История открытия и исследования природных богатств Сибири еще не написана, еще не собраны и не освещены труды и лишения тех пионеров — искателей счастья и новой жизни, которые шли в далекую, сказочную Сибирь с ее манящими богатствами природы. Здесь в этом краю огромных возможностей и будущего, находил простор и размах широкий русский характер, здесь в тайге, среди неведомых и враждебных народов, энергичный предпринимательский дух шел или навстречу к богатству и славе, или к нищете и смерти. История Сибири — это история русской предприимчивости, история тех сильных людей, которым тесны были рамки русской действительности и которые не только шли за завоеванием природы, но и несли с собой те начала, которые положили основу современной культуры страны. Мы выхватываем из многочисленных пионеров Сибири, давших так много блестящих открытий России, три имени, столь мало известных широким русским кругам и вместе с тем столь отличных по своему характеру и своей деятельности: Пермикина, мастерового Екатеринбургской гранильной фабрики, страстного искателя цветного камня, — Алибера, французского гражданина, столь своеобразно воспринявшего черты русского человека, меховщика, парикмахера, упорного исследователя Саян и просветителя сойотов, фантазера художника и миллионера, наконец — Сидорова — архангельского купца со всей широтой русского человека, грандиозностью планов и... роковым неумением доводить свои планы до благополучного конца.
Все трое работали в пятидесятых годах прошлого столетия, но различны были их пути, хотя и тождественны цели.
Мало мы знали до сих пор об этом сибирском деятеле и только изредка в истории горного дела мы встречались с этим именем при изучении золотого дела Сибири или — горных округов Урала. Совершенно случайно у ныне отошедшего в вечность минералога Е. Романовского, я натолкнулся на папку с бумагами под общим названием "Permikiana" — это были тщательно сделанные выписки из архивных дел департамента Уделов и Петергофской гранильной фабрики с рядом официальных донесений, заметок и распоряжений, связанных с именем Пермикина 2). Эти дела относились к 1845—1875 г. г., к тому времени, когда для украшения царских дворцов во все части России рассылались "цветные партии", а министр Уделов гр. Перовский, большой любитель и знаток минералогии, рассылал людей в поисках камней для флорентийской мозаики и для художественных изделий гранильных фабрик Екатеринбурга и Петергофа.
Григорий Маркьянович Пермикин (род., кажется, в 1813-ом году) был сыном мастерового Екатеринбургской гранильной мастерской; он с детства пристрастился к камню и значительную часть жизни, полной опасностей и лишений, посвятил поискам цветных хрусталей "бухарского лазурита" и сказочного нефрита. Уже 16 лет от роду он поступил мастеровым на эту-же фабрику, а в 1835 году благодаря выяснившимся природным дарованиям, энергии и тонкому художественному пониманию камня был послан в Петергоф, где на гранильной фабрике очень скоро выдвинулся и по желанию Департамента Уделов был определен в Технологический Институт, а в 1839 г. по окончании его сделан был чиновником для особых поручений при фабрике. После путешествия в Киргизскую степь за камнями, Пермикин тяжело болел, долго лечился на Байкале, и затем должен был вернуться к службе на Урал, где в 1845 г. сделался смотрителем Горношитского Мраморного завода.
В 1850 году Пермикин "принял поручение для отыскания цветных камней без гнета формалистики" и первоначально отправился в отроги Южного Урала, но поздняя осень и сильные ветры остановили его, и он успел набрать лишь 20 пудов яшм, годных для флорентийской мозаики. Урал казался ему слишком бедным и он направил свои поиски на восток в Прибайкалье, в ту страну Саянских хребтов, где "по быстрым рекам несутся куски лазоревого камня и медленно перекатываются темнозеленые гальки и голыши недоступных молотку нефритов".
В таких выражениях рисовались эти места Пермикину; не без основания ходили в Петербурге слухи о редких цветных камнях этой стороны. Правда много фантастического примешивалось к этим рассказам; только что открытые богатства на Урале — Изумрудные копи, фиолетовые топазы Санарки, открытие алмазов — все это, как говорили в молодом Петербургском Минералогическом Обществе, кружило головы неожиданностью и роскошью, и, потому, неудивительно, что к пятидесятым годам, когда Урал уже в значительной степени обогатил дворцы, соборы и музеи, внимание переносилось на еще более сказочную Сибирь.
