановился на национальном моменте, который в обоих последних кампаниях играл огромную, но противоположную по своим последствиям роль. По мере приближения к Висле нам все больше приходилось действовать во враждебной национальной среде, тогда как турки изгоняли из своей среды ненавистных завоевателей, питавшихся английскими субсидиями. Кроме того, автор не учел ряда особенностей нашей тогдашней экономической политики в оккупированных областях, которая могла оттолкнуть значительную часть мелко-буржуазного и крестьянского населения (что и учтено было Лениным в известном письме к грузинским большевикам в момент советизации Грузии).
Кроме этих общих замечаний, отметим несколько частных промахов, бросающихся в глаза. Автор некритически применяет термин «империализм» к Англии XVIII и даже XVII в., вместо термина «завоевательная политика». Он утверждает (стр. 44, примеч.), что, как «установила современная экономика», «промышленные кризисы более или менее правильно повторяются через каждые 10—12 лет», забывая или не зная, что эта строгая периодичность уже более полувека, как отошла в область истории.
Наконец, при общей живости, яркости и образности языка книги, в нем попадаются иногда выражения, вызывающие улыбку и свидетельствующие о недостаточно тщательной редакции. Так, на стр. 350 мы читаем о «полном бесправии турецких султанов в занятых областях» (вм. бесправия населения под властью султанов).
При всем том книгу т. Меликова нельзя не признать оригинальным по замыслу, свежим, интересным и, в общем, крупным вкладом в нашу военно-историческую литературу.
В заключение отметим еще выход первого тома «Гражданской войны 1918—1921 г.г.». Это издание, выходящее под общей редакцией А. С. Бубнова, С. С. Каменева и Р. П. Эйдемана, рассчитано на три тома. Первый том под заглавием «Боевая жизнь Красной армии», редактировавшийся В. А. Меликовым, Н. А. Русановым и А. Н. Де-Лазари, посвящен, главным образом, мемуарному освещению большого ряда моментов гражданской войны на всех фронтах, до Кронштадта включительно, при чем мемуары писались непосредственными участниками событий, в том числе такими крупными деятелями Красной армии, как С. Буденный, И. Кузьмин, Фабрициус и другие. Тому предпослана большая и значительная по содержанию вводная статья А. С. Бубнова, дающая общий военный и политический анализ эпохи гражданской войны. Книга снабжена множеством весьма любопытных фотографий, издана хорошо и читается с большим интересом.
Следующий том будет посвящен тактическим, оперативным и стратегическим выводам, имеющим военно-научное значение, а третий — общему стратегическому очерку гражданской войны.
Приступая к настоящему обзору, я прежде всего натолкнулся на ряд затруднений чисто формального характера. Первым явилась необходимость установить хронологические рамки привлекаемого материала. Литература по древней истории настолько бедна, что казалось соблазнительным охватить весь послереволюционный период, давши таким образом обзор «за десять лет». В такой обзор, однако, пришлось бы включить и произведения, только случайно вышедшие после революции и подготовленные к печати значительно ранее. Поэтому я условно начинаю свой обзор с 1920 г. — года оживления издательской деятельности и появления первого «академического» послереволюционного журнала, посвященного вопросами истории — «Дела и Дни». Начиная с этого момента, я стремился зарегистрировать по возможности все вышедшие за это время существенные работы (заранее отведя только первые томы труда покойного Н. А. Рожкова — «Русская история в сравнительно-историческом освещении (основы социальной динамики)», из которых первый вышел в свет ранее указанного срока — в 1919 г. и которые, с одной стороны, мало чем отличались по общей концепции от вышедшей еще задолго до революции «Русской истории с социологической точки зрения» того же автора и, с другой, казались более интересными для рассмотрения в связи с остальными томами «Истории» Рожкова); здесь, однако, встретилось новое затруднение. Разработка тем древнего периода русской истории с значительной интенсивностью (относительно количества исследователей) шла в провинции; последнее обстоятельство легко об’яснимо — историки, живущие в центральных городах, особенно в Москве и Ленинграде, получили от революции богатейпшй подарок — недоступные до той поры архивы и в первую очередь принялись за их разработку. Но провинциальные издания, обычно с небольшим тиражем, быстро становились библиографической редкостью, и их с трудом можно разыскать даже в центральных наших книгохранилищах, и то в разрозненных комплектах. Становилась сомнительной полнота обзора. Кроме того, оказывалось затруднительным включить в обзор с надлежащей полнотой и работы украинских историков, напечатанных в украинских изданиях, тоже не всегда имеющихся в нашем распоряжении.
При всех этих оговорках мне все же казалось возможным дать, хотя и не исчерпывающий, обзор литературы по основным темам, которыми оказались: 1) История славянского расселения и возникновение русского государства; 2) Колонизация русской территории; 3) Социальный строй древней Руси и возникновение феодализма. Характерно почти полное отсутствие работ по вопросам раавития производительных сил и хозяйства древней Руси. Причины этого кроются, с одной стороны, в скудости источников по экономической истории этого периода, с другой, — в том, что разработка этих вопросов до последнего времени почти целиком шла методами историко-юридической школы. Кое-что, впрочем, сделано и в этом направлении; но это последнее почти совсем не отразилось в трудах, посвященных первым названным здесь темам, и к рассмотрению работ по истории хозяйства я перейду в свою очередь, независимо от остальных отделов.
Нормальные размеры журнального обзора не позволяют остановиться с достаточной полнотой на разборе всех встающих тем и вопросов. Поэтому, подчас мне приходится ограничиться только изложением содержания той или иной работы с указанием наиболее важных ее моментов.
