"Природа", №04-06, 1921 год, стр. 48-63

Органик-классик.

Памяти Адольфа фон-Байера. † 20 авг. 1917 г.

Проф. В. В. Шарвина.


Я ставил мои опыты не
затем, чтобы убедиться к
собственной правоте, a зa-
тем, чтобы посмотреть, как
действуют вещества.

Ад. Байер.

В серый вечер 10 августа 1897 года профессора и студенты Гейдельбергского университета хоронили безвременно погибшего знаменитого химика Виктора Мейера. Под печально-торжественные звуки Бетховенского погребального марша, с распущенными знаменами студенческих корпораций, пришли они из города на поэтическое Гайсбергское кладбище и плотным кольцом окружили здесь свеже вырытую могилу. Небольшой кучкой стояли среди них и русские ученики почившего. И вот, когда черный гроб повис уже над могилой, к ней подошел высокий плотный старик с окладистой седой бородой, необыкновенно свежим розовым цветом лица и ясными голубыми глазами и, уронив традиционный жесткий венок, громким голосом отчеканил краткую фразу: "Адольф Байер посвящает этот венок своему лучшему другу". Здесь в первый раз нам прпшлось увидать знаменитого органика-классика, который на языке немецких ученых давно уже слыл как "Altmeister der chemieschen Forschung". Байер был не только другом Виктора Мейера, но и его учителем и даже академическим крестным отцом. Он пережил своего молодого друга на целых двадцать лет и умер совсем недавно (20 авг. 1917 г.) глубоким 82-х-летним стариком. В течение семидесяти лет Байер интересовался химией и шестьдесят лет самостоятельно работал для этой благородной науки. Он пережил целый исторический период интенсивного научного творчества, в котором сам принимал крупное участие.

Все силы Адольфа Байера были отданы органической химии. Сам Байер считал себя, кажется, самоучкой в этой области, ибо и первые свои работы он сделал самостоятельно. Однако, если указывать его учителей, то прежде всего следует назвать имя Августа Кекюлэ, хотя он и был всего на шесть лет старше Байера.

"Молодые химики — говорит Байер: — "с трудом могут составить себе по литературным данным сколько-нибудь верное представление о том влиянии, которое имел на своих современников молодой Кекюлэ... ¹) Увлеченный логической связностью нового учения, названного впоследствии структурной химией, — Кекюлэ воодушевлял своих слушателей, возводя перед ними здание теоретической химии, в котором мы живем еще и теперь. Пусть фундаментальная мысль об истолковании типов при помощи атомных валентностей принадлежит Вильямсону, а Купер одновременно указал на четырехвалентность углерода, за Кекюлэ все же остается большая слава: он создал единую систему органической химии и поведал о ней миру с воодушевлением пророка". Байер воспринял эту систему двадцатилетним студентом. Неудивительно, что она показалась ему законченнее, чем была. Проверять справедливость взглядов своего учителя у него не было охоты. Напротив, его потянуло к работе в отдаленных областях, по примеру старых эмпириков, но только с новым оружием в руках. "Таким образом я сделался тем, чем остался еще и до сих пор, говорил уже 70-ти летний Байер.