Еще в конце XVIII столетия известный исследователь Сибири финляндский пастор Лаксман нашел здесь лазоревый камень по р. Слюдянке, о чем он писал академику Палласу: "я до безумия, до мученичества влюбленный в камни и в дикой Сибири совсем испортивший свой вкус, не в состоянии судить о прекрасном. Судите Вы". И действительно, красивые лазоревые камни почти того темного тона, который был известен лишь из Горной Бухары находились здесь целыми валунами и местные крестьяне собираясь партиями, стекались сюда после спада весенних и летних вод для сбора камней и продажи их через монголов в Китай. А между тем в те же годы конца XVIII столетия и начала следующего — царские дворцы нуждались в огромном количестве темного лазурита для облицовки зала Мраморного дворца или для классического убранства Лионского зала, и по приказу Екатерины Второй в Китае через Кяхту закупался Бадахшанский лазурит за который расплачивались серебром: фунт за фунт. Излюбленный камень Востока, столь ценимый еще древними египтянами, — лазурит или ляпис-лазурь, добывался только в диких горах северного Афганистана и отсюда сложными путями проникал в Сибирь и в Европу. Неудивительно, что открытие Лаксмана обратило на себя огромное внимание: был снаряжен ряд экспедиций, командировали даже австрийского ученого минералога Мора, но все было безуспешно: коренных месторождений не открывалось. И вот сюда на эти уже забытые места направил свои шаги Пермикин, и в дикой долине Слюдянки, впадающей в Байкал, его поиски оказались успешными. На протяжении 40 верст он осмотрел утесы, на каждом шагу испытывая опасности обвалов, и не только выяснил распространение валунов камня, но и обнаружил ряд коренных его месторождений. Многие из них оказались расположенными на столь крутых обрывах, что к ним надо было пробираться ползком в течение 1 часа с четвертью. Интересно его описание течения р. Слюдянки, то почти безводной, то бурной горной реки, перекатывающей валуны в несколько десятков пудов и поднимающей в эти периоды такой рев, что «земля и скалы тряслись и дрожали». Однако, найденные здесь месторождения показались ему бедными и он направился на другую сторону Хамардабана, к течению притоков р. Иркута на М. Быструю. Здесь после долгих и опасных поисков Пермикин набрел на богатое месторождение лазоревого камня в известняке и поставил там работы, с перерывами продолжавшиеся до 1865 года. Оставив несколько десятков рабочих на М. Быстрой Пермикин отправляется далее в верховья Саянских рек, где на голой вершине Батагола среди снегов в это же время молодой француз Алибер добывал свой идеально чистый графит; но Пермикин, скитаясь в тех же местах верховии Иркута, Урика и Онота ни словом ни в одном донесении не обмолвился о работах его бывшего помощника — Алибера и обошел молчанием те поразительные работы, которыми мы обязаны французскому пионеру. Причины этого соревнования нам ясны — о них будет речь впереди. Вершины Саянских гольцов привлекали Пермикина не лазуритом, а нефритом, этим темнозеленым камнем, который приносили сойоты с Онота и который до тех пор Россия знала только из Китайского Туркестана. Из Кашгара и Яркенда через великие торговые пути, через Афганистан и Ош и Самарканд проникал с востока в Россию священный камень "ию", монопольное владение которым принадлежало китайскому императору. Священные изображения богов, амулеты, разные украшения дворцов, даже музыкальные инструменты — вот те изделия, которыми гордился Китай, и увлечение ими проникало и в Европу, где из него с исключительным трудом вытачивали неломкие изделия, тонкие не ломающиеся браслеты и резные вазы или чаши. В сущности мало понятно увлечение этим крепким, едва просвечивающим камнем, но мы видим его использование еще в самые первые периоды развития человечества, и в разных странах независимо друг от друга, человек стал искать этот камень, поддающийся обработке — стачиванию, но не разлому. В Петербург проникал этот камень из южных провинций Китая из Ганьсу и Юннана, через пустыни Монголии с караванами чая на Ургу и через Селенгинские ворота в Иркутск. Другие партии его шли через Памир и горными тропами провозились в Ош и в Самарканд, оттуда бухарские торговцы доставляли их в Нижний-Новгород, Оренбург, Москву и Петербург вместе с персидской бирюзой, индийскими жемчугами и афганским лазуритом.
Так велика была ценность этого камня, что 1000 р. серебром платила Петергофская Гранильная фабрика за пуд темнозеленого нефрита. Как не увлечься надеждой открыть этот камень в Саянах, в каких либо 300-400 в. от Иркутска? И Пермикин не жалел ни здоровья, ни сил, чтобы найти зеленые голыши, о которых смутно говорили сойоты, и привезти их в Россию. Счастье ему улыбнулось: в горных и бурных теснинах Даялока, на Оспе и Урику, по Хороку и, наконец, по ручью Сахангер он нашел огромные запасы зеленого "почечного камня" и в верховьях последнего ручья, текущего в Иркут, открыл первое в России коренное его месторождение. С опасностью для жизни на плотах спускал он валуны нефрита по Оноту, но на других реках надо было выжидать зимнего времени и посылать зимой по льду скованных рек специальные партии за сложенным по берегам кучам цветного камня.
Вот как он описывает в своих донесениях эти путешествия.
«От устья Бибоя я поднялся вверх по Оноту на 5 верст и потом продолжал путь еще далее верст на 25, с трудом пролагая себе дорогу по болотистым и лесистым местам. Тутъ, видя, что с вьючными лошадьми итти далее нет возможности, я решился основать главный свой стан, который служил-бы людям и лошадям постоянным убежищем и откуда можно бы было продолжать изыскания по верховьям помянутой реки. Затем, 25 июня, в сопровождение одного из мастеровых Нерчинских заводов и вожака из знающих местность Тунгусов, проехал около 15 верст вверх по Оноту, за устье реки Булурдын-туя, впадающей в Онот с левой стороны; но здесь остановлен был утесом, выдававшимся в самую реку и препятствовавшим проезду.
