Были уже сумерки, когда около одной избы селенiя Тумаковъ собралось человѣкъ пять крестьянъ. Одѣты они были одинаково: въ полушубки посверхъ клѣтчатой домашней рубахи, и въ шубѣ посверхъ полушубка, которою они то и дѣло запахивались, хоть на дворѣ не очень-то было холодно. По мѣрѣ того какъ сгущались сумерки, народь подходилъ все больше и больше, все въ тѣхъ же неизмѣнныхъ шубахъ, сверхъ полушубка, — въ тѣхъ же огромныхъ плисовыхъ шапкахъ, свалившихся на сторону, — въ тѣхъ же сапожищахъ, надѣтыхъ или на двѣ пары чулокъ, или на онучки, состоящiя изъ 3—4 аршинъ домашняго сукна, обмотаннаго около ноги. Толпа все еще прибывала, хотя собралось уже около тридцати человѣкъ: всѣ они разсаживались около первоначальныхъ пяти, кто гдѣ и какъ успѣлъ; кто на близь-лежащемъ бревнушкѣ, кто на воротной вереѣ, кто на осколкѣ камня, случайно туть валявшагося, кто на завалинѣ, и наконецъ просто на землѣ...
Это сбирался сходъ для сужденiя о важномь дѣлѣ, — рекрутствѣ. Не думайте, чтобъ мужика болѣе всего пугала солдатская жизнь; увѣряю васъ, что солдатская жизнь не тяжеле крестьянской; его пугаетъ удаленiе отъ родныхъ, а еще болѣе удаленiе отъ мѣста родины, отъ родимыхъ привычекъ, отъ знакомыхъ лицъ и мѣстъ. Русскiй человѣкъ не бродяга, а скорее домосѣдъ; онъ лѣнивъ по природѣ и не охотно оставляетъ родимыя палати съ тараканами, хотя бы приходилось мѣнять ихъ на свѣтлую и чистую комнату версть за 200 или за 300 отъ родимаго села. Теперь это свойство мало-по-малу проходитъ. А давно ли, бывало, мужичекъ, словно на сраженье, собирался въ путь верстъ за пятьсотъ! Я самъ былъ свидѣтелемъ, какь лѣтъ двадцать пять тому назадъ, мужикъ, или лучше мужичина лѣтъ тридцати, здоровенный и сильный, такъ что, по русскому выраженiю, быка убьетъ, — стоналъ и плакалъ, и прощался, не то чтобъ съ женою и дѣтьми, но со всѣми родными и съ цѣлою деревней, какъ будто шелъ на смерть, оттого что долженъ былъ ѣхать въ Москву, везти туда барченка... и когда онъ выѣхалъ, цѣлая деревня съ рыданiемъ и воемъ провожала его за околицу.
Проѣзжалъ я когда-то по Н—й губернiи, и такъ какъ ѣхалъ на вольныхъ и не по столбовой, а просто по большой дорогѣ, то и остановился кормить. Вы, можетъ, не знаете, что́ значитъ кормить? Нынче народъ развратился, все куда-то торопится и хоть не дѣлаетъ ничего, или по крайней мѣрѣ очень мало дѣлаетъ, но ужасается при мысли провести три, а иногда четыре часа на постояломъ дворѣ, гдѣ и тепло, и свѣтло, и ѣсть пожалуй найдется. Въ то время эти четыре часа надо было проводить голодному, въ дымной и вонючей избѣ, съ тараканами, которые ползаютъ по лицу и падаютъ съ потолка на голову, — да еще съ одними ли тараканами! Остановился я въ такой избѣ и вижу, что хозяинъ мой что-то невеселъ.
— Что дедушка, спросилъ я, — какъ дѣла?
Старикъ прежде почесалъ голову, — жестъ почти необходимый у Русскаго при началѣ разговора, и отвѣчалъ:
— Да что кормилецъ, плохо.
— Да чтожь плохо-то? продолжалъ я настойчиво.
— Да вотъ домокъ-то сносить надо. А изба новая, годка три только какъ поставлена. Такъ и жалко.
— Да зачѣмъ же сносить. Развѣ мѣсто не хорошо?
— Чего не хорошо!.. Мѣсто самое сухое, причинное, да начальство велитъ!
— Зачѣмъ же начальство велитъ? развѣ ему не все равно, гдѣ ни будешь жить?