Байер принадлежал к счастливой и редкой у нас породе людей, которые сразу, рано и верно чувствуют свое настоящее призвание независимо от окружающей их среды. Он родился в доме полном литературных и художественных традиций. Дед его Хитуш был центром тогдашнего литературного Берлина и собирал у себя кружок писателей и поэтов, среди которых бывали Шамиссо, неистовый романтик, Эрнст Теодор Гофман — одновременно юрист, музыкант, поэт и критик, Захарий Вернер и др. Впоследствии в тех же стенах, но уже у дяди Байера, историка искусств Куглера, сходились деятели другого литературного периода Гейбель, Павел Гете, Фонтане. В салоне дяди бывал и юный Байер, но душа его не раскрывалась навстречу искусству и поэзии. Мальчик был застенчив и с малых лет его уже влекло к природе. Он очень любил сопровождать своего отца в его регулярных поездках по службе (отец Байера был капитаном генерального штаба), и, пока тот занимался своими геодезическими съемками, мальчик охотно оставался наедине с природой, рассматривал, слушал, собирал маленькие коллекции, а, вернувшись домой, "экспериментировал" со всем, что попадалось под руку, вплоть до масляных ламп и казенных щипцов. Родители, как известно, не склонны вообще поощрять подобных "экспериментов" и сначала пробовали лечить неумеренное рвение экспериментатора жезлом, а затем решили направить деятельность мальчика в более сознательное русло, подарив ему популярную уже тогда "школу химии" Штёкгарта. Тотчас же на карманные деньги устраивается крошечная лаборатория и постепенно проделываются все описанные у Штёкгарта опыты. Они демонстрируются затем перед другом-приятелем, который в воздаяние за удовольствие обязывается мыть пробирки и стаканы экспериментатора. В этом периоде (Байеру было 9—10 лет) сделано даже маленькое открытие: получена в кристаллах двойная соль углекислой меди и углекислого натрия, описанная только 4 года спустя. Затем наступает черед органической химии: проделываются опыты по руководству Вёлера, и Байер отмечает, что мочевая кислота и индиго тогда уже начали его интересовать. Окончание гимназии совпало с увлечением ботаникой, которое закончилось шестимесячным путешествием пешком, в компании с приятелем, из Триэста через Далмацию, Черногорию и Восточнее Альпы с целью собирания растений. Затем наступают первые семестры университетской жизни в Берлине, появляется интерес к математике, возбужденный, видимо, талантливым лектором Диришлэ; затем идет отбывание воинской повинности в течение года и снова возвращенке в университет. Теперь юношу интересует уже только химия, за математическими книгами он засыпает. "Я понял тогда", — говорит Байер: — "что химия является моим настоящим призванием, и, недолго думая, поехал в Гейдельберг к Бунзену, лаборатория которого славилась тогда на всю Германию". Как это все естественно, покойно и просто!.. Ни мучительных исканий и сомнений, ни бесплодной траты энергии на колебания... В 21 год человек уже определенно знает, чего он хочет, и во всю свою долгую жизнь будет хотеть того, чего желал в 21 год. В лаборатории Бунзена Байер находит большое химическое общество и среди старших практикантов Роско, Лотара Мейера, Пебаля, Либена и из русских — Шишкова и Бейльштейна. Вскоре через Пебаля Байер получает и работу но своему вкусу, а именно: исследовать, одинаковый ли по свойствам хлористый метил получается из разных исходных материалов. Дело в том, что метан СН₄, который мы представляем себе как атом углерода с четырьмя одинаковыми валентностями, насыщенными водородом, именовался в то время водородистым метилом и изображался по теории типов СH₃·H. Таким образом один из четырех водородов в метане был как будто на ином положении, чем три другие, вследствие чего и можно было ожидать, что от замены этого особого водорода хлором получится другое вещество, чем при замещении тем же элементом водородов метильной группы. Были даже и опыты Пьерра, как-будто подтверждавшие существование двух разных хлористых метилов. Байер с охотой принялся за эту работу и добыл хлористый метил тремя различными способами: из древесного спирта, из какодилловой кислоты и прямым хлорированием метана. В первых двух случаях удалось установить полную идентичность продуктов, последний же метод дал как будто нечто иное. Объяснялось это однако, как указал впоследствии Бертло, примесями, с устранением которых исчезала и всякая разница в свойствах этого последнего продукта с полученными другими способами.

