"Природа", №6-7, 1922 год, стр. 2-19

Об основах физиологической теории человеческого поведения.

Д-ра А. К. Ленц.

Вопрос о том, в какой научной области следует искать законы, лежащие в основе наших поступков, за последнее время все вновь и вновь выдвигается на очередь. Эволюционная теория Дарвина, поставившая человека на первое место среди живых существ, казалось бы, уже предуказывала необходимость разрешения этого вопроса в связи с общей проблемой поведения животных. Но пропасть, разделяющая человека от животных, столь резко обозначенная Декартом, который видел в животных лишь целесообразно устроенные машины, а человека наделял "мыслящей душой", — фактически осталась зияющей до сих пор. Психология и в наше время претендует на исключительное об'яснение наших поступков, оставляя за физиологами, и то отчасти, низшие акты — инстинкты, рефлексы.

С другой стороны, все громче звучат голоса из лагеря биологов, заявляющие о своем праве изучать поведение живых существ, включая и человека, при помощи естественно-научного метода, господствующего в науках, изучающих внешний мир. В этом отношении особое значение имеют труды J. Loeb’a, творца теории "тропизмов"¹).

"Простейшие проявления инстинкта и воли животных" — говорит Леб — "уже и теперь, по крайней мере в теории, приводят к физике и химии: таковы явления тропизма. Этот непреодолимый инстинкт об‘ясняется законами фотохимических явлений, т.-е. законом Бунзена и Роско. Гелиотропическими мы называем животных, которые инстинктивно притягиваются светом, и имеют в глазах (а иногда в коже) светочувствительные вещества, изменяющииеся химически под влиянием света. Продукты этой реакции действуют на сокращение мускулов тела, обыкновенно через посредство центральной нервной системы. Если животное получает свет с одной стороны, количество фотохимических продуктов реакций больше с этой, чем с противоположной стороны. В результате получается неодинаковое количество мускульной энергии в обеих сторонах тела". Анализируя те движения, к которым приводит неравномерное распределение мышечных сокращений у насекомых под влиянием света, Леб доказывает, что животное неминуемо в конце концов достигнет источника света. "Здесь, говорит он далее, инстинкт без остатка сводится к физико-химическим процессам. Наши желания и надежды, наши страдания и разочарования имеют в своей основе инстинкты, которые можно сравнить с фототропизмами насекомых. Голод и поиски пищи, половая жизнь с ее поэзией и всем, что с нею связано, материнская любовь c ее радостями и печалями и всякие другие инстинкты являются первоисточниками нашей внутренней жизни. Химический характер этих инстинктов обрисовывается так ясно, что физико-химический анализ всего механизма наших действий является только вопросом времени". В заключение Леб предлагает рассматривать все живые существа, как "химические машины".

Не нужно быть психологом, чтобы видеть, какой огромный скачок делает Леб, переносясь сразу от тропизмов насекомых к высшим актам поведения человека. В дальнейшем изложении, однако, постепенно наметится тот мостик, который соединяет теорию Леба с крупнейшим завоеванием в области физиологии высшей нервной деятельности, связанным с именем нашего физиолога, академика И. П. Павлова.

Идя в изучении строения животных организмов от низших членов эволюционного ряда к высшим, от простейших (одноклеточных) к высшим многоклеточным животным, мы встречаемся с постепенным усложнением аппарата, роль которого сводится к урегулированию отношений организма с внешним миром. Этот аппарат — нервная система — у низших организмов еще не обособлен; начиная с кишечно-полостных имеется уже особая нервная ткань, специально приспособленная для восприятия раздражений и для выработки ответов на эти раздражения, даваемых в форме того или иного движения, выделения желез, продукции тепла, света и электричества. Основным процессом, характеризующим реакцию организма на внешнюю среду у большинства многоклеточных организмов является, таким образом, рефлекс, т.-е. нервный процесс, начинающийся с раздражения и кончающийся движением (в широком смысле слова, охватывающем все указанные виды реакций).

