"Историк Марксист", №8, 1928 год, стр. 225-243.
ЗАПИСКИ ИСТОРИКО-БЫТОВОГО ОТДЕЛА ГОСУДАРСТВЕННОГО РУССКОГО МУЗЕЯ. Том I. Изд. Г.Р.М. Лнгр. 1928. 4°. Стр. IV + 345 + 1. Цена 9 руб. 50 коп. (Редактор издания — М. Приселков).
Изящно изданный том «Записок» содержит 19 статей, посвященных, главным образом, разработке богатого и ценного архива Шереметевых за XVIII—XIX вв. Лишь пять статей (С. Платонова, Е. Заозерской, Е. Котовой, В. Каменского — 2 статьи), выходят за пределы изучения архива «Фонтанного дома» Шереметевых, и только одна из них (Е. Заозерской) посвящена быту торговых людей XVII в. Помимо ряда статей, имеющих преимущественно музейно-бытовой интерес, хотя и содержащих отдельные историко-бытовые черточки1, мы находим статьи и сообщения, содержащие значительный историко-культурный и историко-экономический материал.
Центральное для историка место по значению и интересу в «Записках» занимают — статья А. А. Степанова «Крестьяне-фабриканты Грачевы. К характеристике крепостных капиталистов 2-й полов. XVIII — нач. XIX в.», и его же сообщение «Описи имущества крестьян с. Иванова 1-й полов. XIX в.». В своей работе о крепостных фабрикантах Грачевых А. А. Степанов дает любопытный и красочный «реальный комментарий» к попыткам «определить место крепостного крестьянского капитала в судьбах русской дореформенной торговли и промышленности» (стр. 213). Вместе с тем, это — основанные на архивных документах сведения об одних из первых Ивановских фабрикантах, исправляющие и дополняющие печатные данные Я. Гарелина («Город Иваново-Вознесенск», Шуя, 1884) и др.
Как известно, крестьяне, даже крепостные крестьяне, еще в начале XVIII в. основывали свои, порой значительные, промышленные предприятия2. В вотчине Шереметевых, селе Иванове, уже в 1742 г. была выстроена «полотняная фабрика» крестьян Г. И. Бутримова. Разбогатевший от торговли крестьянин Ив. Ив. Грачев в 1748 г. завел вторую фабрику (52 стана), быстро прогрессировавшую затем вплоть до 1820-х гг. Номинально перед Мануфактур-коллегией обе фабрики числились за гр. П. Б. Шереметевым. А. Степанов описывает, как оба фабриканта заботились о привлечении и обучении рабочих, изображает их столкновения с вотчинными крестьянами, покровительство графской администрации, рост влияния Грачева и его преемников, приобретение ими на имя графа земли и крестьян. Эти данные «дают возможность наблюдать на конкретном примере обстановку и условия возникновения одного из любопытнейших моментов в хозяйственной жизни и социальных отношениях того времени: появление в среде крестьян крепостной вотчины крупных фабрикантов» (стр. 227)3. Оставшийся, в конце концов, единственным наследником Ив. Ив. — Ефим Ив. Грачев, своей энергичной деятельностью, улучшил дела фабрики, так что к 1808—10 гг. на фабрике было 14 каменных и 10 деревянных корпусов, 900 ткацких станов и 103 набойных стола («набоечный завод» устроен в 1789 г.), 1.200 рабочих, соткано миткаля и набито ситцу в 1808 г. на 1.100.000 р. (стр. 241—2). Е. Грачев снабжал постоянно нуждавшегося в деньгах графа ссудами (стр. 231 и др.), а в 1795 г., при Н. П. Шереметеве, Грачев выкупился на волю за 135 тыс. руб. и за уступку фабрики и всех своих владений. В дальнейшем Грачев был арендатором быв. своей фабрики, при чем очень непокорным арендатором, с которым не мог справиться и граф, так как администрация вотчины и даже губернские власти «держали руку Грачева». Грачев выступает и в роли покровителя старообрядческого кладбища и пр. С его смертью (1819 г.) фабрика постепенно сходит на-нет и переходит в 1837 г. к Гарелиным. Автор статьи правильно считает фигуру Еф. Ив. Грачева типичной (сравните — Морозовых, Прохоровых и др.), но не делает никаких социологических обобщений, не ставит даже проблем.
Между тем перед нами чрезвычайно интересный частный случай уже и раньше известного (Туган-Барановский, Гарелин и др.), но еще недостаточно изученного процесса: процесса формирования нашей промышленной буржуазии, купцов-«фабричников». Вырастая еще в XVIII в., отчасти из расслоившегося крестьянства, эта буржуазия на первых шагах своего развития не разрывала покамест оков крепостного строя: фабрика Грачевых — лишняя доходная статья вотчины. Но с течением времени растет экономическое могущество фабриканта; крепостной, имеющий собственных крепостных и ссужающий барина, это — противоречивое явление. В недрах крепостного хозяйства растут новые буржуазные отношения; к концу XVIII века Грачев выходит из крепостной зависимости; на его фабрике крепостные крестьяне получают зарплату. Начинает намечаться, пока еще очень незначительная, правда, трещина в крепостном хозяйстве.
Социальной почвой, на которой вырастали Грачевы, было расслоение крестьянства. Это расслоение в бытовом разрезе иллюстрируется очень редкими документами — описями имущества крестьян с. Иванова 1-й полов. XIX в. К сожалению, материал относится к разному времени: описи имущества беднейших крестьян — к 1801—07 гг. (их имущество — 58 р. 57 к., 322 р. 31 к., 188 р. 28 к.), а опись имущества крестьян. А. А. Бурылина, владельца небольшой ситценабивной ф-ки — к 1856 г. (1.222 р. 35 к.). Описи, а также записи покупок крест. Д. А. Бурылина за 1827—46 гг., показывают проникновение денежных отношений (городские предметы обихода) и перестройку быта богатого крестьянства на купеческую ногу.
Осветив так подробно любопытную страницу жизни с. Иванова, составители сборника совсем не коснулись вотчинного сельского хозяйства, которое у Шереметевых представляет (как видно уже из некоторых опубликованных документов, идущих еще с Петровской эпохи) значительный интерес4. Точно так же составители сборника напрасно не воспроизвели бюджетов Шереметевых, уже разработанных и наглядно показывающих, как рост доходов не поспевал за ростом разнообразных расходов жившего на широкую ногу вельможи XVIII—XIX вв.
Этот вельможа жил в роскошных домах (см. ст. Лансере и др.), имел несчетный гардероб (по описи 1809 г., напр., одних жилетов — 268) (ст. Приселкова), покупал картины (ст. Станюковича) и имел собственных крепостных живописцев. Л. Беляева в заметке «Заграничные покупки гр. П. Б. Шереметева за 1770—88 гг.» приводит данные о закупках парижской модной одежды, книг, продуктов для барского стола и пр., иногда привозимых контрабандой; вместе с тем, это — страничка из истории нашей внешней торговли XVIII века. П. Шеффер («Из материалов о библиотеках Шереметевых») сообщает некоторые данные о составе библиотек (гл. обр., французские книги) и об обязанностях библиотекаря. Барин еще в XIX в. чувствовал себя совершенно владетельной особой, так что даже выпускал свои портреты в продажу для крепостных (см. М. Егорова-Котлубай. Портреты гр. Д. Н. Шереметева для крестьян).
Интересную страничку из жизни «крепостной интеллигенции» рисует статья В. Станюковича «Крепостные художники Шереметевых. К двухсотлетию со дня рождения Ивана Аргунова». Помимо данных о произведениях живописи и пр. крепостной семьи Аргуновых, А. Миронова и др., сообщаются сведения о быте художников, их идеологии, о переживаемых ими трагедиях, порою происходящих от страстного желания вырваться на волю.
Из статей, не связанных с основным источником сборника — архивом Шереметевых, отметим две. Е. Заозерская в статье «Вологодский гость Г. М. Фетиев (Из быта торговых людей XVII в.)» рисует картину торговой деятельности и быта «вологодского торгового человека». Интересны связи Фетиева с иностранными купцами, данные о его торговле с.-х. продуктами, об его крепостных, быте и пр., но все это дано чисто описательно. Между тем подметить, как иностранное культурное влияние приходит посредством торговли, как связываются наши внутренний и внешний рынки в XVII в., и т. д. — значит получить многие любопытные черточки для марксистского понимания эпохи. Работа Е. Заозерской примыкает к работам С. В. Бахрушина (см. его ст. в «Ученых записках» И-та Истории Ранион) и его учеников по изучению торговли, гл. обр., северных областей, в XVII в., и основана на материалах Московского Древлехранилища. В. Каменский в статье «Работа заводских мастеров на металлическом заводе в 20-х гг. XIX в.» дает детальное изображение техники, преимущественно уральских заводов, и данные о положении рабочих (гл. обр., в производстве).
Таково разнообразное содержание сборника; многие конкретные данные его статей представляют значительный интерес5. Жаль только, что обработка ценного архива Фонтанного Дома ведется, как-будто, преимущественно, не-марксистами и притом с музейно-бытовым «уклоном». Кроме централизации архива Шереметевых, весьма желательно деятельное участие в его разработке не только описателей и собирателей музееведов, но и историков-марксистов.
Пока это условие не выполнено, ценность научной обработки материалов будет ничтожна. Авторы сборника умудрились в толстом томе, посвященном истории отношений помещиков, крестьян, купцов не употребить почти ни разу даже слов «класс», «классовая борьба», «эксплоатация». Совершенно очевидно, что именно это обстоятельство вызвало у авторов сборника ту отчаянную беспомощность по части выводов и обобщений, которую мы отмечали. Именно поэтому они были вынуждены подменить историю быта, как изображение живых классовых взаимоотношений прошлого, описанием музейных экспонатов.
Эта беспомощность не случайна. Лучшие буржуазные историки давали широкие схемы и обобщения (первые ли, — это другой вопрос). Их эпигоны занимаются близоруким крохоборчеством.
НАРОДОВОЛЬЦЫ ПОСЛЕ 1 МАРТА 1881 ГОДА. Труды кружка народовольцев при Всесоюзном о-ве политкаторжан и ссыльнопоселенцев. Изд. Всес. о-ва политкаторж. и сс.-пос. 1928, вып. 1, стр. 191.
История «Народной Воли» в обычных представлениях вращается вокруг акта 1 марта 1881 г. До этого — расцвет, который освещается с тщательностью и в мемуарной литературе и в литературе исторической, а после того — упадок, который, большей частью, никакими фактами не изображается, а о котором только говорят отвлеченно. А между тем, именно после 1 марта из небольшого ядра, которое сами участники, подсчитывая его накануне 1 марта, доводят едва до 500 лиц, «Народная Воля» превращается в широкое движение, которое в значительной мере изменяет социальный облик партии в ее целом, и которое создает новые проблемы, программные и тактические, не без воздействия марксизма, и польского, и русского.