Импульс ко второй работе был дан нашим русским химиком Л. Н. Шишковым и в довольно оригинальной форме. Не зная, что делать с оставшейся в его руках от предшествующей работы какодилловой кислотой, Байер посоветовался об этом с Шишковым. "Теперь очень модно все обрабатывать пятихлористым фосфором", отвечал тот. Байер беспрекословно последовал моде, но постепенно сделал из этой работы целую диссертацию. Работа велась однако уже не в Бунзеновом большом институте, а в маленькой частной лаборатории Кекюлэ, который был, повидимому, не в особенном фаворе у своего патрона. Байер делает по этому поводу следующее любопытное замечание: "Бунзен, потеряв всякий интерес к органической химии, не интересовался, конечно, и моими работами над какодилловой кислотой. Таким образом вышло, что современная органическая химия, возникшая в Англии и Франции и ввезенная к нам оттуда Кекюлэ, как в свое время химия Гей Люссака была ввезена Либихом, осталась в нашем отечестве без приюта и покровительства. Бунзен спокойно отпустил Кекюлэ, когда через полтора года Стас пригласил его в Гент".

Частная лаборатория Кекюлэ была очень скромна и занимала комнатку в одно окно. Тяги вовсе не было, а для работ с вредными газами служила соседняя кухня, труба которой тянула однако часто очень плохо. В результате, придя однажды в лабораторию, Кекюлэ нашел своего юного практиканта в бессознательном состоянии и с сильно опухшим лицом. Оказалось, что Байер открыл хлористый монометилмышьяк и сильно вдохнул его, не подозревая об ужасных свойствах этого вещества.

Защищать диссертацию, написанную по латыни и озаглавленную "De arsenici cum methylo conjunctionibus" Байер поехал в Берлин. Работа была принята здесь однако весьма сухо, как нечто довольно посредственное. Дело в том, что тогдашние берлинские профессора химики Митчерлих и Розе и физик Магнус были совершенно чужды новой органической химии и, по мнению Байера, высказанному, конечно, впоследствии, просто не понимали его работы и не знали, что делать с ним самим. Экзамен прошел без особого блеска, после чего молодой доктор тотчас-же уехал в Гент к своему учителю Кекюлэ. Через год, т.-е. в 60-м году Байер возвращается однако на родину и вступает в число приват-доцентов берлинского университета, посвящая свою вступительную лекцию мочевой кислоте. Действовать здесь Байер однако не может, так как в то время берлинский университет совсем не имеет еще химической лаборатории, а завести свою у молодого доцента не хватает средств. На выручку является предложение, занять вновь учреждаемую кафедру органической химии в ремесленном институте, преобразованном впоследствии в высшую техническую школу. Условия и по тому времени далеко не блестящи: 1800 марок годового жалования и уплата за три месяца вперед в случае внезапной отставки ²).

Однако было нечто заманчивое: в распоряжение молодого профессора предоставлялась новая благоустроенная лаборатория, в которой Байер проработал затем 12 лет. В университете дела молодого приват-доцента шли однако не блестяще. Попробовал было он объвитъ курс лекций по неорганической химии; занял аудиторию, пригласил ассистента, потратился на кое какие приборы и принадлежности, но, увы! "часы пробили половину, и никто не пришел". За этой неудачей последовала другая. В 1865-м году декан марбургского университета запросил Байера, согласен-ли он занять освободившуюся кафедру Кольбе. Согласие было дано немедленно. Однако на другой-же день пришла депеша с извещением, что курфюст сам распорядился кафедрой и, помимо министра и факультета, назначил в Марбург старшего ассистента Бунзена Кариуса. Банера-же в следующем году, благодаря рекомендации А. Б. Гофмана, представили в экстраординарные профессора берлинского университета, однако... без жалования.

Так прошли первые десять лет службы Байера в Берлине. Б лаборатории ремесленного института постепенно развилась кипучая деятельность. Экспериментальные исследования велись беспрерывно и за 10 лет дали материал для полусотни статей, напечатанных частью в сотрудничестве с учениками и ассистентами. Разрабатывались группы мочевой кислоты, индиго, непредельных кислот, начато было изучение реакций конденсации и пр. В это-же время был открыт сделавшийся впоследствии знаменитым метод восстановления органических соединении перегонкой с цинковой пылью. Байер получил при помощи этого метода основное вещество группы индиго — индол. Вскоре затем в лаборатории Байера ассистент его Гребе и один из практикантов Либерман воспользовались тем же методом для решения не менее важного вопроса: какой углеводород лежит в основе ализарина, исстари знаменитой краски, содержащейся в корнях растения марены. Ответ получился скорый и точный: углеводород этот — антрацен. Для Гребе стало ясно тогда, что сам ализарин есть диоксиантрахинон, чем намечался уже и путь синтеза краски из антрацена. Синтез был осуществлен Гребе и Либерманом в лаборатории Байера с поразительной быстротою и столь же быстро при участии Каро и Перхина нашел затем себе доступ на фабрику. Этой работой была вписана первая и блестящая страница в славную историю синтетическо-химичеcкой промышленности.