Уже давно стала аксиомой невозможность изучения древнейших, праисторических моментов русской истории без помощи археологии. Тем больший интерес вызывает статья компетентного русского археолога А. А. Спицына «Археология в темах начальной русской истории» (Сборник статей по русской истории, посвященных С. Ф. Платонову, П. 1922, стр. 1—12). Однако автор сразу же предупреждает читателя о том, что «мы можем дать здесь пока немногое», и действительно, статья гораздо больше говорит о тех возможностях, которые наступят, когда археологи должным образом изучат пространство русской равнины. Пока что выводы археологии сводятся к тому, что «широкая полоса восточного побережья Балтийского моря» стала в VI—VIII веках очагом довольно развитой и самобытной культуры; что знакомство этого края с норманнами началось не ранее половины IX века и что последние шли на русский север с Готланда. Далее автор намечает картину распределения финских племен и болгар по Волге, ставит ряд вопросов о характере существования летописных Веси и Мери и далее переходит к «трудному, многостороннему вопросу» — «откуда и когда появились в Новгороде славяне?» и делает по этому поводу ряд интересных замечаний, требующих, однако, как признает и сам А. А. Спицын, дополнительных подтверждений в виде новых раскопок и новых аналогичных материалов. Приходится пожалеть, что краткость (вряд ли случайная) статьи делает автора скупым по части сообщения фактического материала, который он кладет в основу делаемых наблюдений и гипотез. Так остается непонятным замечание на стр. 11 — «Путь из варяг в греки» — не реальность, а лишь возможность, подмеченная летописцем». При этом автор об’ясняет свою мысль, говоря, что норманны могли не доходить по этому пути до Константинополя, имея возможность получать все византийские товары в Киеве. Остается неясным, что могло задерживать норманнов в тот период, когда сношения Киева с Константинополем шли невозбранно, да и трудно себе представить древнего летописца сидящим над ландкартой Восточной Европы и устанавливающим «возможные» пути для норманнов. Вместе с тем очень ценно наблюдение, совпадающее с мыслью, которая сейчас как будто не вызывает уже возражений, хотя и высказывалась гипотетически, — о том, что основной артерией норманнских интересов был Волжский, а не Днепровский путь; это положение значительно изменяет сложившиеся в предыдущую эпоху взгляды на начальный период русской истории.
Вывод А. А. Спицына о медленности успехов археологии заслуживает тем большего сожаления, что плодотворность изучения археологических данных для историка чрезвычайно велика. Это лишний раз подтверждается статьей П. Г. Любомирова «Торговые связи Руси с Востоком в VIII—XI вв.» (Ученые Записки Государственного Саратовского имени Н. Г. Чернышевского Университета, 1913 г., т. I, в. 3, стр. 5—38). Автор, исходя из имевшихся в литературе данных по топографии кладов восточных монет на русской территории (главным образом по изданному в 1910 г. каталогу А. К. Маркова) составил карту этих кладов, на основании которой получил возможность приблизительно судить о времени и длительности знакомства отдельных русских местностей с Востоком. Выводы оказались довольно любопытными. Прежде всего, кажется прочным соображение П. Г. Любомирова на счет «преобладания восточных связей Руси почти до конца X века»; вероятными кажутся его соображения о главных путях торговли с Востоком — донском из Приднепровья и волжском из Новгородской области; любопытно и правдоподобно представление о более раннем возникновении торговом значении Пскова и Ладоги и сравнительно позднем появлении Новгорода (несколько наивны только ссылки на летописные предания, которым автор доверяет полностью). Несколько менее убедительными кажутся социологические обобщения П. Г. Любомирова относительно процесса развития городов и предполагаемого им разрыва между экономикой древне-русского города и деревни (последнее, впрочем, имеет вероятие, но здесь нельзя так обще говорить о всей древней Руси). Интересно отмечены и моменты хронологии восточной торговли, падающей с конца X века.
Вопросы истории славянского расселения и происхождения «Руси» не переставали интересовать русских историков. После появления в 1919 г. работы A. А. Шахматова «Древнейшие судьбы русского племени» (обстоятельно рассмотренной А. Е. Пресняковым в заметке «Взгляд А. А. Шахматова на древнейшие судьбы русского племени» — «Р. Ист. Журнал» кн. VII, П., 1925, стр. 114—120) особенное внимание этим вопросам уделил В. А. Пархоменко (его работы «О происхождении Руси» — «Русское прошлое» кн. 4, 1923 г., стр. 36—41, «Древляне и поляне» — «Известия отделения Р. яз. и слов. Акад. Наук» т. XXXI, стр. 267—270 и главная работа «У истоков русской государственности», Л. 1926, стр. 113). Концепция B. А. Пархоменки, исходя из намеченных Шахматовым трех групп славянских племен на русской территории, предполагает наличие и трех племенных союзов, борьба между которыми и составляет содержание первых столетий русской жизни. Если самая схема кажется довольно остроумной, то методы наполнения ее фактическим материалом вызывают больше чем простое сомнение. Автор чрезвычайно свободно пользуется летописными статьями, по произволу отбрасывая одни и слепо доверяя другим, хотя бы имеющим и явно апокрифический характер, пользуется ссылками на исследователей, как на источники, если это ему почему-либо выгодно и если даже общая концепция данного исследователя не совпадает с его построениями и пр. Для характеристики методологической установки автора можно указать, что экономической обстановке изучаемого им времени он посвящает около 10 строк (отдельные, попутные, замечания имеются, впрочем, и в других местах книги) в занимающей одну страничку главе с несколько странным названием: «Экономические влияния (?) и антропологический тип населения»; сама по себе идея создания антропологического типа под влиянием хозяйственной структуры могла показаться автору «отвечающей духу времени», но для VlII—IX вв, сие несколько сомнительно, да и ничем, помимо текста названия главы, в дальнейшем не подтверждено. Впрочем, автору не до экономики, потому что он стремится «рассмотреть вопрос о начале государственности у Восточных славян с сосредоточением внихмания на факторах, действовавших на образование нашей государственности раньше норманнизма и помимо него». С норманнской теорией происхождения Руси автор расправляется очень жестоко, попросту ее игнорируя, а неприятные ему факты устраняя уже поименованными выше приемами. Так для утверждения южного происхождения «Руси» (идея эта вовсе не нова, но приобретает у автора несколько новое выражение), как имени, присвоенного союзу полян, занявших Киев и положивших тем начало «русской государственности», понимаемой автором, кстати, в виде какого-то единого организующего все и вся начала, приходится погрузить русский север в полную тьму невежества. «Самое имя Новгорода, как нового города, и история его постепенного возвышения в XI—XII вв., отсутствие о нем данных до 970 года (?), самая комбинация призывающих князей славяно-финских племен и т. п. заставляет усумниться в возможности начала русской государственности на столь далеком от культурных центров севере» (стр. 7). Так Новгород, являвшийся центром восточной торговли, по мнению А. А. Пархоменко, «довольно долгое время был лишь торговым форпостом южного Киева» (стр. 87). Подобных замечаний и даже гипотез, не лишенных интереса курьеза (сравни напр., стр. 79—80), можно было бы привести немало; это не мешает наличию в книге и целого ряда интересных, тонких и верных замечаний, но лишь по отдельным детальным вопросам. Общая концепция остается недоказанной, автор подчас сам путается в сетях своих построений, что и приводит на последних страницах книги к следующему непонятному итогу: «Киево-Полянская Русь своим появлением на Днепре и походами сделала (?) новый этап в истории государственности на Руси, произведший (??) в XI — начале XII века попытку создать большой государственный союз, об’единенный общностью военной организации и торгово-экономических интересов, связанных с Балтийско-Днепровским путем» (стр. 111—112). Впрочем, понятия «государственности»» автор до конца не раскрывает, п. ч. на стр. 110 мы находим сожаление об отсутствии в древней Руси «типа князя-государственника», очевидно таящего некоторые особые качества...