Эта новая, вторая эпоха в истории «Народной Воли», еще ждет своего освещения и, прежде всего, ждет и мемуарных и документальных публикаций: без источников, ведь, истории не построить.
Только что вышедший сборник, выше обозначенный, отвечает вполне этой назревшей историографической потребности, хотя на нем и лежат некоторые отпечатки первого опыта. Почти весь состоящий из мемуаров, он уже отразил на себе отчасти тот общий характер, который, по видимости, будет иметь мемуарная литература послемартовского периода. Не захватывающие эпизоды героической борьбы, которые покоряют своим драматизмом, и не факты государственного характера будут здесь основными. Движение, ставшее широким, должно найти мемуаристов местных и мемуаристов частных и, понятно, им и будет принадлежать подавляющая масса воспоминаний, в то время, как факты центрального значения количественно займут второе место.
Несомненно, если проводить аналогию недавнего прошлого, то мемуарная литература послемартовского периода должна по типу своему несколько напомнить столь обильную местную литературу, еще недавно заполнявшую страницы «Пролетарской Революции». Если для последнего времени получилась в результате хода публикаций довольно парадоксальная картина, что деятельность периферии нам стала гораздо яснее, чем деятельность руководящего центра, то для 80-х годов дело обстоит наоборот. Все факты и акты центрального значения были предметом разбирательства в судебных инстанциях (через суд прошли почти все домартовские члены Исполнительного Комитета, Лопатин, Оржих и др.), и тем самым они известны хотя бы по обвинительным актам. Что же касается местных организаций, то глубина движения, его носители и их взгляды потому-то до сих пор и не находили надлежащей оценки, что решавшиеся административным путем местные дела оставляли случайные следы лишь в глухих упоминаниях арестной хроники нелегальных изданий, а официальные документы погребены до сих пор в архивах действовавших тогда учреждений. Итак, можно пожелать, чтобы начатая кружком народовольцев серия захватила как можно обстоятельнее места, отдельные организации, недолговечные опыты литературных предприятий и т. п. — на первый взгляд мелкие явления общественно-политической истории 80-х годов.
Статьи первого выпуска, расположенные в хронологическом порядке, охватывают время от непосредственных отзвуков 1 марта 1881 г. и кончаются воспоминаниями, относящимися ко «второму» 1 марта — 1 марта 1887 г.
Л. А. Кузнецов в своих кратких воспоминаниях сообщает об эпизоде с подпиской на венок Александру II, а попутно и некоторые скудные, но новые сведения об университетской народовольческой группе в Московском Университете. Эпизод из истории народовольческой военной организации, в общих чертах известный в литературе, освещает небольшая статья В. Н. Светловой, единственная в сборнике архивно-документальная работа, в которой рассказана история тифлисской попытки А. П. Корба организовать офицерский кружок в Мингрельском полку. Следующие две статьи — воспоминания М. П. Шебалина и И. Н. Попова о петербургских кружках 1882—1883 и 1882—1885 гг., являются, несомненно, центральными и важнейшими во всем сборнике. Хотя И. И. Попов и касался затрагиваемых здесь тем в своих предшествовавших работах (в «Минувшем и пережитом», т. 1, и в «Г. А. Лопатин»), однако надо признать, что здесь его изложение детальнее, точнее и в то же время богаче по своему содержанию. Точно так же, хотя статья М. П. Шебалина соприкасается с его предшествовавшею старой о «Летучей типографии Н. В. в 1883 г.», он и здесь обстоятельнее и гораздо шире, чем там. Оба автора касаются одного из самых темных моментов в истории народовольческого центра. Что заменяло собою народовольческий центр после ареста В. Н. Фигнер (февраль 1883 г.) и до приезда Лопатина в качестве фактического главы центральной организации (март 1884 г.), и как в то время назрел тот глубокий идейный кризис, который едва не привел к организации новой партии, под названием «Молодой партии Народной Воли», — эти вопросы оставались до последнего времени без ответа. В традиционном освещении, после ареста В. Н. Фигнер, изложение событий представлено в виде разрозненных вспышек — Лопатин — Оржих — Ульянов, С. Гинзбург и т. п. обрывков исторического целого.
Оба автора дают ряд сведений о петербургских кружках 1882 г.; М. П. Шебалин дает ряд сведений, и очень существенных, к истории создания и деятельности того временного центра, который был назван Лопатиным «Союзным Комитетом», и впервые сообщает сведения об октябрьском с’езде 1883 г.; И. И. Попов, входивший в состав рабочей группы, но имевший обширные личные связи в тогдашнем революционном мире, тем самым имеет возможность выйти за узкие пределы своих только наблюдений и сообщить ряд данных (хотя, именно поэтому, и не всегда вполне достоверных) к истории многих действовавших тогда кружков. Благодаря этому у И. И. Попова отчетливее, чем где бы то ни было, представлено то воздействие, которое нарождавшиеся марксистские группы (и будущие благоевцы и петербургские сторонники «Пролетариата») оказали на оформление идейного кризиса, обнаружившегося в 1883 г., и как в изложении М. П. Шебалина история центра, так у И. И. Попова история «Молодой партии Народной Воли» вносят теперь свет в указанные выше пробелы наших знаний. Правда, у обоих мемуаристов есть некоторые ошибки, об’ясняемые, главным образом, их тогдашним положением, но их все же слишком мало для какого-либо подрыва значения этих воспоминаний. Так, напр., М. П. Шебалин, ставший в более близкие отношения к петербургскому центру, очевидно, лишь с основанием типографии относит появление Дегаева в Петербурге и передачу ему «всего», судя по контексту, не ранее, чем к маю, в то время, как уже 15 марта состоялось совещание Дегаева с Усовой, Карауловым и Антоновским, где ему было сообщено об общем положении дел в Петербурге. Так и начальные моменты истории флеровской рабочей группы и ее связи с рабочей группой допервомартовской у И. И. Попова неточны: Н. М. Флеров в своих показаниях указывает на воздействие на него известных по делам о пропаганде среди рабочих в 1880—i881 гг. студентов Поповича и Перова. Точно так же неточны у И. И. Попова детально, на первый взгляд, изложенные сведения о русско-польских отношениях: их пред’история 1881—1882 г. осталась неизвестной И. И. Попову, январский с’езд 1883 г. отнесен им к лету; о с’езде «жандармам» нельзя было не знать, так как уже в № 17 «Przedswit’a» от 14 мая 1883 г. были опубликованы постановления с’езда; Г. Л. Лопатин в переговорах участия не принимал (об этом есть данные в одном из его неопубликованных писем); в эмигрантской польской среде эти переговоры протекали сложнее, чем полагает И. И. Попов, и привели к некоторому расколу и т. д. Аналогичные же ошибки можно отыскать и в других местах (№№ «Студенчества» было не 5, а 8; к коронации выпущена целая брошюра, а не прокламация; Д. Н. Добружкина права в суждениях о начале «течения» молодой партии, так как уже на октябрьском с’езде дебатировались ее будущие основоположения и т. д.). Укажу в заключение на одну забытую, очевидно, П. М. Шебалиным деталь, которая, однако, довольно ярко характеризует переживавшейся «Народной Волей» кризис: об октябрьском с’езде 1883 г. нам известны также неопубликованные пока показания Ст. Росси, в которых, сообщая в основном те же данные, что и М. П. Шебалин, он указывает, что было решено устроить на юге типографию для издания рабочей газеты. Отмечу, кстати, что у Росси это связано с решением «усилить деятельность среди рабочих» (для дальнейшей характеристики этого пункта см. воспоминания И. И. Попова).
Ряд следующих воспоминаний эпизодически примыкает к только что отмеченным. М. В. Брамсон пишет о «Союзе молодежи партии Н. В.», созданном Якубовичем и оставившем след в партийной литературе (отмечу, что забытая М. В. Брамсоном фамилия предателя, стр. 84, — Алексей Карпищиков). П. А. Аргунов вспоминает о московском кружке милитаристов, причем, как кажется и автор, и редакция преувеличивают значение этих кружков; существенна, однако, у П. А. Аргунова, другая сторона — освещение литературно-издательской деятельности и выпуска марксистской литературы, — вопрос, которым не так давно в упор занимался Н. Л. Сергиевский в своем обширном исследовании (Истор.-рев. сб., т. II). Отрывок из сохранившейся автобиографии М. Р. Гоца, является московскою параллелью к воспоминаниям Шебалина и Попова, которую дополняет К. М. Терешкович.
Следующая группа воспоминаний переносит нас на юг, с которым связана и последняя, сделанная Оржихом, попытка воссоздания партийного центра. П. К. Пешекеров, поместивший более двадцати лет тому назад в пятой книжке бурцевского «Былого» (1924) свои воспоминания о «пропаганде среди рабочих в Ростове на Дону в 1882—1884 г.» (они напечатаны там без подписи), написал их за небольшими исключениями вполне заново для сборника; однако необходимо заметить, что хотя теперь им гораздо детальнее изложена фактическая история, чем это возможно было сделать при наличии органов политического розыска, все же его старые воспоминания не теряют значения; в частности по важнейшему для этой эпохи вопросу о пропаганде среди рабочих в старых воспоминаниях П. К. Пешекерова мы найдем гораздо более отчетливые формулировки, быть может, именно потому, что теперь в центре его внимания — факты, а тогда — более общие явления. Краткое дополнение к П. К. Пешекерову дает Т. М. Романенко для 1885—1887 гг. Для истории созданной Оржихом организации существеннейшее значение будет, несомненно, принадлежать сообщающим много нового воспоминаниям Н. А. Шехтер-Минор, дополняемым А. А. Кулаковым и М. М. Поляковым. Отмечу, кстати, и здесь некоторую ошибку: об организационно важнейшем факте — екатеринославском с’езде следственнные власти знали задолго до ареста Ясевича: С. Турский сообщил ряд сведений о нем 13 апреля 1887 г., а Ясевич был арестован в Вене, лишь в сентябре.
Несколько новых штрихов, хотя и малозначительных, о 1 марта 1887 г. дают воспоминания Л. И. Ананьиной — тогда невесты М. В. Новорусского.
