Двухвековой юбилей Академии Наук есть вместе с тем и юбилей русской этнографии, в судьбах которой Академия играла совершенно исключительную роль. Говорю исключительную потому, что, как это ни может показаться странным, только наша Академия из всех европейских академий и других ученых учреждений в Европе, более старых, чем она, с первых же дней своего существования прониклась полным сознанием важности этнографических дисциплин и на протяжении двух веков не только споспешествовала развитию этой науки, но и сама в лице наиболее выдающихся ее деятелей интенсивно и плодотворно работала в этой области. Чтобы оценить ее заслуги в этом отношении, нужно иметь в виду, что собственно этнография, как наука, в настоящем смысле этого слова выступила только во 2-ой половине прошлого столетия и даже до сих пор не во всех научных кругах она удостоилась признания, а музеи этнографии стали возникать только с 80-х годов прошлого столетия.
Что касается европейских академий, то их консерватизм доходит до того, что они даже и теперь избегают печатать работы не только по этнографии, но даже по этнографической лингвистике. Между тем наша Академия уже с первых дней своего существования проявила свое серьезное отношение к этнографии. История Академии сохранила нам чрезвычайно любопытный факт, с виду незначительный, но по существу необычайно характерный. Когда в 1727 году, т. е. спустя два года после открытия Академии, вернулся из своего семилетнего путешествия по Сибири натуралист Мессершмидт и в числе своих естественно-научных собраний привез и ценные собрания этнографического характера, которые он считал своей личной собственностью и не имеющими отношения к naturalia, академическая комиссия, секретарем которой был академик Г. Ф. Миллер, не считаясь с юридическими формальностями, признала, что такие собрания не могут быть объектом частного обладания, а должны быть отчуждены в интересах науки, хотя и с соответствующей компенсацией. Но это — только эпизод, хотя и весьма характерный.
Но уже очень скоро последовали дела исторической важности.
В 1733 г., — спустя только восемь лет после своего учреждения, — Академия выделяет из своего малочисленного состава целый отряд ученых, во главе с Миллером и Гмелиным, для участия в знаменитой 2-ой Камчатской экспедиции, в программу которой, помимо естественно-исторических заданий, вошло изучение Сибири в историческом, археологическом и этнографическом отношениях. Что дала эта одиннадцатилетняя экспедиция, требовавшая самоотверженной работы и огромных лишений, знает весь ученый мир.
Классическими памятниками этой работы в области этнографии остаются: первая научная история Сибири Миллера и монументальное собрание исторических материалов, ради которых Миллеру пришлось перерыть все архивы Сибири и которые до сих пор остаются главнейшим источником Истории и Исторической Этнографии Азиатской России; четырехтомное описание десятилетнего путешествия Гмелина, которому наука обязана первыми точными данными о народах Сибири; двухтомная работа о Камчатке студента Крашенинникова, в которой, наряду с подробным очерком естественно-исторических условий, с гениальной вдумчивостью и проникновенной наблюдательностью увековечен всесторонне быт туземного населения таким, каким он был до вторжения русского элемента и, наконец, дополняющая и подтверждающая данные этой работы посмертная работа безвременно погибшего знаменитого Стеллера.
Книга Крашенинникова сейчас после появления была переведена на иностранные языки и до сих пор остается единственным вполне научным источником сведений о тогдашнем быте ныне совершенно обрусевших туземцев Камчатки.
Другие участники экспедиции, чистые натуралисты, о работе которых в их областях здесь говорить не приходится, не остались чужды этнографическим интересам, собрав попутно ценные сведения и обширнейшие этнографические коллекции для Кунсткамеры.
Но, быть может, для правильной оценки этнографических заслуг тогдашних деятелей Академии, более, чем сами их труды, особенный интерес представляет мало кому известный документ, который рисует перед нами широту их воззрений, едва ли еще и теперь всеми усвоенную по отношению к этнографии, и методы их этнографической работы. Я говорю об этнографической инструкции Г. Ф. Миллера 1740 г. своему ученику Фишеру, перед отправлением его в Камчатку. Она напечатана в оригинале в I вып. "Сборника музея по антропологии и этнографии 1900 г.".
Инструкция, заключающая в себе свыше 1.000 вопросов, начинается с предупреждения о том, что "этнографические описания, помимо удовлетворения простой любознательности (так как описание народов большинству людей доставляет наибольшее удовольствие, "das angenehmste ist"), важны для истории человечества в целом, имея своей целью выяснить взаимное родство народов на основании общности языков и нравов, и потому ко всему тому,что только кажется занимательным (was ergötzt), необходимо относиться как к явлениям серьезным, дабы во всех мелочах и в их самых мелких деталях проявить внимательность, потому что не всегда можно предвидеть будущее значение каждой такой детали". Это мысли, которые в состоянии оценить только умудренный долгим опытом и серьезной теоретической работой современный этнограф.
