Радиофантастический роман В. Эфф.
Горский усмехнулся и похлопал меня по плечу.
— Вы слишком молоды, товарищ Эфф... не берите на себя слишком много.
(продолжение дневника радиста Эффа.)
22 сентября.
Я давно ничего не записывал в свой дневник. Не до того было. События развернулись столь стремительно, что только теперь я могу собраться с мыслями и записать более или менее последовательно свои впечатления.
«Красное знамя» вошло в Ленинградский порт 26 августа. Дул резкий ветер, будораживший холодные воды Балтики и теребивший флат на мачтах корабля. Горский стоял на мостике и ждал прибытия начальника порта.
Я предупредил Делакруа о намерениях командира. Быть может, мне не следовало поступать таким образом и злоупотреблять доверием Горского. Не знаю... Я долго колебался, долго мучился сомнениями, прежде чем решился на тот или иной образ действий. Единственная моя надежда была на то, что когда-нибудь вопрос разъяснится, и я смогу дать кому угодно честный отчет в своих поступках.
Делакруа и я стояли на баке, перебрасываясь короткими фразами. Сердце мое стучало так сильно, что, казалось мне, Горский с мостика должен был расслышать его стремительное биение.
— Товарищ Эфф, — крикнул Горский в рупор.
Вздрогнув, я повернул голову.
— Пошлите француза ко мне на мостик, — приказал он. — Сейчас же...
Я перевел на французский язык приказание командира.
Делакруа направился к лесенке, ведущей на мостик. Дальнейшие события развернулись скорее, чем я мог отдать себе отчет в произошедшем. Проходя мимо мачты, Делакруа задержался на минутку, закуривая папиросу; случай — ведь смерть караулит человека на каждом шагу — заставил именно в эту минуту оборваться тяжелую рею. Никто не успел вымолвить слова, как рея с грохотом упала.
Горский бросился с мостика на палубу.
— Чорт возьми, — вот ведь оказия...
У подножия мачты с разбитым черепом лежал Жозеф Анри Делакруа.
— Какой чорт крепил рею, — про себя буркнул Горский.
Судовой врач, попробовав прощупать пульс, покачал головой:
— Могу только констатировать мгновенную смерть...
Горский задумался. Его взгляд упал на большой кожаный чемодан, оставленный французом на шканцах. Посоветовавшись с помощником, он приказал отнести чемодан в свою каюту и по прибытии начальника порта направился туда, позвав меня с собой.
В присутствии понятых чемодан был вскрыт. Наклонившись над раскрытым чемоданом, Горский не смог удержать возглас изумления. Я стоял у двери каюты и, не глядя на Горского, знал в чем дело.
Чемодан был пуст. В нем не было ничего, кроме того серого костюма, который был на французе в момент его спасения с обломков самолета.
— Он успел спрятать концы, — пробормотал Горский.
Я постарался в нескольких словах выразить свое удивление, на что Горский, впрочем, не обратил даже внимания.
Напрасно. Я-то хорошо знал, где находится содержимое чемодана... Под моей койкой был спрятан сверхкоротковолновый приемник, модель Н1-19...
29 сентября.
По болезни я был списан с корабля. Мои легкие давно были не в порядке, а пережитое потрясение явилось причиной лихорадки, свалившей меня с ног. Провалявшись четыре дня в госпитале, я получил отпуск и уехал в Москву.
В багажном вагоне почтового поезда Ленинград — Москва лежал деревянный ящик, на котором черной краской была выведена надпись:
Можно, кажется, не упоминать о том что в ящике был упакован аппарат профессора Хьюлета, доставшийся мне в наследство от безвременно погибшего Жозефа Анри Делакруа.
Громов, Щур и Лизанька Штольц были моими старыми друзьями. Говорю «были», потому что не знаю — можно ли говорить в настоящем времени о людях, витающих где-то между небом и землей.
Было время: все четверо мы были лет на шесть моложе, учились вместе на рабфаке и, право, умели недурно проводить свободное время вместе. Должно быть, не проходило и дня, чтобы мы не встречались, и дружба наша казалась неразрывной.
Время шло и когда мы догрызли последний кусок гранита науки, нас, точно ветром, разнесло в разные стороны: Лизанька ушла работать на завод, Громов поступил на службу, Щур, по собственному выражению, занялся свободной профессией — поступил в вуз, а я... впрочем, о себе я уже говорил. Мы встречались все же, хотя, быть может, не слишком часто.
Легко себе представить, какое чувство я испытал, услышав голос друзей, которых считал давно погибшими под развалинами знакомого дома на Божедомке. Не будь я марксистом, — я сказал бы, что это был голос из загробного мира; ведь в конце концов я так и не знаю, куда забросила судьба моих трех друзей, не знаю, где, на какой далекой планете, они нашли свой конец.
Конец?..
Строго говоря, я не могу этого утверждать с достоверностью. Быть может, то, что мне кажется концом, для них явилось только началом... Быть может, три буквы, прозвучавшие в хриплом репродукторе, означали призыв к дальнейшим изысканиям, для которых у меня уже не остается времени.
Ибо для меня наступает конец, несомненный и окончательный; по странной случайности (забавно, правда?) он определяется тоже тремя буквами — тбк... Так говорит врач, считающий слово «чахотка» научным барбаризмом.
Однако я ударился в лирику. Надо кончать.
Мне осталось досказать немногое.