— Видно не равно, кормилецъ. Вишь ты: какъ стали мы палатскiе, и призвалъ насъ окружной. Говоритъ такъ и такъ, ребята, не на мѣстахъ вы сидите. Да какь же не на мѣстахь, ваше благородiе? эдакъ спросили мы. — А вотъ какъ, говоритъ: — сказано: гнѣздами селится надо, — сирѣчь, вотъ тутъ два двора да проулокъ, да опять два двора, да опять проулокъ, — а у васъ все сплошное; это дескать нужно на случай огня. Хорошо! Вотъ мы подумали, подумали, да и говоримъ промежь себя: Неча дѣлать! деревня-то наша больно зря ужь настроена; будемъ селиться гнѣздами. И пошла ломка. Кто на серединѣ жилъ, смотришь угодилъ на край; порастрясли таки карманы, а построились. Ну знаешь, родимый, тогда время не то, что́ нынче. Народъ былъ свѣжiй, неломаный; у всякаго почитай была кубышечка зарыта... Поохали, поохали, а выполнили приказъ. Хорошо!... живемъ годъ, другой... и любо стало самимъ. Улица широкая, просторная, есть гдѣ разгуляться... Огородишка подлѣ... Сарайчикъ подъ бокомъ; сѣнца ли нужно, али соломки, все тутъ, близко... Никуда ходить не надо. Позабыли бы и переселенье, кабы на бѣду у Ваньки Косаго дворъ не угодилъ на болотину. Ванька мужикъ себѣ-на-умѣ. Пошелъ къ писарю, шушу да шушу съ нимъ... а тамъ къ головѣ... да и хвать прямо къ окружному. Что́ ужь они тамъ гутарили, хвастать тебѣ, родимый, не стану... только началъ Ванька Косой дворъ ломать. Что за притча такая? Зачѣмъ бы кажется ему дворъ ломать? Мы къ нему: — зачѣмъ это ты, Косой, дворъ ломаешь? А онъ намъ: — дурачье вы, вахлаки эдакiе! А ломаю на то, что дворъ на болотинѣ стоить, такъ хочу на новое мѣсто поставить. — На новое! да кудажь на новое? Туть на краю рѣчка, а тамъ гора, мѣста не угодныя. — Вотъ то-то и есть, что вы мужичье сиволапое (онъ такой балагуръ ужь былъ), ничего не понимаете. Поставлю дворъ на такомъ угодномъ мѣстѣ, что спину расчешете! — Да кудажь, Косой, поставишь-то? — А вотъ поставлю на любомъ проулкѣ, гдѣ вздумается! — Какь такъ? — Да такъ, поставлю да и только. — Призадумались мы. Какъ же на проулкѣ? Давно ли мы переломались, чтобъ проулковъ надѣлать, а теперь проулки застраивать станутъ. Брешетъ должно-быть Косой зря; быть этого не можетъ. Не повѣрили мы, а Косой знай себѣ ломаеть, да таскаеть на проулокъ. Дивуемся мы, а онъ ужь и стулья подвелъ, и нижнiе вѣнцы заложилъ, и началъ погребицу рыть. Что за притча, думаемь. Мы къ нему: разкажи дескать, Косой, какъ это тебя угораздило такую штуку отмочалить? А онъ-то смѣется: — штука простая, говоритъ, — самая лядащая; пошелъ къ окружному, поклонился какъ слѣдуетъ, снесъ тамъ, что́ нужно, и волёнъ ставить себѣ избу, гдѣ хочу. Насъ тутъ словно какъ ро́зобрало. Хорошо жить на широкой улицѣ, а все жаль стараго мѣста! Потолковали, потолковали мы промежь себя; нашлось нась пять человѣкъ охотниковъ: пойдемъ проситься на старыя мѣста! Взяли съ собой разнаго домашняго гостинца, купили въ городѣ сахару да чаю, деньжонокъ собрали посильное дѣло, пошли къ окружному. Онъ покойникъ, дай Богъ ему царство небесное, былъ не противникъ; хоть денежки и любилъ, а съ мужикомь обойдется какъ дѣлу быть, и о хозяйкѣ спроситъ, и объ малыхъ дѣтяхъ, и какъ ты живешь-можешь, и то, и се, и пятое и десятое. Пришли. Лакеишка такъ у него пьяненькiй былъ, хотѣлъ было не пускать; говоритъ: и какъ можно и куда лѣзете? Сунули ему въ глотку двугривенный, онъ и замолкъ. Говоритъ: рано, ребята, пришли, подождать надо, а то съ утра онъ серчаетъ всегда; дайте чайку попьетъ... другой человѣкъ станетъ! Пошли мы и спряталисъ, дожидаемся какъ чайку попьетъ. Попилъ онъ чайку, требуетъ насъ къ себѣ на глаза. Вошли мы къ нему и прямо бултыхъ въ ноги. Дескать, такъ и такъ, Андрей Иванычъ! заставь за себя Богу молить! Сначала поломался онъ маленько, а потомъ смиловался, гостинецъ принялъ, и говоритъ: ступайте, дѣтушки! селитесь, гдѣ кому пригоже. — И на проулкахъ можно? признаться спросилъ я. — И на проулкахъ можно. Только смотрите, чтобъ все шито и крыто было; съ головой и писаремъ живите ладно, чтобъ изъ избы выносу не было. — Рады мы таковы пошли отъ него. Пришелъ я домой; говорю своимъ бабамъ: хотите на старое мѣсто жить? Бабы глаза вытаращили, а старуха моя инда заплакала. Всѣ такъ и заголосили: хотимъ на старыя мѣста, дѣдушка!.. А признаться сказать, на которомь мѣстѣ тогда жили, хорошее было, сухое мѣсто, вода близко, все подъ руками, отъ церкви Божiей два шага какихъ-нибудь. А старое и тѣсно, и далеко ото всего, ну да жаль было стараго-то мѣста. Бабы же покою не давали... скорѣй да скорѣй. Навозилъ я лѣсу, надраль моху, сварилъ бражки, купилъ винца, позвалъ помочь, и въ одинъ день перенесли избу, вотъ эту самую, гдѣ мы съ тобой, родимый, калякаемъ. Дворъ уже перенесъ послѣ. И видишъ, построился не насмѣхъ: все какъ слѣдственно быть. Ну и все бы хорошо, мѣсто счастливое, насиженное, и скотинишка водится и лошадки на порядкахъ, да какъ на бѣду умри у насъ окружной. Прiѣхалъ новый. Вотъ ужь песъ-то, прости Господи! Добраго слова не скажетъ тебѣ, все со срывкомъ; важный такой; голову деретъ выше лѣсу стоячаго, а чтобъ эдакъ человѣка обласкать или добрымъ словомь приголубить, ужь этого лучше и не жди. Прiѣхалъ, и пошелъ форсить, да ломать, то не такъ, это не эдакъ, добрался и до проулковъ. — Отчего дескать проулковъ нѣтъ? — Проулки молъ были, да всѣ застроены, начальство позволило. И принялъ онъ голову, батюшки свѣты. И такой-то ты и эдакой-то! и какъ тебя въ головы выбрали... и въ колодку-то я тебя закую... всѣмъ досталосъ. Смекнулъ голова... созвалъ сходъ... говоритъ: — Плохо, ребята! Надобно окружнаго ублаготворить, съ прiѣздомъ поздравить. Согласились, дали по двѣ гривны съ души, пришли съ подаркомъ. Сперва было форсу задалъ: вонъ дескать! какъ можно! потомъ взялъ и сталъ потише. Только безъ денегъ, какое дѣло ни есть, къ нему лучше не ходи. Какъ собака облаетъ, ежели придешь съ пустыми руками, а дашь, такъ шелковый станетъ, и еще научитъ, какъ сдѣлать. Ну да вѣдь на всяко не наготовишься. Три года прожили мы съ нимь, съ грѣхомъ пополамъ, все молчалъ, а теперь наладилъ опять о проулкахъ. Покою не даетъ. Такъ ѣдма и ѣстъ. Пошелъ было Ермолаичь просить, чтобъ на мѣстѣ оставилъ, понесь двѣ красныхъ... Куда-те! съ глазъ долой сбилъ и слушать не сталъ. Тому не въ домекъ, что онъ больше хочетъ. Нашлись добрые люди, посовѣтовали: ты дескать возьми сотню, да и ступай! а то вздумалъ съ двумя красными соваться; видишь онъ какой важный!... Покрехтѣлъ, покрехтѣлъ Ермолаичъ, а дѣлать-то неча, ломаться не хочется, вразоръ разоришься, — поволокъ сотню. Ну это взялъ и на мѣстѣ оставилъ, и съ той поры Ермолаичъ у него первымъ человѣкомъ сдѣлался. Теперь до меня добирается, все твердитъ, зачѣмъ на проулкѣ сижу... значитъ надо и мнѣ сотню отнести... а гдѣ ее взять? Года плохiе; яровые-то вонъ не родились вовсе, да и ржишка-то, взглянуть не на что. Такъ закручинишься, родимый!..