В дальнейшем с поразительной детальностью инструкция трактует все вопросы, важные для этнографа, начиная с физической антропологии и кончая материальной и социальной культурой, археологией и изучением языка.
Детальность этих вопросов тем более поразительна, что они захватывают области, которые за последние десятилетия только стали обращать особенное внимание этнографов и до сих пор пренебрегались. Я имею в виду прежде всего область первобытной техники и хозяйства, которым Миллер уделяет сотни вопросов. Далее поразительны те детальные вопросы о родственной номенклатуре, на которую стали обращать внимание только после открытия Морганом классификаторской системы родства, впервые ставшей известной широким кругам лишь с 80-х годов, после появления его "Ancient Society". Так же поразительны вопросы о половых "табу", которые стали предметом изучения только в последнее время. Укажу еще на один вопрос, на который до сих пор нет ответа относительно целого ряда народностей Сибири, и тщательно подчеркнутый Миллером, именно на то, как каждый народ сам называет себя и своих соседей и взаимно, — вопрос, имеющий такое большое значение для этнической генетики. Трудно перечислить все то важное, что заключается в этой инструкции. Достаточно сказать, что до настоящего времени, среди многочисленных инструкций на разных языках, она поражает полнотой и содержательностью.
Для составления такой инструкции требовался не только широкий философский кругозор мыслителя, тут необходим был долгий и вдумчивый опыт наблюдателя сибирских народов. Остается только изумляться, когда этот человек, который без-устали копался в сибирских архивах, успел накопить свой богатый запас живых наблюдений. Инструкция эта сыграла значительную роль в судьбе русской этнографии. Совершенно справедливо мнение Д. А. Клеменца, что по этой инструкции работал Паллас, а работы Палласа послужили образцами для дальнейших работ, и, увы, она была основательно забыта целыми поколениями местных исследователей.
После 2-ой Камчатской экспедиции двадцать четыре года прошло в организационных и научных трудах в самых различных областях знания, и Академия снова вернулась к идее экспедиций, на этот раз задавшись грандиозной целью — академическими силами предпринять всестороннее изучение всех областей России. О грандиозности этой экспедиции и интенсивности ее работ можно судить по тому, что, кроме академиков Палласа, Гюльденштедта, Гмелина младшего, Фалька, Георги, Лепехина и целого ряда молодых ученых, в ней приняло участие около пятидесяти студентов и целый штат рисовальщиков и препараторов. Интенсивность работ участников была такова, что молодой Паллас после шестилетних трудов вернулся совершенно поседевшим, но зато еще в годы путешествий он одновременно исследовал и писал свои работы и ко времени своего возвращения он мог монументальные томы своих работ увидеть в печати. Этнографические достижения работников этой экспедиции оказались столь же изумительными и по количеству, и по качеству, как и великие достижения естественно-исторические. Великие натуралисты, как Паллас, с одинаковым тщанием и методичностью изучали человека, как и природу. Точность, детальность и ясность этнографических описаний до сих пор остаются образцовыми. Один Паллас описал почти все народности Сибири и, кроме того, выпустил двухтомный труд о монгольских народах, труд, о котором, спустя 60 лет, знаменитый Кювье отозвался, что "это, быть может, самое классическое из сочинений, когда-либо написанных по этнографии". И он же осуществил идею Лейбница, составив "Сравнительный словарь всех языков и наречий". Каковы были общие результаты этнографических работ всех членов экспедиций, достаточно указать на то, что на основании их один из участников, академик Георги, составил целую энциклопедию по этнографии России, одно название которой "Описание всех в Российском государстве обитающих народов, также их житейских обрядов, вер, обыкновений, жилищ, одежд и прочих достопамятностей 1776—1779 г.г. — само говорит за себя и показывает всю широту программы собранных сведений, которые, в отличие от работ по естественной истории, в настоящее время достаточно устаревших, навсегда сохраняют свою ценность, как документы не только об ушедшем быте множества народностей, но и о некоторых уже навсегда исчезнувших народностях. Насколько ценна работа Георги еще и теперь, можно судить по тому, что в нынешнем году в Германии вышло новое издание ее.