Неудивительно, что, в результате такой интересной деятельности Байеровой лаборатории, имя Байера начало приобретать популярность в стране. И вот в 1870-м году его зовут в Кёнигсберг. Байер отклоняет предложение, но, опираясь на десятилетнюю деятельность в ремесленном институте, — пробует укрепить свое положение в Берлине и ходатайствует о маленькой прибавке к своему скудному жалованью. В ответ получается резкий отказ. А к этому времени Байер, кроме юной славы, имел уже молодую жену и маленькую дочурку... Приходилось подрабатывать и браться за разные другие должности. Однако по этому скользкому пути Байер не пошел: его слишком определенно влекло к исследованию. И вот, когда надежды устроиться в Берлине профессором химии на медицинском факультете еще раз не оправдались, Байер с радостью принимает приглашение в только что завоеванный Страсбург и немедленно покидает свою родину.

Подлинно — нет пророка в своем отечестве.

В течение трех последних лет в берлинской лаборатории Байера работал и знаменитый впоследствии органик Виктор Майер.

Приехав в Страсбург, Байер нашел побежденный и частью разоренный город, мрачное и враждебное к победителям население и опустелый университет.

Лаборатория была однако удобна и просторна, и скоро в ней закпиела деятельная научная жизнь. С новой энергией принялись за изучение разнообразных случаев конденсации, причем между прочим были исследованы и фталеины, открытие которых частью обязано случаю. Б первый раз Байер применил фталевый ангидрид, как водоотнимающее средство, и нагрев с нам пирогаллол получил галлеин, затем уже сознательно сам фталевый ангидрид был сконденсирован с резорцином и фенолом, и таким образом добыты флюоресцеин и фенолфталеин. Новый интересный класс органических красок был открыт и скоро сделался при участии того-же Генриха Каро предметом технической разработки; в 1874-м году появился уже эозин. В числе первых учеников Байера в Страсбурге были и оба Фишера Эмиль и Отто.

Будущий Нобелев лауреат Эмиль Фишер студентом работал как раз над фталеинами, а, оставшись затем у Байера ассистентом, открыл фенилгидразин. Конденсация фталевого ангидрида с фенолами при иных условиях привела затем Байера к новому синтезу антрахиноновых производных и ализарина. Много работ в Страсбургской лаборатории было также посвящено открытым тем временем нитрозосоединениям, которые привели Байера опять в область красок.

В Страсбурге Байер прожил однако недолго, всего три года. Затем его позвали в Мюнхен на опустевшую кафедру Либиха. Приглашение в Мюнхен являлось, конечно, весьма почетным, но к удивлению в Мюнхене в это время, т.-е. в 1875 году не было еще лаборатории. Причина столь странного явления была такова. Либих, как известно, был инициатором широко поставленного лабораторного преподавания в Германии. Свою знаменитую Гиненскую лабораторию, куда к нему стекались ученики с разных концов Европы, Либих открыл уже в 1825-м году и проработал там 57 семестров. Как страстная натура, Либих внес столько натиска и горячности в новое дело, что в результате оно совершенно его исчерпало. Та "hysteria chemicorum", которую в нем его приятели подмечали и раньше, обострилась настолько, что любимое дело стало тягостным и мучительным, Либих не мог больше слышать о лаборатории. В 52 году Либиха позвали в Мюнхен. Он принял предложение, по поставил условием освобождение его от всяких лабораторных занятий со студентами. Университет пошел навстречу желанию Либиха, и в течение 29-и лет затем Мюнхен был лишен лабораторно-химического преподавания. До призвания Банера в 1875-м году никому из власть имущих не приходило в голову, что странно и не современно оставлять такой научный центр, как Мюнхен, без лаборатории и что благоприятно разрешить эту задачу можно было и не взваливая на плечи Либиха сделавшееся ему неподсильным бремя.