Хотя в представлении только что разобранного автора норманнская теория происхождения Руси может считаться ликвидированной, тем не менее она продолжает находить довольно авторитетных сторонников. Так, акад. С. Ф. Платонов в статье «Руса» («Дела и Дни» кн. 1, П. 1920, стр. 1—5), исходя из гипотезы того же Шахматова о наличии на северо-западе варяжского политического центра, приводит ряд соображений в пользу помещения этого центра около Старой Руссы. В. Брим («Происхождение термина «Русь» — «Россия и Запад», кн. 1, П. 1923) производит этот термин от шведского drotsmenn (дружинник) через финское Ruotsi в Русь, полагая, что на ряду с этим существовало и на юге имя «Рось», позднее об’единившееся с первым.
Некоторые замечания по истории заселения южной части территории древней Руси мы находим в работе проф. Е. А. Загоровского «Очерк истории северного Причерноморья».Одесса, 1922, стр. XII + 100, но работа эта, особенно в данной части, носит характер добросовестной компиляции и опирается на взгляды предшествовавших исследователей.
Вопросам внешних сношений Киевской Руси с западом посвящены две интересных статьи: «Западные пути торговли Украины-Руси Н. Л. Рубинштейна («Вестник Одесской Комиссии Краеведения»8, 1925 г. № 2-3, стр. 120—134) и «Германия и Киев в XI веке» М. Э. Шайтана (Летопись занятий Постоянной Историко-Археограф. Ком. Ак. Наук. СССР за 1926 г. в I. (XXXIV) Л. 1927 г., 3—20). Н. Л. Рубинштейн отмечает, что традиционная схема, считающая киевскую торговлю с западом исконной, не может найти себе достаточно убедительного подтверждения в источниках. Автор обращает внимание на то обстоятельство, что для X в. городские поселения располагаются главным образом в районе Приднепровья, между тем, как в древлянской земле оказываются всего два города — Искоростень и Овруч, а юго-запад оказывается вне летописного кругозора. Только с конца X века, в связи с замеченным Шахматовым в это время отливом населения на запад, начинаются и западные походы киевских князей, при чем первоначальным путем оказывается водный путь на Припять, только к концу XI века, в связи с колонизацией Волыни и Галиции и ростом западной торговли, уступающий сухопутному тракту на Владимир. Последний автор отожествляет с знаменитым «соляным» путем летописей. Что касается дунайской ориентации Святослава, то путь его шел через Днепр и Черное море, и в об’яснение интересов Святослава автор приводит правдоподобную гипотезу, что мыслью князя было перенять западную торговлю Византии, что становится особенно вероятным, если принять во внимание упущенный Н. Л. Рубинштейном момент — ослабление к этому времени восточной торговли и рост Византии, как мирового центра торговли с Левантом.
Эта любопытная схема имеет один коренной недостаток: в большинстве случаев автору приходится аргументировать а silentio. Но ведь о западных городах молчат летописцы не X, а XI века (в частности, Начальный Свод), а говорит о них по преимуществу Повесть временных лет, как известно, включившая какую-то галицкую летопись конца XI века, и лакуны летописного кругозора, на которые сылается автор, могут иметь иное происхождение. Не освещен также археологический материал, в частности не приведено никаких соображений о пути из Киева на Западную Двину, указанном еще Середониным и приобретающим новое значение после указанной в обзоре статьи Любомирова. Что же касается некоторых общих выводов автора об экономической и социальной структуре киевской Руси, — активность русской торговли в X в., отсутствие (?) внешней торговли в XI в. и пассивность ее в XII, XI в. — период феодализации и сеньериализации и пр. — то они никак не базируются на приведенном Н. Л. Рубинштейном материале и в данном построении оказываются висящими в воздухе. Догматичность их признает и сам автор, обещающий посвятить этим вопросам «особое обстоятельное исследование».
Выводы Н. Л. Рубинштейна, очевидно, не могли бы быть приняты и покойным автором второй из поименованных статей. М. Э. Шайтан исходит из представления о развитых торговых сношениях Киева с западом уже в X веке и на богатом фактическом материале западных источников рисует сложные политические взаимоотношения Руси с Западом, начиная с попыток католизации Руси и введения ее тем самым в орбиту Германской империи уже при Ольге и Владимире. Молчание русских летописцев об этом об’ясняется автором «особенностями русского летописания, которое, повидимому, сознательно замалчивало сношения с латинским миром». Переходя к непосредственно интересующей его проблеме — сношениям Киева с Германией при Ярославичах, автор рисует интереснейшую картину участия киевского князя в германских делах и в борьбе империи с папским престолом. В этом сложном клубке особую роль приобретает торговый город Регенсбург, являвшийся средоточием русской торговой и дипломатической деятельности. Остается пожалеть, что преждевременная смерть автора не дает нам возможность ждать продолжения его работ по приведению в известность западных источников о древней Руси.