Такие грандиозные экспедиции, как вышеописанные, в таком масштабе больше уже не повторялись. В них уже надобности не было: главные вехи были поставлены, методы указаны. Теперь требовалась работа в общественном масштабе. Вкус и интерес к этнографическим изысканиям и сборам вещественного материала был пробужден, и лица самых различных положений — мореплаватели, миссионеры, администраторы, инженеры и т. п. — усердно собирали этнографические материалы. Достаточно вспомнить имена Биллингса, Крузенштерна, Литке, Лисянского, О. Вениаминова, горного инженера Спасского и т. д., чтобы представить себе характер начавшейся общественной работы. Но время от времени, когда назревала задача, требовавшая особого внимания, выступала Академия своими собственными силами или проявляла свою авторитетность.
И каждое такое выступление оставляло яркий след и обогощало науку обширным материалом.
Для первой половины прошлого столетия достаточно вспомнить экспедицию впоследствии трагически погибшего академика Лангсдорфа в Бразилии, зоолога Вознесенского, обогатившего Академию ценнейшими этнографическими собраниями из С. Америки, экспедицию Миддендорфа, этнографические работы которого столь же блестящи, как и его зоогеографические; далее, экспедицию для изучения вновь присоединенного Амурского Края, давшую, помимо целого ряда работ естественно-исторического характера, такую монументальную монографию о народах Амурского Края, как "Reisen und Forschungen im Amurlande" академика Шренка; наконец, столь плодотворную по своим этнографическим и лингвистическим результатам семилетнюю экспедицию Кастрена.
С выступлением на сцену Географического Общества дело экспедиций в значительной степени отошло к этому учреждению, но и тут дело не обошлось без Академии, ибо главными вдохновителями Географического Общества были академики: Бэр, Струве и Гельмерсен, и не случайность, что во главе Этнографического Отделения Общества вплоть до настоящего времени стоят деятели Академии. Особенно плодотворно с точки зрения интересов этнографии оказалось влияние Бэра, взгляды которого на значение и задачи этнографии далеко опередили его время. В своей статье о задачах этнографии, сохранившей свою свежесть до настоящего времени, рукою знаменитого биолога начертана программа, словно продиктованная современным энтузиастом новой этнологии. Дух великих энциклопедистов старой Академии, Миллера и Палласа, веет над этой классической статьей 1).
Для характеристики этой статьи достаточно привести две цитаты: "Если бы богатый человек — такими словами начинается статья, — желая оставить прочный памятник своей любви к наукам и к России, спросил меня, что ему сделать для этого, я ответил бы: доставьте возможность исследованием России в течение нескольких лет составить полное этнографическое описание нынешнего населения ее и дайте средства издать подобное описание... Этим богатым человеком должно явиться Географическое Общество"...
И, далее, о задачах этнографии: "Сравнительная этнография описывает в настоящем те отношения, о коих история повествует, когда они уже прошли. Таким образом, история образованности человечества, написанная Клеммом, есть не что иное, как изображение жизни народов в течение времен".
Но традиция академических экспедиций не прерывалась. Всякий раз, как возникала важная проблема, Академия откликалась экспедицией. Когда найдены были знаменитые древне-тюркские надписи на Орхоне, была снаряжена экспедиция академика В. В. Радлова. Когда открыты были памятники Ани, организована была экспедиция Н. Я. Марра. Когда в Восточном Туркестане начались первые археологические изыскания, раскрывавшие такие широкие горизонты, были снаряжены экспедиции академика Ольденбурга. Мы не говорим о целом ряде менее крупных экспедиций, которые беспрерывно предпринимались по инициативе или при содействии Академии (Экспедиции Русского Комитета для изучения Средней и Восточной Азии).
А в самое последнее время Академия снова возвращается к своей старой традиции, учредив особую Комиссию по Экспедициям, и первая экспедиция по типу экспедиций XVIII века с широкими этнографическими задачами снаряжена в этом году в Якутский Край. Экспедиционные задания исполняет и постоянная Комиссия по изучению племенного состава, взявшая на себя составление этнографической карты СССР.