Я согласился съ старикомъ, что дѣйствительно есть отъ чего закручиниться.
Но возвратимся къ разказу.
Мы оставили сборище крестьянъ селенiя Тумаковъ на завалинѣ дома сельскаго старшины. Разговоръ кипѣлъ: надобно было нынешнюю ночь ковать молодежъ, чтобъ не разбѣжалась, а завтра и везти въ присутствiе: кого везти, въ этомь былъ весь вопросъ. Очередныхъ, скажутъ; да какъ на бѣду, очередные всѣ, по осмотру окружнаго, оказались негодными: у кого вдругъ явилась глухота и потокъ изъ уха, кто вдругъ сдѣлался больнехонекъ, такъ что ногъ не таскаетъ, хоть не дальше какъ вчера, бѣгалъ такъ, что на рысакѣ не догонишь; кто вдругъ сдѣлался такъ малъ ростомъ, что въ мѣру не выходитъ. Такихь была бо́льшая часть; по крайней мѣрѣ въ спискѣ окружнаго такъ значилось. Бѣднымъ мужикамъ дѣйствительно было надъ чѣмъ задуматься. Нынѣшнюю ночь надо выѣхать, а у нихъ рекруты еще не припасены... Надобно деньги сбирать на отдачу; съ этимъ однимъ Богь вѣсть сколько промаешься. И какъ на горе, и оглохли, и заболѣли, и сдѣлались ростомъ малы, все тройники и четверники. На нихъ-то и надежда была, а теперь остались одиночки, да много, много двойники, кто кривой, кто косой, или съ другимъ какимъ изъяномъ.
Пока происходило совѣщанiе, поднялось окошко, заплеснѣвшее и позеленѣлое, и оттуда высунулась, хоть и съ большимъ трудомъ, голова, къ которой рама приходилась чѣмъ-то въ родѣ ошейника. Голова эта была кудрявая, не молодыхъ лѣтъ, съ бородкой, похожей на намычку льна или поскони, и принадлежала почетному лицу въ деревнѣ Тумакахъ: сельскому старшинѣ, Андрону Власьичу Погоняйкину, и только что голова высунулась, шапки полетѣли съ головъ, какъ будто ихъ вихремъ снесло. Голова наклонилась, на сколько могла, сдавленная хомутомъ-окошкомъ, и спросила хрипло: — всѣ?
— Нѣтъ еще, Андронъ Власьичъ, отвѣчало нѣсколько человѣкъ, вставши.
Когда голова скрылась, все пришло въ прежнее положенiе. Народъ между тѣмъ все подходилъ, да подходилъ; имѣющiе дѣтей или родственниковъ, годныхъ въ рекруты, были замѣтно угрюмы.
Больше полусотни набралось уже такимъ образомъ, когда къ нимъ вышелъ старшина. Это быль мужикъ ражiй, плечистый; всѣ видимо боялись его.
Когда онъ усѣлся, сѣли и другiе. Многiе стали около него въ кружокъ, положивши голову на руку, а руку поддерживая въ локтѣ ладонью другой руки.
— Ну, что́ старички, началъ старшина, — порѣшили, что ли, кого везти?
— Нѣтъ еще, Андронъ Власьичъ, не порѣшили, отвѣчалъ старикъ, сидѣвшiй къ нему ближе всѣхъ, — да и порѣшить-то ужь Богъ вѣсть какъ. Тройники всѣ негодные, а изъ двойниковъ да сиротокъ, кого выберешь? Все мелюзга такая, что и въ присутствiе ввести нельзя. Прозводитель (предводитель) выгонитъ, чуть носъ покажешь.
— А много ли всѣхъ поставить-то нужно?
— Да восемь человѣкъ нужно. Вотъ мы и толкуемъ, что у Пѣгова николи послуги не было... Ему бы и ставить.
— А у тебя, старикъ, внуки-то... меренья какiе... О! о!... ты ихъ куда бережешь? закричалъ голось изъ толпы, вѣроятно Пѣгова.
— У меня внуки не уйдутъ, малолѣтки, а твой парень изъ лѣтъ выдетъ...