Сам Леб (см. вышеприведенную цитату) указал на нервную систему, как на регулятор химического влияния на тело световых лучей. У высших животных мы имеем по всей поверхности тела, а также и во внутренних органах, бесчисленное количество разнообразных, подчас весьма сложно устроенных, нервных окончаний, воспринимающих раздражения от всевозможных раздражителей внешнего мира; раздражитель возбуждает в нервных окончаниях специфический нервный процесс, возбуждение это по нервному волокну проводится к нервным клеткам, от которых затем, в простейшем случае, идет передача возбуждения рабочему органу (мышце, железе). Таким образом в рефлексе принимает участие как приводящее к клетке нервное волокно ("рецепторная" часть рефлекторной дуги), так и отводящее нервное волокно ("эффекторная" часть рефлекторной дуги), вместе с соединяющей оба волокна нервной клеткой (рефлекторный центр). У высших животных нервные пути, по которым проводится возбуждение к центрам, значительно усложняются; от первой клетки нервный импульс передается не сразу на рабочий орган, а на рецепторные окончания другой клетки, от второй клетки идет передача к третьей и т. п. Также усложняется и строение эффекторных нервных путей. Наконец, нервные клетки образуют массовые скопления в спинном и головном мозгу, в результате чего нервная система разделяется на центральную и периферическую. Таким образом, по Sherrington’y²), схема простого рефлекса является лишь "очень удобной фикцией", поясняющей нам характер нервных реакций.

По такой схеме происходит подавляющее большинство ответов нашего организма на раздражители, получаемые из внешняго мира, и из различных точек нашего тела.

Сознание особой важности нервной системы для организма было отчетливо выражено у Кювье, который сказал, что "нервная система есть, в сущности, — все животное".

Какова же связь этого сложнейшего и ценнейшего аппарата — нервной системы — с теми процессами, которые познаются нами путем нашего внутреннего опыта, путем самонаблюдения, т. е. психическими процессами. Следует сознаться, что наука до сих пор этой связи абсолютно еще не выяснила, и здесь мы стоим перед одной из роковых загадок познания, перед грозным "ignorabimus" Дюбуа — Реймона. Будем ли мы исходить из гипотезы параллелизма психических и физиологических процессов, или из гипотезы, признающей психическое и физиологическое двумя сторонами одного итого же процесса или, наконец, из гипотезы того или иного взаимодействия этих процессов — мы одинаково опираемся на недоказуемое научное положение, не могущее служить исходным основанием для построения точной теории поведения человека.

Однако, имея перед собой два метода исследования человека, как явления, даваемого нам во внутреннем и внешнем опыте, мы так или иначе должны выяснить, какой из двух подходов к поведению человека, психологический, основывающийся на самонаблюдении, или физиологический, основывающийся на внешнем наблюдении, является более пригодным для об'яснения и предсказания человеческих поступков.

Остановимся сначала на оценке психологического метода. Не имея возможности дать в этой статье, посвящаемой обоснованию физиологического метода, исчерпывающую критику психологического метода исследования поведения, я ограничусь краткими, общими замечаниями.

В основе психологии лежит метод самонаблюдения (интроспекции).

Как известно, О. Конт³) отрицал самую возможность наблюдения над собственнным мышлением, допуская еще самоблюдение для аффектов. Аргументы Конта были до известной степени опровергнуты рядом других философов и психологов. Но нельзя не согласиться со следующими словами того же Конта: "уже две тысячи лет метафизики занимаются психологией, но до сих пор они не согласились ни на одном понятном и твердо установленном положении.

Даже теперь они разделены на множество школ, беспрерывно спорящих о первых элементах их доктрин. Внутреннее наблюдение порождает почти столько же разноречивых мнений, сколько есть людей, верящих, что они им занимаются".