Но не одними экспедициями и научными трудами обще-этнографического характера исчерпываются заслуги Академии перед этнографией. В ее активе имеется еще заслуга, совершенно исключительного характера. Из всех Академий и Университетов она одна включила в область своего ведения этнографическую лингвистику. В то время как во всем мире Академии Наук признавали только языки народов классической древности и индо-европейских, наша Академия уделяла деятельное внимание и языкам первобытных народов, поощряя исследования этих языков и заботясь об издании работ по этим языкам. Это не случайность, что санскритист Бетлинг, автор знаменитого словаря санскритского языка, первый научно изучил Якутский язык, что иранист Залеман и ориенталист Шифнер самоотверженно отдавали свое время редактированию и изданию текстов и грамматик всевозможных народов, языки которых до тех пор считались вне области цеховой лингвистики. Не случайность, что Академия снарядила семилетнюю экспедицию такого лингвиста, как Кастрен, для изучения языков сибирских народов, в результате которой, на основании огромного материала, были положены основы урало-алтайской лингвистики; как не случайность избрание в академики такого человека, как В. В. Радлов, который начал свою ученую карьеру изучением живых диалектов никого не интересовавших до тех пор тюркских народностей Сибири. Все это не случайности, это было продолжением той самой этнографической традиции, которая началась с первых дней существования Академии.
С великой признательностью нужно вспомнить энтузиастов этой работы: Шифнера, Залемана, Радлова. Их заботам и трудам мы обязаны изданию текстов, словарей и грамматик по языкам кавказским, в частности осетинскому, урало-алтайским и, наконец, палеазиатским (чукотскому, юкагирскому и гиляцкому), по каковым трудам теперь учится весь мир. В деле изучения кавказских языков работа Академии имеет подлинную полуторавековую историю. Начало этому положено было еще в XVIII в. академиками Гюльденштедтом, Гмелиным и Палласом, составившими сборники слов на кавказских горских языках. В начале прошлого столетия над изучением и классификацией кавказских языков работал хранитель Азиатского Музея, Клапрот. Настоящую эпоху в кавказской лингвистике составили труды академиков Шёгрена (первая научная грамматика осетинского языка), Шифнера по восточно-горским языкам и его же обширные отчеты о рукописных работах Услара. Академией изданы и замечательные работы по кавказским языкам В. Ф. Миллера и, наконец, за последние десятилетия блестяще продолжает эту работу Н. Я. Марр.
Другая область этнографической лингвистики, выросшая в лоне Академии, это — тюркология. Ее подлинным творцом был академик В. В. Радлов. Труды его Академия стала печатать с первых лет его работы в Сибири, прозрев в нем будущего творца тюркологии, а впоследствии дала ему возможность в течение 40 лет завершить сооруженное им здание новой науки и создать целую школу тюркологии не только в России, но и в западной Европе.
И в другой области, тесно связанной с этнографией, в области соматической антропологии, не должны быть забыты заслуги Академии.
Это был академик Бэр, который впервые у нас стал собирать материал по антропологии и доисторической археологии, положив начало первому в России Антропологическому Музею.
Но о заслугах Академии в деле музейной этнологии и антропологии надо говорить особо, и к этому мы и переходим.
Нынешний Академический Музей Антропологии и Этнографии, который вместе со своим Археологическим отделением является единственным для СССР музеем общечеловеческой культуры, зародился, как и все другие Академические Музеи, в недрах знаменитой Кунст-Камеры, где вместе с различными объектами из всех царств природы хранилась закупленная Петром I в Голландии анатомическая коллекция Рюйша и разные раритеты, по преимуществу из области искусства. Эти-то объекты составили зерно будущего отдела Этнографии. В 1722 году Кунст-Камера перешла в ведение Академии и вскоре стала превращаться из беспорядочного и случайного собрания раритетов в общий Музей природы и человека. В истории роста и подбора этнографических собраний главную роль играли, разумеется, различные академические экспедиции. По свидетельству историка Кунст-Камеры Бакмейстера, уже Камчатская экспедиция (1737—1744 г.г.) обогатила Отдел такой массой объектов из азиатских стран и азиатских народов, что с ним не мог соперничать ни один кабинет в Европе; иначе говоря, по части этнографии Азии Кунст-Камера заняла первое место в Европе.
К этому нужно добавить, что, судя по иллюстрированному путеводителю 1741 г., кроме народов Азии, в этнографическом Отделе были уже представлены все части света, кроме Австралии, а также большое собрание древностей.
Но все же большую часть собраний составляли предметы китайского искусства.
Далее, ценный этнографический материал представлял Отдел изображений — собрание художественных акварелей, исполненных, согласно инструкций Миллера, на месте во время 2-ой Камчатской экспедиции с различных объектов из быта сибирских народов. Часть этих прекрасных рисунков доныне сохранилась в М. А. Э. К сожалению, большая часть этого богатого этнографического собрания из первой академической экспедиции погибла безвозвратно во время пожара 1747 года. Вторая академическая экспедиция, обследовавшая все части России, снова не только восполнила эту убыль, но обогатила Музей новыми ценными собраниями, в том числе значительной коллекцией по ламаизму. Этнографический Отдел принял еще более благоустроенный вид, украсившись художественно исполненными восковыми фигурами-манекенами, вызвавшими восхищение даже со стороны знатоков искусства.