«Пространство, которое надлежало проходить, было самое затруднительное; ибо местность была топкая, горы чрезвычайно скалисты, и во многих местах должно было прорубать лес и лесные завали. Наконец, 28 числа, мы опустились с хребта к реке Оноту, при устье реки Большого Нарина, впадающей с левой стороны в Онот, пройдя, таким образом, от устроенного стана более сорока верст. Вслед за сим, перешел реку Нарин в брод, при самом ее устье, и, осмотрев берега на расстоянии полуверсты, я увидел цельный, без всяких трещин, кусок нефрита светло-зеленого цвета, с вкрапленными в него черными штрихами, имевший вид валуна и примерно до 50 пудов весу. Потом, пройдя еще с полуверсты и осмотрев все побочные места, нашел другой кусок ровного светло-зеленого цвета, длиною в 1¼ и толщиною в ½ аршина, весом примерно около 20 пудов, и невдалеке от этого последнего еще третий кусок самого лучшего достоинства, весом в 4 пуда 2 фунта. Не довольствуясь таким успехом, или, лучше, ободренный им к дальнейшим поискам, отправился еще выше осматривать берега Онота съ его выкатами, и, в недальнем от прежних мест расстоянии, нашел новый, четвертый кусок нефрита, светло-зеленого цвета, в 20 пудов, и несколько меньших кусков не столь хорошего достоинства. Затем пробравшись еще выше, верст около семи за речку Цитан, ужи не находил более нефритов; за то продолжал попадаться камень, который считается за вер’антик, и темно-цветный тальк, просвечивающий в кромках густым зеленым отливом».
«К устью Нарина» — пишет Пермикин в другом своем донесении — «возвратился я 5 августа, и отправил вверх по Оноту шесть человек рабочих строить плоты для сплава найденных камней; но каждодневные дожди много тому препятствовали. К 9 Августа, однакож, два плота были готовы; на один поместился я сам с двумя рабочими, а на другой штейгер со всею командой. Сложив камни, которые были поближе к месту сооружения плотов, мы пустились, далее собирая прочие по попутности.
«Плавание было неиз’яснимо затруднительно: сплошные пороги, подводные камни, которых нет никакой возможности миновать, останавливали нас почти на каждой полуверсте и вынуждали иногда бродить целые дни в воде, для снятия плотов с каменной преграды. Наконец, 12 августа, я опередил версты на четыре, плот штейгера, как вдруг сильным падением воды, плот мой ударило об острый угол утеса. Почувствовав в тот же миг разрушение плота под моими ногами, я быстро вскочил на стену утеса, уцепился за камень, торчавший над бездною воды, и с величайшим трудом заполз на приплечень этого камня, где и встал уже вне всякой опасности: но один из рабочих упал в воду и сделался жертвою ее стремительности; другой, по счастью, запутался в бревнах, за которые потом ухватился обеими руками и плыл таким образом с полверсты: тут посадило его на мель, и он, благодаря Бога, спасся от гибели. Нефритов утопили мы в этом месте, в четырех кусках, до 30 пудов. Второй плот, с большим трудом и опасностью, удалось спустить на канате.
«Пройденные таким образом двадцать пять верст были для нас, впрочем, самые трудные. После случившагося несчастия, 17 августа достигли мы устья Нарина, и, докончив строившиеся там плоскодонные суда, погрузили на них 140 пудов нефритов. Пудов до 100, в осьми кусках, оставлено нами, по неудобству сплава, на берегу Онота, выше устья Нарина.
«На семидесяти-верстном плавании Онотом попадались нам бесчисленные подводные камни: суда наши часто ударялись о скалы, и несколько раз едва не были опрокинуты стремительным течением; однакож вся беда ограничилась утратою немногих камней.»
Так протекала неутомимая деятельность этого человека между работами над добычей лазурита по М. Быстрой и над поисками нефрита в долинах Саян. Свыше 500 пудов зеленого камня и 1000 пудов лазоревого удалось добыть ему за несколько первых лет его работы, и ничтожными являются расходы, понесенные его трудами, если мы примем во внимание что "бухарский лазурит и китайский нефрит" дворцы в Петрограде покупали до него по 1000 р. за пуд. А Пермикину пуд этого материала, обходился всего 20-40 рублей (в среднем)! Однако, как раз эта дешевизна добычи, повидимому, являлась тормазом его дальнейшей работы. Пермикин понимал, что начатое им дело коммерчески для казны было выгодным, но Петербург решал иначе и, начиная с 1854 года, стал всячески тормазить работу неутомимого пионера, то придираясь, что камень нехорош (а он действительно был качеством много ниже Бухарского), то указывая, что камня больше не надо. Напрасно Пермикин обращал внимание петербургских сфер на необходимость поисков цветных камней по Вилюю в Якутский области и просил хотя бы немного денег, напрасно просил он увеличить количество рабочих и улучшить пути сообщения; кредиты все уменьшались и с каждым годом получать их было все труднее. Наконец, в 1859 году неожиданно он был уведомлен краткой и достаточно резкой бумагой: "с прекращением в Восточной Сибири поисков и разработок цветных камней, занимавшийся этим предприятием чиновник Департамента Уделов титулярный советник Пермикин может приискать для себя, буде пожелает, другой род службы, так как производство ему содержания от Департамента Уделов прекращается."
