"Историк Марксист", №8, 1928 год, стр. 203-225.
Проф. В. Г. БОГОРАЗ-ТАН. Христианство в свете этнографии. ГИЗ. Москва—Ленинград 1928. Стр. 158.
Книга ставит себе задачу сложную, но чрезвычайно интересную: откопать многочисленные наслоения фольклора и этнографии в сказаниях и даже в лирических и ритуальных элементах ветхого и нового заветов. Такому этнографическому и фольклорному анализу св. писания посвящен трехтомный труд известного английского исследователя Фрезера: Folklor in the old Testament, Studies on the comparative Religion, Legend and Law. London. 1919.
И из этой книги автор берет немало примеров для подтверждения остатков анимизма и магии в библейских творениях.
И все то, что из этой книги берется, то действительно поучительно, интересно и убедительно.
Таковы параллели вроде «узла жизни», в который пленница царя Давида завязала его душу для сохранности или вроде угрозы бросить души врагов как-бы пращею. Совершенно справедливо автор подыскивает этому представлению аналогию во врачебных узлах шаманов Целебеса и других племен, которые в критические минуты убирают в мешок души целой семьи, чтобы выпустить их, когда минет опасность. Переход израильтян через Красное море вполне сравним с магическим бегством через воду племени байа в области французского Конго или негритянского племени вагимбо на озере Танганайка. Борьба библейского Якова с речным богом из потока Иавок, видение того же Якова о лестнице, по которой ангелы божии восходят и нисходят на небо, знакомы и греческой мифологии (борьба Геркулеса с речным богом Ахелоем) и египетской (восхождение покойных фараонов на небеса по веревочной лестнице) и русским и черемисам, пекущим для покойников на сороковой день лесенки из теста с семью поперечинами для каждого из семи небес.
Представление о связи богатырской силы Самсона с неостриженными его волосами, имеет себе параллель в малайской Инсулинде, где стрижка волос считается магическим средством, ослабляющим крепость остриженного. Запрет употребления козленка, сваренного в молоке матери, естественен для пастушеских народов, в глазах которых молоко продолжает сохранять симпатическую связь с выменем, так что кипячение молока портит вымя, как верят негры-мусульмане в Сьерра-Леоне или масаи в Восточной Африке.
Вслед за Фрезером Богораз связывает и идею воскресения бога с нарождением нового месяца после трехдневного промежутка от полного его затмения. Отсюда и в новом завете воскресение на третий день. Безусловно интересны также сопоставления с нашими народными сказками о справедливости смерти, о ее могуществе, о попытке ее убить, забросить в дикий лес. Но все эти ценные указания автора производят впечатление холостого выстрела и бесплодного фактособирательства. Факты, обильные, любопытные, иногда взятые даже из близкой нам жизни или из среды народностей, живущих бок-о-бок с нами и входящих в СССР, факты, подобранные столь опытным, умелым и авторитетным знатоком наших далеких окраин и их этнографического состава, все-таки нисколько не помогают уяснению нами христианства или его элементов в свете этнографии: тут нехватает системы, нехватает выдержанной точки прения.
Впрочем, еще хуже, когда автор пускается в экскурсы и прибегает к экспериментам в чуждой ему области мысли. Получаются шедевры вроде следующего (стр. 67—68):
«Человек, вначале считавший себя естественно бессмертным и потом, против воли, признавший неизбежность жестокого и горького конца, как бы в виде отметки, перенес эту общность и на богов. Составилась такая антитеза:
1. Древнее воззрение. Весь мир бессмертен, в том числе и я. Человек тоже бессмертен. Бессмертие мира включает и бессмертие Я.
2. Более позднее воззрение. Человек смертен. Стало быть, и весь мир — земля, преисподняя и небеса — смертны. Смерть Я заражает и покрывает смертью все мироздание».
Как видите, почтенный этнограф наивно поставил знак равенства между незнанием смерти и сознанием бессмертия у первобытного человека; зато для позднего времени внезапно появившееся сознание смерти «в отместку» было распространено на землю и богов, доказательством чему и служит могила Зевса на Крите и т. д., и т. д.
Именно, отсутствие выдержанной точки зрения ведет к такому дешевому прозелитизму в квази-марксистском духе, как утверждение:
«Апостолами, кроме «двенадцати», считались и другие странствующие проповедники. В иудейской диаспоре апостолами назывались странствующие сборщики приношений на храм. Основа все-таки была экономическая (стр. 140—141).
Основа чего? Института апостолов? Где? В Иудее? Какое же отношение к христианству имеет то, что сборщики назывались апостолами? И какой вывод можно сделать из этой, с позволения сказать, «все-таки экономической» основы? Какое здание построит автор на такой основе? Только для очень наивных прозелитов марксизма от подобного утверждения пахнет марксизмом.
«Епископ был хозяйственным управителем — утверждает далее автор-марксист на стр. 144, — а стало быть, главой общины. Так экономика победила чудотворцев и кликушескую глоссолалию».
К сожалению, такими дешевыми фразами под марксизм преисполнена вся книга, И потому вся вторая половина книги, где автор рискнул, расставшись со своим руководителем Фрезером, отважиться на самостоятельное плавание в пучинах философии и истории, оказалась не только ниже первой половины, где приводятся этнографические параллели, хотя бы и в виде беспорядочной груды фактических данных. Больше того. В последних главах у автора полнейшее незнакомство с вопросом.
«Христиане эпохи Иисуса и первого века вообще, были революционеры, но мирные, они были демократы, но состояли под управлением боговдохновенных апостолов, которым наследствовали епископы. Далее они были коммунисты, но признавали частную собственность, в том числе и собственность на рабов» — читаем мы на стр. 134—135.
«Христианский коммунизм не имеет ничего общего с натуральным коммунизмом первобытных народов» — открывает нам автор на стр. 138 — утверждение столь же бесспорное, сколько и бесплодное. Впрочем, еще в первых строках своего труда автор декларирует с апломбом человека, незнакомого со специальной литературой вопроса:
«Христианство родилось из иудейства и в первые 2 века своего существования было просто одной из иудейских сект, которая, быть может, даже называлась еврейским именем «эбионим» — «бедные».
Евангельские книги, дошедшие к нам в греческом тексте, представляют несомненные следы перевода с еврейского или арамейского» и т. д.
Так на стр. 122 автор усматривает в договоре городов Ниппура, Сиппара и Вавилона «любопытнейшее сочетание этических правил с чисто классовыми влияниями», явно не отдавая себе отчета о конкретных классах той эпохи и их взаимоотношениях.
Давая недурную параллель между магией шаманской и церковной магией чудотворных икон, приводя любопытные факты из прекрасно ему знакомого быта чувашской и марийской республик, автор, однако, повторяет с чужих слов нелепые об’яснения иконоборческого движения в Византийской империи,
«Вскоре после рождения ислама, наиболее деятельная часть византийского правящего класса сделала весьма энергическую попытку подтянуться, избавиться от изображений и, таким образом, по типу сравняться с исламом» (стр. 103).
Таким образом, движение, длившееся два века и стоившее тысячи жертв, сводится к подтягиванию православия перед лицом победоносного ислама. Конечно, автор просто не знает об отношении церкви и государства в Византии, о земельных конфискациях, о монастырском стяжании, и акт Ирины, официально признавшей иконопочитание, он наивно считает реставрацией status quo ante иконоборства.
Странно также считать глубокомысленные рассуждения автора о причащении, поедании бога, как прототипах казни королей революционными народами, хотя бы эти рассуждения и сопровождались ссылками на Эмиля Лоренца и Тэна. Нельзя серьезно отнестись к таким заявлениям, что вообще-то небесная иерархия строится фантазией человека по образцу его социального быта, только исключением является эпоха первобытная:
«Первобытная общественная организация чересчур несовершенна и текуча, чтобы влиять на идеи и представления людей», (стр. 37).
Как будто бы религиозные идеи вообще и первобытного человечества в частности непременно должны быть совершенны!
Разбираемая работа ни на шаг не приблизила нас к разрешению вопроса о марксистской истории религии. На подступах к этому заданию все еще также мертво и пусто, и девственная нива ждет своего пахаря.
Th. SCLAFERT. Le Haut-Dauphiné au moyen áge, Recueil Sirey. Paris 1926. Pp.XX + 765.
Изучение социально-экономической истории Франции в течение последних сорока лет идет преимущественно по линии локальных исследований. Феодализм представляет собою общественную формацию, выросшую на местном основании, и характеризуется хозяйственным районированием, тяготением к значительному числу мелких хозяйственных — а в силу этого и административных — центров. Отсюда для историков-марксистов, изучающих историю средневекового развития Франции — и не одной лишь Франции — вытекает необходимость внимательного отношения к специфическим хозяйственным и географическим условиям областей, составляющих изучаемую ими страну. Сэ, являющийся признанным авторитетом по социально-экономической истории Франции, в своем общем труде признает коренные локальные различия в социальном и хозяйственном укладе на территории, составляющей нынешнюю Францию. «На севере и особенно на востоке Франции, — говорит Сэ, — феодальный режим был организован наиболее крепко. В этих районах, по крайней мере, до XIII в., серваж был господствующим состоянием населения деревни; напротив того, в Нормандии автономия сеньеров была уже в раннюю эпоху оспариваема герцогами; серваж в Нормандии быстро исчез, и население деревни быстро заняло более высокое положение на общественной лестнице. В Бретани феодалы образуют нечто вроде «демократии», характеризующейся крайней раздробленностью феодальных держаний; серваж в Бретани представляет исключение. На юге, и в особенности в Лангедоке, феодальные отношения еще менее четки, чем в Бретани. В горных районах юга и востока Франции скотоводство и виноделие чрезвычайно благоприятствуют мелкому, изолированному крестьянскому хозяйству, в отличие от крупного господского хозяйства севера и северо-востока» (Н. See. Les classes rurales et le régime domanial en France au moyen áge).
Вышедшая в 1926 г. обширная работа Склафер ставит своей специальной задачей исследование хозяйственных и географических условий в Верхнем Дофинэ в XI—XV вв. Верхнее Дофинэ представляет собою один из наиболее интересных районов средне-вековой Франции, в этом районе географические условия создавали особый тип социального развития, в котором нам интересны не только общие его черты, но и отклонения, характерные для местного уровня производственных сил.
Одним из крупных достоинств работы Склафер следует считать то, что им привлекались самые разнообразные источники, и что, таким образом, получаемая автором картина не страдает однобокостью, обычно являющейся уделом тех исторических исследований, которые основаны на источниках одного типа. Для XI—XIII вв. Склафер привлекает преимущественно архивы монастырей Верхнего Дофинэ, их статуты, уставы и хартии, для XIV и XV вв. источники становятся разнообразнее: это хартии и жалованные грамоты, полученные сельскими общинами, архивы светских сеньеров, сведения фискального характера.
К сожалению, работа Склафер не может быть названа исследованием по социально-экономической истории; это скорее работа по историко-экономической географии. В связи с этим и метод изложения принят весьма несоответствующий для историка: Склафер описывает положение отдельных составляющих Верхнее Дофинэ местностей вместо анализа отдельных общих для всего района черт социального и хозяйственного строя.
Тем не менее, работа Склафер исключительно богата конкретно-историческим материалом, и на основании этого материала можно наметить некоторые характерные для Верхнего Дофинэ исторические особенности.
Основная особенность хозяйства В. Дофинэ — подчиненная роль земледелия по сравнению со скотоводством, виноделием и лесоводством. Отсюда проистекает и отсутствие значительной барской запашки. Тяжелые природные условия создают в В. Дофинэ относительную независимость крестьянского населения от сеньеров, которым приходится привлекать крестьянское население в страну и для которых нет возможности вплоть до XIV в. вести эксплоатацию своих владений в сколько-нибудь широких размерах. Поэтому феодалы, за исключением монастырей, эксплоатируют преимущественно свои феодальные права, взимая оброк и выкупы феодальных повинностей. Серваж в В. Дофинэ почти неизвестен, начиная с XI столетия. С XIII столетия появляются сельские общины, организации полу-административные, полутрудовые, создавшиеся для выступлений против сеньеров и перед сеньерами. Сельские общины получают от сеньеров хартии, обеспечивающие им известные права пользования землей и выпасом и регулирующие их повинности и платежи. Хартии представляют собою юридически значительные преимущества по сравнению с описями повинностей манора, знакомыми нам в Англии, поскольку хартия признает сельскую общину в качестве юридического лица, контрагента сеньера. Практически сеньер не имел возможности в этот период регулировать хозяйственный распорядок-деревни в Верхнем Дофинэ, не ведя собственного хозяйства; роль сеньера сводилась к эксплоатации своего «голого права» в относительно неблагоприятных для того условиях.