В дальнейшем росте Отдела значительную роль сыграли кругосветные путешествия наших мореплавателей, Крузенштерна, Литке и др., которые обогатили Музей обширными собраниями из С.-В. Азии, С.-З. Америки и островов Океании. Связи, завязавшиеся с С. Америкой, благодаря образованию Российско-Американской компании, в свою очередь, содействовали росту собраний и этнографических изысканий. Достаточно упомянуть имя такого талантливого собирателя, как зоолог Вознесенский, получивший возможность посетить такие уголки Сев.-Зап. Америки, которые никем еще до него не были посещены, и вывезти богатые собрания от целого ряда народностей, — собрания, являющиеся настоящими униками и гордостью нашего Музея. Богатство этнографического материала стало привлекать симпатии отдельных жертвователей из разных мест России и из-заграницы, особенно со стороны наших заграничных дипломатических представителей. Отныне рост его был обеспечен, и уже в начале прошлого столетия сознана была необходимость выделить его в особое самостоятельное учреждение. В виду того, что в этнографических собраниях преобладали предметы из Азиатского востока, возникла идея объединить в одно учреждение все, касающееся Востока, как объекты вещественные, этнографические и археологические, так и материал словесно-языковой (книги манускрипт, эпиграфику). Мысль по существу правильная, ибо одно дополняло другое, и во всяком случае все эти материалы должны были бы храниться в одних и тех же руках компетентного востоковеда.
Таким образом, в 1818 году возник так называемый Восточный Кабинет, впоследствии переименованный в Азиатский Музей, дабы, как выражается историк последнего, академик Дорн, "ожили также и мертвые ценности (т. е. книжный материал) и они могли бы послужить к познанию внешней и внутренней сущности Востока".
В таком положении были этнографические собрания до 1837 года, когда они, наконец, были выделены в особый Этнографический Музей, первым директором которого был назначен Шёгрен, академик по кафедре языков и этнографии народов финских и кавказских 2). При этом выделении, к сожалению, под давлением, повидимому, свыше, над богатыми собраниями была произведена тяжелая вивисекция, так как памятники археологии, в том числе доисторические, равно как и многие объекты культа, были переданы в Эрмитаж, учреждение новое, назначение которого было служить лишь хранилищем предметов искусства. Но так или иначе Музей получил самостоятельное бытие и мог развиваться сообразно своим собственны потребностям.
Вскоре после этого, в 1842 году произошло событие, которое сыграло важную роль в дальнейшей истории Музея.
Знаменитый биолог Бэр, один из последних представителей той "стаи славных" академиков-энциклопедистов, которые умели счастливо соединять глубокие знания в своей специальной области науки с широкими интересами ко всем областям человеческой мысли, стал директором так называемого Анатомического Кабинета.
Этот скромный кабинет, собрания которого ограничивались значительно потерявшими уже свою научную ценность препаратами Рюйша, коллекциями уродов и несколькими монстрами, Бэр с первых же дней своего управления задумал превратить в научный Институт по едва тогда зародившимся дисциплинам соматической антропологии и доисторической археологии 3).
С обычной своей энергией, при содействии академиков Брандта, Кеппена и своих многочисленных ученых друзей за границей и в России, он приступил к делу, и очень скоро ему удалось собрать значительное количество черепов разных рас и периодов, а также объекты доисторической археологии. Увлекаясь все больше этой идеей и ясно сознавая связь этого отдела с Отделом Этнографии, он, сообща с директором Этнографического Музея, академиком Шифнером, вошел с представлением в Конференцию Академии "о необходимости расширения задач Этнографического Музея задачами Антропологии и Доисторической Археологии". И, переходя от слов к делу, они добились командировки за границу консерватора Музея А. Радлова для приобретения новых коллекций путем покупки и обмена с иностранными Музеями. Одновременно с этим оба директора выпустили обращение к обществу с призывом содействовать новому делу. Дело, действительно, было новое, даже на Западе. То было на самой заре возникновения научной этнографии и антропологии, в тот знаменательный 1859 г., когда в Париже Брока учредил Парижское Антропологическое Общество(казавшееся французскому правительству настолько подозрительным, что заседания его происходили в присутствии полиции), когда только что появилось классическое сочинение Вайца "Die Anthropologie der Naturvölker", когда Бастиан приступил только к печатанию своего "Mensch in der Geschichte", когда под протесты такого человека, как Кювье, авторитетом Прествича и Ляйеля только-что санкционированы были открытия Буше-де-Перта и древность палеолитического человека, когда об едином Музее Антропологии, Археологии и Этнографии в Западной Европе еще и речи не было. Не существовало тогда и особых Этнографических Музеев, и знаменитый автор первой всеобщей истории культуры, Клемм, для составления своей работы, вынужден был отыскивать случайные этнографические объекты у частных коллекторов и обрабатывать их в своей собственной квартире.