Ряд работ посвящен вопросам позднейшей колонизации севера и колонизации северо-востока. С. Ф. Платонов в небольшой, догматической по изложению, статье «Был ли первоначально русский север крестьянским?» (Архив Истории Труда в России, кн. 2. П. 1921, стр. 15—18) протестует против точки зрения, считающей свободное крестьянское население русского севера XVI—XVII вв. исконным. Автор справедливо отмечает, что заселение северного края шло из Новгорода, а последний был заинтересован не в развитии сельского хозяйства колонизуемых областей, а в постановке промыслов, при чем последние, насколько мы можем судить из летописей, эксплоатировались крупными капиталистами-боярами (едва ли не напрасно к ним присоединены автором и «житьи люди» — термин не очень ясный и для первых столетий колонизации Поморья сомнительный), при чем эта эксплоатация была поставлена на широкую ногу, на манер позднейших торговых компаний. Благодаря этому боярскому освоению новгородских волостей и могли создаться колонии, принадлежавшие отдельным частным фирмам, как, напр., семейству Борецких. Только московская экспроприация боярского землевладения привела к замене капиталистической эксплоатации края новой формой мелкого крестьянского землепользования.
Ту же мысль о новгородской торгово-промышленной колонизации севера С. Ф. Платонов развил в вводной части очерка «Новгородская колонизация Севера»9 («Очерки по истории колонизации севера», вып. 1, П., 1922, ст. С. Ф. Платонова и А. И. Андреева «Новгородская колонизация севера», стр. 26—37), и из этого же построения (вплоть до буквальных заимствований) исходил Г. Ф. Чиркин в соответствующих местах своей статьи в том же сборнике «Историко-экономические предпосылки колонизации Севера» (стр. 7—26). В статье «Низовская колонизация на Севере» (Ibid., стр. 47—69) С. Ф. Платонов отмечает другой поток колонизации Поморья из Владимиро-Суздальской земли, относящейся уже к несколько более позднему времени.
Интересную статью, посвященную вопросам древнейших судеб русского северо-востока, дал А. Насонов — «Князь и город в Ростово-Суздальской земле (в XII и первой половине XIII вв.)» (Сборник «Века», П., 1924, стр. 3—27). Автор выступает против сложившейся в исторической литературе традиции, согласно которой Ростово-Суздальский край колонизуется только в XII в, и в нем «благодаря устроительской деятельности князей создается «особый мир», где князь попадает в положение хозяина и собственника». Колонизационной схеме Ключевского и взгляду Соловьева, считавшего города Ростово-Суздальской земли новообразованиями, «незнакомыми» с самостоятельной вечевой жизнью, где князь был «властелином неограниченным, хозяином полновластным», — автор противопоставляет археологические данные, свидетельствующие о значительно более ранней колонизации края, шедшей уже в IX—X веках из Новгородской земли. Этот тезис А. Насонова мог бы быть при желании подтвержден еще рядом аргументов, но автор ограничивается общим указанием и переходит к выводу, что города Ростовского края, в частности сам Ростов, возникали, как военно-торговые, вероятно, скандинавские фактории. Анализ летописных данных приводит автора к выводу, что уже в XI в. «в городах и погостах Ростовской земли можно обнаружить на ряду с низшим городским классом населения присутствие местной торговой знати». Отрицая, и, кажется, не без оснований, признававшуюся всеми предшествующими исследователями связь Ростова с Киевом, автор представляет себе развитие северо-восточных городов, как городов торговых, с вечевым строем, наподобие других известных нам городов древней Руси. Несколько более спорны взгляды автора на сущность борьбы старого Ростова с новым сравнительно Владимиром, причину которого он ищет в стремлении последнего, как растущего нового центра, освободиться от опеки старейшего города. Здесь оказывается недостаточно учтенной классовая дифференциация северо-востока, к концу XII, началу ХIII вв. уже довольно ощутительная, не освещена финансовая деятельность Андрея Боголюбского, на которую автор мог бы найти указания в «Истории» М. Н. Покровского; может быть, при разборе идеологических моментов — а летопись, как материал идеологического порядка, автор умеет использовать — следовало бы обратить внимание на существование у летописца, и именно Ростовского, взгляда на Новгород, как на старейший город земли Русской (Лавр. 1206).
Все названные выше работы свидетельствуют о том, что пересмотр основных вопросов древнейшей русской истории идет. Несмотря на разноценность и разнохарактерность как методологических взглядов отдельных авторов, так и их материалов, несмотря на разницу в оценке ими значения отдельных вопросов и в ширине их постановки, совершенно ясно, что новые работы никак не могут уместиться в рамки старых традиционых схем. Неслучайно стремление отдельных авторов перейти от частного материала к обобщениям более широкого порядка. Потребность в таком обобщении чувствуется очень остро, но прийти к нему можно, только изучив весь материал, свидетельствующий об общественных отношениях древней Руси. Работы ведутся и в этом направлении, и к ним я и перехожу.
Одним из основных источников социальной истории древней Руси является «Русская Правда». Однако, несмотря на то, что с момента ее издания прошло около двухсот лет и над выявлением социального смысла содержащихся в ней правовых норм поработало уже не одно поколение русских историков, — источник этот продолжает оставаться далеко еще не изученным и спорным. Одной из основных тому причин является отсутствие полного критического издания всех списков Русской Правды, — издана только малая часть их, — и таким образом представляется невозможным установить точную историю памятника и путем сравнительного изучения отдельных списков притти к несомненным чтениям спорных мест. Поэтому от Р. П. можно ожидать еще новых данных для понимания древнейшего периода русской истории, и изучение ее за последние годы дало ряд любопытных работ. Так, только в 1920 г. была напечатана (написана она ранее, но по малой ее известности я счел возможным включить ее в обзор) статья И. А. Стратонова «К вопросу о составе и происхождении краткой редакции «Русской Правды» (отдельный оттиск, Казань, 1920, стр. 44). Рассматривая текст краткой редакции Р. П. в том виде, в каком он помещен в Новгородской летописи под 1016 г., автор солидаризируется с исследователями, устанавливавшими сложный состав этого памятника и делит его на четыре части: 1) П. Ярослава, 2) П. Ярославичей, 3) «Покон Вирный», или «Урок Ярославль», и 4) Устав о «Мостах». Рассматривая каждую из частей в отдельности, И. А. Стратонов приходит к выводу, что первая часть Р. П. в ее древнейшей редакции, т.-е. первые 17 статей, представляет уставную грамоту, данную Ярославом Новгороду действительно в 1016 г., как и указано в летописи, и являющуюся «первой попыткой писаного законодательства». Вывод этот подтверждается сравнением изучаемого памятника с Двинской уставной грамотой, в результате которого автор устанавливает, что все моменты, характерные для уставной судной грамоты, имеются в интересующем его тексте. Касаясь второй части краткой редакции Р. П., автор, путем довольно сложных и подчас сомнительных построений, приходит к заключению, что памятник этот был создан в 30-х годах XI в. в развитие первого старшими представителями княжеской дружины в Киеве, во время отсутствия Ярослава и при номинальном участии его малолетних сыновей. В дальнейшем он получил всеобщее применение и в Новгороде был соединен с первой грамотой. Третья часть Р. П. является, по мнению автора, совершенно самостоятельным памятником, непосредственно принадлежавшим законодательной деятельности Ярослава и регулировавшим финансовые взаимоотношения княжеской администрации и местного населения. Отрицая возможность существования какой-нибудь иной грамоты, дававшей финансовые привиллегии новгородцам, как то думают некоторые историки, И. А. Стратонов придает особое значение «Покону вирному», одновременно, очень своеобразно ставя вопрос о «вире», как административной единице. Четвертая часть — устав о мостах — повидимому, дошла в краткой редакции неполной.