Повидимому, Пермикин был глубоко оскорблен этим распоряжением, немедленно отправился в Петербург и добился не только отмены постановления, но и новых кредитов. Прошло снова несколько лет неутомимой работы; лазурит шел все лучше и лучше, добывался и нефрит. Пермикин стал расширять область своих исследований; мы видим его то богатеющим золотопромышленником, то спутником Муравьева в его Амурской экспедиции, то исследователем Уренхайского края и быта сойотов, где он под видом торговца выполнял сложную дипломатическую и политическую миссию. В 1862 году мы его видим в Лондоне организатором горного отдела Всемирной Выставки. — В 1864-ом — покупщиком камней для фабрики за границей. Но чем шире и разнообразнее делалась деятельность этого тонкого и вдумчивого натуралиста, тем короче и суше становилась его переписка с Департаментом Уделов и тем неизбежнее был разрыв.
В 1865 году Пермикин пытается создать новые условия работы и обращается с предложением оставить службу в Департаменте и предоставить ему на известных коммерческих началах работать лазоревые копи; это желание диктовалось необходимостью расширить рынок обслуживания этим камнем, так как одна только Петергофская гранильная фабрика не могла нуждаться в большом количестве матерьяла, а продавать казне добытый камень на сторону считалось зазорным. И Пермикин был прав, что на иных коммерческих началах он мог бы осуществить свое намерение организовать сбыт камней в Китай, где так нуждались в лазурите для шариков на головных уборах мандаринов, и где вследствие междуусобной войны и изгнания китайцев из Восточного Туркестана, начиная с шестидесятых годов был огромный спрос на нефрит, ибо предполагалось пластины из нефрита сделать денежной единицей; но Петербургская власть была неумолима, и краткая резолюция "оставить без последствий" положила конец работам Пермикина; приехал контролер, описал имущество, глыбы камней и сарай, началась длинная переписка из-за продажи каких-то весов, которые наконец были найдены, проданы и после долгой переписки 19 р. 76 коп. куда-то возвращены...
На этом кончаются имеющиеся у нас бумаги Пермикина; его дальнейшая судьба протекала уже в области золотого дела и того Ревдинского горного округа на Урале, владельцем которого он сделался... Но история самих лазоревых месторождений и их разработка на этом не обрываются. Уже через пнть лет после разгрома Пермикинского дела Иркутское Управление вновь начинает интересоваться лазоревым камнем: посылается для их осмотра Чекановский — знаменитый эмигрант—геолог, который въ превосходном ненапечатанном мемуаре рисует нам картину происхождений этих месторождений, был послан также несведующий др. Нейман, который по всем правилам искусства расшурфовал весь район и добыл плохенький лазурит, затратив по 400—500 р. за пуд. Месторождения после этой неудачи были заброшены, дороги к ним завалились и заросли, совершенно сгладились с землей старые ямы, и перед глазами последних последователей уже рисовались лишь развалины бывших строений, затерявшихся в кедровой тайге.
Несколько иначе сложилась судьба нефрита. Монопольное право на добычу этого камня перешло к другу Алибера — Верфелю, который, начиная с 90-ых годов, разыскивал отдельными поисковыми партиями нефрит и перевозил его в Петроград. За 30 лет этой деятельности ему удалось накопить до 3000 пуд., в ведении казны остались только в теснинах реки Онота три больших валуна, еще ждущих перевозки. В конце девяностых годов в связи с желанием выточить саркофаг для Александра III-го интерес к нефриту вновь оживился, и в отроги Саян был командирован геолог Ячевский; ему удалось по стопам Пермикина найти много интересного, но "камень не пришелся ко вкусу" двора и был забракован. Огорченный прекращением работы Ячевский не опубликовал достигнутых им результатов, и смерть унесла вместе с ним много ценных завоеваний и наблюдений над Саянскими стремнинами.
Такова история лазурита и нефрита Восточной Сибири, — двух ценнейших камней Востока и столь мало использованных богатств нашего Прибайкалья. И когда проходит перед глазами история их исследования, невольно бросаются в глаза несчастные и вместе с тем характерные черты русской исследовательской работы и русского строительства; огромные порывы, обрывающиеся волей судьбы, полное отсутствие преемственности и постоянное возвращение к началу. И на фоне этой русской действительности грустной кажется судьба отдельных энергичных людей, вроде Пермикина; к сожалению официальная переписка, собранная Романовским, не рисует нам картин его характера и жизни, но есть несколько характерных черт, которые бросаются в глаза при внимательном изучении дела: это прежде всего та искренняя любовь к делу, которая так часто граничит у искателей золота или камня не с горячкой наживы, а со спортом, с самолюбием игрока, желающим выиграть не для выигрыша, но для удовлетворения своего самолюбия, своей мечты.... Эта мечта у Пермикина, однако, имела совершенно определенную цель: он идет к ней прямо, но осторожно и постепенно; свои экспедиции он точно запротоколировывает, рисует картины месторождений, старается составить схематический план расположения хребтов и рек в Саянах. Этот план до сих пор остается единственным продуманным источниким географических карт этой местности и совершенно ошибочно считался погибшим во время пожара Иркутска...
И невольно нам кажется, просматривая жизнь пионеров Сибири, что богатство страны не только в дарах ее природы, но и в значительной степени в самом человеке, через волю и ум которого явления природы превращаются в великие завоевания культуры. И если мы призваны, особенно сейчас, ценить и бережно хранить те богатства, которые таят в себе недра природы и которых мы так не умеем использовать, то тем более мы должны ценить и беречь людей — деятелей энергии, воли и исследовательской творческой мысли.