В сборнике есть и приложения. Первое — программа воспоминаний В. С. Лебедева, бывшего недолгое время членом Исполнительного Комитета, но также деятельно работавшего в московской группе. В программе этой для исследователя есть любопытные новые данные, но есть и целый ряд недоразумений, на которые редакция не обратила внимания, снабдив их лишь двумя случайными примечаниями. К тому же и напечатана эта программа неисправно, так что трудно различить ее главы (напр., отсутствие курсива в IX и X; где конец «Исп. К-та»?; почему бар. и Игнатовы, а не бр-ья; Н. Д. Смирницкая и др.). Второй документ — «Программа для собирания сведений в провинции», составление которой А. П. Корба датирует мартом—апрелем 1881 г. Однако необходимо указать, что вся первая часть этой программы (без отдела о первом марта) уже была издана ранее; имеется гектографированное издание этой части программы с датой 30 октября 1880 г. Таким образом, после 1 марта, эта программа была лишь дополнена, при чем, первая переиздаваемая часть претерпела при некоторых редакционных одно существенное изменение — опущен почему-то имевшийся ранее отдел о «войске». Издана она не без ошибок (в отделе «Крестьянство» после п. 6 следует п. 8, на самом же деле п. 7 начинается со слов «Как относится...», в п. 5 «незаметно» вместо вместо «не заметно»; «Гатард» вместо «Гангард» в примечании). Маленькое сообщение о киевских организациях 1880—1883 гг. замыкает сборник.
К сборнику приложен указатель — о нем не буду говорить, так много в нем ошибок, которые могут ввести в заблуждение, ибо на обложке все же «труды кружка народовольцев». На него надо условиться не ссылаться. Сборнику предшествует общая статья Н. И. Ракитникова, которая именно о данном периоде говорит менее всего.
С. Д. САЗОНОВ — Воспоминания. Берлин. 1927 г.
От мемуаров недавно умершего в эмиграции С. Д. Сазонова можно было ожидать многого. Человек, руководивший иностранной политикой царской России в продолжение шести лет с 1910 по 1916 г., один из непосредственных поджигателей мировой войны, министр российской контр-революции в период интервенции, несомненно располагал интересными сведениями, которые — будь они опубликованы — значительно уточнили бы наши представления о международной дипломатической кухне накануне и во время войны.
Положение Сазонова, как мемуариста, нельзя, конечно, не признать затруднительным. После того, как секретные документы русского министерства иностранных дел перестали быть секретными, задача, поставленная Сазоновым — оправдать царскую Россию и ее союзников, обвинив в подготовке войны одних только немцев — является покушением с негодными средствами. Игнорировать тот факт, что действительные пружины войны стали теперь известны, Сазонов не мог — это отразилось на его книге. Подтверждать опубликованные советским правительством документы, делать новые разоблачения — очевидно не хотел, — ведь еще Энгельс писал, что «дипломаты всех стран составляют тайный союз, члены которого никогда не станут публично компрометировать друг друга».
Все же мемуары Сазонова, несмотря на абсолютное отсутствие «сенсации», представляют некоторый интерес — они подтверждают и — в редких, правда, случаях — пополняют материалы о подготовке войны, — чаще, впрочем, гораздо большее значение представляет не то, что автор написал, а то, о чем он умалчивает.
Сазонов начинает свою книгу с анализа «политического наследства», полученного йм от своего предшественника — Извольского.
Боснийско-Герцеговинский кризис означал поражение России на дипломатической арене — недаром Сазонов, который признает это поражение, не скупится на соответствующие комплименты по адресу виновника торжества барона Эренталя. Царское правительство проглотило пилюлю, и Сазонов вполне откровенно рассказывает о причинах такой сдержанности.
«С окончанием злополучной японской войны, — пишет он, — прошло тогда неполных пять лет. Экономическое и финансовое положение России еще не пришло в состояние должного равновесия после напряжения полуторагодовой войны, а в военном отношении силы наши были в самом безотрадном положении... Для полноты картины внутреннего положения России весной 1909 года надо еще прибавить, что Столыпину, который принял власть, вывалившуюся из слабых рук Витте и Горемыкина, едва удалось к этому времени успокоить расходившиеся революционные страсти и задержать надвигавшуюся мутную войну анархии» (стр. 21).
Столыпин настаивал на том, чтобы обождать с активной политикой.
Сазонов заявляет, что Столыпин не играл никакой роли в назначении его, Сазонова, министром иностранных дел, но вскоре сам проговаривается. Политическая линия Сазонова вне сомнений была определена Столыпиным.
К числу перечисленных выше причин, по которым Россия вынуждена была к выжиданию (Сазонов называет эту тактику «жертвой, принесенной русским правительством делу сохранения европейского мира») присоединялась также неудовлетворительность стратегических железных дорог, для устранения которой, по словам Сазонова, нужны были не только займы, предоставляемые союзниками, но «прежде всего... прочный и продолжительный мир».
«Ранее того, что я приехал в Петроград и успел разобраться во внутреннем положении России и, таким образом, дойти самостоятельно до сознания означенной истины, — пише г Сазонов, — меня в ней убедил Столыпин, постоянно возвращавшийся в своих частных, а затем и официальных сношениях со мной к вопросу о необходимости избегать, во что бы то ни стало, всяких поводов к европейским осложнениям еще долгие годы, по крайней мере до того времени, пока Россия не достигнет должной степени развития своих оборонительных средств» (37).
Сазонов усвоил уроки своего родственника и постарался всемерно использовать «передышку», укрепляя союз с Англией, Францией и Японией. Он подробно рассказывает о препятствиях, которые ему пришлось преодолевать. Так, напр., русское правительство вынуждено было согласиться с некоторыми требованиями Германии, не только угрожавшими монополии России в северной Персии, но и весьма обеспокоившими Англию и Францию. Сазонов, впрочем, отсрочил выполнение соглашения на добрый десяток лет. «Я был убежден, — пишет он, — что за это время нам удастся привлечь Англию к нашему железнодорожному строительству и парализовать таким образом опасность захвата Германией в свои руки всего торгового движения в северо-западной Персии» (стр. 38).
Итак, министр иностранных дел, был твердо уверен в том, что в течение десяти лет удастся закрепить антигерманский блок на прочной основе. Результаты частых встреч Сазонова с руководителями английской и французской внешней политики были благоприятны для русского правительства: «entente cordiale» обволакивалось морскими конвенциями, соглашениями.
Рассказывая о своей деятельности, Сазонов всячески очищает мемуары от «неудобных» фактов. Приведем в качестве доказательства лишь один случай. Сазонов повествует о свидании с королем Георгом, английским министром иностранных дел Греем и лидером оппозиции Бонар-Лоу в Бальморале в 1912 г.
Рассказ об этом свидании, имевшем немалое значение в деле подготовки войны, весьма поучительно сравнить с докладом о переговорах в Бальморале того же Сазонова Николаю II, написанным в 1912 году.
В официальном документе Сазонов высказался гораздо более правдиво и ярко, нежели в мемуарах.
Сазонов был, напр., удовлетворен полным единством в русском вопросе между Греем и Бонар-Лоу и не замедлил сообщить об этом Николаю. В мемуарах солидарность английского премьера и лидера оппозиции по русскому вопросу («единственному вопросу — по словам Бонар-Лоу — по которому между консерваторами и либералами в Англии нет никакого разногласия») претерпевает чудесные метаморфозы.
«В Англии, — пишет Сазонов, «забывая» о своем докладе 1912 г., — внешняя политика исключается из области политических вопросов, в которых правительство и оппозиция занимают непримиримое друг к другу положение».
В 1912 г. Сазонов не отказывался понимать, что Грея и Бонар Лоу об’единяет именно отношение к России.
В том же докладе Николаю (см. М. Н. Покровский. «Империалистская война», стр. 91) Сазонов для характеристики анти-германских настроений в Англии рассказывал об обещании Георга утопить в случае войны всякое немецкое судно, которое попадется в руки англичан. В мемуарах не только выпал этот яркий штрих, но и весь рассказ о свидании в Бальморале подан едва ли не в пацифистском освещении.
Сазонов посвящает много внимания вопросу о проливах. Он свободен от славянофильской фразеологии о Царьграде и рассматривает задачу завоевания Дарданелл и... как важнейшую цель русской внешней политики, направленную к обеспечению экономических и стратегических позиций России; также правильно об’ясняет Сазонов англо-германский конфликт — экономической кoнкyрeнциeй Англии и Германии. «Всякое среднее решение этого коренного вопроса русской политики, — пишет Сазонов, — считалось у нас настолько недопустимым, что, из-за угрозы проливам с чьей бы то ни было стороны, Россия сочла бы себя вынужденной отказаться от миролюбивой политики».
Любопытен рассказ Сазонова о попытке Германии отвлечь внимание царского правительства от Дарданелл. В 1912 г., во время встречи Николая и Вильгельма в Балтийском порту, Вильгельм начал беседу с Сазоновым о восточной политике России. Сославшись на «желтую опасность», порицая позицию Англии в русско-японской войне, Вильгельм настаивал на необходимости для России перенести центр тяжести своей внешней политики на Дальний Восток. Формулировка «дружественного» совета была весьма откровенна: «вам остается только одно — взять в руки создание военной силы Китая, чтобы сделать из него оплот против японского натиска», — убеждал Вильгельм Сазонова. Последнему пришлось, в свою очередь доказывать, что «Россия не может и не должна уходить из Европы» и поторопиться передать содержание беседы японскому послу в Петербурге. В связи с ориентацией на Дарданеллы находится и политика русского правительства в Сербии и Болгарии, о которой рассказывает Сазонов. Он нисколько не скрывает той истины, что Балканский союз был инспирирован Россией с целью вовлечь Сербию и Болгарию в войну с Турцией.
Интересно, что, когда Балканская война началась, то Сазонов настаивал на том, чтобы державы вмешались в ход событий, только после первого решительного сражения. Расчет был ясен — если бы стали побеждать турки, то Сазонов «надеялся спасти от разгрома силы союзников» — в случае победы сербов и болгар — с вмешательством можно было и не торопиться (как это и случилось в действительности).
Старания Сазонова изобразить внешнюю политику России в мирных тонах становятся особенно усердными по мере того, как автор переходит к описанию событий непосредственно предшествовавших войне. Излагая прения на совещании 8 февраля 1914 г. (о предыдущих совещаниях Сазонов скромно умалчивает), ом замечает, что большевики оказали старой русской дипломатии «большую услугу» опубликованием секретных документов, в том числе и протокола февральского совещания. Документы эти, оказывается, обнаруживают «миролюбие императорской политики и чистоплотность ее приемов». Сазонов-дипломат остался и здесь верен себе — делать хорошую мину при плохой игре — одно из правил дипломатии.
Спустя три месяца после февральского совещания произошел любопытный инцидент, который — если бы он не остался только инцидентом — мог существенным образом изменить дальнейший ход событий. Сазонов рассказывает, что в мае 1914 г., когда в Ливадию прибыло Турецкое посольство, министр внутренних дел Турецкого правительства, виднейший деятель младо-турецкой партии Талаат-бей предложил Сазонову заключить союз с Турцией. Как мы знаем из опубликованных архивных документов, настроения Талаата не были исключением. Но все же воспоминания Сазонова прибавляют к нашим сведениям интересный штрих. Сазонов сообщает, что он пытался продолжить через русского посла в Турции многообещающий разговор с Талаатом. Однако, и здесь б. министру нельзя верить на-слово. Секретные документы, найденные в архиве б. министерства иностранных дел, доказали с полной очевидностью, что Сазонов всячески противодействовал мирным стремлениям некоторых представителей турецкого правительства. Без войны с Турцией — о Дарданеллах нечего было и думать.