Важнейшим фактором, способствовавшим своеобразному развитию социальных отношений в Верхнем Дофинэ, был особый порядок выпаса скота в горах весною и летом и возвращение скота на осень и зиму в долины. Переходы значительных стад на зимовку в долины и их возвращение в горы — весною способствовали в ХI—XII вв. об’единению Верхнего Дофинэ в единое хозяйственное целое в большей, быть может, степени, чем обмен, поскольку обмен между отдельными районами строился на географическом разделении труда. Впрочем, этот распорядок скотоводства способствовал также и расширению обмена; ярмарки скота были приурочены по времени и по месту к осенним переходам скота в долины. Между сеньерами и сельскими общинами шла серьезная борьба за сборы со скота, отправляющегося в горы и обратно в долины; эти сборы составляли значительный доход сеньеров, но вместе с тем скот своими потравами наносил большой ущерб крестьянскому хозяйству.
Присвоение земли, лежавшей втуне, в течение X—XII вв. производилось преимущественно монастырями, которые обладали достаточными средствами для того, чтобы производить затраты в течение продолжительного времени, без необходимости получить немедленный доход. В монастырском хозяйстве невольно обращает на себя внимание тот факт, что монашеская братия представляла собою высшую категорию монастырского населения, лишь в редких случаях участвовавшую в обычных трудовых процессах. Тяжелые сельско-хозяйственные работы и большинство трудовых процессов, требовавших физического труда, выполнялись «обращенными» (конверсами) или нанятыми для того рабочими «мерсенариями». Дисциплина труда была в монастырских хозяйствах, повидимому, очень тяжела.
Значительное влияние на хозяйственную жизнь В. Дофинэ имело перенесение в XIV в. папской курии в Авиньон. С папой в Авиньон, ставший внезапно столицей христианского мира, явились паломники, ремесленники и торговцы. Гренобль и Бюи, лежавшие па пути в Авиньон, стали крупными торговыми центрами; Бриансон, под влиянием нового товарооборота, вызванного перенесением папской курии, превратился в крупный центр торговли продуктами скотоводства. Склафер приводит интересный эпизод из истории Бриансона, относящийся к 1420 г. и свидетельствующий о попытках рабочего законодательства во Франции во время Столетней войны.
Исследования, подобные работе Склафер, хотя и не написаны во всеоружии марксистского метода, могут крайне облегчить дальнейшую исследовательскую работу историков, поскольку являются хорошей переработкой сырого материала источников, зачастую нeдocтyпныx не только иностранному, но и французскому исследователю.
К. РАТКЕВИЧ. Французские рабочие в годы Великой революции. Изд. Московский Рабочий. Москва—Ленинград 1928, стр. 175. Ц. 1 р.
У нас довольно много популярных книг по Великой французской революции, но нет ни одной, посвященной судьбам рабочего класса в революции и его роли в революционном движении. Рецензируемая книга заполняет пробел в существующей литературе: она рисует положение рабочего класса, а также движение рабочих во время революции.
Перед нами проходит ряд достаточно красочных очерков, в полубеллетристической форме рисующих положение рабочего класса в предреволюционной Франции, положение рабочих и движение последних в годы конституционной монархии, в эпоху диктатуры мелкой буржуазии, а также в период реакции.
Очень хорошо показано автором, как пролетариат, настрадавшись в годы старого порядка, ринулся с отвагой и верой в революцию, надеясь, что последняя принесет ему облегчение. При каждом движении революции вперед, была ли то схватка между крупной буржуазией и двором или борьба крупной и мелкой буржуазии, вмешивается рабочий класс и своей силой решает дело. Его участие в революционном движении определило победу крупной буржуазии над двором, он же способствовал установлению диктатуры мелкой буржуазии.
За все это буржуазия отплатила рабочему классу самой черной неблагодарностью. Крупная буржуазия призывала рабочих к единению в эпоху 1789—1791 гг. Своим участием во взятии Бастилии, в движении 5—6-го октября рабочие способствовали ее победе над двором. Но как только крупная буржуазия обеспечила свою победу, так немедленно она начала борьбу против выступлений рабочих масс. Она издала законы, уничтожавшие свободу собраний, а также профессиональные организации рабочих, она закрыла рабочим доступ к политической деятельности.
С помощью пролетариата достигла власти и мелкая буржуазия. Но и в эпоху господства мелкой буржуазии рабочие ничего не получили. Правда, они добились введения закона о максимуме, от которого они ждали облегчения своей участи. Но закон о максимуме не оправдал их надежд и даже в конце концов обратился против них.
Обессиленный в борьбе, распыленный рабочий класс постепенно потерял свою революционную энергию и не противодействовал росту реакции. «Оказался безоружным перед лицом быстро выравнявшей свои ряды буржуазии» (стр. 174).
Рабочий класс в эпоху Великой революции ждал улучшения своей участи от изменения политического устройства, от перехода власти в руки третьего сословия. «Будучи в эту эпоху уже классом для капитала, они не были классом для себя, не сознавали себя классом, до конца враждебным капиталу» (стр. 175).
Брошюра К. Раткевича дает хорошую популяризацию проблемы рабочего класса в революции, при чем основные вопросы, затрагиваемые в брошюре, трактуются с точки зрения революционного марксизма.
Написана брошюра очень легко, читается с интересом.
К числу недочетов брошюры нужно отнести некоторую растянутость книги. Автор не всегда выдерживает свое обещание затрагивать вопросы общего хода революции лишь постольку, поскольку это было необходимо для понимания положения и судеб рабочего класса.
Так следовало бы более кратко обрисовать причины революции, а также роли буржуазии в первые этапы революции, чем это сделано автором. С другой стороны, в брошюре оказались несколько затушеванными некоторые факты, касающиеся рабочего движения. Нужно было бы подробнее остановиться на движении 4-го сентября, которое было прелюдией ряда террористических мер, декретируемых Конвентом. Это движение было не только обычной вспышкой на почве продовольственных затруднений, но таким движением, в котором проявились классовые требования рабочих: рабочий требовал не только хлеба, но и повышения заработной платы. Слишком мало автор останавливается на движении в секциях в марте месяце, выставившем лозунг принудительного займа у богатых и создание революционного трибунала.
«LA COMMISSION DES SUBSISTANCES DE L’AN II». Prosés — verbaux et actes, publiés par Pierre Caron (Collection des documents inédits sur l'histoire ékonomique de la Révolution francaise, publiés par le ministére de l'instruction publique). Fascie I—II, Paris 1924—1925, Стр. 880.
Имя Карона, ученого архивиста и секретаря Комиссии по опубликованию документов, относящихся к экономической истории Великой французской революции, достаточно известно всем работающим по указанной эпохе. Тщательность и об’ективность при подборе материалов, внимательное составление к ним комментариев, справок и примечаний, соединенное с глубоким знанием эпохи — вот отличительные черты кароновских изданий.
Рецензируемый сборник документов относится к истории продовольственного вопроса в эпоху Революции и тесно связан с предыдущими работами Карона в этой области, помещенными в Bulletin trimestriol названной Комиссии за 1906—1923 годы (Rapports de Grivel et de Siret, Recueil des actes, concernant les Subsistances, Une enquéte sur les prix aprés la surpression du maximum, Notes sur la législation et l’administration du Maximum général, Notes sur les sources aux Arch. Nat. de l’histoire du Maximum Général). Сборник содержит, как это видно из самого названия, документы, относящиеся к работе Комиссии Продовольствия, созданной Конвентом 1 брюмера II года (22 окт. 1793 г.) и просуществовавшей фактически до 30 жерминаля II года (19 апреля 1794 г.). Таким образом, эпоха деятельности Комиссии, длившаяся почти полгода, охватывает именно тот период, когда система максимума и реквизиций достигает своего апогея и проводится с наибольшой строгостью. Все продовольственное дело революционной Франции сосредоточивается в руках этой Комиссии, бывшей по выражению Карона «чем-то вроде Комитета Общ. Спасения в вопросах продовольствия». Действительно, Комиссии было официально поручено руководство всеми закупками за границей, снабжение армии, численность которой доходила до 1.200.000 человек, забота о продовольствии Парижа и отдельных департаментов, производство переписи зерна и распределение налагаемых реквизиций, забота о развитии земледелия и увеличении посевной площади, наблюдение за сводкой леса и разработкой копей. Наконец, Комиссии вменяется в обязанность особо внимательный надзор за соблюдением законов о максимуме, а позднее составление подробных таблиц для исчисления предельных цен на товары по всем дистриктам Франц. Республики. Широте и важности поставленных задач соответствовали и полномочия Комиссии. Ей было предоставлено неограниченное право реквизиций, право принуждения (droit de préhension) и применения вооруженной силы для проведения в жизнь своих постановлений; в распоряжение Комиссии передаются все продовольственные фонды Временного Исполнительного Совета и министерства внутренних дел, не говоря уже о специальных ассигнованиях; в административном отношении Комиссия подчинена Конвенту, который по представлению Комитета Обществ. Спасения и назначает 3 комиссаров, входящих в ее состав. На важность работ Комиссии указывает и частое присутствие на ее заседаниях парижского мэра и членов Комитета Обществ. Спасения, работавших по финансовым и продовольственным вопросам: имена Паша, Камбона, Робера Лендэ, Приёра из деп-та Кот Д’ор нередко встречаются в списке присутствующих (см. напр. заседания 15, 18, 23-го брюмера и др.). Состав самой Комиссии, о котором говорит Карон в своем обстоятельном предисловии, тоже не лишен интереса. Членами Комиссии были назначены: Брюне (Brunet) — член администрации департ-та Эро, по инициативе которого была принята та система рекрутского набора и принудительного займа, которая весной 1793 г. была известна под названием «plan d’Hérault» и распространена позднее на всю Францию; Гужон (Goujon) — прокурор-синдик департ-та Сены и Уазы, еще в ноябре 1792 г. (!) выступавший в Конвенте с известной петицией об установлении «справедливого соответствия между ценами на хлеб и заработной платой», с требованием максимума и запрещения крупной аренды, — тот самый Гужон, который, будучи передан военному суду за участие в прэриальском восстании, закололся перед лицом своих судей со словами: «Я умираю за дело народа и за равенство, которым я всегда дорожил больше всего».
Третьим членом комиссии был Рэссон (Raisson), секретарь Парижского департамента и видный член Якобинского клуба. Это назначение комиссаров из сторонников левого, «эгалитаристского» течения сказалось на всей работе Комиссии. Поддерживая сношения не только с администрацией дистриктов, но и с народными обществами, она все время стремится опереться на них в своей деятельности. Вместе с тем Комиссия ревностно заботится о том, чтобы многочисленный штат ее служащих (доходивший до 500 человек и стоивший свыше 120 тысяч ливров в месяц), был проникнут «истинными принципами гражданственности». «Революция не может достичь своей цели, пока общественные должности будут оставаться в руках холодных эгоистов, предателей или умеренных». «Только патриоты могут с пользой служить родине», заявляет комиссия 24/XI 1793 г.
И весь список служащих с указанием социального происхождения и с «доказательствами патриотизма» каждого из них подвергается неоднократному просмотру и чистке — то со стороны самих комиссаров, то Комитета Общественного Спасения и Якобинского клуба. За присылкой «пылких патриотов» Комиссия обращается с особым циркуляром к тем же народным обществам (стр. 19—20, т. I). Большинство служащих набирается из молодых людей 25—30-летнего возраста, выдвинувшихся уже в эпоху революции. Одно время в Комиссии работает и Бабеф, вычеркнутый из списков служащих, вследствие полученных о нем неблагоприятных отзывов (т. I, стр. 39).
Протоколы заседаний Комиссии (обычно полностью), ряд ее постановлений и циркуляров, взятых не только из Национального, но и из департаментских архивов — вот документы, которые публикует Карон в своем сборнике. Что же касается переписки Комиссии с органами центральной и местной власти, отдельными народными обществами и частными лицами, то она, к сожалению, не сохранилась. В Национальном Архиве имеется только регистрационная книга, по которой можно судить, что число обращений в Комиссию за несколько месяцев ее существования превысило 4.000.
Однако, несмотря на важность и интерес работы продовольственной Комиссии, самый характер и содержание опубликованных Кароном документов вызывает некоторое разочарование. Дело в том, что заваленные текущей неотложной работой члены Комиссии не заботились о том, чтобы их общие решения, прения и предложения принципиального характера заносились в протоколы заседаний; последние обычно содержат лишь запись отдельных частичных распоряжений и конкретных мер, приводившихся непосредственно в исполнение; даже работа первостепенной важности по составлению общих таблиц максимума освещена очень скудно. Так, например, в протоколе заседания от 15/XI—93 г. мы читаем: «Очень важная дискуссия привела к различным предложениям относительно постановки продовольственного дела как внутри, так и за пределами республики» (стр. 32, т. I). Но в чем заключалась эта дискуссия и каковы были вытекшие из нее предложения — протокол не указывает1. Однако, несмотря на сухость и лаконизм протоколов, они все же дают порою ряд очень интересных, хотя и частичных сведений о работе Комиссии. Так, не довольствуясь ранее намеченным кругом своих полномочий. Комиссия вмешивается порой и в область производства. В этом отношении любопытен наказ, данный ею 2 агентам, направленным в г. Труа с наказом во что бы то ни стало наладить работу имеющихся там текстильных заведений: «в том случае, если их владельцы-предприниматели будут пренебрегать ими и тем самым лишать рабочих их заработка», гласит инструкция Комиссии от 14 брюмера, «то Комиссары реквизируют помещения и оборудования этих мануфактур..., выберут из рабочих, руководящих производством (chefs de fabrication), наиболее разумных и патриотически настроенных граждан с тем чтобы поставить их во главе мануфактур и обеспечить им все необходимое для продолжения работы, использовав для этого в случае нужды право реквизиции и принуждения». «Торговцы отказываются покупать? — читаем в более поздней инструкции тем же Комиссарам: их злонамеренность будет наказана. Будет покупать Республика. Это для нее станет работать рабочий, и при мысли оО этом его усердие увеличится» (стр. 7 и 17, т. I). Конечно, видеть в этой инструкции сознательную попытку «национализации фабрик» — отнюдь нельзя; однако она лишний раз подтверждает, что Шометт, генеральный прокурор Парижской коммуны, далеко не был одинок со своим предложением обсудить вопрос о реквизиции и передаче в полное распоряжение республики бездействующих частновладельческих фабрик.
С другой стороны, в протоколах заседаний встречаются попытки Комиссии привлечь и самих торговцев к трудной для ее членов коммерческой работе по закупкам продовольстия за границей и по налаживанию производства предметов первой необходимости внутри страны. «Эти две работы», докладывает Комиссия Комитету Обществ. Спасения, «требуют специальных знаний и навыков в торговле», тогда как «революционный путь, избранный ими (членами Комиссии), совершенно чужд торговых расчетов» (стр. 79—81, т, 1). В связи с этим, в конце ноября и начале декабря при комиссии организуется, с утверждения Комитета Обществ. Спасения, особое торговое агентство (Agence de commerce), состоящее из 5 лиц, «известных своим патриотизмом, знанием и доверием, которым они пользуются в торговле» (см. зас. 30/XI—3/ХII). Не менее интересна и попытка Комиссии использовать для закупок за пределами Франции заграничные кредиты частных банков (см. заседания 9 и 11 нивоза, 18 и 25 плювиоза II года).
При общем же просмотре документов не может не поразить разнообразие и размах деятельности Комиссии. Снабжение армии и флота всеми предметами первой необходимости (до дров включительно), непрерывная забота о продовольствии Парижа и департаментов, составление (к 24/II—94 г.) таблиц максимальных цен для всей Франции, реквизиции не только продовольствия, но и рабочих для нужд производства — с грозными циркулярами в случае их невыполнения, устройство складов изобилия, перепись зерна, мельниц, кузниц, лошадей, свиней, кожи, упряжи, обуви, забота о путях сообщения, об осушке прудов — для увеличения обрабатываемой земельной площади, об уплате натурой арендной платы с национальных имуществ, о скорейшем разделе общинных земель — для поднятия их урожайности, об увеличении посадки картофеля и других овощей, о сводке леса, об обязательной доставке тряпья для производства бумаги, в которой чувствовалась острая необходимость — вот далеко не полный перечень вопросов, фактически входивших в круг деятельности Комиссии. Правда, общее продовольственное положение Франции того времени изучено далеко не достаточно для того, чтобы дать точный ответ на вопрос о результатах и степени пользы работы Комиссии. Но даже одни цифры заграничных закупок, о которых с гордостью говорит Робер Лендэ в эпоху термидорианской реакции, достаточно указывают на то, что деятельность Комиссии, несмотря на всю трудность условий, в которых она работала, далеко не оставалась бесплодной. «Когда Комиссия была создана», пишут ее члены (стр. 47), «она была окружена хаосом. В ее распоряжении не было никаких рессурсов. Бесчисленные требования стекались к ней со всех сторон. Комиссия сделала все, что было в ее силах, чтобы установить хотя бы приблизительно имеющиеся рессурсы, потребности армии и департаментов и удовлетворить самые насущные из них». И думается, ни один историк, работающий по продовольственному вопросу в эпоху Революции, не сможет пройти мимо как работы Комиссии, так и сборника Карона с документами, ее характеризующими.
«LE PERE DUCHESNE d‘HEBERT». Réimpression avec notes et introduction par F. Braesch. Société de l’histoire de la Révolution francaise. Fascicules I—IV. P. 1922—25, стр. 384.
«Отец Дюшен» Гебера был одной из 3—4 газет, пользовавшихся в течение революции наибольшим влиянием среди столичного населения» — так начинает Брэш свое предисловие к переиздаваемым номерам Геберовской газеты. И действительно, мелкий столичный люд, ремесленное население Парижских предместий охотно разбирало листки Pére Duchesne, написанные живым, простонародным языком, вперемежку с грубоватой шуткой, диалогами и сценками, сводящими на уровень понимания Парижских масс серьезные политические проблемы, стоявшие на очереди. Не новостью программы, не глубиной политических мыслей, а именно общедоступностью, живостью и талантливостью изложения, а вместе с тем и бесспорной злободневностью содержания каждого ее номера об’ясняется несомненный успех Геберовской газеты. Не имея ни определенной программы, ни твердой и выдержанной линии политического поведения, Гебер лишь повторял и популяризировал на страницах «Отца Дюшена» наиболее распространенные идеи и воззрения, помещавшиеся в более серьезной демократической прессе. Его «Отец Дюшен» не столько руководил мнением масс, сколько сам был живым выразителем менявшихся политических симпатий и воззрений мелкобуржуазных слоев парижского населения. Эта чуткость к малейшему изменению настроения парижских низов, фиксирующая на страницах периодического органа политическую эволюцию, проделанную парижским населением в годы революции, делает Геберовскую газету особенно интересной для историка этой эпохи, тем более, что номера «Отца Дюшена» охватывают длительный и наиболее острый период революции. Первые отдельные выпуски «Отца Дюшена» Брэш относит еще к весне 1790 г., а памфлет «Voyage de Péré Duchesne а́ Versailles» появился еще в марте 1788 г., последние же номера «Péré Duchesne», как известно, относятся к весне 1794 года. К сожалению, в первых 4 выпусках Брэша издание доведено лишь до декабря 1790 г., но и помещенные здесь №№ очень любопытны для характеристики тогдашних политических настроений. Так, уже в № от 26 сент. 1790 г., озаглавленном «Le Péré Duchesne а́ Saint Cloud ou son entretien avec le roi et la reine», наряду с утверждением, что Люд. XVI «был бы великим королем», «если б не министры-жулики», встречается и фраза о том, что «должен же король французов обладать добродетелями, если только он не хочет перестать быть королем», — носящая некоторый, хотя и очень слабый оттенок того неопределенного республиканизма, который начал складываться именно с лета и осени 1790 года. Любопытны №№ 22, 26, посвященные Лафайетту. Как чуткий журналист, Гебер не мог не заметить некоторой перемены в отношении парижан к Лафайетту и, защищая популярного генерала, вместе с тем предостерегает от его чересчур усердных друзей.
В большом предисловии — оно занимает почти целиком 2 первых выпуска — Брэш, устанавливая даты и авторство отдельных номеров «Отца Дюшена», разбирая вопрос о возможных сотрудниках Гебера в его журнальной деятельности и об источниках его информации, дает вместе с тем интересный очерк по истории периодического политического памфлета эпохи революции. Появление в Париже нескольких изданий «Отца Дюшена» — Гебера, Лемэра и Рош. Маркандье, памфлетов Жан-Барта тесно связывается Брэшем с тем оживлением муниципальной жизни и формированием левых течений, которое наблюдается с осени 1790 г.
Что касается общей характеристики Гебера и его журнала, даваемой Брэшем, то с ней приходится согласиться; однако отдельные места его предисловия в частности некоторая параллель между воззрениями Гебера и Марата, встречают возражения. В общем же остается только пожелать скорейшего издания следующих выпусков с номерами «Отца Дюшена», относящимися к более позднему периоду революции, в частности к зиме II года. Излишне говорить о том, насколько переиздание Геберовской газеты важно особенно для тех историков, которые, находясь вне пределов Франции, пытаются работать по истории Великой революции.
В. КОЛОКОЛКИН и С. МОНОСОВ. Что такое термидор. «Московский Рабочий». 1928. Ц. 35 к. 44 стр.
Ставя себе не исследовательские, а лишь популяризаторско-пропагандистские цели, тт. Колоколкин и Моносов сумели, однако, достаточно убедительно показать, «что представляла собой эпоха термидора в истории Великой французской революции, как она подготовлялась и по каким конкретным соображениям закономерности этой эпохи не могут быть перенесены на нашу революцию» (стр. 11); сумели также выявить исторические и классовые корни теории «русского термидора».
Книжка начинается с небольшего введения общего характера, за которым следуют три главы: I. — Великая французская революция; II. — Социалистическая революция; III — Исторические и классовые корни теории «русского термидора». Наиболее оригинальной и свежей следует признать первую главу, в которой излагается общий ход Французской революции конца XVIII в. и подробно выясняются предпосылки и смысл переворота 9-го термидора, знаменовавшего собой крушение якобинской диктатуры. Формулированные в конце этой главы общие выводы, которые кажутся нам совершенно бесспорными, гласят следующее: «Якобинцы оказались в состоянии спасти революцию от грозивших ей извне опасностей. Якобинцы совершили великое дело, довершив до конца буржуазную революцию. Они уничтожили остатки феодализма в деревне, и в этом заключается их величайшая заслуга. Однако, будучи революционерами в области политической, спасая и довершая до конца буржуазную революцию, якобинцы в экономической области могли выдвигать только реакционные планы и проекты. Как представители мелкой буржуазии, т.-е. мелких собственников, они, прежде всего, были противниками накопления капиталов в одних руках, и здесь они вступали в противоречия с возложенной на них историей задачей. Задача эта заключалась в том, чтобы укрепить буржуазную революцию, т.-е. способствовать созданию таких порядков, которые обеспечили бы укрепление и рост капиталистических отношений, рост капитала, увеличение накопления. Та хищническая, спекулятивная и алчная буржуазия, которая была политически реакционна..., эта термидоровская буржуазия представляла из себя авангарды прогрессивного класса, класса, за которым было будущее и который поднимался к господству. В этом и заключался секрет его победы и секрет поражения якобинцев» (стр. 59—60). «Как представители мелкой собственности, как дети своей эпохи, той эпохи, когда капитализм находился в зачаточном состоянии, когда крупной промышленности не существовало», якобинцы «не могли намечать социалистических мероприятий», «не могли завладеть тем, что мы теперь называем «командными экономическими высотами» (стр. 61), а значит, не могли предотвратить своей гибели, ускоренной отходом широких слоев городской и сельской бедноты от не оправдавшей ее ожиданий мелкобуржуазной диктатуры.
Весьма убедительным представляется нам и то, как авторы разбираемой книжки доказывают, «что так называемый «русский термидор» означал бы по существу явление принципиально иного типа, чем термидор Великой французской революции» (стр. 69).