Современная психология представляет и в наше время пеструю картину различных, сталкивающихся между собой, направлений⁴). Мы здесь встречаем интелектуалистов, эмоционалистов, волюнтаристов, ассоциационистов, интуитивистов, эволюционистов, и т. д. В ходе развития психологии, однако, все более и более замечается тяга к физиологии ("Физиологическая психология" Wundt’a, Ziehen’a и др.). Надо, однако, заметить, что у психологов с физиологическим направлением основным методом остается самонаблюдение, данные которого лишь пополняются об‘ективным наблюдением.

Проф. А. И. Введенский⁵), со свойственной ему ясностью изложения, следующим образом определяет соотношение обоих методов в психологии: "у душевных явлений есть одна особенность, которая делает употребление самонаблюдения для их изучения не только неизбежным, но даже основным, главным методом, именно душевные явления сознаются или воспринимаются только тем лицом, которое их переживает; чужие же мысли, чувства, хотения, вообще чужие душевные явления воспринимать мы не можем. Мы в действительности воспринимаем не самые чужие душевные явления, но только те телесные процессы, которые их сопровождают, и отправляясь от них, как от знаков душевных явлений, мы всего только заключаем о связанных с ними душевных явлениях. Так, мы не можем видеть самого чужого горя, самой чужой радости, т.-е. самих душевных состояний, называемых этими именами. Мы видим только проявления их в телесных процессах, именно — видим только слезы, смех, своеобразный блеск глаз, игру физиономии, известные жесты и т. п., а по всему этому, как по знакам, всего лишь заключаем о душевных событиях, вызывающих эти физиологические проявления... Об‘ективный метод необходим, как вспомогательный метод".

Далее А. И. Введенский указывает на неизбежность об'ективного метода в вопросах, изучаемых сравнительной и коллективной психологией, в особенности при изучении типов, сильно различающихся от нашего, напр, детей, душевно-больных и т. п.

Вполне соглашаясь с положением о невозможности непосредственного наблюдения чужих психических актов, сделаем отсюда неизбежный вывод, которого, однако, А. И. Введенский не делает. Если мы видим перед собой искаженное лицо, сжатые кулаки, слышим громкие ругательства, наблюдаем затем ряд насильственных актов, вроде бросания предметов, ломания мебели и т. п., то будет ли наше заключение о том, что суб'ект испытывает гнев (состояние, знакомое нам по нашему внутреннему опыту) точным научным заключением или лишь догадкой, более или или менее вероятной. Ведь перед нами может быть, и актер, и шутник, и душевно больной. Проверить был ли здесь гнев, как психическое состояние, мы не можем, так как для этого нам надо пережить чужое психическое состояние, на что мы не способны.

Таким образом, в наблюдении за поведением других лиц мы всегда оперируем ненадежной аналогией, если от "знаков", даваемых телодвижениями, мимикой, речью других людей заключаем о сходстве их психических переживаний с нашими, нам знакомыми. Более того, a priori можно сказать, что каждый даже самый искусный психолог в течение своей жизни испытает и проанализирует на себе лишь определенный, ничтожный ряд психических переживаний. Следовательно, он лишен будет возможности дать правильное психологическое истолкование знаков переживаний огромного большинства людей; например, человек, отличающийся крайней добротой и незлобивостью, уже не годится в психологи, так как он не может по аналогии с собой правильно истолковать знаки гнева, злобы, ярости, и т. п. Подобно этому Вагнеровский Зигфрид до тех пор не мог понять описания карликом чувства страха, пока сам его не испытал, увидя перед собой спящую Брюнгильду. Можно без конца спорить и о том, страх ли овладел Зигфридом при виде Валькирии, или это было другое чувство, напр, смесь страха с половой эмоцией, стыдом и т. д.

Если мы хотим понять психические переживания душевно-больного, мы должны своевременно переболеть данным психозом; иначе в запасе наших впечатлений не будет тех психических аномалий, знаками которых являются дикие выкрики, неестественные позы и странная мимика больного. В противном случае, оперируя самой отдаленной аналогией воображаемых психологических актов других лиц с нашими, мы не можем истолковать поведение этих лиц иначе, как с самой грубой степенью приближения. Нечего говорить, что об'яснение поведения животных, в особенности далеко отстоящих от нас, для психологов, кладущих в фундамент аналогию с самим собой, является совершенно неразрешимой задачей.