— Малолѣтки! хороши малолѣтки! развѣ малолѣтковъ женятъ? Аль не ты намнясь посылалъ сватать за Ванюху къ Зубану Тимошкѣ... что́, не бось, не ты?
— А тебѣ-то что́ за дѣло ?
— А то дѣло, что ты на другихъ-то указываешь, а самъ что́? Послуги не было?.. развѣ не отъ двойниковъ служилъ у меня братъ!.. А дядя то Михей, что́, не служилъ что-ли?.. и теперь калѣка, — нянчаюсь съ нимъ, что съ малымъ ребенкомъ. А у тебя такъ не было послуги николи. И дѣти-то твои не служили, и внуковъ хочешь уберечь. Что окружной-то тебѣ обѣщалъ... велико дѣло окружной.
— Молчать, собачiй сынь! закричалъ старшина гнѣвно. — Какъ ты смѣешь объ окружномъ такъ говорить? Въ колодку что́ ли хочешь?
— Да что́ жь онъ лается, Андронъ Власьичъ! Какой ему тамъ еще послуги нужно, коли изъ семьи два человѣка солдатничали. Вѣдь кровь говоритъ...
— Да ты рази не слышишь, продолжалъ старшина, — что окружной смотрѣлъ его ребятъ и нашелъ, что негодны...
— А чѣмъ они негодны, Андронъ Власьичъ? Ребята свѣжiе, кровь съ молокомъ, похаить нельзя. А что онъ, старый чортъ, снесъ окружному... такъ и я радъ бы радостью, да взять негдѣ. А у него деньги есть, такъ онъ и правъ?
— Слышь ты, пустая голова, окружной въ мѣру ставилъ. Ну не вышли въ мѣру.. бумага по головѣ ходитъ... малы.
— Какъ не малы!.. мѣру-то подняли на цѣлый вершокъ выше, да хотятъ, чтобь бумага не ходила.. грѣхъ только одинъ, Андронъ Власьичъ.
— Не наше дѣло судить, отвѣчаль старшина, — про то начальство знаетъ. Велятъ тебѣ сына везти — вези, а ломаться станешь, такъ закуемъ.
Для тѣхъ, кто не знаеть, скажемъ, что при прiемѣ, въ прежнее время, когда становили въ мѣру, — клали на голову листь бумаги, и ежели эта бумага двигалась свободно между головой и мѣрой — рекрутъ не годился, о немъ въ спискѣ отмѣчалось: «не годенъ, маль ростомь» несмотря на то, что въ немъ было полныхъ четыре вершка, и онъ, стоя въ мѣрѣ, согнулъ нѣсколько колѣнки, по которымъ унтеръ, стоявшiй у мѣры, хоть и ударилъ сапогомъ своимъ для вида, но тѣмъ колѣнокъ ему не распрямилъ.
Старшина обратился къ мiру:
— А что, старички! слѣдственно везти Пѣгова сына?
— Слѣдственно! закричало съ десятокъ голосовъ. Остальные молчали.
— Слѣдственно, такъ слѣдственно, проговорилъ старшина: — ей, выборный!
Изъ толпы вышелъ здоровый мужикъ.
— Что́ прикажешь, Андронъ Власьичъ?
— Что́, у тебя все готово?
— Все.
— То-то же! кого мiръ присудитъ, такъ того и заковать, слышишь?..
— Слышу.
— Да какой же это порядокъ, что моихъ ребять хотятъ везти, а у кого въ роду никто не служилъ, оставляютъ! закричалъ Пѣгой, голосомъ, въ которомъ слышались уже слезы. — Развѣ праведно это?
— Ну что ты горланишь-то! заоралъ старшина. — Мiръ присудилъ, аль не слыхалъ? я что ль?
— Какой мiръ! пятокъ лизоблюдовъ какихъ-нибудь.
— Ахъ ты ругатель! воръ! разбойникъ! душегубецъ! закричали тѣ же голоса. — Андронъ Власьичъ! зачѣмъ даешь насъ обижать? Ежели всякiй лаяться будетъ, такъ и на сходъ ходить неча.
Остальные молчали, какъ будто ихъ не было, или не ихъ дѣло. По приказанiю старшины, Пѣгой былъ взятъ и отведенъ въ приказную избу, какъ ослушникъ мiра...