Авторы прослеживают этапы фракционной борьбы внутри якобинской партии, завершившейся, как известно, расколом, а затем отсечением и левого, и правого крыла победившим в этой борьбе центром. Они приходят к следующим трем выводам: 1) «раскол якобинизма не являлся самодовлеющим фактом, а выражал собою раскол мелкой буржуазии, как класса» (стр. 115); 2) «ожесточенная фракционная борьба внутри якобинских организаций, сопровождавшаяся отколами от них тех или иных частей, обусловливала собой также и распад руководящих кадров якобинской диктатуры» (стр. 115); 3) «устранение левых с исторической авансцены потому и имело непоправимо губительное значение для судеб якобинской диктатуры, что оно знаменовало уход от революции не просто политиков-одиночек..., а уход тех многочисленных слоев мелкой буржуазии, которые решительнее всех боролись против контрреволюционеров того времени...» (стр. 116). Как непохожа на эту внутрипартийную борьбу в якобинизме пережитая нами четырехлетняя внутрипартийная борьба в ВКП(б). Эта последняя, во-первых, развернулась на под’еме революции» (а не в полосу упадка революции, как то было с якобинцами); во-вторых, «выражала собой борьбу не только партии, но и основных сил нашего класса, против предательства и измены одиночек» (стр. 117) (а не борьбу между отдельными слоями «ведущей социальной силы революции», как то было с якобинцами); в-третьих «развертывалась в обстановке прилива в нашу партию передовых представителей рабочего класса» (стр. 119), класса, руководящего революцией (в то время, как для кануна термидора характерен отлив от якобинизма передовых элементов мелкой буржуазии); в-четвертых, сопровождалась «перегруппировкой руководящих кадров партии» (стр. 120) в сторону усиления в них роли пролетарского сектора, в сторону усиления их связи с партийной массой (в то время, как борьба внутри якобинизма сопровождалась сокращением и вырождением партийных кадров «в касту одиноких вождей»); в-пятых, не влекла за собой отхода от революции каких-либо прослоек пролетариата (в отличие от того, что имело место накануне термидора, когда каждый кризис в фракционной борьбе среди якобинцев сопровождался отходом от них какой-нибудь новой прослойки мелкой буржуазии).
Остается глава III рецензируемой книжки — Исторические и классовые корни теории «русского термидора». Эта глава, вывод из которой («теория термидора есть теория новой буржуазии того периода, когда имеют место рост и относительное, хотя и кратковременное, ее укрепление» — стр. 143) представляется нам совершенно бесспорным, является наименее оригинальной: с Устряловым и устряловщиной блестяще разделался еще в 1926 г. Н. Бухарин («Цезаризм под маской революции»).
Резюмируем: книжка В. Колоколкина и С. Моносова дает достаточно четкий и обоснованный ответ на поставленный ими в заглавии вопрос: Что такое термидор? К числу достоинств книжки необходимо отнести и ту прекрасную литературную форму (столь редкую у нас), в которую она облечена. Живое, популярное в лучшем смысле этого слова, изложение освещается удачно и в меру длинными цитатами (из документов Великой французской революции, из работ Энгельса и Ленина, из документов оппозиции в ВКП(б)).
Можно лишь пожалеть, что эта книжка, дающая превосходную отповедь многократным попыткам ныне окончательно разбитой оппозиции опереться в своей борьбе против партии на поверхностные quasi исторические «аналогии» с эпохой Великой французской революции, увидела свет в феврале 1928 г., а не полгодом раньше, когда появление ее было бы еще более свеевременным, еще более политически нужным.
GEORGES BOURGIN. Les Premiéres journés de la Commune. Paris [1928], Librairie Hachette. 127 p. ("Récits d’autrefois").
Книжка Жоржа Буржена — одного из наиболее авторитетных французских исследователей истории 72-дневного господства парижского пролетариата2 — входит в состав выпускаемой издательством Hachette популярной исторической серии «Récits d’autrefois» («Рассказы о былом») и посвящена «первым дням Коммуны». Обнимая события, заключенные в хронологические рамки между июлем 1870 г. (началом франко-прусской войны) и концом марта 1871 г. (установлением Коммуны), разбираемая книжка состоит из семи глав, из коих 1-я посвящена войне и осаде Парижа, 2-я и 3-я — непосредственным предпосылкам Коммуны (перемирие, революционное брожение в Париже в феврале—марте 1871, политика бордосской «деревенщины»), 4-я — дню 18 марта, 5-я и 6-я — периоду десятидневной «диктатуры» Центрального Комитета нац. гвардии, и, наконец, 7-я — выборам и установлению Коммуны.
Достоинством книжки является живое, популярное в лучшем смысле этого слова и дающее в то же время ряд свежих (почерпнутых из источников), интересных данных (особенно в главах I и IV) изложение сложнейшего комплекса событий, разыгравшихся во Франции, и, в частности, в Париже осенью—зимой 1870/71 г. и раннею весной 1871 г. Необходимо также подчеркнуть, что, несмотря на небольшие размеры книжки (около 5 печ. листов), она содержит обильный фактический, притом вполне доброкачественный материал.
Существенным методологическим недостатком работы Буржена является то, что она представляет собой, строго говоря, обзор лишь политической истории избранного автором периода и почти не затрагивает социально-экономических корней и предпосылок Коммуны. Последнее, конечно, не случайно и стоит в прямой связи с научно-политической позицией Буржена, при всем своем радикализме и «социализме» достаточно далекого от революционного марксизма. Историк, игнорирующий социально-экономические корни Коммуны (восходящие к последним годам Второй Империи) и ограничивающийся непосредственными предпосылками последней (восходящими к периоду франко-прусской войны и первой осады Парижа), рискует отрезать себе возможность правильного истолкования изучаемых им событий. Именно в таком положении оказывается наш автор, когда, например, справедливо подчеркивая отсутствие «единства мысли, а следовательно, и единства действия» в неоднородном по своему составу совете Коммуны, (р. 126), он оказывается бессильным об’яснить причину этого явления, которая сводится к незрелости французского пролетариата того времени. Говоря о повороте мелкой и отчасти средней буржуазии в сторону Центрального Комитета нац. гвардии, выразившемся в капитуляции части мэров и депутатов Парижа по вопросу о выборах в Коммуну, он недостаточно подчеркивает то, чем этот поворот был обусловлен (отказ Национального Собрания продлить долговой мораториум и слухи о готовящемся в Версале монархическом перевороте, с одной стороны, заботливое отношение Ц. К. к интересам средних слоев парижского населения, с другой). Тщательно избегая формулировать сущность Коммуны, как провозвестницы диктатуры пролетариата, Буржен дает иногда остование полагать, что сам он видит в революции 18 марта всего лишь эпизод (или, вернее, эпилог) войны 1870/71 и вызванного последнею кризиса (р. 5). Уделяя много, даже слишком много, внимания тому, что делалось по ту сторону баррикады, в Версале, в период 10-дневной «диктатуры» Центрального Комитета, он отказывается от систематической критики оборонительно-соглашательской тактики последнего, а потому не в состоянии сделать необходимый вывод: десять дней, потерянных для революции и предопределивших ее конечное поражение. Крупным пробелом в главе 1-й, дающей подробную картину борьбы между правительством Национальной Обороны и парижской революционной демократией в период осады, следует признать отсутствие сколько-нибудь пристального анализа той патриотической лихорадки, того увлечения лозунгом «защиты отечества», которые владели в течение нескольких недель после 4 сентября парижскими массами и от которых несвободен был в это время даже авангард французского пролетариата — как бланкисты («Отечество в опасности»), так и интернационалисты. Последним Буржен вообще уделяет крайне мало внимания, совершенно не останавливаясь, например, на политической позиции парижской организации Международного Товарищества Рабочих, как накануне революционного взрыва, так и в следующие за 18 марта дни.
Странное, чтобы не сказать больше, впечатление производят те, увы, довольно многочисленные, места рецензируемой книги, где наш автор уже совершенно сходит с позиции социологического анализа и отказывается видеть классовые пружины даже там, где они совершенно отчетливо выступают наружу. Чего стоит, например, характеристика пресловутого «плана Трошю» (р. 11—12), который сводился, оказывается, к тому, чтобы «вывести парижскую армию» на запад на соединение с луарской армией». А мы, грешные, думали до сих пор, вслед за Марксом и Энгельсом, что ни о какой действительной обороне ни в Париже, ни вне Парижа, руководимое Трошю правительство (за исключением разве его лево-республиканской части — Гамбетты) никогда и не помышляло! Известно, что упомянутый генерал, монархист и клерикал, уже вечером 4-го сентября заверял своих коллег по кабинету, что для него лично все разговоры о сопротивлении Парижа немецкому нашествию — просто «безумие» (конечно, «геройское безумие», добавлял он). Правда, по Буржену, выходит, что Трошю пришел к этому выводу лишь с течением времени. В другом месте продовольственную политику правительства 4 сентября, носившую, как известно, столь же ярко выраженный классово-буржуазный характер, как и его военная политика, — наш автор защищает от «необоснованных» упреков в «мнимом социальном пристрастии» (р. 26). Правда, несколькими страницами ниже (р. 33), он вынужден все-таки признать факт бешеной спекуляции с продуктами питания в осажденном немцами Париже (поощрявшейся, добавим, бездействием или, вернее, полусодействием правительства),
В заключение несколько «мелочей». Буржуазная пресса, оказывается, существует лишь в воображении коммунистов: по крайней мере, у Буржена первое из этих двух слов заключено в кавычки (р. 32—1а presse «bourgeoise»). Для характеристики Ферре, стойкого революционера и бесстрашного баррикадного бойца, одной из наиболее обаятельных фигур среди деятелей и мучеников Коммуны, наш «социалистический» историк не находит других слов, кроме пренебрежительно-иронического выражения: какой-то мелкий конторщик, «претендующий, несмотря на свой малый рост, на роль монтаньяра» (р. 61). Зато Тьер, оказывается, сделался палачем революции чуть ли не только по «недоразумению»: будь у него в душе та «искра великодушия», которая приводит к «доброте» (р. 63), он, конечно, сделал бы тот «великодушный жест» и произнес бы те «слова прощения и обещания», которые успокоили бы, утихомирили бы, удовлетворили бы» (р. 64) «парижский плебс» (plébe parisienne — характерная для Буржена терминология). Но Тьер не послушался охавших и ахавших вокруг него на все лады «социалистических» нянек и «демократических» гувернанток, — в результате чего «соглашение» между революционно-пролетарским Парижем и буржуазно-помещичьим Версалем, которое, по мнению Буржена, было лишь «затруднительным» (р. 73), стало невозможным.
Резюмируем: книжка Буржена, при всем богатстве фактического материала, при всей популярности изложения, не удовлетворит читателя, который захотел бы составить себе по ней достаточно четкое представление о периоде «первых дней Коммуны».
Х. ЛУРЬЕ. Между первым и вторым Интернационалами. Изд-во Ком. Академии. 1928 г. Стр. 111. Ц. 1 р. 25 к.
Период между распадом I Интернационала и созданием II меньше всего привлекал к себе внимание исследователей, и в особенности внимание наших молодых ученых. Если по истории рабочего двимсения эпохи II Интернационала мы имеем, если пока еще не крупные работы, то во всяком случае ряд научных статей в наших журналах, если по истории I Интернационала мы имеем ряд серьезных научных работ, то 15 лет, лежащие между двумя Интернационалами, оказались совершенно забытыми.
Между тем этот период имеет колоссальное значение в истории рабочего движения. Именно, в эти годы складывались и сложились те политические партии пролетариата, которые впоследствии об’единились во II Интернационал; именно в этот период рабочее движение ценой упорной внутренней борьбы преодолело те течения, те взгляды, которые стояли на пути к массовому социалистическому рабочему движению.
Этот период, когда формировался характер партий II Интернационала, должен был оказать огромное влияние на все будущее этих партий, и целый ряд процессов, имевших место во II Интернационале, не может быть понятым без изучения этих лет, В частности, нам кажется, что правильная постановка и разрешение проблемы перерождения II Интернационала невозможны без детального изучения рабочего движения 70—80 гг. как в международных, так и, главным образом, в национальных рамках.
Изучению этого периода и посвящена рецензируемая книга.
Автор не ставит своей задачей дать исчерпывающую характеристику рабочего движения в эти годы. Его интересовали, как об этом говорится в предисловии, «лишь международные связи пролетариата и попытки создания международной организации».
Однако содержание книги еще более узко. Автор упоминает только, но не останавливается на такой форме международных связей, как взаимное участие делегаций отдельных партий в национальных партийных с’ездах, имевшее в те годы огромное значение и много содействовавшее установлению общего языка между партиями разных стран. Точно так же, в книге нет указаний на деятельность тех партий, на которые в промежутки между конгрессами и конференциями возлагалась задача подготовки к конгрессам и информации. Вся книга посвящена только одной, правда, наиболее интересной форме международных связей: именно конгрессам и конференциям, имевшим место в тот период. И надо сказать, этот вопрос получил у автора достаточно полное, если не исчерпывающее, освещение.
Тов. Лурье удалось восстановить содержание работ 5 конгрессов и конференций (Гентского — 77 г., Хурского — 81 г., Парижских конференций — 83 и 86 гг., и Лондонского конгресса — 88 г.), обстановку работы этих конгрессов, содержание прений, решения и т. д. Задача эта была не из легких. Только первые 2 конгресса получили некоторое освещение в работах Гильома и Стеклова, и только от 1 конгресса остались протоколы, и то очень неточные, изданные частным образом, даже без указания имени издателя, места и времени издания. Что касается остальных конгрессов, то от них никаких следов, кроме сообщений в тогдашней социалистической и отчасти буржуазной прессе, не осталось.