Таким образом три четверти века тому назад в Академии не только созрела, но стала осуществляться идея Единого Музея Археологии, Соматической Антропологии и Этнографии. И не вина Академии, что эта идея могла осуществляться лишь в очень скромных размерах. В тогдашних правительственных сферах такая идея не могла встретить особенного сочувствия, а Академия была настолько ограничена в средствах, что даже не имела возможности предоставить Музею особое помещение. И значительная часть коллекций оставалась свернутой, недоступная ни обозрению, ни научной обработке. И все же идея Бэра не умерла.
В 1878 г., по предложению академика Леопольда Шренка, состоялось официальное объединение Антрополого-археологического отделения с Этнографическим под общим названием Музея по Антропологии и Этнографии. Для него было отведено особое недавно перед тем выстроенное здание, в котором коллекции могли быть научно выставлены и стать доступными для обозрения. В 1891 году, всего два года спустя после открытия Museum für Völkerkunde в Берлине, состоялось официальное открытие нового единого музея человека в Петербурге.
С этого времени началось нормальное развитие Музея, ставшего центром, куда сразу стали стекаться с разных сторон богатейшие коллекции. Так, уже в 1879 году поступила целиком богатая коллекция, собранная знаменитым русским путешественником Юнкером от различных народностей Африки. Восьмидесятые годы обогатили Музей такими коллекциями, как собрания Миклухи Маклая из Океании и зоолога Полякова с Оби, Дальнего Востока и других мест России; в 1891 г. Музею были переданы все коллекции бывшего Музея Географического Общества; в 1895 г. — богатая коллекция, собранная во время путешествия Николая II по Востоку. Далее, поступили в дар богатые систематические собрания Гондатти по крайнему Северо-Востоку Сибири, доктора Супруненко по народностям Сахалина, не говоря уже об отдельных, менее многочисленных собраниях.
Но, увы, чем больше разростался Музей, тем трагичнее становилось его положение, ибо, не взирая на его рост, отпускаемые ему средства попрежнему были более, чем скудны. Достаточно сказать, что ко времени официального открытия своего Музей обслуживался одним единственным, да и то не штатным, ученым хранителем для всех отделов и одним сторожем. И целых 4 года Музею пришлось ждать, пока Государственный Совет утвердил добавочную смету в 400 руб. в год на наем сторожей для охраны Музея!
К счастью, в Академии тогда нашелся человек, высокий научный авторитет которого, неистощимая энергия и энтузиазм к этнографии дали ему возможность преодолеть все препятствия и вывести Музей на широкую дорогу к дальнейшему развитию. То был знаменитый тюрколог, историк и этнограф, академик В. В. Радлов.
С широким кругозором ученого, он счастливо соединял в себе самые разнообразные таланты, которые были необходимы в его трудном положении. Прекрасный организатор, подлинный "ловец людей", он в то же время обладал талантом практика в отыскании "путей и средств". С такими талантами, умноженными счастливым даром долголетия, за двадцать пять лет своего управления, ему удалось добиться совершенно исключительных результатов. Застав штат из одного наемного консерватора и сторожа, он оставил Музей с составом в 14 квалифицированных хранителей. Количество коллекций возрасло во много раз. С трудом отвоевывая у правительства самое необходимое, он привлек в России и за границей частных жертвователей, на средства которых он расширял помещение Музея, выстроил третий этаж, заново омеблировал Музей, снаряжал экспедиции и приобретал все новые и новые коллекции.
Вместе с тем за этот период радикально изменилась и внутренняя структура Музея. Из хранилища коллекций он постепенно превратился в подлинный исследовательский Институт Этнографии. Отделы стали пополняться не случайно поступавшими коллекциями, которые зачастую собирались лицами, совершенно неподготовленными, а путем специально снаряжавшихся экспедиций со специально подготовленным персоналом. Задания таких экспедиций не ограничивались одним собиранием коллекций, а сопровождались всесторонним изучением народности в этнографическом и лингвистическом отношениях. Экспедиции снаряжались частью на пожертвованные средства, но значительную роль в этом деле сыграл тесный симбиоз Музея со специально учрежденным в 1902 году Русским Комитетом для изучения Средней и Восточной Азии, созданным по инициативе академиков С. Ф. Ольденбурга и В. В. Радлова и бюро которого имело в своем составе директора и старшего этнографа Музея Л. Я. Штернберга и академика В. В. Бартольда. Фактически комитет являлся особой этнографической организацией при Академии, экспедиции его снаряжались по инициативе деятелей Академии, и все собранные экспедициями Комитета материалы поступали в Этнографический и частью Азиатский Музей Академии.