Глава мемуаров, посвященная июню—июлю 1914 г., написана в обычном духе антантофильской публицистики. И недаром Сазонов, сделавший комплимент по адресу большевистских публикаций, предпочел воспользоваться документами, данными Каутским. Подбор материала для мемуаров оказался, мягко выражаясь, тенденциозным. Как известно, предисловие М. Н. Покровского к сборнику, изд. Каутским, и такие документы, как напр., поденная запись канцелярии Сазонова дали гораздо больше для выяснения истины.
Уличать Сазонова в искажении документов и исторически установленных фактов (сравн. напр., «невинное» изложение знаменитого разговора по телефону между Сазоновым и Янушкевичем) занятие бесполезное. В этой части мемуаров Сазонов наименее откровенен. Лишь изредка у него прорывается, напр., замечание о том, что царское правительство послало по просьбе Франции армию Самсонова «почти на верную гибель».
Также малоинтересен рассказ Сазонова о переговорах с Англией и Францией по поводу Константинополя в 1914—15 гг. Сазонов излагает все трудности, предшествовавшие соглашению 1915 г., и не забывает сообщить о «неприятном впечатлении», которое произвела на него Галлиполийская экспедиция союзников.
Вспоминая о событиях, предшествовавших его отставке, Сазонов подробно рассказывает об оппозиции к Щегловитову, о заявлении «левых» министров и т. д. Фигура самого Сазонова, считавшего себя продолжателем столыпинской политики, вырисовывается в этой части мемуаров вполне отчетливо. Его личная карьера — в особенности к ее концу — отражала борьбу октябристов и к.-д. против «зубров», представленных Щегловитовым, Горемыкиным и др. Столыпина Сазонов восхваляет на каждом шагу. Нельзя, впрочем, сказать, чтобы Сазонов в своей деятельности, руководствовался советом Столыпина, который, как вспоминает Сазонов, неоднократно твердил: «для успеха русской революции необходима война».
Мемуары Сазонова обрываются на 1916 году. Деятельность его, в качестве одного из руководителей интервенции — Сазонов был представителем Колчака за границей — не нашла никакого отражения в воспоминаниях. И немудрено. Этот отрезок карьеры бывшего министра иностранных дел не гармонирует с «национальной» деятельностью Сазонова» до революции. Продажа страны «распивочно и на вынос», унижения перед союзниками — все это плохо вяжется с «патриотизмом» и преданностью Антанте — чувствами, в которых расписывается Сазонов на протяжении четырехсот страниц своей книги. Сазонов предпочел помолчать, и не испортил неосторожным мазком благолепной олеографии.
ВСЕРОССИЙСКОЕ СОВЕЩАНИЕ СОВЕТОВ РАБОЧИХ И СОЛДАТСКИХ ДЕПУТАТОВ. — Стенограф, отчет подготовил к печати М. Цапенко, предисловие Я. Яковлева. Центроархив. Гиз. 1928, ц. 4 р. 50 к.
Если не считать протоколов Петроградского Совета, изданных недостаточно научно и тщательно, то теперь, с опубликованием стенографического отчета заседаний Всероссийского Совещания Советов, Центрархив впервые издает полностью все архивные материалы, имеющие отношение к какому-либо определенному эпизоду революции 1917 года. Все предыдущие издания по истории революции 1917 года, ценные уже тем, что извлекали из архивохранилищ интереснейшие материалы и пускали их в научный оборот, носили, однако, преимущественно хрестоматийный характер (рабочее движение, крестьянское движение, разложение армии, буржуазия накануне революции), со всеми следовавшими из такого характера неудобствами для научного исследования и известным обесценением самих исторических документов. «Всероссийское Совещание Советов» относится уже к иному типу изданий.
«Благодушное абстрагирование от классовых противоречий, сентиментальное примирение противоречивых классовых интересов, фантастическое воспарение над классовой борьбой» — все то, что Маркс считал наиболее характерным для февральской революции 1848 г., явилось типичным и для начала русской революции 1917 г. Корни всех этих явлений коренились глубоко, в классовой структуре страны, в которой мелкая буржуазия численно играла огромную роль, в слитности классовых потоков в первый период, в отсутствии политического опыта у огромных масс, впервые только приобщенных к работе государственного и общественного переустройства. «Всероссийское Совещание Советов» и является несомненно одним из наиболее ценных документов, характеризующих этот период.
Само совещание, характер его работ, его состав, выступления одинаково, как политических лидеров, так и рядовых участников, носят на себе печать политической бесформенности первых дней, недостаточной определенности классовых отношений, еще зачаточного размежевания партийных групп, отсутствия резкой классовой дифференциации.
Значительная часть делегатов Совещания состояла из представителей армии, которая, в свою очередь, в значительной части, а возможно и в большей части — была представлена офицерством и военным чиновничеством. Ни одного фронтового или армейского совещания до всероссийского совещания советов не было, нормы представительства командного состава были много больше солдатского, солдатская масса в большинстве своем «передоверяла» свое представительство прапорщику, интеллигенту, писарю. Численность последних в представительстве армии сильно увеличивалась в дивизионных комитетах по сравнению с полковыми, в армейских по сравнению с дивизионными. Какой процент этих групп составляли делегации от армий, можно судить по тому, что делегация части, непосредственно находившейся на фронте — от Комитета Монзундской позиции, состояла из 1 матроса, 1 прапорщика и 1 инженера.
Большинство докладчиков на Совещании были «околопартийные» люди (Станкевич, Громан, Венгеров и фактически внефракционные — Стеклов и Суханов). Большевистская фракция насчитывала всего 55—60 человек, но из них почти четверть составляли т. н. большевики-оборонцы (Войтинский, Севрук и др.), у социалистов-революционеров было зато немногочисленное свое интернационалистское крыло (Камков), то же и у меньшевиков (Ларин, Ерманский). Но фракционные разногласия еще так мало чувствовались, что по вопросу, являющемуся, как неоднократно говорил Ленин, коренным вопросом во всякой революции — по вопросу о власти (формально об отношении к Временному Правительству) удалось составить резолюцию, на которой согласились все фракции. Политические оттенки сказывались здесь только в ударениях при чтении и раз’яснении резолюций. Даже квалифицированные политические деятели, иногда настроенные и весьма осторожно, тем не менее поддавались тому всеобщему опьянению, которое тогда господствовало. Лучшим образом такой политической расслабленности может служить, например, следующее место из доклада Стеклова — «все мы, тт., прекрасно знакомы с историей революций, — говорил Стеклов, — все мы далеки... от политического сентиментализма. Все мы знаем, что стоят слова, слова проходят, а факты остаются... Тем не менее при всем скептицизме в высшей степени поучительно было зрелище перерождения в дни революционного пожара, в вихре революционных событий психологии той группы цензовых буржуазных слоев, которое совершалось перед нами». И далее Стеклов рассказывал, как Родзянко и Гучков были до того потрясены всеми событиями, что потеряли способность сопротивляться самым крайним требованиям. Сейчас, конечно, когда в наших руках все факты, когда перед нами телеграфная переписка Родзянки со ставкой, когда почти во всех деталях известна та двух-трехдневная «борьба за монархию», которую попыталась вести буржуазия, говорить о «перерождении психологии» цензовых групп нелепо. На самом деле было, как известно, не перерождение психологии, а только перемена тактики, вынужденная революционной уличной борьбой. Таких примеров в выступлениях на Совещании великое множество.
Общая политическая и историческая оценка Совещания дана в довольно большом предисловии Яковлева. В основном оно появляется уже в третий раз в печати — впервые в виде фельетонов в «Известиях», затем в виде статьи в «Пролетарской Революции» и сейчас в почти совершенно неизменном виде, в качестве предисловия в стенограмме. Поправки т. Яковлева сводятся только к незначительным сокращениям. В этом предисловии, в общем правильно освещающем ход работ совещания и дающем им правильную оценку, есть все же некоторые частные ошибки. Нельзя, например, согласиться с т. Яковлевым, когда он, в доказательство того, что защита рядовыми участниками идеи коалиции по существу означала предложение Советам взять власть в свои руки, ссылается на ряд выступлений, напр., Скачкова, Котлярова, Семенова и т. д. Ни один из упомянутых нами делегатов не вносил таких предложений, которые по существу можно было бы сравнивать не то, что с прямым предложением, но и с косвенным подталкиванием к власти советов. Скачков, действительно, предлагал коалицию, но исключительно потому, что «у нас, кроме революции, есть еще война, и вот для того, чтобы война эта протекала так, как нужно, чтобы армия была обеспечена снабжением... мы должны знать, что в это министерство входят представители социалистических партий» (162 стр.). Этот же Скачков предлагал поступиться, как это сделали Гэд и Вандервельде, чистотой своих риз и войти в правительство. Он же предлагал вычеркнуть из характеристики временного правительства слова «представляющее интересы либеральной и демократической буржуазии», т.-е. поддерживал внесенное до него предложение того самого Брамсона (см. 142 стр.), которого, как сторонника ликвидации Советов, т. Яковлев противопоставляет Скачкову. То же нужно сказать и о выступлении Котлярова: оглашенная им резолюция — типичная скрыто-кадетская, офицерская резолюция, где нет ни слова о Советах, где говорится о «доведении войны совместно с союзниками до торжества права и справедливости», где земельный вопрос откладывается до Учредит. Собрания. В речи его нет и фразы, приписанной ему т. Яковлевым. Делегат обещал отказаться от временного правительства не тогда, когда оно хоть на шаг отступит от Советов, а тогда, когда оно отступит на шаг от интересов русской демократии — разница понятная. Что касается выступления Семенова, то оно совершенно бесцветно и ничем не интересно, но т. Яковлев приписал ему речь Усова. Усов же — офицер, хотя и записавшийся в эсеровскую фракцию (он встречается во фракционном списке эсеров в «Деле Народа» от 1-го апреля) — но явно перекрашенный кадет. Он требует поспешить на помощь армии в борьбе против тевтонов, верит, что Совещание не пойдет за господами, группирующимися около газеты «Правды», снимет с очереди все узко-партийные и классовые вопросы, всеми средствами поддержит временное правительство. Этот же Усов сообщает, что «общий клич большинства офицеров, что дисциплина падает и дезертирство увеличивается, и вот я стою за правительство, которое обеспечило бы нам твердую, сильную и авторитетную власть». Эту власть — господин офицер хотел бы видеть, как во Франции, Англии, Бельгии, властью коалиционной, и этой власти он согласен поручить те меры (чистка командного состава, закрытие черносотенноармейских газет), за которыми т. Яковлев увидел стремление оформить власть Советов. Тов. Яковлев совершенно правильно разграничивает требования коалиции со стороны Брамсона или Плеханова от требования коалиции со стороны рядовых участников Совещания. Но среди последних были и рядовые представители серой солдатской массы и рядовые прапорщики, врачи, инженеры. К числу последних и относятся такие, как Скачков, Усов, и только беглое чтение их выступлений могло побудить т. Яковлева противопоставлять их Брамсону и прочим.