Тов. Лурье пришлось проделать очень большую и трудную работу, чтобы на основании этих отрывочных, часто противоречивых сообщений французской, английской, немецкой и австрийской прессы дать полную картину работы конгрессов и этим самым вскрыть их роль в подготовке II Интернационала.
Тов. Лурье считает, и это ей удалось доказать, что, несмотря на внешнюю бесплодность работ конгрессов и конференций, имевших место между I и II Интернационалом, несмотря на то, что ни один из них не привел к созданию международной организации рабочих, несмотря на то, что между самими этими конгрессами и конференциями не всегда имелась внутренняя преемственность, несмотря на все это они сыграли огромную роль. Здесь произошли решительные схватки между течениями, претендовавшими на руководство Интернационалом, и в этих схватках было нанесено окончательное поражение противникам политической борьбы пролетариата, противникам создания политических партий — анархистам и тред-юнионистам. Если впоследствии при организации II Интернационала удалось так быстро справиться с анархистами, если тогда было сравнительно так мало споров по основным принципам рабочего движения, то это в значительной мере об’ясняется тем, что эти вопросы были разрешены в предыдущий период как в национальных рамках, так и на международной арене.
Окончательное банкротство анархизма и крушение попыток английских тред-юнионов завоевать гегемонию в Интернационале — эти два момента и составляют содержание рассматриваемого периода в истории международного рабочего движения.
Тов. Лурье делит этот период на два этапа: первый — обнимающий годы Гентского и Хурского конгрессов (1877—1881 гг.) и характеризующийся «окончательным изолированием анархистов от влияния на международной арене» (стр. 110), и второй — обнимающий годы Парижских конференций и Лондонского конгресса (1883—1888 гг.), характеризующийся борьбой с английским тред-юнионизмом (поддержанным французскими поссибилистами) за гегемонию.
Наибольший интерес, бесспорно, представляет для нас II этап.
Все конгрессы, имевшие место на этом втором этапе, были созваны английскими тред-юнионистами, совместно с поссибилистами, которые ставили своей задачей изолировать социал-демократические партии (главным образом германскую) от новой международной организации, которую предполагалось создать. В этих целях всячески подтасовывали состав конгрессов, не допуская на них представителей неугодных организаций. На конференции 1883 года и на конгрессе 1888 года вовсе не было представителей Германии, Австрии и ряда других стран. И несмотря на все это, именно эти конгрессы (в особенности Лондонский) нанесли решающий удар английскому тред-юнионизму и демонстрировали его полное идейное банкротство.
На Парижской конференции 1886 года тред-юнионисты вовсе отказались от защиты своих взглядов и воздержались при обсуждении и голосовании по вопросу о международном трудовом законодательстве, а на Лондонском конгрессе они остались в меньшинстве по ряду важнейших вопросов, несмотря на то, что они блокировались с анархистами и даже голосовали за всеобщую стачку в целях достижения 8-часового рабочего дня — лишь бы провалить ненавистное им вмешательство государства в отношения между трудом и капиталом. Такое банкротство тред-юнионистов было не только результатом того, что против них выступили рабочие других стран, в том числе и их ближайшие союзники — поссибилисты, оно было результатом и роста новых настроений в самом тред-юнионизме, разложения старого тред-юнионизма, нашедшего свое отражение в расколе среди английских делегатов. Таким образом, создалось оригинальнейшее положение: конгресс, созываемый тред-юнионистами без участия немецких и австрийских социал-демократов принимает резолюции, легшие впоследствие в основу деятельности II Интернационала, и, в частности, резолюцию о необходимости создания в каждой стране политических классовых партий и об’единения их в международную организацию, так что некоторые склонны даже считать Лондонский конгресс — I конгрессом II Интернационала.
Тов. Лурье по этому поводу пишет: «Если исходить из организационных принципов, положенных в основу созыва Лондонского конгресса, если принять во внимание количество наций, которое он представлял, если считаться с его официальным руководством, — этот конгресс не может претендовать на звание I конгресса II Интернационала, а является последним конгрессом переходного периода; если же исходить из принятых конгрессом резолюций, если учесть степень осознания делегатами возможности создания Интернационала, то в этом отношении он представляет нечто отличное от всех конгрессов переходного периода и действительно выявляет уже черты такой зрелости международного рабочего движения, что может считаться конгрессом, в котором отмирающие черты прежних неудачных попыток сочетаются с чертами нового Интернационала, долженствующего сплотить международный пролетариат».
Этими словами дана правильная оценка роли конгресса 1888 года.
Конгрессом 1888 года автор заканчивает свою книгу. С нашей точки зрения правильно было бы включить в число рассматриваемых конгрессом и поссибилистский конгресс 1889 года. Этот конгресс, хотя он заседал одновременно с первым конгрессом II Интернационала, целиком еще принадлежит второму этапу промежуточного периода, когда поссибилисты вместе с тред-юнионистами пытались захватить в свои руки Интернационал.
Тов. Лурье предпослала своей книге введение, задачей которого было дать общую характеристику экономического и политического состояния, а также социалистического движения важнейших стран Европы, В том виде, в каком введение это написано, его надо признать совершенно излишним. Нельзя предположить, чтобы читатель книги по такому, сравнительно, специальному вопросу не имел бы тех элементарных сведений, которые дает введение и которые можно найти в любом учебнике по истории Запада. Ни в какой связи с последующим изложением это введение не стоит. В нем мы не найдем, например, характеристики анархистского движения и кризиса, который оно переживало, а между тем такая характеристика была бы необходимой для понимания последующего изложения; характеристика английского тред-юнионизма, даваемая во введении, совершенно не об’ясняет событий, имевших место на Лондонском конгрессе и т. д. Создается впечатление, что введение написано, чтобы не нарушить «хороший тон», состоящий в том, чтоб каждую книгу начинать с экономики и проч. Вообще, слабым местом книги является то, что она носит сугубо-фактический характер, что автор ограничивается за немногими исключениями — лишь восстановлением протоколов конгрессов, что он, несмотря на частые экскурсы в истории I и II Интернационала, не дает достаточных выводов и обобщений. И книга очень выиграла бы от такого введения (или послесловия), которое об’яснило бы, почему так быстро растаяло анархистское движение, которое только-что казалось переживало период расцвета, почему начали проявлять такую активность английские тред-юнионы, почему они снова после больше чем 10-летнего перерыва стали обнаруживать такой интерес к созданию международной организации, почему они потерпели крах и, наконец, почему оказались неудачными все попытки восстановить Интернационал, которые делались в этот период.
Следовало бы также осветить вопрос о позиции, занятой Марксом и Энгельсом по отношению к конгрессам и конференциям в рассматриваемый период. Между тем мы в книге не находим никаких указаний на отношение Маркса и Энгельса к попыткам воссоздания Интернационала, на их роль в конгрессах и т. д.
Можно также пожалеть о том, что автор недостаточно отделал свою работу с внешней, стилистической, стороны, благодаря чему в книжке сплошь и рядом попадаются режущие ухо, а подчас и не совсем понятные фразы. Так, на стр. 105 мы читаем: «отдельно здесь изложенные моменты совершенно ясно дают представление о физиономии либерального тред-юнионизма» и дальше: «революционный марксизм создал II Интернационал вместо претензий тред-юнионов к созданию либерального Интернационала». На стр. 108: «Конгрессы и конференции этого промежуточного периода считали основной своей задачей создание международной организации, обосновывали исторически рост этой возможности» и т. д.
Но все эти недостатки ни в какой мере не обесценивают работы тов. Лурье, восполнившей большой пробел в нашей литературе, осветившей неисследованный период в истории международного рабочего движения и, попутно, вскрывшей ряд интересных деталей из истории рабочего движения в отдельных странах (в частности Швеции и Бельгии).
ЭДУАРД БЕРНШТЕЙН. Детство и юность. (1850—1872 г.) Перевод с немецкого Ар. М. Гинзбурга, с предисловием А. Тальгеймера, под ред. С. Ш. «Моск. Рабочий». М.—Л., стр. 192. Цена 1 р. 45 к.
На восьмом десятке жизни писать воспоминания весьма подходящее занятие. Маститый ревизионист взялся за это дело серьезно, рассчитав свои записки на три тома. Первый из них, вышедший уже в 1925 г., переведен на русский язык. Этот том охватывает первые 22 года жизни, еще до вступления Эд. Бернштейна в с.-д. партию. Естественно, что в нем нет политических воспоминаний. Тем не менее, и он представляет известный интерес.
Богатейшая память позволяет автору передавать с точностью не только ряд мелких фактов личной жизни, но и целые букеты ходких в то время стишков, песенок, анекдотов, содержание театральных постановок и т. п. Это не только оживляет изложение, но дает и довольно живую картину настроений и интересов той среды мелко-буржуазной Германии 50-х и 60-х г.г., в которой вырос автор. Патриотические настроения, все сильнее охватывавшие мелко-буржуазного обывателя, его узкий горизонт, его довольно благонамеренное остроумие, его своеобразно-ограниченная «оппозиционность», связанная с усложняющейся борьбой за кусок хлеба, — проступают в книге Эд. Бернштейна очень выпукло и живо.
В этой обстановке вырастает будущий ревизионист. Его личное развитие и процесс его перехода к социал-демократии типичны для той массы мелко-буржуазных попутчиков, которую в таком изобилии впитала в себя немецкая с.-д. партия с первых же годов своего существования.
«Мой отец, — пишет Эд. Бернштейн, — мыслил и чувствовал вполне как немецкий патриот... В политическом отношении он чувствовал себя душой и телом пруссаком и немцем. С подобными чувствами выросли мы, дети» (52—52). Рассказывая об австро-прусской войне 1866 г., автор заявляет; «Я настроен был в весьма германско-патриотическом духе». Конечно, этот «германско-патриотический» дух шел по линии велико-германских мечтаний и был по-своему враждебен Пруссии. Но это нисколько не помешало молодому Эд. Бернштейну во время франко-прусской войны 1870 г. «твердо решить», что, если военные дела примут желательный для Наполеона оборот, — ... после второго же проигранного немцами сражения вступить добровольцем» (570). Впрочем, поскольку война развивается для Германии благополучно, — Б. с большой симпатией следит за мужественной антимилитаристической борьбой Бебеля и Либкнехта...
Воспоминания Эд. Бернштейна отличаются искренностью. Только это обстоятельство и придает им значение и интерес. Лишь кое-где срывается автор на ненужные резонерские рассуждения. Эти рассуждения, вдобавок, каждый раз весьма сомнительного качества. Таковы, напр., почти все его довольно частые соображения насчет еврейства и евреев. С комичной серьезностью и обстоятельностью «трактует» Эд. Ч в одной месте, напр. «проблему» того, является ли еврей лучшим мужем в семье, чем ариец, и «если да, то почему» (73—74).
Но такие места являются исключением. О себе автор пишет просто и очень откровенно, не стесняясь и такими характеристиками, как «жалкое зрелище», «золотушный сморчок» и т. п. (42—43). О себе в школьном возрасте Б. пишет так: «Для крупных пакостей у меня прежде всего не хватало мужества. Но и мелких проступков было достаточно, чтобы во мне не угасло сознание своей вины» (87).
Излагая годы своей юности, автор замечает: «Природа устроила меня так, что, если я что-либо признавал для себя недосягаемым, оно немедленно теряло способность оказывать на меня сильное действие» (108). Не эта ли злосчастная «природа» заставила маститого ревизиониста впоследствии заявить: конечная цель — ничто. «Я никогда не знал пожирающей зависимости или ненависти», — пишет Б. — «Дело в том, что я... без всякого труда мог примениться ко всякому положению и утешиться, найдя замену для всякого лишения... Если бы дело зависело от меня, то человечество... продолжало бы еще долго жить пещерной жизнью. Я бы несомненно нашел, что... и в пещере можно устроиться» (123).
Политикой Эд. Бернштейн, по его воспоминаниям, стал интересоваться чуть ли не с детских лет, С комической важностью заносит он на скрижали истории, что в тридцатилетием возрасте он «еще ничего не слыхал о войне всемирноисторического значения, которая разыгралась в то самое время в Америке за уничтожение невольничества» (72). Тем поразительнее, что в воспоминаниях о 1871 г., когда автору пошел уже третий десяток, ни слова нет насчет Парижской Коммуны. «Слыхал» о ней тогда Эд. Бернштейн или «еще не слыхал», — мы не знаем, словно бы и вовсе никакого Парижа и никакой Коммуны на свете не было. Зато автор очень твердо помнит свое отношение к франко-прусской войне и свое решение пойти в армию добровольцем. Видимо, и богатейшая память престарелого ревизиониста тоже имеет свои пробелы.