Экспедиционный способ собирания коллекций создал базу для планомерной организации Музея с таким расчетом, чтобы он мог действительно стать Музеем общечеловеческой культуры, чтобы в нем были представлены народы всех рас и всех типов культуры.
Планомерность и научность собирания материала стала главной задачей Музея.
Существовавшие Отделы стали систематически пополняться, и новые, ранее не существовавшие Отделы, создавались. Каков был размах этой работы, может служить примером Отдел Индии. Эта громадная страна с ее бесчисленным разнообразием народов и культур самых различных типов, от самых низших до очень высоких, совершенно не была представлена. Но организовать экспедицию в такую отдаленную и громадную страну, — экспедицию, требовавшую больших средств для продолжительной стационарной работы, казалось делом, о котором и мечтать нельзя было. И тем не менее трехлетняя экспедиция, изучавшая туземные языки, быт и религию, благополучно, при содействии Комитета Средней и Восточной Азии, была осуществлена, и ныне в Музее создался особый обширный и разнообразный Отдел по культурам Индии.
Не всегда оказывалось возможным снаряжать подобные экспедиции во вне-европейские страны. В таких случаях приобретались коллекции, систематически собранные компетентными исследователями из Западной Европы. Такими приобретениями почти вновь были созданы Отделы Индонезии и Южной Америки.
Планомерному росту Музея много содействовало установление тесных обменных связей и сотрудничество с иностранными Музеями в Европе и Америке. С некоторыми из них, как, например, со Стокгольмским, устраивались на общие средства целые экспедиции. Отдельные сотрудники Музея лично принимали участие в крупных экспедициях иностранных Музеев. Так, В. Г. Богораз и В. В. Иохельсон, рекомендованные В. В. Радловым Музею Естественной Истории в Нью-Йорке, своим участием и своими трудами больше всего содействовали успеху и крупному значению знаменитой Джезупповской экспедиции, к участию в трудах которой впоследствии был приглашен и другой сотрудник Музея, Л. Я. Штернберг.
Кстати, говоря об участии сотрудников Музея в предприятиях иностранных музеев, нельзя не отметить и серьезной роли, которую сыграли деятели Академического Музея в создании Этнографического Отдела Русского Музея. Первоначальный план его, впоследствии, впрочем, совершенно измененный, выработан был В. В. Радловым. Первым собирателем самой крупной коллекции Русского Музея по Средней Азии был С. М. Дудин, а главными устроителями его были бывшие хранители Академического Музея Д. А. Клеменц и Н. М. Могилянский.
Большую роль в росте Музея и привлечении к нему общественных симпатий сыграли инструкционные курсы по этнографии, которые регулярно устраивались старшим этнографом для студенческой молодежи.
В то время этнография в университете не читалась, и Музейные курсы были единственной школой молодых этнографов. Благодаря этим курсам создалась сеть корреспондентов Музея, обогащавших его коллекциями и научными материалами, подчас весьма ценными, даже монографического характера.
Не забыта была и просветительная деятельность. Еще в тот период, когда всякая просветительная работа среди широких масс, особенно рабочих, была под подозрением, Музей привлекал к себе кружки рабочей молодежи, которым давались систематические объяснения, и в кружковых собраниях сами экскурсанты читали рефераты на заданные им темы или по заинтересовавших их самих вопросам. В Музее создалась здоровая атмосфера научной и просветительной работы.
Развернулась и издательская деятельность. С 1900 года стали выходить "Сборники Музея Антропологии и Этнографии", готовились монографии по отдельным коллекциям, местные сотрудники присылали свои работы, иногда весьма ценные. Война и разруха, за ней последовавшая, остановили на время издательскую работу. В самый разгар разрухи, в 1918 г., скончался В. В. Радлов, до последнего дня не оставлявший своих забот о Музее и твердо веривший в его широкое будущее.
Годы экономической разрухи не остановили жизнедеятельности Музея. С большими, правда, трудностями удалось получить из самых различных стран застрявшие там собранные перед войной огромные коллекции и в то же время увеличить собрания из разных частей России.