Не имея возможности рассмотреть здесь эту работу критически, ибо для этого пришлось бы разбирать статью пункт за пунктом, отмечу, что в общих своих представлениях о новгородской жизни XI в. автор остается целиком в рамках схемы Соловьева и Ключевского, рассматривавшей Новгород второй половины XI в. как какой-то «пригород» Киева. Между тем ни источники, ни соображения методологического порядка этой точки зрения не подтверждают, и аргументация автора относительно невозможности появления грамот, дававших Новгороду политические и финансовые привилегии, не кажется устойчивой. Существенную поправку к работе И. А. Стратонова сделал А. Е. Пресняков, указавший в своей рецензии на его статью («Книга и Революция» 1921 г., № 13), что автором игнорируются моменты воздействия на Р. П. дружинного быта и «княжого права», без чего трудно как следует понять содержание Р. П., особенно в краткой ее редакции.
К точке зрения Стратонова отчасти примыкает статья И. И. Яковкина «Договор, как нормативный факт в древнем праве» («Сборник статей по русской истории, посвященных С. Ф. Платонову», П. 1922 г., стр. 15—23). Оставляя в стороне, сомнительные теоретические соображения автора о юридической природе договора в древности, отмечу, что он рассматривает Правду 1016 г., как договор между Ярославом и новгородцами, содержанием которого «было отмежевание последних от состава княжеского двора и защита членов такового». Выигрышным моментом конструкции является ее историчность, так как она опирается на летописный рассказ о столкновении Ярослава со своей дружиной в 1015 г.; некоторые сомнения вызывает только «пассивность» дружины в концепции автора, считающего, что ее нужно было оберегать от городского населения.
П. А. Аргунов в статье «К пересмотру построений закупничества Русской Правды» (отд. оттиск из «Уч. записок Сарат. Гос. Ун-та» за 1927 г., т, VI, вып. 4, стр. 38) полемизирует с исследователями, считающими институт закупничества возникшим на почве операций займа и самозоклада, главным образом, с И. И. Яковкиным и положениями, обоснованными последним в статье «Закупы Русской Правды» в «Журнале Мин-ва Нар. Просвещения» в 1913 г. В этом направлении автор пересматривает значение связанных с закупничеством терминов, как «купа» и «копа», «отарица», «вражда», «свойский конь» и пр. «Просмотрев все места Р. П., где теория самозаклада должника кредитору ищет своего фундамента для построения закупничества», автор приходит к выводу, «что Р. П. не дает настоящего материала для такого построения». Собственно критической частью автор и ограничивается и новой концепции общественной природы закупничества не дает, каковое обстоятельство оговорено им и в предуведомлении к статье.
На точке зрения теории «самозаклада» закупов стоит и П. Беляев в статье «Заем и заклад по древне-русскому праву» («Русский Исторический журнал» кн. 7, П., 1921 г., стр. 61—91). Автор исследует обозначенные в заглавии явления на протяжении довольно длительного периода в несколько сот лет и рассматривает только относящиеся к нему правовые нормы в духе историко-юридической школы, совершенно обособляя изучаемые институты от конкретной исторической обстановки, в которой они зарождались и изменялись, что придает работе описательный характер.
Значительно шире и глубже ставит рассмотрение вопросов, связанных с социальной историей Древней Руси, С. В. Юшков в своих работах «О прикладниках (к истории феодальных институтов древней Руси)», («Культура», Саратов, 1922 г., № 2—3), «К вопросу о смердах» («Уч. записки Гос. Сарат. Ун-та» 1923 г. т. I, вып. 4, стр. 46—82) и «Феодальные отношения в Киевской Руси» (там же, т. III, вып. 4, стр. 1—108). Основные выводы первых двух статей вошли в конструкцию последней из названных работ, и поэтому позволительно сосредоточить внимание на ней.
Кроме вводных и заключительных замечаний, работа С. В. Юшкова содержит восемь глав: 1) основные моменты в процессе феодализации Киевской Руси; 2) окняжение и обоярение (феодализация) земли; 3) процесс феодализации и рост зависимого сельского населения; 4) новые служебные отношения и связи с вассалитетом и министериалитетом; 5) возникновение и развитие патроната; 6) возникновение иммунитета; 7) вопрос о поместном землевладении в Киевской Руси и 8) местные особенности в развитии процесса феодализации.
В первой главе автор ставит вопрос о моменте, от которого нужно вести генезис феодализма в древней Руси, и согласно с концепциями М. Н. Покровского и Н. А. Рожкова приходит к выводу, что «корни феодализма можно и нужно искать не в удельном периоде а в экономическом и социально-политическом строе Киевской Руси». Однако, хотя в хозяйственном строе Киевской Руси автор и замечает ряд моментов, благоприятствовавших развитию феодализма, но в истории X—XI вв. он не находит таких хозяйственных сдвигов, которые могли бы привести к замене одной общественной системы другою. Такой сдвиг обнаруживается в начале ХII в., когда происходит экономический кризис, приводящий к падению киевской торговли, перемещению хозяйственных центров и переоценке видов хозяйственной деятельности. Кризис этот, замеченный уже предшествующими исследователями, не получил, по мнению С. В. Юшкова, научного обоснования, ибо все выдвигавшиеся ими причины «являются в лучшем случае сопутствующими фактами, если не следствиями, основных экономических причин». Такую основную причину автор находит в вытеснении Руси с мирового рынка благодаря падению византийской торговли и овладению западно-европейскими странами восточными рынками. Благодаря этому мировому сдвигу, Русь выпала из системы мирового товарообмена; в результате прекратились торговые связи, а освободившийся капитал с новой силой обратился на землю. Стало расти крупное землевладение одновременно с ростом зависимого крестьянства и его обезземелением. На этой почве и расцветают феодальные институты.
