"Радио Всем", №20, октябрь 1928 год, стр. 527-529
Радиофантастический роман В. Эфф.
— Так, — задумчиво протянул Хьюлетт, — а потом был взрыв?
— Был взрыв, — согласился Громов.
— Гм, — произнес Хьюлетт и умолк.
Громов не спускал с него глаз.
— Скажите, — начал Хьюлетт, — вы слышали когда-нибудь об эйнштейновской теории относительности?
Громов кивнул головой.
— Слышал, конечно. Но... боюсь, что я не имею достаточного представления о ее сущности. А почему вы об этом спрашиваете?
— Мне думается, что именно теория относительности может пролить некоторый свет на изложенные вами факты. Я попробую объяснить вам свою мысль...
Громов мысленно собрал все свои знания и приготовился слушать.
— Вот в чем дело, — заговорил Хьюлетт. — Один из выводов так называемой общей теории относительности заключается в том, что энергия и масса по существу эквивалентны. Вы поняли?
— Да.
— Всякая энергия обладает массой, и наоборот, всякая масса несет в себе огромный запас энергии. Между энергией и массой существует любопытная, хотя и очень простая зависимость...
Хьюлетт вынул из кармана автоматическое перо, вырвал из записной книжки листок бумаги и написал на нем следующую формулу:
— Я обозначаю через Σ энергию массы M; величина этой энергии, как видно из равенства, определяется произведением массы на квадрат скорости света, на C2. Это значит, что если даже самую маленькую массу удалось бы полностью превратить в энергию, то эта последняя оказалась бы чрезвычайно велика...
— Почему? — спросил заинтересованный Громов.
— Очень просто. Потому что величина C2 огромна. Свет распространяется со скоростью в 300 000 километров в секунду, а в формуле величина C дана в сантиметрах в секунду, да еще помножена на себя самое. Как бы малой ни была величина M, но, если вы умножите ее на огромное число, произведение даст вам цифру не меньше, чем с двадцатью нулями...
— Хорошо, — сказал Громов, — это я понял. Но я не вижу связи между вашей мыслью и нашим путешествием на эту планету...
— Подождите, мой друг, сейчас я все вам объясню. Повидимому, дело обстояло так, что вы все, то есть и вы, и ваши приятели, были нацело превращены в энергию и в таком виде перенесены через эфир. Я хочу сказать, что вы были превращены в мощную волну энергии, отраженную от земли и возвращающуюся к тому месту, откуда была послана волна, принятая на ваш приемник. Эта волна несла большую дозу энергии, оказавшуюся достаточной для того, чтобы заставить разложиться один какой-нибудь атом... Этим объясняется яркая точка внутри катушки — это след целого ряда атомов, распавшихся вслед за первым.
— Ага, — сказал Громов, — понимаю...
— Немудрено, что получившаяся от распада энергия имела очень малую длину волны, ведь частота энергетического излучения зависит по закону Планка от количества излученной энергии...
Хьюлетт написал на бумажке другую формулу:
— Это математическая формулировка закона Планка. Вы видите, что чем больше E, тем больше ν, следовательно, тем меньше длина волны. Так вот, получившаяся после взрыва энергия равнялась, стало быть, произведению всей взорвавшейся массы на квадрат скорости света. Эта энергия излучилась в пространство в виде квантов огромной величины, проницающая способность которых превышает проницающую способность даже ультра-коротких радиоволн. Я склонен думать, что вы были перенесены на эту планету не в виде радиоволн, длина которых даже в случае исключительно коротких волн измеряется миллиметрами, а в виде космического излучения чрезвычайной мощности...
— Эге, — важно сказал Громов, почесывая в затылке, — я и сам так думал...
— Каким образом эта энергия была снова превращена в материю, — продолжал Хьюлетт, — этого я не могу объяснить. Быть может, жители этой планеты владеют особыми, нам еще неизвестными, способами для решения задачи о разрушении и построении атомных ядер...
13 августа.
Шторм благополучно кончился.