В те-же годы, что и Пермикин, в горах Саян работал другой пионер сибирского горного дела — молодой француз Алибер, имя которого очень хорошо известно всем, так как название карандашей "Алиберовский или сибирский графит" уже давно сделалось как-бы нарицательным, торговою маркою графита лучшего качества. Алибер и Пермикин хорошо знали друг друга, хотя ни тот ни другой в своих отчетах ни одним словом не обмолвились об этом; в тяжелые минуты денежных затруднений Алибер был учителем французского языка и парикмахером в доме Пермикина и, очевидно, у последнего он и наслышался рассказов о богатствах Саянских гор. Не без влияния Пермикина Алибер взялся за свои большие дела и, очевидно, скоро сделался не столько учеником, сколько конкуррентом...
Алибер родился в 1820 году во Франции в семье промышленника среднего достатка, но уже на 14-ом году нужда заставила его искать себе заработка для поддержки многочисленной семьи отца и он отправился в Англию, где быстро освоился с коммерческими приемами английских фирм и уже в 1837 году переехал в Петербург, где положил начало большому меховому делу. Повидимому, закупки партий мехов в Сибири познакомили его с этой страной, и в 1844 году он отправился искать счастья в Сибирь. Здесь судьба улыбнулась ему, и уже через несколько лет мы видим его очень крупным дельцом, золотопромышленником, энергичным геологом-проспектором, продавцом мехов, учителем французского языка и неудержимым энтузиастом скитаний по неведомым краям. К этому времени он обычно относит открытие знаменитых графитовых месторождений и на ряде снимков и в многочисленных проспектах, изданных им, можно обычно читать несколько странные слова: "inventeur du graphite de Siberie".
Однако, Алибер не был изобретателем "сибирского графита", история открытия которого совершенно иная. В 1838 году к казаку офицеру Черепанову сойоты принесли куски черного блестящего камня, который они приняли за свинец, и предложили ему как материал для пуль. Черепанов не придал особого значения находке и только в 1847 году в бытность в Петербурге показал его начальству, но, так как и там не съумели оценить практическое значение графита, то за Черепановым было оставлено право дальнейшей эксплоатации этого ископаемого. Это-то право приобрел за 300 рублей молодой Алибер, съумевший сразу понять значение графита, особенно в те времена, когда истощались знаменитые Борроудальские месторождения в Англии и карандашное дело переживало кризис из-за отсутствия чистого материала. Долго Алиберу не удавалось организовать товарищества и привлечь к делу капиталистов, пока в 1851 году к нему не присоединился богатый Санадворов, а позже уже в 1856 году — знаменитая фирма Фабера в Нюренберге.
С 1851 года Алибер весь отдался этому новому делу и в течение 8 лет упорного труда им были достигнуты изумительные результаты, которые создали ему действительно заслуженную славу крупного организатора и упорного борца против суровой природы. Надо побывать в этих глухих углах Саянской тайги, чтобы оценить те затруднения, которые нужно было преодолеть ему, чтобы за 400 верст от Иркутска, за 150—200 верст от ближайшего постоянного жилья положить начало довольно крупной промышленности. На оголенной вершине, выше линии пихтовой и кедровой тайги, на высоте 7.700 футов, среди снегов, иногда державшихся до конца мая, иногда вновь выпадавших уже в средине июня, находились замечательные залежи графита. Пробраться к ним можно было только двумя путями: один из них шел с юга от границ Китая через труднопроходимые дебри Восточно-Саянского узла цепей; другой, проходимый лишь после спада летних вод, лежал через опасные броды, среди узких теснин, по р. Урику, Хороку, Ханшиной и Батаголу. Этот путь, однако, был опасен в большую часть года, хотя и являлся наиболее желательным, так как выводил к большой реке Белой. И Алибер, понимая значение путей сообщения, первым делом обратил внимание на этот вопрос и с огромным трудом прорубил и проложил по хребтам вдоль указанных рек специальную довольно благоустроенную тропу, по которой можно было провести все сложное оборудование графитового рудника. Однако, главное внимание Алибера было обращено на самую гору Батагол — куполообразную голую вершину, с круто обрывающимися склонами, открыто лежавшую среди сказочной панорамы цепей Саян. Отсюда в зимнюю ночь растилалась яркая картина звездного неба, и Алибер посвятил себя изучению астрономии, в которой он, однако, оставался диллетантом так-же, как и в других областях отвлеченного знания, художества и инженерного искусства. Здесь, на площадке этой горы, им были построены все строения, но в кажцой мелочи их, начиная с домов рабочих и кончая виллой самого владельца, сквозили тонкий вкус, изящество и стремление художественными формами скрасить невеселую жизнь, лишь изредка разнообразившуюся приходом новых рабочих и ссыльных или случайно забредших групп сойотов с их разсказами о китайской стороне и превратностях кочевой жизни.