Вслед за этой общей концепцией, стройной и обоснованной, автор переходит к изучению отдельных моментов феодализации. Здесь ему приходится разрешить вопрос, на почве каких форм сельского хозяйства возникает крупное землевладение. Опровергая точку зрения Павлова-Сильванского, выводившего процесс феодализации из разложения поземельной общины, С. В. Юшков не считает возможным примкнуть и к М. Н. Покровскому, полагающему, что процесс этот развился на основе печищного землевладения. Автор приходит к выводу, что «земельный быт древней Руси в то время... правильнее представлять, как совокупность довольно разнообразных форм зeмлевлaдeния». (Впрочем, в данном случае отсутствие материала позволяет строить различные, более или менее вероятные, гипотезы). Расматривая далее процесс образования крупных земельных владений — «вотчин», он указывает, что процесс этот начинается в XI в., но развивается довольно слабо. Общий вывод — «существенной чертой процесса сеньоризации в Киевской Руси является его неяркость, распыленность, его примитивные формы».
Следующая глава, являющаяся в значительной степени изложением названной выше работы того же автора, повествует о смердах, в которых автор хочет видеть особую группу зависимого сельского населения, аналогичную homines pertinentes западного средневековья. Таким образом, уже в XI в. наряду с рабами (холопами) и полусвободными (закупами) образуется слой свободного, но ограниченного в правах крестьянства, благодаря чему облегчается дальнейший рост феодализации.
В последующих главах С. В. Юшков останавливается на процессе разложения дружинного союза, отмеченном А. Е. Пресняковым в его известной работе о «княжом праве» и сопоставляет характер боярской службы XII—XIII вв. с аналогичными явлениями на Западе. Далее, он изучает ранние явления патроната и иммунитета (прикладники, изгои и т. п.), указывает, что в наиболее феодализованной, если так можно выразиться, части древней Руси — Галицкой земле — уже в XII—XIII вв. можно наблюдать факты служилого землевладения на основе пожалования, близкого к западно-европейскому бенефицию, и, наконец, отмечает особенности изучаемого им процесса, как он протекал в обстановке: 1) Галицкой земли; 2) В. Новгорода и 3) Ростово-Суздальской земли.
Вместе с тем, автор все время подчеркивает, что в русских условиях феодализм создавал формы неяркие, примитивные и недостаточно регламентированные, что и служило в значительной степени препятствием к установлению самого факта существования феодальных отношений в древней Руси.
Автор ставит вопросы чрезвычайно важные, существенные, и довольно трудно дать подробный анализ его положений, очень часто опирающихся на чрезвычайно детальные моменты в источниках. Можно отметить только, что аргументация автора слабеет, как только он переходит к данным XI в. Так, одной из наиболее слабых частей его построения является глава о смердах — вопросе, уже давно служащем камнем преткновения для исследователей русского прошлого. Гипотеза С. В. Юшкова также оставляет немало очень спорных мест — думается, что разрешения вопроса о смердах или, по крайней мере, более или менее убедительного нового его освещения можно добиться, только пойдя по пути, указанному акад. Н. Я. Марром и в его работах по этому вопросу. Последний считает смердов этнической категорией, только позднее переходящей в социальную, и в этом свете связь между смердами и западно-европейскими «смардонами» и т. п., на которую указывает С. В. Юшков, может получить новое значение. Эта же точка зрения может облегчить понимание разнохарактерности положения смердов в различных местах страны и по различным источникам.
Тому же С. В. Юшкову принадлежит работа «Исследования по истории русского права», вып. I (издание Саратовского Общества Истории, Археологии и Этнографии, год необозначен, стр. 151), посвященная «Уставу князя Владимира». В первом выпуске исследуется только история текста памятника. Во второй части автор обещает дать реальное исследование «Устава», но о выходе ее в свет мне ничего не известно.
К работам С. В. Юшкова примыкает статья выше уже упомянутого П. А. Аргунова «Крестьянин и землевладелец в эпоху Псковской Судной Грамоты (к истории сеньерьяльных отношений на Руси)» («Уч. записки Сарат. Гос. Ун-та» 1925 г., т. IV, вып. 4, стр. 90—130). Статья посвящена изучению отношений между «государем» и «изорником», на основании толкования соответствующих текстов П.С.Г. Не соглашаясь с обычным пониманием положения изорника, как свободного арендатора, автор прежде всего останавливается на самых терминах «государь» и «изорник», при чем первого он склонен рассматривать как феодального сеньора, а второго толкует, путем сопоставления с значением этого слова в других славянских языках, как «земледельца, пахавшего чужую землю из-за хлеба или выговоренной доли урожая», т.-е. издольщика. Самые размеры этой доли автор склонен считать разнообразными, попутно давая новое толкование термину «половник». Рассматривая обстоятельства «отрока», т.-е. ухода изорника по своей воле или по воле землевладельца, автор приходит к выводу, что связь между ними представляла «нечто более сложное, чем договор аренды», тем более, что, согласно 63 ст. П.С.Г., государь, в случае ухода изорника, получал половину всего имущества последнего. Далее автор анализирует понятие «покруты», обычно понимаемой, как ссуда, которую получал изорник на обзаведение хозяйством. По мнению П. А. Аргунова, однако, «покрыта» гораздо значительнее и настолько многообразна, что в современном юридическом языке нельзя найти единого эквивалентного ей термина. Вместе с тем, это «основа отношений между изорником и государем, их главная скрепа», «быть в покруте — это и значило для изорника войти в строй сеньерьяльных отношений». В связи с толкованием относящихся к покруте статей, автор приходит к наблюдениям о наличии правовых преимуществ у государя в его спорах с изорниками, и они теряют тот вид равноправности, который им обычно придается в науке. Установив далее ряд обязанностей изорника и других моментов, свидетельствующих, по мнению автора, о вассалитете изорника, П. А. Аргунов отмечает, при том с особым ударением, необходимость рассматривать П.С.Г. в аспекте феодального права, в противоположность историкам, находившим именно в Псковской области особый строй отношений, более демократичный по существу и более проникнутой капиталистическими началами.