Во всяком случае, переселившись в Мюнхен, Байер не нашел здесь ни химической лаборатории, ни ассистентов, ни студентов-химиков. Из профессоров-химиков был тоже только один заместитель Либиха и впоследствии его биограф, Фольгард. Байер был однако доволен: предстояло создавать все заново, что часто гораздо легче и всегда приятнее, чем поправлять и приноравливать старое. Вскоре в Мюнхене был освящен новый химический институт, который оказался уже последним новосельем для Байера, так как здесь ему было суждено проработать всю остальную жизнь вплоть до смерти.

В новом институте работа пошла с прежней энергией. Снова началось изучение реакции конденсации, разработка группы фталеинов и индиго. Много исследований было посвящено гидроароматическим соединениям и структуре бензола.

Главные результаты последних работ составили затем содержание речи Байера "О строении бензола", произнесенной на юбилее его учителя Кекюлэ. За мюнхенский период было напечатано более 200 экспериментальных работ, 25 из них посвящены классу терпенов и выполнены совместно с В. Виллигером.

Наиболее громкую славу создали Байеру его превосходные исследования в области индиго. Этой древней краской Байер заинтересовался еще ребенком, по крайней мере сам он рассказывает, как 13-тилетним мальчиком на дареные деньги купил себе кусок индиго, дивился его свойствам и в первый раз добыл из него по рецепту, взятому из руководства Вёлера, изатин, которым так много занимался впоследствии.

Работы над индиго начались с 65-го года и велись, с одним только, правда, довольно длинным перерывом, в течение 20-ти лет. В результате этих многолетних трудов Байер мог определенно заявить, что "место каждого атома в молекуле индиго установлено экспериментальным путем". В 1880-м году Байер осуществил и синтез индиго из ортониктро-коричной кислоты. В том же году был взят и первый патент на искусственное получение этой старинной естественной краски.

Своими работами в области индиго, фталеинов, антрахиноловых и нитрозо-производных Байер оказал ценные услуги химической промышленности. Мне не известно, в какой мере услуги эти были вознаграждены, и мог ли бы Байер повторить фразу своего учителя Кекюлэ: "К промышленности я всегда имел большой интерес, но от нее, право, не получал никаких интересов". Вернее, с Байером было иначе, чему, конечно, можно только радоваться, как всякому шагу в сторону социальной справедливости, в том числе и более верной материальной оценки истинно творческой работы, которую современники всегда были более склонны вознаграждать щедро разливаемыми юбилейными речами и загробными панегириками. Во всяком случае непосредственно практическими целями Байер в своих работах не руководился, от техники он был далек, как по среде, из которой вышел, так и по образованию, которое получил. С техникой Байера сближали только его сотрудники, такие, как Каро, Гребе, Либерман. Для Байера выше всего стояли интересы науки, и он с одинаковым вниманием и глубиною изучал индиго и строение бензола, фталеины и определение химического места в терпенах, нитрозосоединение и основные свойства кислорода. Как истинный ученый, Байер верил, что в науке никакое здоровое семя не пропадает и рано или поздно находит для себя добрую почву. Современная техника во всяком случае оценила заслуги Байера и давно уже причислила его к славнейшим создателям красочного производства. Впоследствии к старинному званию "доктор философии", заработанному некогда юным Байером, присоединили еще honoris causa новый, только что изготовленный титул "доктор инженер", воспринятый уже старым ученым. И не титул здесь венчал человека, а человек должен был освятить титул.

Как тип ученого, Байер является настоящим классиком. Он работает всегда, при всяких условиях, непрерывно и продуктивно. Исследования его обычно весьма продолжительны, легализированы и тянутся целыми десятилетиями.