Сильные ветры в осеннее время года прямо сдували все находящееся на голой вершине Батагола; надо было окружить все строения высокою стеною в 3 саж. высоты, а также построить два специальных ветрореза, высотой в 5 саж., предназначенных для охраны дворов от господствующих ветров. Только благодаря этим постройкам можно было в бурную погоду безопасно переходить из одного жилого дома в другой. Широко и удобно были устроены помещения для рабочих (40—60 человек), и не смотря на все трудности доставки пропитания из Иркутска и долины р. Белой рабочие имели белый хлеб в изобилии и ½ ф. мяса в день. Внизу у подножья Батагола расположена была ферма, где росло до 20 голов скота, и с удивлением, как на паломничество, приходили сюда сойоты смотреть на неведомые для них приемы скотоводства. Этому дикому племени, которое знало лишь диких маралов и о жизни которого мы впервые узнали от Пермикина, вся деятельность Алибера казалась божеской, а его заботливость и помощь внушали веру в чудодейственную силу иноземных пришельцев; мы видим, как преклонялись они перед его деятельностью и с удивлением смотрели на католическую часовенку, по ихнему "обо", которую он построил на остром выступе горы.
Внешнему благоустройству поселка отвечало и роскошное устройство самого рудника далеко не напоминающее обычных грязных и мокрых копей. Сейчас все копи эти заполнены водой, покрывшейся толстым слоем льда, и нет возможности подтвердить картин, нарисованных горными инженерами, посетившими копи в период их эксплоатации. Недаром свыше 85 тысяч рублей затратил Алибер на оборудование любимого им Мариинского графитового рудника. Роскошно была устроена главная шахта, дошедшая до глубины 26 саж., а уже на 13-ой сажени начавшая давать тот идеально чистый графит, который создал славу этого Батагольского рудника. Алибер хорошо знал цену разных сортов графита и, раньше чем приступить к закладке этого рудника, посетил Париж, Лондон и знаменитые Борроудальские копи, чтобы лично ознакомиться с требованиями, предъявляемыми графиту, и положением рынка. Всюду демонстрируя свои образцы, он скоро убедился в действительно выдающихся технических качествах сибирского графита и, не смотря на неудачи первых лет, только после углубления шахты и выемки свыше 300 куб. пудов пустой породы, его старания увенчались успехом и он достиг тех скоплений, которые позднее (1859 г.) были оценены инженером Львовым в 7 миллионов пудов.
Как указано, шахты и все оборудование рудника были роскошны. Инженер Львов описал в 1859 году эти подземные чертоги с широкой лестницей до глубины 8 саж.; далее следовали удобно устроенные ходы, шедшие по графиту, извилисто залегавшему между известняком и гранитной породой. Графит большими глыбами поднимался на поверхность, где он обивался молотками и Алибер лично делил его на сорта, укладывая лучшие чистые куски в ящики из кедрового леса. В зимнюю погоду по льду замерших рек направлялись ящики к Иркутску; одни с ценным грузом отправлялись лошадьми по великому сибирскому тракту в Петербург, но большинство шло сплавом по Шилке и Амуру, на судах через Тихий и Индийский океаны отправлялось вокруг Африки и через Атлантический океан и Гамбург попадало к цели — в знаменитую Нюренбергскую карандашную фабрику Фабера. До 2 лет длилось путешествие этого ценного груза и трудно сейчас подсчитать, как дорого обходился этот материал после таких бесконечных и сложных странствований. Трудно сейчас сказать, сколько было добыто и отправлено графита этим путем за 8 лет работ рудника, но по подсчетам, которые можно сделать, это количество очень не велико и не превосходит 10 тысяч пудов (т. е. около 1.000 пудов в год, не выше).
Так продолжались интенсивные работы на руднике до 1859 года; Алибер заинтересовался рядом других дел и стал подолгу отлучаться из рудника. Между тем карандашная техника делала огромные успехи, и, вместо вытачивания графитового стержня карандаша из цельного образца минерала, удалось добиться новых способов прессования графитового порошка, очищенного путем отмучивания и смешанного с разными количествами глины. Новая техника стала предъявлять новые требования к графиту и сделала излишним получение чистых дорогих сортов путем почти кругосветных путешествий сырья.
Повидимому, Алибер своевременно понял изменение в положении рынка и, как тонкий и коммерческий человек, съумел своевременно поставить точку. В l859 году Алибер неожиданно скрылся, оставив дело своему доверенному. Много разных предположений высказывалось по поводу его таинственного исчезновения, но вероятно, что приведенная выше причина была главной.
Начиная с 1860 года мы видим Алибера во Франции, в качестве человека с крупными средствами, широко рекламирующего свои открытия и рассылающего образцы и красивые изделия из графита во все главнейшие музеи Европы. Курорты центральной Франции принесли ему выздоровление от схваченного в Сибири ревматизма, и Алибер со свойственным ему увлечением вкладывает огромные средства в создание красивых дорожек, мостов и оборудование гор, в миниатюре повторяя свои работы на вершине Батагола. Превосходные коллекции, вывезенные из Сибири, он помещает в Овернском городе Риоме, а большую художественную группу с бюстом Ермака и Александра II жертвует в Conservatoire des Arts et Métiers в Париже.
В качестве богатого рантье кончается жизнь Алибера в 1905 году в Париже, а в музее Риома сохраняются все материалы, бумаги и переписка этого редкого по энергии и своеобразного деятеля. Вероятно в воспоминаниях и делах Алибера откроется еще много любопытных страниц из истории его странствований и из истории той дикой Саянской страны, о которой он, этот типичный француз, мечтал до самых последних лет своей долгой жизни.....