Концепция эта вызвала существенные возражения со стороны акад. М. М. Богословского, который в статье «К вопросу об отношениях крестьянина к землевладельцу по Псковской Судной Грамоте» («Летопись занятий постоянной историко-археографической комиссии» за 1926 г., вып. 1 (XXXIV) Л. 1927, стр. 27—54) убедительно оспаривает построения Аргунова в пользу своей старой концепции (П. А. Аргунов в своей статье полемизирует преимущественно с М. М. Богословским). Автор показывает, что в понимании термина «государь» Аргунов переносит в XIV—XV вв. позднейший привкус, приводит ряд примеров, подтверждающих взгляд на покруту, как на акт ссуды, а не подданства и демонстрирует неубедительность построения, согласно которому землевладелец при «отроке» получал половину имущества изорника. Возражения находится и по другим пунктам, и в результате М. М. Богословский, не отрицая наличия «сеньериальных отношений в древне-русской деревне, выражающихся в публично-правовом характере власти землевладельца, обладавшего правом суда и полиции относительно населения», считает все же, что эти отношения меньше всего отразились в П.С.Г. — «памятнике, отражавшем быт большого города, где развитая торговля мешала возникновению феодальных отношений».
Иначе смотрит на развитие феодальных отношений С. Б. Веселовский в своей книге «К вопросу о происхождении вотчинного режима» (Ранион, Институт Истории, М. 1926, стр. 128), отрицающий самое понятие феодализма в применении к русской истории. Впрочем, основная тема книги, как она взята автором, выпадает из хронологических рамок настоящего обзора, и поэтому отсылаю читателя к самой книге и обстоятельному разбору ее, сделанному А. Е. Пресняковым в статье «Вотчинный режим и крестьянская крепость» («Летопись занятий постоянной историко-археографической комиссии» за 1926 г., в. 1 (XXXIV) Л. 1927 г., стр. 174—192).
Из работ по вопросам социальной истории древней Руси назову еще статью А. Е. Преснякова «Удельное владение в княжом праве Великороссии и власть московских государей» («Дела и Дни» кн. 1, П. 1920 г., стр. 6—22). В этой статье, в значительной степени полемической, автор подчеркивает некоторые моменты, подробно обоснованные им в других работах, как-то: «Княжое право в древней Руси», «Образование Великорусского государства» и «Московское Царство».
Значительно меньше продукция в области работ по хозяйственной истории древней Руси. Правда, как мы только что видели, и работники в области истории социальных отношений не минуют экономических проблем. Но слабым оказывается специально экономический интерес в древнейшей эпохе. В связи с работами функционировавшей при Ленингр. Губпрофсовете Комиссии по истории труда в России появилось несколько работ, посвященных этой теме, применительно к древней Руси. Так, Н. А. Рожков дал «Очерк истории труда в России» (интересующая нас эпоха освещена в частях, помещенных в «Архиве Истории Труда в России» кн. 5, П. 1922 г., стр. 57—70 и кн. 6—7, П. 1923 г. стр. 27—40). Покойный ученый изложил здесь свои взгляды на историю древнего периода русского хозяйства в чрезвычайно сжатой, до конспективности, и краткой форме. Вместе с тем, обширность об’единяемых эпох (заголовки глав: «Земледельческий труд X—XII вв.» — 1 страница текста, «Другие формы труда в X—XII вв.» — 1½ стр. текста) и чрезмерна краткость изложения лишают работу исторической конкретности и убедительности, делают чтение ее продуктивным только при знакомстве с источниками и основными работами по данному вопросу, в частности того же автора. В. Ю. Гессен дал ряд очерков «История ремесленного труда в древней Руси» («Архив Истории Труда в России» кн. 4, П. 1922 г., стр. 47—56, кн. 5, стр. 88—96, кн. 8. П. 1923 г., стр. 175—188, «Труд в России» кн. 1, Л. 1924 г., стр. 98—105). Автор дает последовательную сводку сведений, относящихся к истории ремесл на Руси, деля свою работу по профессиональным группам: 1) древоделы, 2) работы по металлу, 3) золотые и серебряные изделия, 4) каменное, гончарное и ювелирное дело, 5) полотняное, шерстяное, суконное производство и, наконец, в отдельном очерке — иконописцы. Самая классификации вызывает некоторые сомнения, но это, сравнительно, не такой существенный недостаток. Значительно хуже, что в толкованиях текстов автор зачастую допускает погрешности, а в выводах — подчас фантазирует. Так, на стр. 47 кн. 4 автор замечает, что уже в X веке создано было ремесленное производство для удовлетворения эстетических потребностей общественной верхушки. В подтверждение этой мысли он указывает, что «под 986 г. летопись сообщает, что Иеремей, имевший высокий духовный сан, поощрял «всяк путь художества». Раскрыв летопись сведующпй читатель увидит, что в указанном месте летописец XII века ссылается на пророка Иеремию. Может быть, отсюда можно делать какие-нибудь косвенные выводы для XII века, но вряд ли допустимо для X. На стр. 53 кн. 4 автор сообщает о забастовке, происшедшей во время постройки Владимиром Мономахом церкви в 1115 г., хотя интерпретируемый текст отнюдь к такому выводу не приводит. Для подтверждения своей мысли о применении металлов при постройке зданий автор ссылается (стр. 92, кн. 5) на легендарный рассказ Гюряты Роговича под 1096 г. и придает реальность деталям сказки, которая, скорее свидетельствует об обратном. Наконец, и общие выводы кажутся недостаточно обоснованными. Однако со всеми этими оговорками и при надлежащей проверке некоторых спорных утверждений, работа В. Ю. Гессена является полезной сводкой материала, разбросанного по разным местам древних памятников. Особый интерес по свежести постановки вопроса вызывает последний из очерков, повествующии об иконописцах.