Единственнный путь, который позволяет нам научно подойти к исследованию поведения как людей, так и животных, есть путь полного отказа от всяких психологических понятий и методов⁶), путь естественно-научного об'яснения явлений поведения, как явлений органической природы вообще.

С точки зрения естествознания, человеческое поведение, состоящее в непрерывных ответах на всевозможные раздражения, падающие на нервную систему внешнего мира, представляет из себя бесконечный ряд рефлексов, т.-е. вполне определенных физиологических процессов.

В психологических сочинениях под рефлексом обыкновенно подразумевают реакции на раздражение, регулируемые низшими отделами нервной системы (центрами спинного мозга или периферическими ганглиями). Таков, например, типичный спинномозговой рефлекс у обезглавленной лягушки, которая на ущемление или раздражение едким веществом лапки реагирует вполне целесообразным движением, направленным на удаление от раздражителя. Дивная целесообразность подобной защитной реакции дала повод Pflüger'y говорить о "спинномозговой душе".

В настоящее время понятие рефлекса в мощном ходе развития физиологических знаний распространилось на акты, происходящие при участии высшего отдела нервной системы.

Уже Сеченов⁷) в 1863 году говорил о рефлексах головного мозга. Но твердую почву для современного понятия сложных нервных явлений, лежащих в основе поведения человека и высших животных, наука получила в трудах академика И. П. Павлова и его многочисленных сотрудников. В одной из своих недавних работ И. П. Павлов⁸) следующим образом формулирует черты деятельности мозговых полушарий: "основными деятельностями высшего отдела центральной нервной системы являются: 1) замыкание новых и временных связей между внешними явлениями и работою различных органов и 2) разложение организмом сложности внешнего мира на отдельности, короче, деятельности замыкательного и анализаторного аппаратов. Эти деятельности устанавливают более подробные и более утонченные соотношения животного организма с окружающим миром, иначе говоря, более совершенное уравновешивание системы веществ и сил, составляющих животный организм, с веществом и силами окружающей среды... Перед современной физиологией имеются два рода рефлексов: постоянный и временный (врожденный и приобретенный, видовой и индивидуальный). Мы назвали, так сказать, с чисто практической точки зрения, первый рефлекс безусловным, а второй условным".

Поясним, что под замыкательным механизмом И. П. Павлов разумеет механизм образования условных рефлексов, а под анализаторным — механизм расчления сложных раздражителей внешнего мира или работу так называемых органов чувств, т.-е. зрительного, слухового, вкусового, обонятельного и т. д. мозговых аппаратов.

В виду того, что в результате деятельности анализаторного аппарата мы имеем всегда, в виде ответа на внешний раздражитель, то или иное движение (сокращение мышц, выделение секрета желез и т. д.) или прекращение ранее бывшего движения, можно говорить о животном организме, как о рефлекторном механизме. Остановимся на различии условного и безусловного рефлексов.

Каждый раз, когда слизистая оболочка полости рта вступает в соприкосновение с пищей, из слюнных желез выделяется слюна, (безусловный, постоянный рефлекс). Когда голодному животному показывают пищу, из слюнных желез выделяется слюна (условный, непостоянный рефлекс). Как мы видим, эффект в том и в другом случае одинаков; но тогда, как в первом случае связь раздражителя с эффектом прочна и единообразна, во втором случае эта связь рыхла и изменчива. Но и в том и в другом случае имеются на лицо все элементы рефлекса:

1. Действие раздражителя на воспринимающие нервные окончания, (в первом случае на окончания нервов в языке, и во втором на окончания зрительного нерва в сетчатке).
2. Процесс возбуждения, распространяющийся по нерву, доходящий до нервных центров и передающийся в конце концов к рабочему органу. (Напр., мышце).
3. Двигательный или секреторный эффект.