Такимъ или близко такимъ образомъ разобраны были всѣ очереди. О нѣкоторыхъ мiръ присуждалъ единогласно: это были круглые сироты, о которыхъ на мiру некому было замолвить слово; другiе были присуждены къ отдачѣ двумя, тремя голосами; но такъ какъ мiръ молчалъ, а молчанiе есть знакъ согласiя, то это и считалось рѣшенiемъ мiра. Кто былъ погорластѣе и позубастѣе, то-есть ругался со всѣми не на животъ, а на смерть, вспоминая кому забытое воровство, кому розги въ полицiи, кому ложную присягу, тому иногда удавалось отстоять сына или внука. Такихъ было не много, потому что русскiй человѣкъ вообще тихъ и смиренъ, когда не пьянъ.
Позванъ былъ писарь переписать на грамотку рѣшенiе мiра. Когда это было кончено, представились другiе два вопроса: по скольку надо собрать съ души на отдачу, и кто поѣдетъ отдатчикомъ? Оба вопроса были равно щекотливы. Говорили, спорили, шумѣли, дошло чуть не до драки, — человѣкъ вообще отстаиваетъ свой карманъ гораздо упорнѣе, чѣмъ самую жизнь, — и все-таки не соглашались. Одни говорили, что кромѣ взноса въ казну надобно дать еще на рекрута рублей по 70 асс., то-есть на провозъ, угощенiе, расходы на росписи, письмоводителю, лѣкарю, унтерамъ, цирюльнику. Другiе, особливо тѣ, которыхъ родственники назначались въ рекруты находили, что этого слишкомъ много. Ихъ разсчетъ тутъ былъ очень простъ: чѣмъ меньше денегъ, тѣмъ менѣе вѣроятiя сдать рекрута.
Крикъ и шумъ продолжался за полночь, но рѣшить дѣла не могли. Болѣе благоразумные, томимые желанiемъ сна, выбрали послѣднее средство: пригласить голову и «на чемъ онъ положитъ такъ тому дѣлу и быть». Какъ средство среднее, оттягивающее вопросъ, но не разрѣшающее его, оно было принято всѣми.
Голова, угощая столоначальника окружнаго управленiя, прiѣхавшаго на слѣдствiе въ эту волость, такъ наугостился самъ, что лежалъ, какъ говорится по-русски, «безъ заднихъ ногъ». Однако онъ всталъ, когда ему сказали, что на мiру требуютъ его для рѣшенiя вопроса: хотя столоначальникъ и кричалъ съ пьяну, что «мiръ вздоръ, что надо палками его отдуть» и проч. Но голова какъ ни былъ пьянъ, однако не забылъ, что онъ голова и что его мѣсто не здѣсь, на коровьемъ войлокѣ, замѣнявшемъ ему постель, а среди людей, равныхъ ему людей, которые желаютъ его видѣть и ждутъ его рѣшенiя. Хотя, правду сказать, и у него мелькали мысли «послать мiръ къ чорту со всѣми его надобностями», на томъ основанiи, что онъ голова «гуляетъ», и тоже «отдуть всѣхъ палками», однако чувство долга и справедливости превозмогло, и онъ, крехтя и охая, словно душа разставалась съ тѣломъ, началъ надѣвать халатъ и подвязывать кушакъ.
Шумъ смолкъ мгновенно, когда голова, шатаясь, пришелъ на сходъ. Несмотря на слабость къ спиртнымъ напиткамъ, Иванъ Вавилычъ Мериновъ пользовался общимъ уваженiемъ. Надо замѣтить, что русскiй человѣкъ вообще не считаетъ пьянство униженiемъ и «хмѣльному человѣку» поможетъ, а смѣяться надъ нимъ не будетъ, какъ бы ни были смѣшны и нелѣпы его пьяныя требования и движенiя. По этой-то причинѣ Иванъ Вавилычъ, какъ ни былъ пьянъ, не возбудилъ ни негодованiя, ни презрѣнiя: всѣ знали, что онъ и пьяный много лучше иного непьянаго.