К числу недостатков самого издания нужно отметить отсутствие — в приложениях — хотя бы приблизительного списка городов, которые были представлены на Совещании и состав фракций — хотя бы эсеров и большевиков, которые можно найти. Насколько нам известно, можно найти и текст 4 поправок большевиков, предлагавшихся на Совещании.
В общем же мы имеем одну из ценнейших публикаций, изданных Центроархивом. Мимо этой книги не сумеет пройти ни один исследователь революции 1917 года, а некоторые отрывки из речей — как, например, из речи солдата Остромоухова уже сейчас, буквально, просятся в хрестоматию.
П. АЛЕКСЕЕНКОВ. «Крестьянское восстание в Фергане». Издательство «Средазкнига». Ташкент. 1927 г., стр. 104.
Автором выбран для своей работы очень интересный момент в истории революции в Средней Азии — восстание русских крестьян переселенцев, живущих в районе Джаляль-Абада, бывшего Андижанского уезда, Ферганской области (конец 1918 и 1919 гг.).
Довольно многочисленные переселенческие поселки в Средней Азии, насажденные до революции царским правительством, в эпоху революции тоже представляли собой реально существующую и действующую социальную силу.
Пред автором стояла задача на примере описанного им восстания показать характер этой силы и направление этого действия.
Со своей задачей в общем автор справился. Через всю брошюру автором проведены переселенцы, как сила, которая стояла между двумя огнями: с одной стороны, власть советов, возглавляемая пролетариатом, — кулаку-переселенцу эта сила была чужда по своему социальному характеру; с другой — басмачество, движение местного байства, борьба местной торговой буржуазии за власть в крае, против власти пролетарско-дехканской. Эта сила очень близка переселенцам по своему социальному характеру, но очень чужда им, как силе колонизаторской и, следовательно, вообще враждебной всему туземному.
Движение переселенцев возникает как движение против басмачества.
На этой почве у организованной крестьянской армии складывается даже союз с пролетариатом, организовавшим в городах советы.
Но противоречие между интересами пролетариата и линией политики советской власти, с одной стороны, и, интересами переселенческого кулачества — с другой, очень скоро вступает в свою силу и, в результате крестьянская армия оказывается союзником другого своего врага — басмача.
Но и здесь с первых же дней у новых союзников развертываются совершенно неизбежные трения.
Красная армия между тем развертывает борьбу и против басмачей и против крестьянской армии. Новое заигрывание крестьянской армии с Красной армией не приводит ни к чему. Кончается тем, что, использовав противоречия между басмачами и поселенцами, Красная армия натравляет их друг на друга. Разбитые басмачами переселенцы сдаются Красной армии.
Такова канва истории этого восстания.
Автор правильно уловил основную нить событий и их социально-исторический смысл, хорошо по форме изложил собранный им материал. Брошюра, поэтому, читается с большим интересом и заставляет пожалеть, что еще не появилось в печати работ, которые бы осветили аналогичную борьбу русских переселенцев в других районах края.
Но у автора имеются в то же время и довольно крупные недочеты в работе. Необходимо на них остановиться.
Совершенно неверной является основная установка автора в вопросе о том, почему царское правительство колонизовало Туркестан русскими крестьянами. Ход мыслей такой: Россия после завоевания края сделала туда крупные капитальные вложения. Переселяли крестьян, чтобы закрепить свое господство и сохранить за собой эти вложения. Фергана — район наиболее крупных вложений, туда поэтому особенно стремились продвигать переселенцев.
Здесь совершенно определенное недоразумение, имеющее своей причиной две фактические ошибки.
Первое — ни о каких крупных капитальных вложениях России в Среднюю Азию вообще говорить не приходится. Две железные дороги, да Голодно-Степская оросительная система — это вещи настолько незначительные, что определять политику они не могли.
О Голодно-Степском канале должно к тому же сказать, что как-раз именно он был построен для колонизации, а не колонизация была придумана для его сохранения в русских руках.
Второе — никогда не было, чтобы Фергану колонизовали сильнее всех других районов. Это видно хотя бы из количества поселков на область накануне войны и революции: в Фергане насчитывалось 59 поселков, в то время, когда в Семиречье их было 228 и в Сыр-Дарьинской области 190. По предположению же автора эти две последние области как области с наименьшими капитальными вложениями (в Семиречье даже железной дороги не было) должны бы иметь наислабейшую колонизацию.
Совершенно очевидно, что эта постановка вопроса принята быть не может. Причины колонизации нужно об’яснять как-то иначе.
Другой крупнейший недочет брошюры, это — совершенно очевидная недооценка автором того расслоения, которое имело место в среде переселенцев. На основании свидетельств русской администрации, огульно указывавптей на зажиточность поселенцев, автор выводит положение, что «крестьяне Ферганы в массе своей, за исключением новоселов, не успевших еще разбогатеть и превратиться в эксплоататоров колонизаторского типа, не имели ни одной точки соприкосновения с советской властью» (стр. 18).
Так стоит вопрос в начале брошюры, когда автору нужно об’яснить борьбу переселенцев против советов. Но уже иначе несколько вынужден автор расценивать тех же переселенцев в конце брошюры, после изложения ряда фактов, говорящих об отсутствии полного единства у переселенцев. Там уже вместо почти сплошной кулацкой массы фигурирует только «кучка контр-революционно настроенных крестьянских кулаков и офицеров», которая «потеряла положение гегемона ферганской контрреволюции». (стр. 101).
Сам об’ективно описанный автором ход событий внес в его работу ту поправку, которую должно бы сделать ему самому на основании имеющихся в печати статистических данных о расслоении переселенцев. Эти данные автору так и остались неизвестными, а из них бы он как-раз увидел, что, во-первых, ферганские переселенцы из всех переселенцев, живших в Средней Азии, были, пожалуй, самыми бедными и что поэтому, во-вторых, не только в среде только-что осевших, но и в среде живущих довольно давно там, был большой процент хозяйств не-эксплоататорских. Это же наложило соответствующие оттенки и на движение 1918—19 гг.
Недооценка расслоения ведет за собой и еще один, уже 3-й, из’ян работы — это далеко неточное об’яснение причин побед Красной армии над крестьянской армией под Андижаном в сентябре 1919 года. Там на первом плане фигурируют причины порядка совершенно второстепенного и очень слабо оттеняются трения в среде самой крестьянской армии, которые, нет сомнения, имели своей основой отмеченное расслоение.
Последний недочет — это недопустимое в научной работе обращение с источниками. В работе совершенно нет ссылок. Только в предисловии указывается, что работа основана на данных Ср.-Аз. Архива. Этого далеко недостаточно.
М. ГАЛКОВИЧ. С. Штаты и дальневосточная проблема. С пред. Е. Пашуканиса. ГИЗ. М. 1928. Стр. 208. Ц. 1 р. 90 к.
Книга М. Галковича охватывает тему значительно более широкую, чем это указано в заголовке. Автор не ограничился рассмотрением только одного вопроса о С. Штатах и Д. Востоке, но коснулся дальне-восточной проблемы в целом, начиная с конца XIX ст.
Сюда вошло, таким образом, рассмотрение дальне-восточной политики и взаимоотношений С. Штатов, Японии, Англии, России и частично некоторых других государств. Начинается книга кратким очерком истории С. Штатов со времени открытия Америки и их внешней политки на Д. Востоке вплоть до конца XIX века. Весьма ценно, что история внешней политики увязана в книге с экономическим развитием соответствующих стран и их экономическими интересами на внешних рынках.
Отличаясь на первый взгляд принципиальным либерализмом, особенно в конце XIX в., американская внешняя политика, на самом деле, что весьма выпукло показано автором, являлась определенным тактическим маневром молодого американского империализма, не имевшего достаточно сил и возможностей следовать примеру европейских империалистических держав в деле захвата для себя «сфер влияния».
С. Штаты предпочитали, да и сейчас предпочитают, как говорит поговорка «и невинность соблюсти и капитал приобрести».
Отсюда и так называемая доктрина «открытых дверей для Китая», сформулированная в 1899 г. американским статс-секретарем Гэем (кстати, автору следовало бы отметить, что впервые этот термин ввели в употребление англичане), план Нокса в 1909 г., по нейтрализации манчжурских ж. д. и т. д.
Истинный смысл этой политики прекрасно вскрыт автором, указывающим, что «Циркуляр Гэя от 6 сентября вызван к жизни исключительно интересами соответствующих финансовых групп, заинтересованных в экономической эксплоатации Китая. Вся последующая дальневосточная политика Соединенных Штатов преследует ту же цель»...
Верно и с достаточной полнотой освещает автор вопрос об отношении С. Штатов к Японии и России как до русско-японской войны, так и после нее; когда проявляется и растет существующий и поныне японо-американский антагонизм, причиной которого явилась усиливающаяся экспансия Японии в Манчжурии и Китае. Попутно касается автор возникновения дружественных отношений между царской Россией и Японией после 1905 г., что выразилось в заключении ряда опубликованных и секретных соглашений.
Приходится отметить, что автор, цитируя книгу Dennet’a: Roosevelt and the Russo-Japanese war (кстати, в рецензируемой книге указанная книга называется почему-то: «Roosvelt and the Russian war») не слишком верно, делал вместе с этим на стр. 62, в сущности неправильный вывод. Автор переводит: я (т.-е. Рузвельт. Г. Р.) заявил Германии и Франции в самой категорической форме, что если коалиция из России, Германии и Франции, существовавшая с 1905 г., нападет на Японию» и т. д. У Деннета мы читаем: «я заявил Германии и Франции в наиболее вежливой и скромной форме (in the most polite and discreet faschion), что если коалиция из России, Германии и Франции, существовавшая с 1894 г...» и т. д. Смысл, как мы видим, несколько иной. Основываясь на этой выдержке, автор делает на наш взгляд следующее неверное заключение — «о слабых познаниях Рузвельта или слабом знакомстве американских дипломатов с историей международных отношений Европы». Та же книга Деннета и исторические факты говорят о «познаниях» Рузвельта другое, чем то полагает автор.