Дадим более сложные примеры из той же области "пищевых" рефлексов. Вы читаете об‘явление о выдаче продуктов в кооперативе, Доме Ученых и т. п. Это об'явление — раздражитель для вашей сетчатки — влечет немедленный двигательный эффект: вы собираете мешки, одеваете пальто, выходите из дому и т. д., словом совершаете ряд поступков, представляющих в своей совокупности сложный рефлекс (или цепь рефлексов) на зрительный раздражитель, стоящий в связи с получением пищи. Далее я покажу, что здесь не только смелая аналогия.

Из классических опытов лаборатории И. П. Павлова, предметом коих является обычно исследование слюноотделительного рефлекса у собак, с ясностью вытекает заключение, что любой внешний раздражитель (звук, свет, механические агенты, тепло, холод и т. д.) может стать возбудителем деятельности слюнной железы; надо только пускать этот раздражитель в ход как раз тогда, когда собаке дается пища или льется ей в рот, например, кислота. Пища и кислота суть "безусловные" раздражители: они роковым образом влекут за собой истечение слюны (безусловный слюноотделительный рефлекс). Если в период применения такого безусловного раздражителя дается, скажем, звонок, то через некоторое число сочетаний звонка с даванием пищи (или кислоты) вы достигаете того, что слюна будет литься и в тех случаях, когда вы зазвоните без всякого сопровождения кормлением. На звонок, следовательно, установился слюноотделительный рефлекс ("условный рефлекс"). Условность его видна из того, что он зависит, прежде всего, от внешних обстоятельств. Раздастся, скажем сильный стук — и звонок уже не действует слюногонно. Но и без особых внешних влияний этот рефлекс через некоторое время "угаснет", (т. е. слюна перестанет литься после звонка), если мы его не "подкрепим" новыми подачками пищи, сопровождаемыми звонком. Таким образом, прочность условного рефлекса зависит от сочетания его с безусловным рефлексом. Безусловный, врожденный, выработанный в филогенезе рефлекс есть основа для образования безчисленного множества временных, до известной степени летучих, условных рефлексов. Чем больше число совпадений внешнего раздражителя с процессом возбуждения в нервной системе, который и представляет собой безусловный рефлекс, тем образующийся на данный раздражитель условный рефлекс прочнее. Нужно представлять себе образование этого рефлекса следующим образом: от раздражаемого внешним агентом воспринимающего нервного окончания идет по рецепторному нерву процесс возбуждения, который доходя до центров, попадает в уже возбужденный (безусловным раздражителем) центр безусловного рефлекса, в результате чего и происходит разряд нервной энергии по направлению эффекторного пути безусловного рефлекса.

В приведенном примере (звонок, даваемый при кормлении) раздражение от звонка, идущее к слуховому центру, прокладывает себе далее путь (создается замыкание между двумя центрами), к уже возбужденному пищей пищевому центру мозга от которого и идет возбуждение к слюноотделительному центру. В результате образуется искусственная рефлекторная связь между звуковоспринимающим аппаратом и слюнной железой (секреторный рефлекс на звук).

То, что изучается в лаборатории И. П. Павлова под именем условного рефлекса, есть обыденное явление нашей жизни. Наше поведение, начиная с простейших актов и кончая самыми сложными, так называемыми "произвольными" действиями, представляет собой ничто иное, как рефлекторные ответы на раздражение внешнего мира.

Когда у нас "текут слюнки" при виде вкусной (а у голодного — при виде всякой) пищи, перед нами жизненный условный рефлекс на зрительный раздражитель. Этот рефлекс вполне сходен с таким же "лабораторным", искусственно воспитываемым рефлексом. Однако голодный не только выделяет слюну (и желудочный сок), но и движется на встречу пище, схватывает ее и кладет в рот. Здесь мы уже видим ряд мускульных рефлекторных актов.