Север Европ. России и Сибири, ставший в последние годы предметом всестороннего изучения, еще не так давно был лишь забытой окраиной, привлекавшей к себе весьма мало внимания как правительственных кругов, так и общественной мысли. Поэтому тем, которые брали на себя неблагодарную по тому времени задачу ратовать о его государственном и промышленном значении и о необходимости самым широким образом эксплоатировать его неисчерпаемые природные богатства, приходилось наталкиваться на самые разнообразные препятствия и работать без особых надежд на успех своих начинаний. Среди этих немногочисленных людей вторая половина прошлого столетия выдвинула в первые ряды Архангельского уроженца Михаила Константиновича Сидорова представлявшего собою вышедшего из народа пламенного патриота и крупного общественного деятеля. В широких кругах имя это уже забыто, но на родном ему Севере память о нем жива, как о неутомимом борце за идею насаждения культуры в этом крае и развития местной промышленности.
Сидоров родился в 1823 году в период тяжелого финансового кризиса, потрясшего местный торговый мир не столько вследствие целого ряда неблагоприятно сложившихся обстоятельств, сколько под влиянием давней, очень искусно проводившейся в жизнь иностранной конкуренции. Неудивительно поэтому, что чрез всю жизнь и последующую деятельность Сидорова красною нитью проходит глубокая ненависть к иностранному засилью в промышленной жизни России, впитанная им с молоком матери, принадлежавшей, как и его отец, к купеческому сословию, и укрепившаяся под влиянием личных невзгод и переживаний. Детство и юность он провел в Архангельске, где ему не удалось даже закончить среднего образования и где он служил у своего родственника в скромной роли приказчика. Одаренный неутомимой энергией, полный инициативы, обладая натурой широкого размаха, он конечно не мог долго довольствоваться этой деятельностью. К тому-же, будучи не в силах, — как он говорит сам в одной из своих записок, — видеть постепенное раззорение местной торговли под напором происков иностранных конкурентов, покровительствуемых администрацией, он стал искать для себя более широких путей вне пределов родного края. Как раз в это время Сибирь, где в середине восемнадцатого века обнаружилось золото, была охвачена золотой горячкой, собиравшей искателей счастья со всех концов России. В их числе скоро оказался и 23-летний Сидоров. Едва-ли, однако, алчность, которой вообще была чужда его натура, побудила его оставить мирное пребывание в Архангельске и отдаться полной приключении жизни золотоискателей. На деньги он смотрел как на средство, а не цель, и всегда расточал их щедрою рукою, когда дело касалось пользы и нужд родного ему края. Так напр. развивая свою золотопромышленную деятельность, он неустанно заботился о насаждении просвещения в Сибири. Не говоря о целом ряде сравнительно мелких пожертвований на устройство и поддержание местных школ, он был одним из первых, поднявших вопрос об основании Сибирского Университета, и для этой цели предложил пожертвовать 20 принадлежавших ему приисков, общею стоимостью до 1 милл. руб. Эта благая мысль однако не встретила сочувствия в местных правящих кругах, и пожертвование не было принято.
Удача сопутствовала Сидорову в поисках золота. Во главе разведочных партий он исходил вдоль и поперек Сибирскую тайгу и уже в непродолжительном времени увидал себя собственником многочисленных розсыпей, выдвинувшись таким образом в ряды видных золотопромышленников. Богатство и умение завязывать отношения с людьми сблизили его с лицами, имевшими влияние в крае, и вскоре открыли ему пути к новому большому делу. В 1859 г. местный губернатор Падалка показал ему валявшийся в его канцелярии кусок графита, найденный бродившим по Туруханскому краю казаком Перепрыгиным, представленный им по начальству. Сидоров без промедления отправился лично во главе особого, организованного им, отряда на место находки. Здесь на берегах рек Курейки и Нижней Тунгузки, он обнаружил мощные пласты этого минерала, лежавшие почти на поверхности земли и составлявшие собою «залежи в десятки миллионов пудов». Произведенный анализ доказал, что открытый графит, заключавший в себе 94% чистого углерода, принадлежит к лучшим сортам, не уступавшим по качеству известным Борроудальскому или Цейлонскому. Но с первого-же взгляда стало очевидным, что с коммерческой точки зрения развитии графитного дела представлялось почти безнадежным в виду полного отсутствия необходимых для вывоза путей сообщения. Однако Сидоров сделал попытку установить таковыя, и снарядил экспедицию, под предводительством Кушелевского, следование которой само по себе могло бы стать предметом отдельного повествования. Ее путь лежал почти по северному полярному кругу чрез тундры и девственную тайгу, где не ступала нога человека и где не было слышно голоса живого существа. Приходилось итти при 40° морозе, влезать, чтобы ориентироваться, на верхушки деревьев и рубить просеки среди векового леса, прокладывая тропу для оленьего каравана. В 42 дня было пройдено около 800 верст и, наконец, цель была достигнута — установлена связь с устьем Печоры, откуда, морским путем можно было отправлять графит на Европейские рынки. Но, разумеется, этого было совершенно недостаточно для широкой промышленной эксплоатации графитного дела. Несмотря на все меры, предпринятые Сидоровым, чтобы заинтересовать русское правительство и первоклассные европейские фирмы в лице Фабера, Круппа и др., не смотря на лестные отзывы о качестве графита ученых-авторитетов и многочисленные медали, полученные на разных выставках, дело не пошло далее бесплодных начинаний и его пришлось оставить.