А между тем в 70 г. Брештейн был уже самостоятельным человеком, служил в банкирской конторе и «приближался» уже к социал-демократии. Служба описывается им в самых розовых красках. Хозяева — банкиры — сама добродетель, воплощенная доброта и заботливость. Это солидные люди, во-первых. Они лишены всякой мелочности, во-вторых. Они превосходно обращаются со своими служащими, в-третьих (стр. 127—132, 171—173 и др.). Сам автор притом подчеркивает, что молодой служащий при таких условиях быстро начинает чувствовать себя частью фирмы, «мыслить и действовать в ее духе» (129).
Что же толкнуло этого человека войти в социал-демокр. партию? Как произошло это событие, «обогатившее» историю классическим образцом социал-ревизионизма и соглашательства, доведенного до целой теоретической «системы»?
Первые сведения о соц.-дем. движении (лассальянской группы) Эд. Бернштейн почерпнул от их прислуги, Мари, которая оказалась, по словам автора «возлюбленной плотника Макса Митцеля, одного из присных швейцара (167). Но эти сведения быстро отошли на задний план перед юношеской страстью к театру, писанием стихов и драм, товарищескими попойками, которым автор в то время регулярно предавался. Из этих попоек и выросло «общество», которому друзья дали название «Утопия». «Никто из нас, — свидетельствует автор, — не помышлял о политических или социалистических задачах». Больше того, «никто из нас не знал, что «Утопия» почтенного Мора изображает коммунистическое общество». Члены «Утопии» собирались просто «для выпивки, каждую неделю по средам и субботам» (184), Но скоро случилось так, что один из этих двух вечеров стали посвящать докладам членов — на медицинские, экономические и проч. темы. Как-то в одной пивной Эд. Бернштейн познакомился с Фрицше и уговорил его сделать в «Утопии» доклад о социалистическом движении. Доклад этот произвел столь сильное впечатление, что через несколько недель Б. с тремя друзьями уже «стали членами Эйзенахской соц.-дем. раб. партии» (192).
Таков внешний ход событий. Эд. Бернштейн сам останавливается в беспомощности перед об’яснением своего «обращения в социалистическую веру». Он, правда, незадолго перед этим прочел книгу Лассаля против Шульце-Деличе. Но в ней Лассаль с такой резкостью и «несправедливостью» отзывался о «прогрессивном деятеле социальной политики Шульце-Деличе» и, что еще хуже, о родном дядюшке самого Эдуарда, об Ароне Бернштейне, буржуазном радикале, редактировавшем газету «Berliner Volkszeitung», что оттолкнул от себя своего юного читателя. Еще теперь, на восьмом десятке, слышатся у автора ноты раздражения за почитаемого всей семьей дядю, когда он пишет: «Можно было во многом критиковать Арона Б-на, как политика, но выставлять его... как тип поверхностного журналиста, — такого рода способ действия нельзя было оправдать вполне законными полемическими соображениями» (187).
Эд. Бернштейн увлекся другим «социалистом» тех лет, — Дюрингом. Но тот «проводит свою критику со слишком большим чувством своего превосходства, чтобы произвести сколько-нибудь глубокое впечатление на душу читателя».
Читал Б. и лассальянский «Новый Социал-Демократ». Но «нарочито-грубый тон» газеты ему не понравился.
Итак, для самого автора его «обращение» остается загадочным. Он об’ясняет дело тем, что все же таким образом «ознакомился с идеями, о которых до тех пор слыхать мне не приходилось» (186)...
Так пришел Эд. Бернштейн к социал-демократии. Чисто-умственным путем через «ознакомление с идеями», через случайные встречи и «разговоры» с друзьями (187).
Продукт мелко-буржуазной среды, он вошел в партию со всем грузом полученного воспитания и мелко-буржуазных настроений. Шовинистически-прусская агитация после победы над Францией оскорбляла устаревшие велико-германские идеалы мелкого буржуа, подавшегося в этот момент влево. Тут подвернулись «новые идеи», — и он вступает в социал-демократическую партию. В этой партии, однако, он остается по существу тем, чем был. В новой форме, в новом словесном и идейном облачении, еще более опасном для подлинно-революционного класса, Бернштейн выступает в роли попутчика, представителя шатающейся мелкой буржуазии, идущей по существу в хвосте у отечественного империализма.
Книга издана хорошо.
М. Н. ПОКРОВСКИЙ. Империалистская война. Сборник статей 1915—1927. Издательство Коммунистической Академии. 1928. Стр. 296. Цена 2 р. 35 к.
Новая книга М. Н. Покровского может быть названа сборником статей лишь с большой долей условности. Сборник журнальных и газетных статей, предисловий к различным изданиям (гл. обр. к изданиям Центроархива) представляет собой в действительности исследование по истории империалистской войны. Начав с анализа исторических корней внешне-политических конфликтов, М. Н. Покровский переходит к выяснению непосредственных предпосылок и дипломатической подготовки войны, а затем — к дипломатической истории самой войны. Здесь в кружево, сотканное международной дипломатией, вплетается новая нить, — предисловие к солдатским письмам выводит на авансцену революционные массы — фактор, который стал решающим в период ликвидации войны. Вопросу о связи Октябрьской революции с выходом России из войны и посвящены последние статьи.
Таким образом, перед нами не случайный сборник и, конечно, не «беглые очерки» (как называет свои статьи М. Н. Покровский), а связанное внутренним единством, стройное, несмотря на встречающиеся повторения, революционно-марксистское исследование империалистской войны, точнее — ее дипломатической истории. Исследование — едва ли нужно это добавлять — единственное в нашей литературе.
Книга М. Н. Покровского писалась в разное время — первая статья сборника датирована 6 ноября 1914 г., последняя — 28 числом того же месяца 1927 г. Но 13-летний срок не повлиял на цельность работы. Известную грань провела Октябрьская революция, открывшая секретные архивы б. министерства иностранных дел. Статьи, написанные после Октября, не только ярче, точнее и насыщенней документальным материалом, они показывают большую глубину анализа, — революция дала не только новый материал, но и заострила ланцет историка.
Тем более интересны статьи, написанные М. Н. Покровским до революции. Ряд выводов, к которым пришел М. Н. Покровский в 1914—1915 гг., был впоследствии пересмотрен самим автором. Статьи дореволюционного периода акцентировали колониальное соперничество Англии и Германии, недооценивая англо-германскую конкуренцию на море («Настоящую англо-германскую войну можно понять только из колони альных отношений и, прежде всего, из англо-индийских интересов», писал М. Н. Покровский, стр. 65). В этих же статьях доказывалось, что «Россия готова была всевать и воюет теперь из-за одних только хлебных пошлин» (стр. 65). Россия — с точки зрения ее участия в войне — рассматривалась, главным образом, как суб’ект. Только документы тайных архивов, вскрывшие истинные взаимоотношения русского министерства иностранных дел с Quai d’Orsay и Foreign Office показали задолго до появления экономических исследований, что Россия в империалистской войне была в большей степени об’ектом воздействия.
Но, вместе с тем, статьи 1914—15 гг. впервые установили ряд незыблемых положений в марксистской исторической науке. Преобладающее значение «дарданелльского» мотива по отношению к России, предвидение (в 1914 году) русско-английского конфликта на этой почве (последняя страница статьи «К выступлению Турции», написанной в ноябре 1914 г., оправдалась почти буквально на протяжении всех последующих лет войны), наконец, «металлургическая» концепция франко-германского столкновения, блестяще подтвердившаяся оккупацией Рура и ролью Comiteé de Forge, — все это было установлено М. Н. Покровским за 2—3 года до Октябрьской революции.
Статьи 1914—1915 гг. представляют собой яркое доказательство правильности прогноза историка-марксиста.
Нет никакой надобности пересказывать содержание сборника. Следует лишь отметить, что целый ряд статей, перепечатанных из старых газет («Голос» и «Наше Слово» 1914 и 1915 гг.; «Известия Совета Рабочих Депутатов», «Правда, «Еженедельник Правды» 1917—1919 гг.), покажутся новыми не только для широкой массы читателей, но и для более узкого круга специалистов.
Более известны две стержневых статьи, составляющих в сущности основу сборника, — «К вопросу о виновниках войны» и «Царская Россия и война».
М. Н. Покровский с полным правом мог сказать о себе, что он «разрушил на своем веку бесчисленное множество всяких легенд». Среди «всяких» легенд буржуазная интерпретация империалистской войны занимает почетное место. Чего стоит один «масштаб» фальсификации, не говоря уже о политическом значении самой темы — империалистской войны.
Заслуга М. Н. Покровского заключается в том, что он уничтожил самую грандиозную и самую отвратительную легенду буржуазной историографии.
Каталог литературы о «виновниках войны», изданный в 1925 году Биржевым Союзом немецких книготорговцев, занимает 200 страниц убористого текста; только спектральный анализ может установить все оттенки «желтых», «синих», «серых» и прочих книг, изданных империалистическими правительствами разных стран; Германия издает многотомную «Die grosse Politik»; Англия выпускает «The documents of War».
Книга М. Н. Покровского разрушает эту необ’ятную буржуазную лавину и беспощадно разоблачает фальсификаторов всех направлений.
Выяснена истинная роль версальских победителей, точно так же, как и германской дипломатии, установлен действительный виновник войны 1914—1919 гг. — международный империализм и его аппарат. Разработка предистории империалистской войны сводит на-нет значение «роковой недели», к которой апеллируют как германо-, так и антантофилы. Впервые дан анализ военной дипломатии.
Для истории Октябрьской революции важен новый угол зрения, под которым М. Н. Покровский подходит к Октябрю. Взаимная связь войны и Октябрьской революции представляет собой еще неисследованную проблему. Тем более необходима та четкая и заостренная постановка вопросов, которую дает М. Н. Покровский. «Из какой войны мы выходили в 1917 году», национальное и международное значение Бреста — все это новые вопросы, требующие большой работы от историков-марксистов. Но и здесь будущий исследователь пойдет по тем просекам, которые проложил М. Н. Покровский.
Говоря о значении сборника «Империалистская война», нельзя обойти молчанием одну немаловажную сторону вопроса. Работа М. Н. Покровского — не только история войны, но и методологическое руководство по истории внешней политики. М. Н. Покровский показывает, как историк внешней политики переходит от «взглядов и настроений отдельных лиц к психологии и идеологии правящих групп», как внутренняя политика переплетается с внешней (см., напр., анализ внешней политики Столыпина). «Русские» мотивы переплетаются с паутиной, сотканной всей международной дипломатией.
Работа М. Н. Покровского показывает необходимость внимательного изучения не только истории войны, но и военной истории.
М. Н. Покровский иллюстрирует свои выводы примерами из стратегии мировой войны; с другой стороны, тактические операции войны 1914—1919 гг. приобретают твердый материалистический базис. Доказывая, что корни англо-германского конфликта надо искать в соперничестве Англии и Германии на море, М. Н. Покровский, замечает, что «весь ход войны показал, какое значение для Англии имел этот последний конфликт: как ни грандиозны были английские операции на суше, они все, по существу, были дополнением к обороне или нападению на море, на западном театре английская армия защищала подступы к Па-де-Кале, на восточном она пыталась взять Дарданеллы — даже, когда война превратилась в интервенцию, англичане не сошли с проторенной колеи, наложив руку на выходы Советской России к океану, на Мурман и Архангельск. И заострился весь англо-германский поединок в подводную блокаду, в которой немцы, под конец стали видеть главное средство достигнуть победы» (стр. 132). Анализ М. Н. Покровского методологически ценен еще и потому, что представляет собой блестящий образец применения марксистской диалектики к наиболее трудному разделу исторической науки. Диалектика М. Н. Покровского не «подпирает» каждое хитросплетение дипломатической кухни пудами экспортных грузов и километрами железнодорожных путей, зависимость «надстройки» от «базиса» устанавливается в результате тонкого марксистского анализа, ничего общего не имеющего с вульгарным материализмом.
Стиль статей М. Н. Покровского — как всегда — блестящий и красочный. «Империалистская война» — образец художественной документации, которой так нехватает молодому поколению историков. Надо учиться тому, как М. Н. Покровский преодолевает «сопротивление материала». Приглаженные и выутюженные «отношения» министерских канцелярий оживают под пером М. Н. Покровского, наполняются плотью и кровью. Документ и анализ его не отделены друг от друга китайской стеной — они органически слиты в изложении.