Вся наша жизнь проходит в непрестанной смене процессов возбуждения и торможения нашей нервной системы. С утра, проснувшись, мы переходим из состояния "сонного" торможения (между прочим, прекрасно изученного лабораторией И. П. Павлова), в деятельное состояние. Зрительный раздражитель — циферблат часов с движущимися стрелками — заставляет нас вскочить и одеваться. Раздражители предыдущих дней уже предначертали программу наших действий, видоизменяемых, впрочем, на каждом шагу новыми, вторгающимися раздражителями. В беспрестанной смене одного рефлекса другим, в укреплении одних рефлексов, ослаблении и угасании других, протекает вся наша деятельность, пока, наконец, истощившийся запас нашей нервной энергии не приведет нас к вечному торможению и распаду.

Вежливый поклон, потрясание кулаками, поездка за продуктами, крик при уколе, письмо другу, стихотворение поэта⁹), "Поэма Огня" Скрябина или "Франческа-да-Римини" Чайковского, открытый ученым мировой закон — это все рефлекторные процессы, все это — ответы нашей нервной системы на простые и сложные явления (раздражители) внешнего мира. Каким образом могут развиться эти сложные нервные процессы из простого безусловного рефлекса, будет показано далее. В громадном большинстве наших актов нет постоянства — это условные рефлексы, — но нет и случайности. Каждый наш рефлекс осуществляется лишь постольку, поскольку он черпает силу от того или иного бесусловного рефлекса. Но вот характерный факт. Если мы возьмем главные, основные безусловные рефлексы: пищевой, самоохранительный и половой, то нам не трудно будет заметить, что "подкрепление" наших условных рефлексов "безусловными" встречается в жизни сравнительно редко. Напр., мы несем ту или иную службу, часто (в особенности, в наше время) только для жалования или пайка. Пищевая подкладка наших служебных отправлений ясна; но тем не менее, нельзя думать, что каждая написанная бумага, каждый проверенный бухгалтером счет совпадают с кормлением. Другой пример: наука, повидимому, выросла на основе борьбы за существование и имеет, таким образом, своим исходным корнем самоохранительный рефлекс. Но написание научного сочинения отнюдь не связано непременно с грозящей жизни опасностью. Наконец, мы знаем, сколько подвигов и сколько преступлений делалось и будет делаться из-за одной только улыбки или ласкового слова любимой особы; но ведь эта улыбка или ласковое слово еще так далеки от полового акта, как безусловного рефлекса. Вся эта сложная цепь рефлекторных явлений становится ясной при одном допущении, подтверждаемом как жизнью, так и лабораторным экспериментом. Это допущение состоит в том, что условный рефлекс может создаваться не только на почве безусловного рефлекса, но и на почве другого условного, если последний обладает достаточной прочностью.

Работы Васильева, Миштовта и Зеленого¹⁰) действительно доказали, что такое надстраивание условного рефлекса на другом, тоже условном, — вполне реальный факт. Напр., в опытах Г. П. Зеленого у собаки был образован условный рефлекс на звук метронома. Путем сочетания тона Iа₃ духового камертона с метрономом достигнуто было то, что слюна лилась при дальнейших пробах и на один тон Ia₃, без сопровождения его метрономом (и конечно без сопровождения пищей). Получился, таким образом, условный рефлекс 2-го порядка, основанный на условном рефлексе 1-го порядка; последний же рефлекс основывался на безусловном рефлексе. Образовать пока в лаборатории условные рефлексы 3-го порядка не удалось, хотя тщательные исследования в этой области ведутся (д-ром Д. С. Фурсиковым¹¹) и нет сомнения, что в конце концов они увенчаются успехом. Надо заметить, что жизнь всегда сложнее лабораторного эксперимента. Homunculus еще не создан, а люди создаются природой шутя.

Я укажу на ежедневные примеры условных рефлексов высокого порядка, при том общие всем людям и многим высшим животным.