В другой цитате из Деннета допущена искажающая смысл ошибка. В книге написано: «я (т.-е. Рузвельт. Г. Р.). верю, что наша будущая территория будет больше определяться нашим положением на тихоокеанском берегу Китая»...
У Деннета мы читаем; «я верю, что наша будущая история» и т д...
Далее, автор подробно останавливается на новой фазе финансового закабаления Китая, а именно на истории банковского консорциума, начиная с 1911 г., а также на роли и отношении к нему С. Штатов. Перегруппировке сил и др. переменам на Д. Востоке, последовавшим за мировой войной и русской революцией 1917 г., уделено на страницах книги много внимания. Сюда вошли 21 требование, соглашение Лансинг-Исил, интервенция на русском Д. Востоке и многое др. Дан также анализ решений Версальской и Вашингтонской конференций применительно к Д. Востоку. Отдельные главы посвящены рассмотрению проблемы взаимоотношений С. Штатов и Японии в плоскости иммиграционного вопроса и японо-американской войны. В последнем случае, как указывает сам автор, его рассуждения «являются продуктами обобщения мнений целого ряда военных специалистов». Следует подчеркнуть правильную мысль автора, что после землетрясения 1923 г., когда Японии пришлось обратиться за финансовой помощью к С. Штатам, на что те по многим причинам охотно шли и идут, создалась известная финансовая зависимость Японии от Америки. «Этим самым, — пишет автор, — проблема японо-американской войны становится более отдаленной, но не решается окончательно, так как мировая война показала, что, несмотря на достижение державами соглашений по вопросам, составляющим основной предмет их споров, возможен неожиданный военный исход»...
Этот вопрос, однако, требует еще своего изучения и делать какие-либо окончательные выводы пока нельзя. В данном случае можно говорить только о наметившихся тенденциях.
В общем рецензируемая книга, автор которой использовал большое количество иностранных источников, является весьма ценным вкладом в нашу не столь обширную литературу по истории международных отношений на Д. Востоке. Ценность книги увеличивается еще больше, если принять во внимание всю сложность и в то же время актуальность Дальневосточной проблемы.
Несколько слов о транскрипции иностранных имен и названий. В японских и китайских в большинстве случаев попадаются ошибки. Например: шагун вместо сегун (стр. 25), Гваймушо вместо Гаймусе (стр. 26); Шимода, вместо Симода (стр. 26); Цзи-Сы вместо Цы-Си (стр. 54); Тзинг, вместо Цин (стр. 78) и много других. Неверно также Монроэ вместо Монро, Гай вместо Гэй и Коростовцев вместо Коростовец.
Авторам, пишущим о Д. Востоке, следует быть более внимательными к транскрипции дальневосточных имен и названий.
Ц. ФРИДЛЯНД. История Западной Европы. (1789—1914). Ч. 1. Изд. 2, переработан. — «Пролетарий». 1928 г. 627 стр.
Учебные пособия по истории Западной Европы, написанные тов. Фридляндом, пользуются у нас совершенно заслуженным успехом. Вышедшая сейчас вторым изданием первая часть его курса представляет собой, в значительной мере, совершенно новую работу. Книга расширена более, чем вдвое, и изложение доведено в ней уже до распада Интернационала. Эпохе от революции 1848 г. до Коммуны уделено более двух пятых книги. Между тем все имеющиеся учебные пособия не шли дальше характеристики Франции и Германии перед 48-м годом. Книга тов. Фридлянда устраняет поэтому весьма важный пробел, так как до сих пор при изучении второй империи, истории германского об’единения, 1-го Интернационала — приходилось пользоваться отдельными брошюрами или главами из книг, совершенно не предназначенных к тому, чтобы служить учебным пособием. В книге в отличие от других подобных пособий, освещается история Америки, в частности гражданской войны, Италии, Нидерландов. Очень подробно изложено экономическое развитие Европы эпохи расцвета промышленного капитализма.
Все обычные достоинства работ тов. Фридлянда — достаточно полная и наглядная характеристика экономики страны или эпохи, четкое определение классовых сил, социальной обусловленности идеологических направлений, изложение, насыщенное фактами, и наряду с тем достаточно живое, — полностью представлены в этой книге. В освещении движущих сил как Великой Французской Революции, так и революционных переворотов 30-х и 48 гг. Ц. Фридлянду удалось дать совершенно выдержанные марксистские оценки и, в частности, наглядно иллюстрировать ленинскую мысль о гегемонии низов в революционных буржуазных движениях. По вопросу о роли демократических и пролетарских элементов в буржуазных революциях, в полемике с меньшевиками Ленин писал; «Историческим опытом всех европейских стран подтверждена идея о том, что в эпоху буржуазных преобразований (или вернее — буржуазных революций) буржуазная демократия каждой страны оформляется так или иначе, признает тот или другой минимум демократизма, смотря по тому, насколько гегемония переходит в решающие моменты национальной истории не к буржуазии, а к «низам», к «плебейству» XVIII в., к пролетариату XIX и XX вв. Эта гегемония и составляет одно из коренных положений марксизма» (т. XIII). Именно из этого положения исходит автор в освещении, например, хода Великой Французской Революции (главы о ней принадлежат к числу лучших в книге): «В истории Великой Французской Революции 1789—1791 гг. мы видим прямое подтверждение правильности революционной тактики большевизма; революция, даже буржуазная, может быть успешна лишь постольку, поскольку в ней, как активная революционная сила, выступают народные низы. Только та группировка сможет разрешить насущные задачи революции, которая сорганизует массы для борьбы против контр-революции и сумеет привлечь их на сторону революции. А это возможно только тогда и будет сделано только теми, кто решится во имя интересов революции пожертвовать интересами собственности. Но в таком случае, конечно, не «деловая» буржуазия станет вождем революции... Это сможет сделать только мелкая буржуазия» (стр. 143 и 153). В другом месте автор пишет: «История Великой Французской Революции сводится не только к истории борьбы буржуазии с феодальным порядком, но и к истории борьбы внутри третьего сословия, между буржуазией и народными массами, крестьянством и рабочим классом. Вот это и есть та марксистская поправка, которую, мы вносим в историю В.Ф.Р.» (стр. 117)6.
Изменение роли городской мелкой буржуазии в XIX в., новое соотношение между ней и пролетариатом, новый тип «левого блока», уже под руководством пролетариата, и резкое поправение — в этой связи — либеральной буржуазии — достаточно отчетливо показаны автором по отношению к революции 1848 г. Совершенно правильно освещена социальная эволюция Германии — вскрыта своеобразная диалектика в сохранении старой политической надстройки (хотя и эволюционирующей) при резком изменении курса политики и капиталистической эволюции страны в целом.
Само собой разумеется, что книга, интересно и ново освещающая ряд проблем, не лишена недочетов; многие формулировки в ней представляются спорными. Выработка единой точки зрения, устранение всех методических недостатков книги, как учебного пособия, — дело большой коллективной работы. К обсуждению книги Фридлянда придется еще возвращаться — мы отметим пока лишь некоторые ее погрешности.
Вводная глава, характеризующая эпоху торгового капитала, слишком схематична и недостаточна, как введение к курсу. Хотя история Англии затронута еще с XV—XVI вв., но об английской революции глава не упоминает. Спорной представляется характеристика аграрной революции, как следствия промышленного переворота. Система общинного севооборота, «открытых полей», чресполосица — представляются т. Фридлянду сохранившимися, в главных чертах, до второй половины XVIII в. (стр. 35, дальше «имеются некоторые оговорки»). Известно, что Маркс считал (и к выводам его присоединяются новейшие исследователи), что «"yoemenry” исчезает в половине XVIII в., а в последние его десятилетия изготовляются всякие следы общинной собственности земледельцев». Капиталистическая перестройка земледелия, наиболее законченная именно в Англии, более ранняя, чем в других странах Зап. Европы, обусловила совершенно иной тип воздействия торгового капитала на народное хозяйство Англии, явилась предпосылкой промышленного переворота, хотя и темп дальнейшего проникновения капитализма в сельское хозяйство ускорен был этим переворотом. Данное тов. Фридляндом определение цеха, как «регулятора взаимоотношений» между подмастерьем и мастером предупреждающим конфликты, было бы правильнее, — по крайней мере для Франции, — заменить определением цеха, как примитивной организации хозяев, в частности для борьбы с подмастерьями.
Определение промышленного строя предшествующего появлению машины, у т. Фридлянда очень неточно. Он говорит о «домашней и мануфактурной промышленности», не рассматривая взаимоотношения этих двух типов промышленности. Вообще от применения — в стиле Бюхера — термина «работы на дому», без классификации форм связи этой работы со случайным покупателем, скупщиком или мануфактуристом, Ленин, строго следуя Марксу, рекомендовал марксистам воздерживаться (см. «Развитие капитализма в России», возражения Струве). Тов. Фридлянд характерным признаком мануфактуры считает «сосредоточение под одной кровлей». Маркс на первое место выдвигал подчинение «команде капитала», распространение мануфактурного разделения труда, «низводящего рабочего до степени частичного рабочего». Естественно, что Маркс мануфактуру считал «формой капиталистического процесса производства», мануфактурный период — стадией промышленного капитализма, — тогда как тов. Фридлянд считает, что «до появления машины... не было условий для развития промышленного капитализма» (стр. 41).
Эта неясность несколько мешает данной в книге характеристике экономического развития Франции перед революцией. Совершенно справедливо автором оспаривается представление о Франции, как стране натурального хозяйства, развитое в свое время Лучицким. Правильно об’яснение так наз. «феодальной реакции», «вызванной капитализацией сельского хозяйства которое пытались связать с феодальными повинностями» (стр. 65). Но данная тов. Фридляндом характеристика промышленного развития Франции, роли мануфактуры — совершенно недостаточна. Нельзя ограничиваться ссылкой на «королевские мануфактуры» и Лион, считая, что в остальной Франции господствует деревенская промышленность (стр. 66). Выяснение подлинной роли мануфактуры дало бы возможность тов. Фридлянду более прочно обосновать его совершенно правильные замечания об элементах капитализма во Франции перед революцией7.
Классовая характеристика крестьянства перед революцией, его чрезвычайная «неоднородность» — выяснены в книге достаточно выпукло и обстоятельно. Сторонником раздела общественных земель автор считает зажиточных крестьян, а противником — бедноту, с которой борется по этой линии среднее крестьянство. Несомненно, что именно среднее крестьянство выступало за сохранение общинных земель, тогда как беднота — при всех ее колебаниях — все же чаще всего склонялась к требованию раздела.
Спор Ковалевского и Лучицкого о роли мелкой крестьянской собственности тов. Фридлянд разбирает — методологически вполне верно — в свете вопроса о роли капитализма в сельском хозяйстве. Напрасно лишь он противопоставляет богатому слою крестьян, как полярно ему противоположный — малоземельное крестьянство; нужно было говорить о с.-х. пролетариате, кадры которого к концу XVIII в. уже начинают образовываться8.