Всю ночь волны тревожно бились о стальные борта «Красного знамени». Стонал ветер, путаясь в снастях, и серые клочья пены растекались по мокрой палубе.
Это было моим боевым крещением и, как говорят товарищи, я выдержал его с честью. Минутами казалось, что качка становится невыносимой — сердце точно выскакивало из грудной клетки.
Я дежурил на радиостанции. В эфире царило молчание, и, несмотря на сильнейший шторм, за всю ночь не раздалось ни одного SOS'а. Может быть, не стоит в этом признаваться, — но я был немного разочарован.
К утру ветер затих. Реже перекатывались через палубу белые гребни затухающих волн, а часам к шести сквозь расползающуюся дымку тумана выглянуло голубое небо. Мокрую палубу скоро высушило солнце.
Идем хорошим ходом по направлению к Азорским островам. Погода прекрасная, и можно расчитывать на то, что учебный рейс «Красного знамени» закончится без бурь.
Теперь — спать. Бессонная ночь требует компенсации.
14 августа.
Событие.
Рано утром на палубе раздался крик:
— Человек за бортом!
Я выбежал на палубу. В бинокль было очень хорошо видно: на волнах покачивались обломки самолета, а сверху, держась за тросс, стояла человеческая фигура и махала платком.
Товарищ Горский, командир судна, немедленно распорядился застопорить машину и спустить шлюпку. Я попросился в команду и получил разрешение сойти в шлюпочку и сесть за руль.
Гребцы налегли на весла. Шлюпочка легко скользнула по волнам и через несколько минут «Красное знамя» осталось далеко позади. На мостике была видна коренастая фигура Горского, не отнимавшего от глаз бинокля.
Метров за двадцать до обломков я скомандовал:
— Суши весла!
И повернул руль, намереваясь подойти левым бортом.
Человек на самолете сильно замахал платком, и я услышал его охрипший голос:
— Au secour, de grace!..1).
Значит — француз. Мое знание языка может пригодиться.
Мы взяли потерпевшего крушение в шлюпку. С ним был большой чемодан, очень тяжелый. Из расспросов выяснилось, что француз — пассажир самолета, летевшего из Америки в Европу. Летчик, повидимому, утонул. Виновница катастрофы — вчерашняя буря, из-за которой самолет потерял направление, был сбит ветром и должен был сделать вынужденную посадку в открытом океане. Сломанный фюзеляж, поковерканные крылья — это все сделано волнами.
Как много должен был пережить этот человек.
Он едва держался на ногах от усталости и по прибытии иа борт «Красного знамени» сейчас же завалился спать.
Я успел спросить у него его имя. Он как-то дико посмотрел на меня, потом усмехнулся и ответил:
— Жозеф Анри Делакруа.
16 августа.
Француз проспал в моей каюте часов шестнадцать подряд. Товарищ Горский поместил его ко мне.
— Вы, небось, сумеете с ним сговориться, — улыбаясь, сказал он.
— Буду стараться, товарищ командир.
Сговориться нетрудно, конечно. Я довольно прилично владею французским языком, а если порой и не могу подобрать нужного слова, то Делакруа понимает с полуслова и всегда подскажет. Из моих разговоров с ним я выяснил, что он вылетел из Нью-Йорка, спасаясь от преследования полиции, обвиняющей его в коммунистической пропаганде. Я рассказал об этом Горскому. Тот пожал плечами.
— Непохож он на коммуниста, — сказал мне Горский, — помоему, это пижон какой-то... Рекомендую вам присмотреться при случае к его чемодану; чорт его знает, что он за фрукт...
А помоему, Делакруа — милейший парень. Мне непонятной кажется подозрительность Горского. Хотя — странная вещь: чемодан француза набит, повидимому, до отказу, но в нем не нашлось лишней пары платья, чтобы сменить насквозь промокшую одежду. Я дал Делакруа свой белый костюм, пришедшийся ему впору.
— Мы о вами одинакового роста и сложения, — сказал Делакруа, примеривая мои брюки.
19 августа.