Все мы с детства приучаемся повиноваться различного рода приказаниям (приказам, декретам и т. п.). По В. Прейеру¹²) уже на 7-м месяце жизни ребенок начинает "понимать" простые приказания, напр, "сюда", "давай ручку" и т. п. Оставим "понимание" на совести Прейера, выполнение же приказа "иди сюда" и др. об‘ясняется тем, что ребенка сначала берут на руки для кормления; при этом произносятся те или иные слова, делаются соответственные жесты, улыбки и т. д. Все эти раздражители, связываясь с кормлением, согреванием, лаской, родят серию условных рефлексов 1-го и дальнейших порядков, в результате чего к концу года ребенок не только поворачивает голову на призывные слова и другие знаки, но и совершает ряд все более и более сложных мышечных сокращений, направляющих его к источнику раздражений. В ходе дальнейшего развития достигается та стадия, когда слово матери, родителей, воспитателей влечет уже ряд определенных движений, причем подкрепление пищей уже не нужно для правильного выполнения простого приказания. Таким образом на первоначальной пищевой основе образовались условные рефлексы высокого порядка.

Дрессировщики животных, пользуясь той же способностью нервной системы своих воспитанников, сначала вызывают у животных определенные двигательные рефлексы на приманку и, наоборот, устраняют другие, мешающие данной цели рефлексы, нанося болевые (разрушающие ткани) раздражения. Сопровождая подачки сигналами (раздражителями) любого характера, напр., словами, криками, щелканьем бича, прикосновением и т. д., дрессировщики достигают наконец момента, когда одного этого сигнала или приказа достаточно, чтобы "номер" или "фокус" безошибочно был выполнен ("ну-ка Миша, попляши" или "Жучка служи" и т. п.). Присоединением к прежним сигналам новых достигаются условные рефлексы более высоких порядков.

Сначала в семье, затем в школе, на улице, на службе, в общественной жизни мы приучаемся к выполнению всякого рода приказаний, просьб, поручений и т. д., и наши акты повиновения суть не что иное, как сложные условные рефлексы высокого порядка, т. е. основывающиеся на условных рефлексах, уже ранее установившихся.

Для краткости, все условные рефлексы, образованные на условных, я называю суперрефлексами.

В моих работах¹³), проведенных над людьми (детьми, здоровыми взрослыми и душевно-больными) я показал, что методика условных рефлексов, столь точно и всесторонне разработанная акад. И. П. Павловым, вполне применима и к наиболее сложным актам человеческого поведения. Я не ошибусь, если скажу, что в развитии рефлекса, идущего от врожденного безусловного рефлекса, — к условному, а затем от первичного условного рефлекса — к суперрефлексам, именно и состоит эволюция нервной системы. Дети, дикари, душевно-больные неспособны к далеко идущему надстраиванию одного рефлекса на другой.

Все воспитание человека (аналогичное дрессировке животных) состоит в постепенном усложнении связей нервной системы с окружающей природой (включая сюда и мир общественных явлений). На фундаменте безусловных рефлексов, переданных нам по наследству, постепенно возводится здание условных рефлексов, куполы и башни которого состоят из тончайших и изящнейших суперрефлекторных арок. При поражении мозга болезнью, влекущей постепенную гибель нервной ткани (прогрессивный паралич), прежде всего рушатся эти надстройки, вследствие чего тонкие интеллектуальные, моральные и эстетические стороны человеческих актов поражаются прежде всего.

Чем выше и сложнее по своему составу данный акт нашего поведения, тем менее видна в нем его первоначальная динамическая основа, состоящая из безусловных рефлексов. Так, "платоническая" любовь, искание истины для истины, свободное художественное творчество¹⁴), служение человечеству суть высшие суперрефлексы, далекие от всякой "утилитарной" подкладки, т. е. от безусловных рефлексов. Наоборот, т. наз. "чувственная" любовь, научный карьеризм, подкупное или пристрастное творчество, подслуживание сильному ("служить-бы рад, прислуживаться тошно") — не только ставятся нами ниже в моральном отношении, но и являются более простыми физиологическими актами, почему они более развиты у малокультурных людей и наций; вместе с тем эти акты сближают нас с животными. Но наивно было бы думать, что фундамент нашего поведения — безусловные рефлексы — не участвуют вовсе в конструировании наших высших актов. Лучшим опровержением подобного взгляда является наша современная русская действительность. У части русского народа голодом и разрухой подсечен основной корень его организма. Питание подорвано; самоохранение встречает подчас неодолимые трудности; размножение равносильно гибели. В результате мы видели и видим крушение нежных надстроек морали, приличий, изящества, научного и художественного творчества. Улучшится продовольствие и другие элементарные условия жизни, и тотчас начнет оживать высшая культурная работа, ведущая к прогрессу.