Автор вполне прав, заявляя, что «нельзя утверждать, будто накануне революции во Франции не было пролетариата. Может итти речь лишь о том, что не было классово сознательного пролетариата» (стр. 75). Однако нельзя признать» что роль рабочих в Великую Французскую Революцию обрисована им исчерпывающе. В частности, вопрос о связи между «бешеными» и рабочими им не освещен сколько-нибудь ясно. Вообще, хотя тов. Фридлянд и неоднократно оспаривал схему Кунова, но в определении социальных корней борьбы фракций он злоупотребил «интеллигентскими расхождениями». Так, Дантон — «наиболее умный представитель левого крыла буржуазной интеллигенции», Гебер и Шометт — вожди «люмпен-пролетарской интеллигенции», бешеные — «левая группировка демократии эпохи революции». Такое определение едва ли может быть признано достаточным, как не вполне обоснован и упрек, что «бешеные не имели никакой политической программы, и в этом была их слабость и беспомощность», что требования «бешеных» не шли дальше продовольственного вопроса. Статья тов. Фрейберг (№ 6 «Ист.-маркс.»), показала, что вопрос значительно сложнее и требует более обстоятельного рассмотрения.
Связь между «бешеными» и Бабефом тов. Фридляндом почти не показана. Между тем ее давно подчеркивал Маркс (хотя Олар и считает, исходя именно из этой мысли Маркса, что тому «никогда не хватало терпения» ознакомиться с историей В.Ф.Р.). Вообще, «заговору равных» уделено непропорционально мало места, — всего одна страничка, меньше, чем Вольтеру, чем Клопштоку и Виланду. Эту непропорциональность, встречающеюся в других главах, в дальнейших изданиях нужно будет устранить.
Классовая характеристика политики Конвента и робеспьеризма дана в книге совершенно правильно. Однако, в разрез с неоднократными подчеркиваниями двойственности в политике мелкобуржуазных колебаний, — в книге имеется и такая — случайная, но неверная формулировка: «Конвент, будучи представительным собранием широчайших слоев мелкой буржуазии, опирался на рабочие трудовые массы. В своей деятельности он противопоставлял бедных богатым, труд — капиталу» (стр. 161) Не вполне последователен и вывод в другом месте — «в классовом отношении опора мелкобуржуазной диктатуры была неустойчивой и чрезвычайно пестрой» (стр. 166), противоречащий другим указаниям автора о классовой базе Конвента. Гораздо правильнее было бы говорить не о неоднородности базы, а о «колебаниях», столь присущих мелкой буржуазии. Советским историкам, наблюдавшим колебания мелкой буржуазии, диапазон ее шатаний, следовало бы вообще подчеркнуть именно эти неизбежные колебания класса и его политиков, вместо мало производительного подведения этих сложных социальных явлений под различные «интеллигентские приказы».
Замечание, что с «весны 1794 г. мелкая буржуазия, одержав ряд побед над внешней и внутренней контр-революцией, снова вернулась к чисто-буржуазному законодательству» (стр. 155), непонятно именно в работе т. Фридлянда, столь убедительно подчеркивающего значение «вантозовских декретов». В описании партии Конвента речь идет (стр. 154) почему-то о трех резко враждебных политических группах; едва ли правильно выделять «Равнину» — как ясно очерченную фракцию с самостоятельной политической линией.
При анализе внешней политики революции тов. Фридлянд (см. также его предисловие к переводу Матьезовской «Как побеждала французская революция») отходит от пацифистских традиций Жореса, переносившего свою конкретную позицию в вопросах внешней политики на XVIII ст. и не считавшего, в силу этого, конфликт между феодальной Европой и буржуазной революционной Францией неизбежным. В противовес этому совершенно правильно в книге выдвигается утверждение о «неизбежности войны» — «задача революции сводилась теперь не к пассивной обороне, но к активному сопротивлению и наступлению на внешнюю контр-революцию». Позиция жирондистов и монтаньяров в вопросах внешней политики, ход войны, якобинская организация борьбы, международное значение В.Ф.Р. — изложены достаточно четко и ярко9.
Если автору удалась классовая характеристика В.Ф.Р. и бисмарковской Германии во всем их конкретном своеобразии, то характеристика бонапартизма (1-й и 2-й империи) страдает некоторым упрощением. В период первой империи «интересы крестьянства совпадали с интересами буржуазии, и их прочный союз был опорой грядущей империи» (190). «Главой союза» и явился Бонапарт. Социальную базу бонапартизма во второй империи тов. Фридлянд определяет, как «власть буржуазной аристократии» (стр. 448). Думаем, что такое определение не дает возможности отличить вторую империю хотя бы от июльской монархии. «Бонапартизм есть лавирование монархии, потерявшей патриархальную и феодальную опору, монархии, которая принуждена эквилибрировать, чтобы не упасть... Бонапартизм есть об’ективно неизбежная, прослеженная Марксом и Энгельсом на ряде фактов новейшей истории эволюция монархии во всякой буржуазной стране» (Ленин, т. XI/I, стр. 157). К сожалению, своеобразия этой переходной полосы тов. Фридлянд не вскрыл, а скорее затушевал. Так, в частности, определяя круг сторонников Наполеона на президентских выборах, он причисляет к ним — крестьян, изрядную часть ремесленников, часть рабочих, буржуа, коммерсантов и промышленников (341). Естественно напрашивается вопрос о том, чьим же кандидатом был Кавеньяк, поскольку кандидатом городской мелкой буржуазии и социалистов был Ледрю-Роллен. Едва ли правильно утверждение, что правительство Наполеона III «начало свою деятельность защитой интересов «всех классов».
Анализируя причины крушения первой империи, т. Фридлянд, между прочим, замечает, что причина поражения наполеоновских армий в России не в морозах, а в том, что «против наполеоновской стратегии... начали действовать силы, наполеоновскую стратегию породившие, т.-е. народное восстание» (стр. 214). Здесь, очевидно, имеются в виду общеевропейские сдвиги, но понята данная фраза может быть, как указание на русское крестьянское движение, вначале, как известно, бывшее отнюдь не враждебным французской армии.
Характеристика экономического развития Европы, как мы уже указывали, является очень ценной частью книги. Однако некоторые шереховатости в ней имеются. Неоднократно, подчеркивается быстрый темп развития капиталистической промышленности во Франции, особенно, начиная с 40-х гг., однако при описании 2-й империи — тов. Фридлянд приходит к выводу, что преобладает все-таки мелкое предприятие и что господствующими отраслями (по переписи 1866 г.) являются производство одежды (700 т. рабочих и 427 т. хозяев) и строительное дело (480 т. раб. и почти 342 т. хозяев). Но и из приведенной в книге таблицы ясно, что первенство должно быть отдано текстильной промышленности (825 т. рабочих и только 178 т. хозяев). По мнению же автора, «количество хозяев и рабочих в текстильном производстве свидетельствует о том, что мы имеем здесь дело еще с весьма мелким предприятием». Даже следуя осужденному Лениным методу средних цифр: получения среднего от деления числа рабочих на число хозяев, — более крупный тип текстильного предприятия очевиден, но вообще-то такая ссылка на общее количество хозяев и рабочих неправильна. Нужен был конкретный анализ процесса концентрации, который, вне всякого сомнения, показал бы, что в северо-восточном углу Франции в текстильной промышленности господствовало именно крупное предприятие. Характерно, что и в металлургии на 2291 хозяина — почти 50 т. рабочих, — концентрация здесь наглядно проявляется.
В сравнении промышленного уровня Германии и Франции в книге есть противоречие в цифрах и обобщениях: в лекц. 11 Германия в 1850 г. обгоняет Францию по своим торговым оборотам (2 млрд. 100 млн. марок, а Франция — только 1 млрд. 500 млн.), в лекц. 15-й Франция занимает второе место (1500), а Германия третье (1120 млн.)... Слишком односторонне выпячен, как основной фактор под’ема Европы в 50 гг., приток золота (350 и 402), — тов. Фридлянд сам же подчеркивает несколько ниже значение железнодорожного строительства, именно в конце 40—50 гг. развернувшегося впервые во всю ширь (стр. 406).
Неудачен термин «власть финансового капитала» по отношению к Франции 50 гг. (стр. 350).
При характеристике развития Англии в XIX в. тов. Фридлянд переоценивает значение реформы 1832 г., полагая, что уничтожение «хлебных законов»» было уже только небольшим эпизодом, обусловленным этой реформой (стр. 279). Неправильно считать «вигов» представителями «Новой Англии», т.-е. промышленной буржуазии. Маркс эпоху подлинного политического господства промышленной буржуазии не датировал избирательной реформой: «полное господство промышленного капитала признано английским купеческим капиталом и финансовой аристократией лишь со времени отмены хлебных пошлин» («К'ап.» т. III, (1/311).
Неудовлетворительной, нам кажется, характеристика социальной базы чартизма — «чартистское движение не опиралось на организованный рабочий класс, но было продуктом разрушения старых докапиталистических форм производства, разорения крестьянства, ремесменников и лишь первыми шагами формирования фабрично-заводского пролетариата. Оно зависело от роста безработицы (стр. 283). Обычное определение чартизма, как «первого революционно-классового движения современного пролетариата», гораздо точнее и правильнее. Не следовало Стеффенса рассматривать как идеолога, руководителя значительной части чартистов-рабочих. Стеффенс — несомненно случайная фигура в движении и считать на основе его взглядов, что «рабочие, идущие за Стеффенсом... ведут борьбу во имя престола, «алтаря и отечества» (стр. 282) было бы слишком поспешно. Борьба течений среди чартистов изложена правильно, выделено пролетарское крыло, руководимое Харнеем и Джонсом (стр. 283, 288, 528, — любопытно, что указанный «рецензент», М. Князев, ухитряется заявить, что в книге «ни слова нет о группе Харнея!»), но изложение слишком сжато, и эта глава потребует расширения.
Истории Германии уделено пять лекций, — из них две — Германии эпохи национального об’единения. При совершенно правильной характеристике движущих сил крестьянской реформы несколько непонятны первые фразы параграфа об аграрном законодательстве: «в XVIII в. правительство выступает "на защиту" крестьян и разрабатывает ряд проектов аграрной реформы. Решающую роль при этом играют заинтересованность государства (к. н.) в сохранении массы налогоплательщиков, необходимой воинской силы и, наконец, требования хозяйственного развития: рост городов и успехи промышленной деятельности (стр. 357). Роль хлебного экспорта для развития восточно-прусского поместья — подчеркнута т. Фридляндом только для ХIХ в. Между тем, в значительной мере на дрожжах экспорта, происходило «вторичное закрепощение», складывалось прусское барщинное поместье еще в XVII и уже подавно в XVIII веке. В XIX в. для этого поместья выгоден был уже переход от барщинного к вольно-наемному труду (хотя остатки крепостнических порядков, в частности «Gesindeordnung», о которых писал Ленин, долго еще оставались живучими), — этот процесс тов. Фридляндом обрисован не достаточно выпукло. Роль юнкера для всего социально-политического развития Германии показана прекрасно, но обрисована она как раз в более поздних лекциях, а в лекции о 48-м г., при анализе причин неудачи, выявлена лишь слабость революционных элементов, но сила сопротивления реакционных классов подчеркнута и об’яснена недостаточно.