Персонал его, наряду с текущей музейной работой, вел широкую научную, и научно-исследовательскую работу в целом ряде научных учреждений.
Фактически Музей стал за последние годы центром этнографической науки в Ленинграде. Преподавание этнографии в высшей школе, в Университете и Географическом Институте, ведется исключительно этнографами Музея, а Музей для студенческой молодежи является практической школой этнографии.
Массовые летние работы молодежи по этнографическому изучению СССР ведутся под руководством тех же деятелей Музея, и все научные и вещественные материалы, добытые этими работами, сосредоточены в их же руках. По справедливости можно сказать, что в атмосфере Музея вырастает целое поколение молодежи, будущих работников, теоретиков и исследователей-этнологов.
Музей в настоящее время состоит из следующих Отделений: I. Этнографического с отделами: а) Севера России и Сибири и подотделом шаманства, б) Средней и Передней Азии, в) Дальнего Востока, г) Индии, д) Индонезии, е) Австралии и Океании, ж) Северной Америки, з) Средней и Южной Америки, и и) Африки; II. Отделения Антропологического, и III. Отделения Археологического с отделами доисторическим и историческим, в том числе особый отдел древностей Восточного Туркестана.
При Музее, кроме того, с 1912 г. образован памятный отдел эпохи Петра I, составившийся из бывшей так называемой Петровской галлереи в Эрмитаже.
Среди богатых собраний Музея особенно следует отметить единственное в мире по обширности собрание по сибирскому шаманству, коллекцию по народам крайнего северо-запада С. Америки, самую раннюю и аутентичную среди собраний этого рода в других музеях; далее, часть коллекций Кука и собрания Миклухи Маклая из Океании и, наконец, собрание древностей из В. Туркестана.
Таким образом, в Музее представлены все типы человеческой культуры, начиная с доисторического периода и кончая культурами ныне живущих народов на всех ступенях социального развития.
Много еще предстоит дополнить к собранному материалу, но и в нынешнем своем виде Музей является одним из самых лучших мировых Музеев по общечеловеческой культуре и единственным для СССР.
В дополнение к ныне существующим отделам, представляющим статику культуры по отдельным народам и периодам, сейчас подготовляется новый синтетический отдел, который должен представить общечеловеческую культуру в ее динамике, в процессе ее эволюции и вариационности.
В этом новом отделе, отделе эволюции и типологии культуры, каждая область культуры и в каждой области каждая отдельная категория, и каждый отдельный институт в каждой отдельной категории будут представлены в их главнейших типах, параллелизмах и разновидностях по возможности в эволюционном порядке, начиная с доисторического периода.
Наряду с этим в Антропологическом отделе будет представлена генетика человека, как особого вида, и общая картина его расовых разновидностей.
В общем и целом это будет отдел, который должен выявить единство человечества в его физической природе и в его психико-интеллектуальном творчестве. Отдел этот будет одинаково поучителен как в научном отношении, так и в просветительно-воспитательном для широких масс.
Музей хорошо отдает себе отчет во всех трудностях этого нового типа в музейном строительстве, но он надеется, что эти трудности будут преодолены. Для него только потребуется больше места, чем то, которым в настоящее время Музей располагает, и специальные средства для его организации и оборудования.
В данный момент Музей лихорадочно работает над новым размещением своих отделов и коллекций во вновь присоединенном к нему здании, в котором до последнего времени помещалась Академическая библиотека, а еще раньше — Кунст-камера, праматерь всех Академических Музеев.
Юбилейные торжества Музей встретит в своей старой колыбели, там, где работали отцы русской этнографии — Миллер, Крашенинников, Паллас, Георги, Гмелин, Бэр и столько других славных.
1) Статья эта представляет собою доклад, сделанный академиком Бэром в марте 1846 г., т. е, вскоре после учреждения Географического Общ., в Малом конференц-зале Академии перед членами Географического Общества, и напечатана в "Записках ИРГО", кн. I и II, 1849 г.
(стр. 51.)
2) Интересно указать по этому поводу, что и теперь еще в зап.-европейских академиях, да и в большинстве университетов, не существует кафедр по этнографии, и, таким образом, наша Академия уже в 30-х годах прошлого века, создав новую кафедру этнографии для Шёгрена, ввела этнографию в общий круг гуманитарных дисциплин.
(стр. 56.)
3) Насколько нова была подобная идея, достаточно вспомнить, что дело происходило в 1842 г., всего шесть лет спустя после опубликования Томсеном впервые классификации периодов доисторических времен с делением их на каменный, бронзовый и железный века.
(стр. 57.)