Каждую тему он разрабатывает вглубь и вширь с упорством, выдержкой и любовью. В нем нет торопливости, нет постоянной смены периодов бурного натиска и упадка. Счастье и случаи почти не играют роли в его открытиях. Взявшись за тему, он не отстает от нее, пока не получит ответа. Он не разбрасывается и естественно переходит от одного вопроса к другому. У Байера совсем нет горячности и полемического задора. Даже у молодого Байера, хватает выдержки после четырехлетней работы над индиго отложить в сторону эту любимую тему на целые восемь лет потому только, что Кекюлэ опубликовал тогда сообщение о начатых им опытах синтеза изатина. Когда за восемь лет Кекюлэ не удалось разрешить поставленной задачи, Байер снова возвращается к прерванной работе.

Быстро осуществляет синтез изатина и самой краски и занимается затем темой об индиго, не прекращая, однако, других исследований лет 8, публикуя за это время не менее двадцати экспериментальных работ, касающихся индиго. Обладая, очевидно, прекрасным здоровьем, Байер не нуждается в длительном и полном отдыхе. Если его утомило одно, он тотчас-же принимается за другое. Так, в 1885 году после долгих работ над индиго Байер вдруг почувствовал отвращение к этой теме. Тогда он тотчас-же переходит к совсем новому вопросу. Склонность атомов углерода к образованию более или менее длинных цепей в органических соединениях несомненна, — но обладают ли этой способностью и свободные углеродные атомы?.. Нельзя ли построить длинные цепи из ацетиленовых двойных звеньев, содержащие только на концах своих по атому водорода или другого элемента и будут ли такие цепи — С ≡ С — С ≡ С — С ≡ С — по свойствам подобны другим органическим соединениям.

Нельзя ли, затем, замкнуть эти цепи в чисто-углеродные кольца? Эти образования будут, конечно, менее сложны, чем, напр., в алмазе, и позволительно ожидать, что эти новые формы углерода представятся нам прозрачными, летучими, как камфора, и сильно взрывчатыми. До взрывчатых алмазов Байер не дошел, но первую часть задачи, синтез полиацетиленовых соединений, разрешил и, кроме того, был приведен этой работой к формулировке известной "теории напряжения", объясняющей большую склонность углеродных цепей к образованию пяти- и шести-звенных колец.

Как экспериментатор, Байер принадлежал к числу тех химиков, любимыми аппаратами которых являются пробирка и часовое стекло. Байер делал тысячи опытов всегда с простыми приборами и в малых размерах, притом ставил он их, как говорил, не затем, чтобы убедиться в своей правоте, а затем, чтобы посмотреть, как вещестьа реагируют друг на друга. И в малом масштабе он умел видеть много. Не даром он с удивлением возражал какому-то коллеге: "Как ваши опыты дают отрицательные результаты!.. Признаюсь, я никогда не сделал еще опыта с отрицательными результатами".

Та-же характерная черта простоты уравновешенности и спокойствия сказывается и в изложении Байера, в его статьях, письмах, речах. В лекциях своих Байер желал подражать манере своего учителя профессора математики Диришлэ, про которого говорит следующее: "никаких реторических оборотов, никакого напряжения тела или духа, и все-таки он увлекал своих слушателей, которые внимали его словам почти с благоговением. Достигал он этого тем, что будил мысль в своем слушателе и давал ему время з течение лекции додумать эту мысль до конца. Так, я объяснял успех Диришлэ и старался впоследствии по мере сил ему подражать". Как педагог, Байер всего выше ставил научное развитие студентов и больше всего боялся перегружения их памяти чисто-описательным материалом.

Эта боязнь заставила его между прочим выступить рядом с Вильгельмом Оствальдом горячим противником введения государственных экзаменов для химиков как университетских, так и кончивших технические школы. Вообще же по экзаменам мюнхенская лаборатория Байера считалась строгой, ибо там был в обычае так называемый "Doctorandum", т. е. экзамен подобный докторскому, но производимый перед началом работы для диссертации.