Строго говоря, деятельность Сидорова в Сибири была лишь материальной подготовкой к последующей работе по поднятию культурного и экономического уровня близкого его сердцу Севера Европейской России. Там, в Сибирской тайге он добывал средства для того, чтобы потом широкою рукой тратить их на нужды родного края. В то время, когда неудачи все более и более тормозили громадное дело, в воображении Сидорова намечались иные перспективы. Давно уже привлекала его хорошо известная ему Печорская область, население которой вымирало с голоду и питалось, за отсутствием подвоза, хлебом из коры и мха, хотя сама изобиловала летом рыбой и другими природными богатствами. Много лет друг и компанион Сидорова, В. Н. Латкин, безуспешно работал над идеей печорских лесов в интересах местных жителей. Несмотря даже на сочувствие правящих кругов, дело не двигалось вперед, очевидно, вследствие неумения заинтересовать нужных людей и создать вокруг него гласность. Это сделал Сидоров. Вступив в товарищество с Латкиным, он воспользовался тем, что в это время известному мореплавателю Крузенштерну была дарована концессия на вырубку печорского леса. Пригласив в товарищество еще нескольких влиятельных участников, начав кампанию в печати, вступив в сношения с Европой и получив первые награды на выставках за образцы деревьев, Сидоров сразу придал широкий общественный интерес этому делу. Русское и английское адмиралтейства стали строить из печорской лиственницы военные корабли, в числе которых был построен первый британский броненосец "Каледония". Развивая предприятия и дав таким образом постоянный заработок местному населению, Сидоров в то-же время приложил все свои силы к поднятию его культурного уровня и к улучшению его быта. Он устраивал школы, строил церкви и хлопотал о снабжении его хлебом и солью, столь необходимою для развития рыбных промыслов. Но и тут, как и в деле с графитом, возникло то же препятствие в виде отсутствия путей. Установление постоянного морского сообщения с Европой стало необходимым. Но для этого прежде всего надлежало сломить предубеждение, сложившееся под влиянием исследований таких авторитетов, как Литке и Крузенштерн, отрицавших возможность установить постоянный доступ к устьям Сибирских рек. На выстроенных на средства Сидорова шкунах сам он и другие лица по его поручению изучили устья Печоры, Оби и Енисея и пришли к заключению, что такое мнение ошибочно. Оставалась главная задача — доказать, что в Северном океане можно наметить путь, пригодный для постоянного пользования коммерческими судами. В этих видах Сидоров об’явил денежную премию тем из русских шкиперов, которые согласятся на подобное предприятие. Никто из соотечественников не откликнулся. Тогда Сидоров образовал в Лондоне компанию для исследования Северного пути, назначив награду в 2000 ф. ст. первому исполнившему эту задачу. Первым оказался английский капитан Виггинс, достигший в 1874 г. на небольшом паровом судне "Диана", через Карское море устья Оби, по которой он поднялся выше, до г. Обдорска. Последовавшим затем дальнейшим изучением этого пути, завершившимся экспедициею знаменитого Норденшильда, которой, идейно и материально в значительной мере содействовал Сидоров, была установлена полная возможность морского торгового сношения Сибири с Европой. Таким образом блестяще завершилось самое трудное и значительное дело Сидорова, потратившего на него много лет жизни и до 2.000.000 руб. личных средств. И велико было его торжество, когда на Неве 19 ноября 1877 г. появилась его шкуна "Утренняя Заря", прошедшая из устья Енисея до С.-Петербурга 11000 миль в 100 дней с экипажем, состоявшим только из 5 человек.
Пожертвования Сидорова на дело просвещения Северного края и на его общественные нужды и широкая благотворительность среди местного населения привели к тому, что умер он, почти не оставив после себя средств. Многие русские и иностранные ученые общества считали его своим членом, а его печатные труды по вопросам Севера 5) до сих пор не утратили своего интереса.
Приведенные выше факты представляют собою лишь наиболее яркие моменты его деятельности. Вся жизнь его, окончившаяся в 1887 г., была посвящена улучшению положения Севера России, развитию в нем коммерческого мореплавания и открытию новых торговых дорог. Немало недоброжелательства и препятствий встречалось ему на пути, но никогда не изменявшая ему энергия и сознание правоты и государственной пользы начатого дела давали ему силы до конца дней бороться за идею, осуществление которой было задачей его жизни.
1) См. его биографию в Петербургских Ведомостях. 1882. № 195 "Русский самородок горняк Пермикин". См. также А. Ферсман. Самоцветы. Петр. 1920. 24. (стр. 32.)
2) В настоящее время весь этот архив находится в ведении Минералогического и Геологического Музея Российской Академии Наук. (стр. 32.)
3) Материалом для настоящего очерка послужили интересные брошюры, в разное время изданные Алибером и переданные мне его другом Верфелем. Эти брошюры, связанные с его деятельностью в Центр. Франции, имеют большой биографический интерес и в значительней степени дополняют известную в России книгу его: La mine de graphite a Sibérie. Paris 1865. (стр. 41.)
4) По материалам архива М. К. Сидорова, находящегося и Отделе Севера Постоянной Комиссии по изучению естественных производительных сил России при Российской Академии Наук. (стр. 46.)
5) "Север России", "Труды для ознакомления с Севером", "О китоловстве и влиянии его на рыбную ловлю у берегов Архангельской губ." и пр. (стр. 51.)