Прошли Азорские острова и идем к Гамбургу. Через неделю, наверно, будем в Ленинграде.
Погода попрежнему чудесная.
20 августа.
Горский был прав. Чемодан Делакруа оказался с сюрпризом.
Я дежурил ночью и должен был смениться только утром. Часа в два в рубку радиостанция зашел Семенов — второй радист «Красного знамени».
— Послушай, товарищ Эфф, — сказал он мне, — я додежурю за тебя эту ночь, а ты подежуришь за меня половину моей ночи... Выручи, голубчик, мне очень нужно.
— Надо предупредить дежурного помощника, — возразил я.
Семенов мотнул головой.
— Я уже докладывал ему. Разрешение получено. Вали, иди спать.
Я снял с ушей телефоны и пошел в каюту.
Еще в коридоре я увидел свет, пробивавшийся сквозь щель в двери каюты. Неужели француз не спит?
Тихонько я подошел к двери и заглянул в щель. Моим глазам представилась странная картина.
В каюте горела лампа. Иллюминатор был задернут занавеской. На столе стояла рамочная антенна, а в открытом чемодане, лежавшем на койке, был аппарат — великолепная модель коротковолнового приемника. В чемодане же были спрятаны батареи — накала и анодная. Делакруа с телефонами на ушах слушал.
Я сразу вспомнил о словах Горского.
— Шпион, — подумал я. — Ну, погоди же, чорт...
Резко дернув дверь, я вошел в каюту. Делакруа повернул ко мне испуганное, насмерть побледневшее лицо.
— Что это значит, господин Делакруа? — спросил я, доставая из кармана браунинг. — Это так вы благодарите советское судно за спасение вашей буржуазной душонки? Не за эту ли деятельность вас преследовала нью-йоркская полиция? Вы шпион?..
Француз молча смотрел мне в глаза. Постепенно по его лицу разлилась краска.
— Идите немедленно за мной, — сказал я самым суровым голосом.
Делакруа умоляюще протянул руку.
— Подождите, друг мой, — тихо заговорил он. — Я не шпион, нет. Я — жертва рокового стечения обстоятельств... Выслушайте меня, умоляю вас... Выслушайте и потом решайте, как вам поступить. Прошу вас только об одном: то, что я расскажу вам, должно остаться в тайне.
— Говорите, — сказал я, садясь на свою койку. — Только покороче... И раньше выключите приемник.
Делакруа послушно выключил батарею накала и заговорил.
Невероятная вещь. История, которую рассказал мне француз, похожа на фантастический роман. Я не хотел верить, но Делакруа дал мне телефоны и предложил послушать.
Низкий мужской голос говорил поанглийски.
— Я не знаю английского языка, — возразил я. — И я не верю вам; почем я знаю, что говорит ваш профессор и профессор ли он на самом деле...
Делакруа любезно улыбнулся.
— Хорошо, друг мой, вы сейчас убедитесь в правдивости моих слов...
Взяв микрофон, он заговорил поанглийски.
— Слушайте, — сказал Делакруа, передавая мне телефоны. — Теперь язык наверное будет вам понятен.
Краска ударила мне в лицо. Я услышал голос Лизы Штольц, потом голос Громова... Позже заговорил Мишка Щур.
Я не могу притти в себя. Ведь я считал всех троих погибшими. Значит... значит... это был не взрыв...
Больше писать не могу. Я задыхаюсь от волнения.
24 августа.
Я дал Делакруа слово не разглашать ни слова о том, что мне довелось узнать.
Горский попрежнему косо смотрит на француза. Я молчу, не говорю ни слова.
— Послезавтра будем в Ленинграде, — сказал сегодня Горский. — Будь я проклят, если не передам этого француза с секретным рапортом начальнику порта. Там выяснят, что это за птица.
— Я могу поручиться за него, — попробовал я возразить.
Горский усмехнулся и похлопал меня по плечу.
— Вы слишком молоды, товарищ Эфф... не берите на себя слишком много.
1) Умоляю, помогите.