Надо-ли добавлять еще, что про яркой талантливости Байера, его продуктивности и необычайном трудолюбии он в течение своей долгой жизни имел длинный ряд учеников, которым непосредственным общением в совместной работе открыл "новые тайны, глубокие пленительные тайны" самостоятельного исследования? Байер создал большую школу, в которой много найдется очень громких имен. Из русских у Байера работали между прочими профессора Любавин, Гимелиан и Ипатьев.

В какой же общий вывод складываются впечатления от этих немногих эпизодов из биографии Байера в связи с основными чертами его физиономии, как ученого и профессора?

За последние годы очень много говорилось о немецкой организациы, в особенности об организации научной, технической и химической. В организации видели причину всей немецкой стойкости, объяснение всех немецких успехов. Может быть, оно и так, но во всяком случае можно сказать, что вся эта организованность весьма недавнего происхождения. В самом деле, на протяжении одного, только правда, довольно длинного жизненного пути нашего старшего современника мы встречаем факты, для многих, вероятно, весьма неожиданные. Нe удивительно ли, что всего 60 лет тому назад город Берлин совсем не имеет еще химической лаборатории, а Берлинский университет обходится без нее и на пять лет позже? Еще страннее, что Мюнхен, эти "немецкие Афины", не чувствует потребности в лаборатории даже в 1875 году. В лабораторию Кенигсберга Байер не решается поехать, как в опасную для здоровья, а в Гейдельберге, где давно уже имелся прекрасный химический институт, в нем не находится места для таких ученых, как Кекюлэ и Эрлекмейер, принужденных искать приюта в каких-то кухнях и сараях. Эти факты уже достаточно красноречиво характеризуют незавидное положение тогдашних экстраординарных профессоров да и самой их науки, столь много обещавшей органической химии, которая, по словам Байера, была тогда в Германии "без приюта и покровительства". Хорошо гармонирует с этим и вознаграждение профессора Берлинского ремесленного института в 1800 марок, которое упорно не хотят увеличить далее и после десятилетней службы, сознательно толкая тем зарекомендовавшего уже себя ученого по призванию на скользкий путь распыляющего силы совместительства. Интересно и вмешательство властной руки в академическую жизнь. В новом ремесленном институте профессора назначаются по протекции, при чем одолевает протекция кронпринца, и совсем было ужо назначенный Штальшмидт уступает дорогу Байеру. В Берлинском университете благожелательный министр хлопочет об учреждении самостоятельной химической кафедры на медицинском факультете, и Байер едва не попадает на эту кафедру вопреки желанию факультета, но министр падает, и все дело с этой кафедрой затягивается на 30 лет. С другой стороны, в то время как декан и, следовательно, факультет Марбургского университета предлагают Байеру наследовать кафедру Кольбе, волею курфюрста на это место сажается другое лицо.

Разве это все не изъяны организации, и как много здесь нам знакомого и еще близкого! И как скоро все переменилось! Этим можно пожалуй и утешаться, так как надежда на скорую перемену теперь пока единое наше утешение.

Однако можно подумать и о другом. Несовершенства и изъяны были, однако, человек нее же твердо прошел длинный жизненный путь, до конца, развернув данный Богом талант, и, неустанно работая всю жизнь, сохранил полное духовное и физическое здоровье. На краю могилы он спокойно мог бы сказать, что прожил свою жизнь так, как хотел, как мог и как был должен. И ведь Байер не исключение, от других он отличался талантом, не судьбою... Невольно приходит в голову, не слишком ли уж много мы говорим об организациях и не слишком ли мало и вскользь заглядываем внутрь человека, мало ценим великое счастье ясно и во время сознанного призвания, всесокрушающую силу неустанного трудолюбия и выдержки, эту неукротимую волю к действию, рождаемую из неостывающей любви к избранному долгу. Организация, конечно, сила. Но ведь только сильные и здоровые духом люди создают здоровые и стойкие организации.