Таким образом ясно выступает функциональная зависимость между прирожденными безусловными рефлексами и приобретенными в течении жизни самыми высшими условными рефлексами.

Не следует думать, что физиологическая теория поведения¹⁵), рассматривая человеческие поступки, как рефлексы, тем самым низводит человека до уровня простой рефлекторной машины, единообразно, стереотипно отвечающей определенным движением на определенный внешний раздражитель. Сложность задачи анализа поведения человека, напротив того, раскрывается при физиологическом подходе в полном об’еме. Всякий ответ на раздражитель зависит не только от природы раздражителя, его силы, его соотношения с другими одновременными раздражителями, конкурирующими в своем влиянии на человека с данным, но зависит также и от целого ряда, почти безконечного, прошлых связей нервной системы с внешним миром вплоть до эмбриональных и наследственных влияний.

Следовательно, для исчерпывающего об‘яснения нашего поступка мы не должны ограничиваться анализом его состава, но должны выяснить и его генез. Вместе с тем такая сложность не должна нас пугать, так как основная динамическая единица этой сложности, основной элементарный процесс нашего поведения — рефлекс — вполне доступен нашему изучению и, что особенно важно, доступен естественно-научному эксперименту. Задача наша должна состоять в тщательном, подробном и планомерном изучении этого процесса от самых простых его разновидностей до высших продуктов его эволюции.

Внутренняя природа нервного процесса нам еще не вполне ясна. Повидимому, здесь имеется дело с физико-химическим процессом, о котором говорят йонные теории возбуждения Bernstein’a, акад. Лазарева и др.

В таком случае сходство человека с химической машиной Loeb’a получает до известной степени свое обоснование.

Интересно вспомнить, что в свое время знаменитый физиолог Goltz¹⁶) дал название "рефлекторной машины" собаке, у которой он удалил полушария большого мозга. Собака сохранила свои низшие функции, и поведение ее состояло в простейших пищевых и оборонительных рефлексах безусловного характера. Д-р Г. П. Зеленый¹⁷) доказал с точностью на своей подобной же собаке, что условные рефлексы с удалением коры исчезают.

Следовательно, кора полушарий головного мозга и есть та лаборатория, где происходит создавание сложнейших рефлекторных процессов, лежащих в основе нашего поведения.

Сравнение человека с машиной имеет смысл только в том отношении, что оно оттеняет закономерность, детерминированность человеческого поведения; но сравнение это неверно в том отношении, что не отмечает способности к развитию и росту частей организма и связанной с этой способностью возможности усложнения динамики регулирующего аппарата этого организма — нервной системы. Вот этими-то свойствами и отличаются "живые машины", созданные природой, от машин как творений человеческих рук. Поэтому лучше, воздерживаясь от уподобления человека какой бы то ни было машине, рассматривать его, как сложное, во многом еще для нас загадочное явление природы. Поведение человека, как совокупность его реакций на внешний мир, всецело подчинено общим законам природы, изучаемым естествознанием.

Соединяя непрерывной эволюционной нитью амебу с человеком, физиологическая теория поведения не только не пренебрегает отличительными особенностями человека, обусловившими его неизмеримое превосходство над всеми животными, но наоборот — может и должна дать этим высшим качествам человека полное аналитическое и генетическое об'яснение.

26/III—1922 г.