В 10 книге того же «Архива Истории Труда в России» (П. 1923 г., стр. 94—126) помещена статья И. М. Кулишера «Из истории крестьянского труда в древней Руси», вошедшая затем в виде отдельных частей в работу того же автора «История русского народного хозяйства», т, I (М., 1925 г., стр. 215). И. М. Кулишер, известный знаток финансов и истории экономического быта, дал за последние годы ряд работ, посвященных хозяйственной истории России, как-то: «Очерк истории русской промышленности» (П. 1922 г., стр. 156 + 1 нен.), «История русской торговли до XIX в. включительно» (П. 1923 г., стр. 317 + IV) и названную «Ист. нар. хоз.». В первой книге очень невелик отдел, посвященный интересующей нас эпохе, во второй он несколько больше, весь же первый том «Истории русского нар. хозяйства» относится именно к древней Руси. Книга разбита на два отдела — I — «Древнейший период (до X в. включительно)» с главами: 1) лесные промыслы и земледелие, первоначальный аграрный строй и 2) торговля с арабами и Византией и II — «Удельный период (XI—XV ст.)» с главами: 1) колонизация, лесные промыслы и рыболовство, земледелие, скотоводство; 2) землевладение; 3) рабочая сила в сельском хозяйстве, феодализм; 4) промыслы; 5) общий характер обмена; 6—7) торговля Руси с Ганзой.
Книга затрагивает, таким образом, все основные вопросы экономической истории древней Руси и, при обширной эрудиции ее автора, представляет значительную ценность, тем более, что, исключая аналогичную по названию, но более узкую по содержанию, книгу М. В. Довнар-3апольского, таких работ еще не было. Вместе с тем, книга страдает одним коренным недостатком. Автор ее, специально русской историей до того не занимавшийся и поставивший себе задачей рассмотрение очень большого ряда вопросов, далеко не всегда мог познакомиться с первоисточниками (познакомиться в смысле критического ознакомления) и не связывает своих тем с смежными вопросами. Поэтому он зачастую не может дать самостоятельного решения того или иного вопроса и ограничивается тем, что примыкает к какой-нибудь из имеющихся в науке точек зрения. Особенно неудачным кажется следование автора в ряде основных исторических вопросов за противоречивыми историческими схемами. Так, историю колонизации северо-востока он передает по Ключевскому и вместе с тем, согласно с Рожковым, отмечает незначительную роль торговли в Киевской Руси. Принимая во внимание, что развитие земледелия, как доминирующего хозяйственного момента, автор относит к XI—XII столетию, нужно признать, что концепция его оказывается довольно неясной, а ряд исторических явлений (см. выше о книге Юшкова) останутся необ’ясненными. То же можно сказать и в отношении некоторых более мелких вопросов. Все это не лишает книгу интереса, как своеобразного введения в историю русского нар. хозяйства и в соответствующую историческую литературу.
Об одноименной книге Лященко см. статью М. В. Нечкиной в № 6 «Ист.-марк.».
Наконец, нужно отметить интересную, несколько неуклюже озаглавленную, статью Г. Меерсона «Перемещение местных центров производства средств сельско-хозяйственного производства в экономической истории древней России» («Уч. Записки Сарат. Гос. Ун-та», 1926 г. т. V, в. II, стр. 123—158). В отличие от большинства вышеназванных исследователей, автор является марксистом, что придает его работе особый интерес. К сожалению, он недостаточно полно владеет материалом, благодаря чему интересные и весьма продуктивные свои предположения аргументирует подчас довольно странно. Так, одним из основных положений его работы является утверждение, что внеэкономическое присвоение, столь характерное для древнейшего периода русского прошлого, опиралось на некоторое экономическое принуждение. Для этого, методологически довольно вероятного утверждения он считает нужным обосновать странную мысль о позднем происхождении погостов, относя их возникновение к деятельности княгини Ольги, при чем для этого ссылается на летописное предание, являющееся довольно мутным источником и никак не точной записью исторического факта. Подобное некритическое отношение к материалу вводит автора и в других местах в недоразумения. А между тем ряд мыслей Г. Меерсона о роли кузницы в древне-русской общине, о роли ремесла в феодальном хозяйстве, о рынках и пр., заслуживает большого внимания. Нужно отметить, как существенный недостаток, еще и чрезвычайную сложность и громоздкость самой архитектоники работы, что очень затрудняет подчас следование за мыслями автора.
На этом позволю себе закончить обзор, повторяю, не претендующий ни на исчерпывающую полноту, ни на критическое рассмотрение затронутых тем. Для последнего пришлось бы писать ряд статей, а подчас и новых исследований.
И. Троцкий
1 Каждый производит по своим способностям и получает по своим потребностям.
(стр. 174.)
2 Кроме прокламации «К барским крестьянам».
(стр. 176.)
3 Благодарю редакцию журнала «Каторга и ссылка», давшую мне возможяость ознакомиться с этим сборником в гранках.
(стр. 176.)
4 Я не останавливаюсь подробно на этой статье, т. к. она является предметом разбора в работе т. Кирпотина «Чернышевский и марксизм», которая входит в настоящий номер «Историка-марксиста».
(стр. 177.)
5 Это сказалось на диспуте о Чернышевском в обществе Историков-марксистов 11—18 мая.
(стр. 177.)
6 В. Ф. Новицкий «Мировая война 1914—18 г.г.», т. I, стр. 9, а также т. II, стр. 367, где автор считает, что в первый период войны и «политика и экономика... должны были, уступив место стратегии, временно отойти в сторону в качестве наблюдателей... военных событий».
(стр. 179.)
7 Редакция, помещая обзор т. И. Троцкого, в котором дано изложение литературы вопросов древней русской истории, считает необходимым указать, что она еще вернется к этому вопросу в одном из ближайших №№ для марксистской оценки самой проблематики затронутого периода по существу.
(стр. 182.)
8 Обложка журнала на украинском, текст статьи на русском.
(стр. 185.)
9 Названные статьи С. Ф. Платонова вместе с другими его статьями по вопросам колонизации Севера в более поздний период собраны в его книжке «Прошлое русского севера». П. 1923, стр. 80.
(стр. 186.)