Слушателей наших комвузов при изучении истории Запада очень интересует конкретное знакомство с указанным Лениным «прусским» и «американским» путем развития. Тов. Фридлянду — при дальнейшей переработке книги — следовало бы при анализе путей развития капитализма в сельском хозяйстве Пруссии сопоставить его как с Америкой, так и с Россией.
Последние четыре лекции посвящены истории I-го Интернационала и Парижской Коммуне. Тов. Фридлянд совершенно прав, рассматривая эти темы неоторванно; в наших учебных планах первоначальный полный разрыв этих тем — изучение распада Интернационала до знакомства с историей Коммуны — сейчас уже в ряде случаев уничтожается. Изложение истории Интернационала сделано удачно и полностью использует новейшие изыскания тов. Рязанова. Несколько противоречиво лишь определена социальная природа бакунизма — «Бакунин верит в осуществление своих идеалов путем организации люмпен-пролетарской черни... эти люмпен-пролетарские массы и будут носителями грядущей революции» (стр. 558—9). Само по себе это верно, но отнюдь не здесь главное в определении социальной природы бакунизма. Несколько ниже подробно и правильно изложено значение, уделенное бакунистами крестьянству. Было бы, несомненно, вернее, если бы автор полностью исходил из определения сущности бакунизма, как идеологии, созревшей именно в крестьянских странах, на почве распада старых социальных отношений, разложение деревни под влиянием проникающего капитализма. Люмпен-пролетарская масса (городская или деревенская?) едва ли может считаться основной опорой бакунизма и во всяком случае не может об’яснить социальной подпочвы бакунистского движения.
Как учебному пособию, книге т. Фридлянда не хватает карт и библиографии. Эти недочеты автор может устранить при выходе в свет второй части книги. Мало преимуществ, на наш взгляд, имеет и лекционная форма изложения, от нее, в следующих изданиях, нужно будет отказаться. Нельзя не отметить небрежности издательства в отношении корректуры — опечаток чрезвычайно много: Бильо-Варенн превращен в Пимо-Варени (стр 172), «якобинцы не шли (вместо: были), сторонниками планового хозяйства» (161), «ашафот» и т. д. Следовало также повсеместно для иностранных денежных единиц, мер, веса и т. д. дать соответствующие раз’яснения.
При все неизбежных в такой большой работе недочетах и спорных формулировках книга тов. Фридлянда целиком отвечает поставленной перед ней ГУС’ом задаче — служить пособием для высшей школы. Наряду с книгой тов. Лукина, новая работа тов. Фридлянда даст возможность при изучении истории, как в университетах, так и в высших звеньях нашего коммунистического просвещения, опереться полностью на выдержанные марксистские учебники.
Разумеется наши замечания могли быть только беглыми и предварительными. В процессе применения нового учебного пособия критическое обсуждение, выявление всех его достоинств и недостатков будет совершенно необходимо, — разумеется, не по типу упомянутой нами рецензии М. Князева, основанной почти исключительно на передержках.
Примеры некоторых из них мы уже привели, — исчерпать их трудно, так как почти каждая строка представляет искажение текста книги. «Диктатура якобинцев везде датирована "1792—95 гг." что явно ошибочно» упрекает Князев, ссылаясь на стр. 143, на которой, понятно, сказано совершенно обратное: «второй период революции — эпоха господства буржуазии (со 2 июня 1793 г. до 9 термидора — 27 июля 1794 года)». — «Франко-Прусская война со стороны Франции была войной династической» — рецензент спешит исправить эту ошибку. В рецензируемой же книге приведено совершенно противоположное об’яснение: «виновником войны во Франции отнюдь не являлась династия. Ответственность за войну несут широкие круги французской буржуазии» (стр. 571), вслед за чем подробно изложена позиция буржуазных групп, во главе с Оливье добивавшихся войны.
— «Кроме сервов, живших преимущественно на монастырских землях, подавляющая масса крестьянства не была закрепощена и никакой речи быть не может "об эксплоатации рабочей силы крепостного крестьянства феодалами". Нечего уже говорить об укреплении крепостного состояния крестьян, раз не было, как правила, этого крепостничества», — таково одно из основных обвинений М. Князева. Трудно понять, как можно пред’явить его автору, у которого сказано «основная масса крестьянства была лично свободна, но была все же группа крестьян, которая остановилась на положении крепостных. Это — сервы. Большинство сервов — их было не больше 200 тыс., — жило на монастырских землях» (стр. 72).
При таких приемах нет уж ничего удивительного, если М. Князев, найдя в «тезисах и планах», не Фридляндом написанных, изложение синдикалистских взглядов о том, что «синдикат выше партии», приписывает и эту фразу Фридлянду и невозмутимо умозаключает: «Здорово сказано! Сколько недоумения вызывает такая формулировка у читателя».
Мы нисколько не сомневаемся, что редакция «Большевика», введенная в заблуждение явно недобросовестным рецензентом, даст еще место серьезному разбору книги т. Фридлянда.
В. Далин
1 С. Платонов. Что такое «циркульзем»? М. Фармаковский. Три жалованных кубка из «старинного семейного серебра» Шереметевых. В. Лесючевский. Походная церковь-палатка фельдмаршала Б. П. Шереметева. Н. Лансере. Фонтанный дом. В. Станюкович. К вопросу о картинных галлереях русских вельмож XVIII века. М. Приселков. Гардероб вельможи конца XVIII нач. XIX в. в. Ю. Олив. Крепостной серебряных дел мастер Федот Ильин, Е. Котова. Секреты в мебели и проч.
(стр. 225.)
2 См., напр., у Кириллова («Цветущее состояние Всероссийск. Госуд.» и т. д. М. 1831) известия о железных заводах (по данным 1727 г.) — в Муромск. уезде — «Действит. Стат. Советн. кн. Алексея Черкасского, человека Петра Александрова» (кн. I, с. 115); в Ржеве — «Осташковской слободы Иосифова монастыря крестьянина Игнатья Уткина» (ib., 79) и пр.
(стр. 225.)
3 «Вероятно, — справедливо замечает А. А. Степанов, — не исключение в быту своего времени и.... факт записи крестьянской фабрики на имя помещика. Кто знает, сколько, быть может, фабрик, владельцев которых исследователь, доверяя официальным показаниям, готов считать дворянами, принадлежало их крепостным?» (с. 227).
(стр. 226.)
4 См., напр., «Архив села Вощажникова», в. I., М. 1901, и др. издании Шереметевых.
(стр. 226.)
5 Кроме того, И.Б.О.Г.Р.М. выпустил и др. издания и серию популярных дешевых (10—40 к.) брошюр, отчасти на темы статей «Записок».
(стр. 227.)
6 В № 11 «Большевика» М. Князев в рецензии, основанной, повидимому, на полном игнорировании того, что действительно написано в книге Фридляндом, обвиняет в том, что «авангардом третьего сословия, вождем революции автор считает деловую торгово-промышленную буржуазию. О крестьянстве, как движущей силе революции, автор ни слова не говорит». Приведенные нами выдержки показывают, какими средствами достигает М. Князев своей легкой победы. Прием этот повторяется на протяжении всей рецензии: Фридлянд оказывается, например, повинным в том, что считает сословное деление совпадающим с классовым. «Если это верно для привилегированных сословий, то принадлежность к третьему сословию (буржуа, крестьянин, рабочий) не совпадает с классовым положением», — поучает М. Князев. Но оказывается, что именно это и сказано у Фридлянда: «третье сословие — это одно сословие. Но сюда входят члены разных классов; во-первых, буржуазии во всех ее подразделениях, затем крестьянство и рабочий класс. Различные классовые группировки об’единены одной юридической оболочкой «третьего сословия» (стр. 69).
(стр. 238.)
7 Упомянутый нами М. Князев полагает, что «если во французской деревне уже созданы были условия для развития капиталистической промышленности», как думает тов. Фридлянд, то «тeм самым исчезает одна из основных причин Вел. Франц. Революции». Подобного рода рецензентам до выступления в печати следовало бы хоть коротко ознакомиться с вопросом о противоречии между производительными силами и общественными отношениями. Невежеству М. Князева прямо пропорционален только его апломб: на вид Фридлянду ставится, что тот считает «Коммустический Манифест» первой научной попыткой обоснования коммунизма и пролетарской революции. Ну, а кто же, кроме М. Князева, давал другое определение роли «Коммунистического Манифеста»?
(стр. 239.)
8 Кстати, М. Князев упрекает Фридлянда в том, что тот не видит расслоения крестьянства, тогда как в книге совершенно отчетливо формулировано — «французское крестьянство до революции чрезвычайно неоднородно. Процесс расслоения зашел далеко» (стр. 61). На основе столь «внимательного» чтения понятен другой упрек: «половничество не есть вид собственности, как думает автор». У Фридлянда сказано, разумеется, совершенно иное, — «колоссальная нужда в земле заставляла крестьян брать землю у собственника и пользоваться ею, отдавая ему треть, а иногда и половину урожая. Это так называемая система половничества» (стр. 63). На что рассчитывал М. Князев, прибегая к подобным передержкам, — трудно сказать.
(стр. 239.)
9 Верный своему методу «чтения», М. Князев полагает, что по Фридлянду жирондисты — только оборонцы, тогда как в действительности «жирондисты сделали все возможное, чтобы ускорить ее начало». Однако именно это и сказано у Фридлянда — «правильно понятые классовые интересы буржуазии заставили жирондистов начать шумную агитацию за войну, способствовать ее возникновению, чтобы задержать революцию... Наступательная политика диктовалась необходимостью» (стр. 150). О международной роли В.Ф.Р. Фридлянд, между прочим, говорит — «В.Ф.Р. развернулась на континенте в обстановке еще неуничтоженного феодального порядка... Вот почему на долю Великой Революции выпало пройтись железной рукой по Германии и вымести значительную часть феодального мусора» (стр. 116). По мнению же Князева, — «в рецензируемой книге вопрос о международном значении французской революции обойден»... Но сейчас же вслед за этим Фридлянд обвинен в том, что он утверждает, будто В.Ф.Р. ликвидировала пережитки феодализма во всей Европе». Уличать в подобных проделках попросту неприятное занятие.
(стр. 240.)