Появление книги М. Н. Покровского имеет немалое политическое значение. Каждая статья в сборнике М. Н. Покровского была одновременно исторической работой и боевым выступлением партийного публициста. Статьи 1914—1915 гг. были направлены против кадетских националистов, собиравшихся «водрузить крест на св. Софии»; комментируя в 1919 г. протоколы «трех совещаний», М. Н. Покровский разоблачал авторов 231 статьи Версальского договора; это же назначение выполняют и позднейшие работы.
Оттого, что статьи собраны в одной книге, значение их только возрастает.
Книга М. Н. Покровского сыграет свою роль на фронте борьбы буржуазной и марксистской историографии, — недаром сборник «Империалистская война» вышел в свет почти одновременно с антантофильской работой Е. Тарле.
Необходимость разоблачить секреты международной дипломатии и напомнить о прошлом империалистской войны делает из сборника статей М. Н. Покровского орудие пропаганды.
И в той и в другой связи следует поставить вопрос о возможно более широком распространении книги. Речь идет, конечно, о загранице: сомневаться в популярности книги у нас не приходится. Отдельные статьи были в свое время переведены: ст. «Три совещания» и др. статьи 1919 г. появились в немецком переводе в 1919 и 1920 гг. Нужно позаботиться о переводе всей книги (следует, кстати, вспомнить и о том, что вскоре состоится международный исторический конгресс). Книгу М. Н. Покровского должны прочесть за границей. И чем скорей — тем лучше.
ЭКОНОМИЧЕСКОЕ РАЗВИТИЕ РОССИИ. Выпуск первый. Эпоха промышленного капитализма. Составили Н. Ванаг и С. Томсинский. Госиздат 1928 г., стр. 366. Цена 3 руб., с папкой. Выпуск второй. Эпоха финансового капитализма, стр. 388, цена 3 руб. с папкой (папка отдельно 25 коп.).
До выхода книги проф. Лященко — «История русского народного хозяйства», в нашем учебном обиходе не было ни одной сводной работы, дававшей общий очерк экономической эволюции России после «реформы». Этот пробел был особенно чувствителен для XX века. Преподаватели попадали «в тупик» при проработке наиболее актуальных проблем русской истории: империализм, мировая война. Конечно, монографические работы имелись и по экономике XX в., но для провинциального студента они были недоступны. Для XIX века дело обстояло несколько лучше: по этим вопросам имеются работы Ленина, М. Н. Покровского, Тугана-Барановского. Тем не менее, издание хрестоматии, освещающей весь период от «реформы» до Октябрьской революции, дело вовсе не лишнее. Авторы придали хрестоматии характер учебника, расположив материал по отделам, совпадающим с целыми проблемами — эпохами исторического прошлого России. Уже выход хрестоматии третьим изданием сам говорит за себя: показывает, что книга прочно вошла в учебный обиход, в массы, стала заменять недостающий учебник.
Справедливость требует сказать, что из имеющихся хрестоматий это одна из самых лучших. Обладая хорошим знанием материала и большим педагогическим опытом, авторы любовно собрали огромный материал (особенно в сводных статистических таблицах) и преподнесли его довольно удачно. В книге, наряду с общераспространенным материалом, использованы все новинки и документы, появившиеся за последнее время в отдельных работах и журналах. Каждый отдел заканчивается довольно богатой библиографией, кроме того, авторы пишут, что «каждый отдел книги снабжен вводными статьями. Цель этих статей — дать читателю известную ориентацию в последующем материале». Насчет этих «вводных» статей мы скажем особо, ибо они, с нашей точки зрения, дают не то, что требуется, для хрестоматии, — серьезности и добросовестности в работе авторов. Обычно про составителей хрестоматии говорят, что они работают ножницами и клеем. Этого нельзя сказать про авторов данной работы: ножницы являлись у них лишь техническим средством, при помощи которого они реализовали свой план работы, составленный с историческим вкусом.
От этих общих похвальных рассуждений перейдем к частным. Прежде всего, несколько слов по поводу того, чего в книге нет. Это касается, главным образом, первого тома. Авторы начали его с крестьянской реформы. Важность этого переломного момента во всей истории абсолютно никем не оспаривается. Но нам кажется, было бы правильнее педагогически — и это необходимо из учебных соображений, а если хотите, и из научных — дать материал по экономической истории дореформенной России.
Эпоха промышленного капитализма не ограничивается временем послереформенным. Развитие капиталистической фабрики совершается задолго до реформы, с самого начала XIX века. Следовательно, составители произвольно укоротили, отрубили начало, генезис промышленного капитала. Затем, надо было дать экономические предпосылки реформы. В своем введении к первому отделу, авторы буквально в пяти строчках характеризуют экономический процесс предреформенной России. Составители дают более или менее цельный курс, поэтому эпоха распада крепостничества, формирования промышленного капитализма в недрах крепостного строя обязательно должна быть освещена в хрестоматии за счет сокращения и рационализации в построении статистических таблиц, которыми оба тома перегружены. Каждый отдел заканчивается сводными таблицами, иногда на 10 страницах. А всего в обоих томах, кроме чрезвычайно обильного цифрового и статистического материала в тексте, около 100 страниц, если не более, заняты статистическими таблицами. Абсолютно без всякого ущерба количество их можно сократить наполовину. Если прибавить еще 1—2 печатных листа, то место для нового отдела нашлось бы, и книги остались бы той же толщины, что и теперь.
Продолжим нашу мысль о статистике. Речь идет об обоих томах. Ее безусловно необходимо сократить. Все же ведь хрестоматия по истории России не статистический справочник. Надо подвергнуть статистические таблицы дальнейшей проработке и уложить их более компактно.
Первый том хрестоматии состоит из шести отделов: 1. Крестьянская реформа; 2. Русская промышленность в пореформенную эпоху; 3. Аграрный кризис; 4 и 5 отделы посвящены промышленному под’ему 90-х годов и кризису начала XX века. Последний отдел 6 — Сельское хозяйство накануне революции 1905—1907 гг. Из литературы наиболее широко использованы труды М. Н. Покровского «История культуры» и 4-й том его «Истории России», Ленина, 3-й том Тугана, Брандта, Балабанова, Пажиткова, Гайстера и др. Наряду с широко распространенным и известным материалом приведено кое-что новое (во 2 томе новинок значительно больше). Цитируется «Вымирающая деревня» Шингарева, дается материал о положении аграрного вопроса на окраинах. Наиболее интересно сделаны, по нашему мнению, 3 отдела: промышленный под’ем 90-х годов, кризис начала XX века и аграрный кризис. Эти отделы богато представлены материалом, до сих пор не бывшим еще доступным широким кругам. Помимо газетного и журнального материала, приведены документы.
Из недостатков первого тома отметим два, относящихся, впрочем, ко второму выпуску. Первое замечание будет касаться «вводных статей», или «введений», которые, по нашему мнению, «вводными статьями» не являются. Обычно эта страничка, максимум 1½, текста, где составители хрестоматии дают краткий комментарий текста или таблиц. На той же страничке повторяется 10, а то и более заголовков отрывков, напечатанных в данном отделе. В результате пестрота, поверхностность. Эти введения нуждаются в большем расширении. На 3—5 страницах авторы должны дать не только комментарии или перечисление отрывков, а постановку проблем, самую общую характеристику точек зрения, которые есть по тому или другому вопросу. Авторы подбирают конкретный материал в соответствии со своими воззрениями. Это не значит, конечно, что они несут ответственность за каждое слово и цифры тех отрывков, которые они печатают, но ответственность за общий характер освещения эпохи, за общую линию подбора материала они несут, и поэтому во введении полезно дать более широкую постановку проблем, чем это сделано в данной хрестоматии.
Второе замечание относится к недостаточному вниманию авторов к освещению положения рабочего класса. Я повторяю «недостаточному», чтобы не поняли в том смысле, что авторы совсем обошли этот вопрос. И в первом и втором выпусках ими приводится несколько отрывков на эту тему, явно недостаточно освещающих вопрос. Особенно это касается положения пролетариата в эпоху финансового капитала, во время войны. Здесь надо было бы дать свежие проверенные и составленные вновь таблицы о численности пролетариата, о его составе и распределении между отдельными отраслями промышленности, о его экономическом положении и т. д. Авторы приводят значительный отрывок из Граве, в котором ничего не говорится о положении пролетариата после Февральской революции в эпоху керенщины. Указывать значение этой эпохи мы считаем лишним. Не лишним было бы привести некоторые отрывки или, по меньшей мере, статистические таблицы, характеризующие рост крестьянских движений.
Второй том гораздо интересней первого. Он посвящен новейшим проблемам, империализму и распаду капитализма в России. Материал собран также богаче, новее, разнообразнее. Больше использовано документов, ставших доступными лишь благодаря Октябрьской революции. И все же, когда сравниваешь, что уже вошло в оборот, с тем, что лежит еще в наших архивах не опубликованным (я знаком лишь с материалами 2—3 архивов), невольно жалеешь эти ценности, лежащие мертвым капиталом. Эпоха реконструкции капиталистической промышленности, т.-е. депрессий, освещена достаточно полно и подробно. То же можно сказать относительно аграрной политики Столыпина. Оценку Лениным столыпинщины надо бы предпослать остальному материалу. Статистический материал о выходе на хутора и отруба надо было бы дать, но, по крайней мере, до Февральской революции, а не останавливаться на 1915 годе.
Центральными пунктами этого тома все же являются два других отдела: господство финансового капитала и разложение капитализма во время войны. В первом отделе наиболее интересно и полно представлена — «Общая характеристика развития промышленности» — в эпоху предвоенного промышленного под’ема. Этот вопрос получает четкое освещение по работам Меерсона, Кафенгауза, Цвибака и др. В подборе материала «уплыла» от составителей только одна деталь, очень важная и характерная для экономической действительности предвоенной России — это рост внутреннего накопления и его роль в предвоенном промышленном под’еме.
Впрочем, она обойдена вовсе не случайно, т. к. по вопросу о «национализации» и «денационализации» капитала в 20-м веке во всем отделе нет ни одного слова. В своем интересном введении к этому отделу т. Ванаг ни одним словом не упоминает о другой точке зрения на природу русского финансового капитала, отличной от его и т. Ронина. В своей «установке» к материалу он пишет, что к началу мировой войны гегемония над банковым капиталом России «окончательно перешла к Парижскому банковому пути» (подчеркнуто нами). Эта формулировка является явным преувеличением, натяжкой. Под этим углом зрения подобран и материал, освещающий всю проблему. Столыпинская реформа квалифицируется в том же введении (стр. 147), как «маневр царизма» — явная небрежность пера или описка, как превращение Хрящевой в Крещева, на стр. 232 — должно быть отнесено на счет типографской ошибки и невнимательности корректора.
Наиболее слабой частью отдела «Разложение капитализма» является II часть — «Государственный капитализм». Авторы критически последовали за Рудным и окрестили военную экономику России и военпромы — госкапитализмом. В этом отделе напечатаны положения различных регулирующих органов правительства, и не выяснена их роль. В частности, совершенно не ясна экономическая роль военно-промышленных комитетов ни в деле мобилизации промышленности, ни в распределении заказов, а материал, освещающий эти стороны, имеется в печати, в отчетах Военпрома и в «Известиях», которые они издавали. Та же характеристика, которая им дана Рудым, — является неверной. Непонятно совершенно, почему авторы не напечатали записки Степанова, вносящей известную ясность в вопросы о госкапитализме и являющейся чрезвычайно ярким документом по экономике и политике временного правительства. Точно так же ничего не сказано о главном Экономическом Совете и Главном Экономическом Комитете, хотя материалы о их работе имеются в Ком. Академии. Вообще эпоха керенщины как-то смазана, а ее следовало бы выделить в отдельную главку и подобрать достаточно красочный материал. Несмотря на то, что весь этот отдел значительно обновлен и расширен, он нуждается еще в проработке и пополнении газетным, журнальным и архивным материалом. Надо дать достаточно рельефную и четкую картину того хаоса, в котором находилась экономическая жизнь России накануне Октябрьской революции.
Отмечая ряд недостатков хрестоматии, мы все же считаем ее нужным пособием, толково, добросовестно и интересно составленным. Несмотря на появление учебника проф. Лященко, хрестоматия держится еще в учебном обиходе и заслуживает рекомендации, как учебное пособие.
ПРОФ. А. Б. ЧАЯНОВ. Основные линии развития русской сельско-хозяйственной мысли за два века3.