Приемно-передаточная станция Н1-19 заняла место в моей маленькой комнатке. Слышимость была не всегда хорошая; причины этого мне неясны, потому что никаких помех не могло быть для столь коротких волн.
Наши переговоры носили скорее всего характер рассказов. Рассказывали они, а я слушал и задавал вопросы. Именно таким образом удалось мне составить более или менее связное представление о произошедших событиях. Думаю, что, изложив его в этой рукописи, я не погрешил против истины, по крайней мере в основном.
В последний раз, когда мне удалось принять передачу, характер ее резко изменился. Мои вопросы часто оставались без ответа; слова Громова, говорившего в тот раз почти единолично, были отрывисты, и фразы порой обрывались на полуслове.
— Кажется, события разворачиваются, — начал репродуктор голосом Громова. — Нам удалось найти путь из главного зала вниз. Это, должно быть, запасная шахта, совершенно подобная той, в которой движется лифт...
Я задал вопрос:
— Что же вы там нашли?
— Массу всякой всячины. Например, целый ряд ящиков с какой-то полужидкой
серой массой. Масса эта, должно быть под влиянием теплоты, пузырится и словно пульсирует...
В этот момент передача смолкла. Только минут десять спустя снова послышался голос Громова:
— Все наши уже там. Спустились по канату. Я держу связь, возвращаясь по временам к передатчику,
оставшемуся в ракете. Хьюлетт говорит, что серая масса в ящиках представляет собой какое-то органическое вещество. Она
содержится в определенных температурных условиях и питается с помощью сложной системы подводящих каналов.
— Что же
это? — спросил я.
— Подожди...
Приемник снова смолк.
— Я думаю, — продолжал через некоторое время Громов, — что на этой планете машинизировано все, даже мышление. Мне приходит в голову — не знаю, возможно ли это — что ящики представляют собой мыслительные аппараты. Быть может, это машины для думанья. Серое вещество мозга, искусственно создаваемое и хранящееся в ящиках. Конечно, это только предположение... Я не биолог, но мысль напрашивается... Биологическая загадка, — сказал Хьюлетт...
Голос смолк и в репродукторе послышался странный шум, вроде того, который раздается иногда в промежуток времени между включением микрофона и началом передачи. Шумы вообще плохо воспроизводятся, и нельзя было угадать, что это за странная смесь шорохов, ударов, глухих стуков и т. п.
— Чорт бы взял этот шум, — подумал я, — ничего не слышно.
Вдруг сквозь шум прорвался отчетливый голос Щура.
— Бей его, Ванька... Я держу.
За этим последовало (в интересах выяснения дела я считаю себя обязанным упомянуть об этом) несколько непечатных выражений.
— На нас напали, — послышался задыхающийся голос Громова, — внизу идет бой, и Уолкер разбил два ящика с мозгами... Дэвиссон держится молодцом. Ага, опять!
И снова послышался странный шум.
Я сидел у аппарата, сжав руками голову и прислушивался. Если бы кто-нибудь знал, как тяжело слышать шум борьбы, знать, что друзья в опасности, и не быть в состоянии им помочь. Я испытывал непреодолимое желание ударить изо всей силы по репродуктору, извергавшему из своего нутра тревожный шум битвы...
Напрасно я, надрываясь, кричал в микрофон:
— Ванька, что случилось?.. Ванька, Мишка, да отвечайте же...
Ответа не было. Но шум все рос и ширился. Шум стал звонким, точно по металлу били чем-то тяжелым. Доносились выкрики, но нельзя было разобрать слов. И, наконец, раздался пронзительный женский вопль:
— SOS... SOS...
Послышался резкий металлический лязг и сразу все смолкло. Очевидно, в разгаре борьбы передатчик, стоявший в ракете, был сломан...
С тех пор прошло несколько дней, втечение которых я не мог встать с постели, но вместе с тем не отходил от аппаратов, придвинутых вплотную к подушкам. И днем и ночью я слушал, пытаясь узнать что-нибудь о судьбе моих друзей.
Напрасно. В эфире царило молчание.
Я не знаю, что произошло в тот решительный момент «по ту сторону» эфирного океана. Я представляю с ясностью, которая свойственна воображению умирающего, отчаянную борьбу кучки людей, забаррикадировавшихся в ракете. В моих ушах до сих пор звучит последний крик о помощи. Последнее «SOS»... Не знаю даже, был ли этот голос голосом Лизы или Элиноры Броун...
Мой рассказ кончен. Мои минуты сочтены. Но ко всем радиолюбителям-коротковолновикам я обращаю свою последнюю просьбу: слушайте, ищите, добивайтесь. Быть может, мир еще услышит о конце, которого мне не доведется узнать...
Настраивайтесь на самые короткие волны. Имейте в виду, что передатчик НI-19 ничем принципиально не отличается от обычных коротковолновых приемников, только у него...........................
На этом обрывалась рукопись, найденная в комнате безвременно умершего Владимира Эффа.
Нужно добавить, что аппаратура, созданная Хьюлеттом и хранившаяся у Эффа, была вскоре после его смерти поломана и частично растащена соседями, не подозревавшими о ее значении. Схема приема и передачи для нас потеряна.
Однако, по словам Эффа, устройство аппарата не имело принципиальных отличий от известных нам типов. Стало быть, надежда узнать об участи, постигшей героев рассказа Эффа, не потеряна.
Слово, вернее дело, за коротковолновиками.