Русская сельско-хозяйственная литература, главным образом, дореформенная, представляет для историка очень большой интерес тем, что она являлась почти единственным поприщем, на котором с большой полнотой выявила себя дворянская общественная мысль и отразились основные процессы дифференциации, происходившие в этой социальной среде. А. В. Чаянов начинает с правильного указания, что «развитию русской сельско-хозяйственной науки и мысли пока еще не посвящено ни одного большого исследования». Приходится лишь отметить, что настоящая работа Чаянова почти ничего не прибавляет к немногим трудам Бажаева, Вернера и Струве, а местами явно делает шаг назад сравнительно с достижениями своих предшественников.
Статья А. В. Чаянова на три четверти посвящена агрономической мысли дореформенного периода. Для нашего автора работы первых русских агрономов «были скорее литературными явлениями, чем отражением какой-либо крупной формы русского хозяйства» (стр. 211). Опыты Бланкенагеля и др. — это «баловство» крупного помещика, «массовый» же помещик, «иногда почитывая для удовольствия... книги о заморских новинках..., вполне справедливо полагал, что ему незачем стараться напрягать свой ум и энергию, когда российский крепостной мужик все равно ему без всякого риска выплатит причитающийся оброк» (стр. 212).
Здесь дана совершенно неправильная характеристика. Агрономическое движение конца XVIII и начала XIX веков было не беспочвенным литературным движением и не барским «баловством», как думает Чаянов. Не случайно же в агрономической литературе самого начала XIX века был намечен для крестьян такой севооборот с травосеянием, к которому, как к наиболее целесообразному, только через 60—70 лет пришли земские агрономы.
Агрономическое движение конца XVIII и начала XIX веков имело экономические корни: во-1-х, в кризисе трехполья, который уже в XVIII в. надвинулся на нечерноземный центр России (на 1 д. луга здесь приходилось 5½ д. пашни; после реформы здесь наблюдается даже абсолютное сокращение пашни. См. об этом у Огановского «Законом. агр. эвол.», ч. II, стр. 242 и 246). Этот местный кризис не так уже легко было рассосать колонизацией окраин, да и не так это выгодно было, ибо, и это во 2-х, нечерноземный центр и прилегающие к нему черноземные губернии при тогдашних условиях транспорта имели известные монопольные возможности реализовывать выгоды от растущего внутреннего рынка с его повышающимися хлебными ценами.
Только что отмеченная основная ошибка Чаянова — непонимание корней агрономического движения — обусловила и следующий крупный недочет его работы. Чаянов не понимает и не дооценивает борьбы различных течений агрономической мысли. В XVIII веке он находит в основном борьбу между идеологами оброка и барщины (об этом ниже); при этом «общественное мнение Екатерининской эпохи» отдает явное предпочтение оброку. XIX век приносит победу барщине4. Здесь, в среде сторонников барщины, Чаянов различает «прогрессивное» (Шелехов, Павлов и др.) и «бытовое» движение. Но наш автор не выявляет предпосылок и не дает анализа «бытового» движения. О Муравьеве сказано лишь, что ему принадлежат «исключительно ценные примечания» к Тэеру. Сабуров, Лавров, Вилькинс не упоминаются вовсе.
Все это у Чаянова не случайно. Если все дореформенное агрономическое движение — беспочвенное литературное явление, то нет, конечно, смысла искать в нем отражение борьбы мнений и интересов различных слоев крепостников.
В одном отношении Чаянов делает шаг вперед сравнительно со своими предшественниками, в частности с П. Б. Струве. По мнению последнего «агрономическое движение XVIII в. в России следует рассматривать, главным образом, как процесс прогрессивного развития крепостного или барщинного хозяйства на данной технической основе» («Крепостн. хоз.», стр. 318). Для Чаянова же агрономическое движение XVIII века — это попытка, «не меняя своих основ натурального крепостного хозяйства, использовать рациональные основы европейского земледелия» (стр. 210). И в XIX в. Чаянов видит стремление «развернуть эти новые крупные барщинные хозяйства на основах более совершенной техники и организации чуть ли не плодопеременного европейского земледелия» (стр. 223).
Чаянов, однако, разрешил свою задачу только наполовину. Другая, более трудная и более важная часть задачи даже и не поставлена им. Чаянов и не пытается проследить, как новая техническая база неизбежно приходила в противоречие со старыми крепостническими производственными отношениями, Между тем дореформенной сельско-хозяйственной мысли нельзя отказать в понимании этого противоречия. Можно даже сказать, что сознание несовместимости «нового», «рационального» земледелия с крепостным трудом было одним из основных источников борьбы в агрономической литературе. Здесь для примера можно бы сослаться на Муравьева. В примечании к § 312 Тэера (ч. 2-я, стр. 104—105) он пишет: «... нам надобно беспрерывно помнить, что мы производим работы не искусными нанятыми работниками, не на хороших и сильных лошадях и не усовершенствованными орудиями, а крестьянами и худыми и бессильными лошадьми и самыми простейшими их орудиями, и что этот шептель (у Муравьева курсив) отнюдь не приличен плодопеременным хозяйствам».
У Чаянова, думается, здесь не простое «упущение», а непонимание неизбежности такого антагонизма между крепостным «шептелем» и плодопеременным хозяйством. Только этим напоминанием можно об’яснить упрощенное и неправильное представление, какое им дается о хозяйствах Бланкенагеля и Полторацкого. Как уже упоминалось, основную линию борьбы в XVIII в. Чаянов видит между сторонниками оброка и барщины. Идеологами первого — по его мнению — выступали в частности Рознатовский, Бланкенагель, Захаров, идеологами второго течения — Полторацкий и другие сторонники «английского земледелия».
Бланкенагель и Захаров отнюдь не были идеологами обычного оброка. Они проектировали — и частично проводили в жизнь — перевод крепостного в хуторянина-травопольщика, у которого «вся земля его будет ему принадлежать вечно и безраздельно» (Захаров). Это почти законченный проект наследственной аренды и, следовательно, ломка обычных крепостнических оброчных отношений. Именно поэтому мы вправе в Захарове и Бланкенагеле видеть ранних предшественников Столыпина. Что касается Полторацкого, то его «английское земледелие», рассчитаное на применение сложных сельскохозяйственных машин, — не могло основываться на обычной барщине, т.-е. на крестьянском инвентаре. Если бы Чаянов прочел описание Авчуринского хозяйства, сделанное Е. Мином5 в «Земледельческом журнале» за 1829 г., то ознакомился бы там со следующей организацией работ у Полторацкого: «Пахари, по большей части, выбираются из других деревень г. Полторацкого, им платится за работу подесятинно; жены их употребляются также в полевую работу с такой же платой, как и мужья; выбираемые из дальних деревень должны быть холостые и определяются на 3 года, а потом на место их поступают другие, молодые же, и так всякая работа производится, подобно как на фабриках или заводах, на коих употребляются помещиками их собственные крестьяне» (курсив мой. И. З.).
Конечно, здесь не наем рабочей силы, подобно тому, как и на крепостной «фабрике» обычно не было этого найма. Но здесь ломка старой барщины, ломка, которая должна была толкать к дальнейшим социальным преобразованиям внутри хозяйства. И эти преобразования вызывались подведением под барщину новой технической базы.
Бланкенагель и Полторацкий тем и интересны, что в них чувствуется сознание связи перехода к новой технике с частичной ломкой старых крепостнических производственных отношений; что в их опытах намечаются два пути этой ломки. Видеть в них идеологов оброка и барщины — это непонимание.
Оговоримся. Мы вовсе не считаем. что всякий опыт перехода к многополью сопровождается реформами в барщине или оброке. Помещиков-новаторов было не так уже мало. Про Смоленскую, напр., губернию Соловьев говорит: «почти в каждом уезде можно найти одно, два или несколько помещичьих имений, в которых введено многопольное хозяйство, в большем или меньшем размере» («Сельско-хоз. статистика Смол. губ.», стр. 258), Рядовой новатор-помещик действительно пытался многополье сочетать с барщиной. Если бы работа Чаянова основывалась на серьезном изучении дореформенной сельскохозяйственной литературы, а не на знакомстве с ней из вторых рук, то он нашел бы немногие, но очень характерные и яркие доказательства, что такое сочетание вызывало разорение «самостоятельного» крестьянского хозяйства, т.-е. хозяйственной базы барщины6, а иногда и «недовольство» крестьян, «недовольство», пугавшее помещиков и настраивающее их враждебно к новаторам-помещикам.
Пореформенная сельскохозяйственная литература охарактеризована Чаяновым совсем коротко (на 10 страничках). Наш автор различает здесь в основном два периода: от крестьянской реформы до аграрного кризиса и от этого последнего до войны 1914 г. Деятели первого периода продолжают старую (дореформенную) «Павловскую» школу, «они были связаны своими корнями с отмиравшим уже к началу XX в. помещичьим хозяйством» (стр. 233). Думается, что «корни» следует в данном случае искать в прогрессивном, капитализирующемся слое помещиков, а не в «отмиравшем». Второй период характеризуется тем, что «в круг наблюдений ученого все больше и больше входят вопросы, связанные с крестьянским хозяйством» (стр. 235). При этом, только «пятилетие с 1909 г. по 1914 г. было той эпохой, когда более или менее четко оформились эти новые веяния и когда перед агрономической наукой были поставлены во весь рост задачи организации крестьянами хозяйства, его кооперирования и создания форм общественного содействия ему» (стр. 238). Дело, однако, на наш взгляд, не столько в том, что вопросы крестьянского хозяйства стали разрабатываться, а в том, как они разрабатывались различными течениями сельскохозяйственной мысли. Но этого Чаянов не исследует.
И. Зак.
1 Впрочем, в этом отношении Комиссия Продовольствия не является исключением. Не говоря уже о заседаниях Комитета Обществ. Спасения, где также не велось записи прений, протоколы Комитетов Земледелия и Торговли, изданные Gerbaux и Schmidt’oм, представляют ту же каритну.
(стр. 208.)
2 Перу Буржена принадлежат — в этой области — книга «Histoire de la Commune» (общий очерк истории Коммуны, вышедшей в 1907 г.; русский перевод его появился в 1926 г. — в издании «Прибоя»), статья «La Mouvement communaliste de 1871 en province» («Revue socialiste», mai 1909; pyccк. перевод ее, под заглавием «Коммуналистическое движение в 1971 г. в провинции», дан в приложении к русск. переводу упомянутой выше книги того же Буржена) и статья «La Commune de Paris et le Comité central» («Revue historique», septembre-octobre 1925). Наконец, тот же Буржен, в сотрудничестве с другим архивистом, Габриелем Анрио, выпустил в 1924 г. в свет 1-й том научного издания подлинных протоколов совета Коммуны, обнимающий март—апрель («Procés Verbaux de la Commune de 1871». Edition critique par Georges Bourgin et Gabriel Henriot. Paris. Bibliothédue de l’Institut d’histoire, de géographie et d’economie urbaines de la ville de Paris. 1924. Tome I-er; Mars—Avril 1871») и подготовил, сколько нам известно, к печати II том, обнимающий три недели мая.
(стр. 212.)
3 Дополнительная статья к книге Р. Крицимовского «Развитие основных принципов науки о сельском хозяйстве в Западной Европе», М., изд. «Нов. Агроном», 1927 г.
(стр. 222.)
4 У Чаянова здесь, кстати сказать, целая «концепция». «После Наполеоновских войн, — говорит он, — Россия во всех сторонах своей жизни начинает перестраиваться в какие-то новые, ранее не бывавшие формы... видоизменяется основная экономическая база и производственные отношения в области всего нашего народного хозяйства. Начинают развиваться посессионные заводы и фабрики, развертывается экспорт хлебов, льна и других с.-х. продуктов за границу», барщина вытесняет оброк (стр. 221—222). На этой почве создается расцвет крепостного хозяйства, основывающийся на росте эксплоатации крепостных. Отсюда рост недовольства и крестьянских волнений и необходимость отказа от крепостного права, или, как «оригинально» Чаянов выражается: «эволюция политической жизни народного хозяйства создала необходимость к переходу на вольнонаемный труд и к освобождению крестьян» (стр. 228). «Концепция», надо отдать справедливость, простая. Правда, автор ее даже не задумался над тем, как мог одновременно происходить и расцвет и кризис крепостного хозяйства. Правда, он даже и не пытается доказать, что действительно перед реформой имел место такой расцвет, или хотя бы, что барщина как общее явление вытесняла оброк.
(стр. 223.)
5 Не мифическим Н. Мининым, как это значится у Чаянова.
(стр. 224.)
6 «Горько, но нельзя не сказать, что от этих улучшений помещичьего хозяйства иногда страдают крестьяне, которые с их тощими лошадьми и дурными сохами с трудом поднимают землю после клевера». (Соловьев).
(стр. 224.)