Когда голова сѣлъ на завалинку, и хриплымъ голосомъ потребовалъ изложенiя дѣла, ни у одного изъ предстоящихъ не возникло мысли осудить его. Дѣло было изложено въ тѣхъ нехитрыхъ и немногихъ словахъ, какими говорять мужики о дѣлѣ, позволяя себѣ о бездѣльи болтать нескончаемо. Онъ выслушалъ молча, погладилъ свое толстое чрево, погдадилъ свою бороду, и вытянулъ ее во всю длину, взявъ даже кончикъ ея въ ротъ, и хоть хриплымъ, но твердымъ голосомъ, сказалъ:
— Старички! года нынче плохiе... рекрутчина частая; давать много денегь, взять не откуда. Потреба у мужика нынче большая стала; подушныя не велики, грѣхъ пожаловаться, да окромя подушныхъ, сколько еще платить надо другихъ поборовъ. Да ужь и начальства больно много развелось... а на все, про все, у мужика то же, что́ и прежде было. Хотите послушать моего глупаго разума, дайте столько, чтобъ въ обрѣзъ было; деньгами не удивишь никого. Ежели у васъ ребята хорошiе отобраны, то денегъ много не надыть. Сами разсудите, старички, вамъ это знать ближе.
Старикъ съ сѣдою бородой, уже пожелтѣвшею отъ лѣтъ, снялъ шапку, почесалъ затылокъ и сказалъ:
— То-то-то, Иванъ Вавилычъ! что некруты-то не больно тово...
— А неисправны некруты, такъ и денегъ припасай больше. Это ужь вѣстимо дѣло. Да отчего жь вы такъ опростоволосились, ребята, что дурныхъ некрутовъ набрали? У насъ, слава Богу, за народомъ не въ люди ходить: волость большая, народъ мочный...
— Тебя-то, Иванъ Вавилычъ, не было у насъ... а старый голова, самъ знаешь, развѣ могъ какой отвѣтъ держать? Что окружной хотѣлъ, то и дѣлалъ. Позвалъ въ управленiе, всѣхъ раздѣвалъ и въ мѣру ставилъ... а что́ такое тамъ написалъ въ палату, вѣдь этого никто не знаетъ. Наши кое-кто ходили съ поклономъ къ письмоводителю. Шепнулъ имъ, что изъ тройниковъ почитай всѣ негодные; кто ростомъ малъ, кто съ другимъ какимъ изъяномъ... Та́къ и въ палату отписку послали... А палата съ его словъ въ рекрутское присутствiе пошлетъ, и останутся тройники дома, а голякъ, да нищiй, хошь и одиночка, ступай на службу...
— Да какъ же это такъ случилось, что тройники всѣ негодные стали? спросилъ голова съ удивленiемъ.
Вы, милые читатели, не удивитесь его удивленiю, ежели я вамъ скажу, что Иванъ Вавилычъ въ деревнѣ почти не жилъ, а все толкался въ Питерѣ, и еще мало былъ посвященъ въ сельскiя тайны.
— Да кто жь ихъ сдѣлалъ негодными, Иванъ Вавилычъ? Они подлѣ негодныхъ-то и не сидѣли. Извѣстное дѣло, подарки. Кто отнесъ окружному, ну и ростомъ малъ сталъ... а не отнесъ, пеняй на себя. Кому за нимъ смотрѣть-то! Что́ хочетъ, то и пишетъ. Кабы изъ палаты левизора послали, такъ увидалъ бы онъ, что негодные-то кто пяти, кто шести вершковъ, и собой ребята бравые... а теперешнихъ повезутъ... что? слава только одна что некрутъ. Тощо, да хило... да и чему быть-то? Иной харча-то куска цѣлую жизнь во рту не видѣлъ, да и хлѣбъ ѣстъ съ мякиной... чего ужь тутъ ждать...
— Да какъ же помочь этому? спросилъ голова.
— Какъ помочь? Помочь нельзя.... Такъ видно тому дѣлу и быть. Божья воля. Развѣ ты, Иванъ Вавилычъ, въ наше дѣло вступишься, да слово съ окружнымъ перемолвишь; а то бѣда наша пришла, хоть живой въ гробъ ложись. Намедни, въ прошлый наборъ, исправникъ прiѣхалъ — вѣдь какой булги надѣлалъ, — Господи Боже мой! пымалъ вонъ Ванюху Барсученка, да и велитъ ковать — «ростомъ дескать хорошъ»; мы туда и сюда; говоримъ: одинокiй, жена, малыя дѣти — куда-те, и слышать не хочетъ! говоритъ: зачѣмъ некрутъ не въ срокъ поставили?.... Посылали, ваше благородiе, говоримъ, два раза посылали, да все затылки брѣютъ. — А мнѣ-то какое дѣло, говоритъ, у меня отъ губернатора предписанiе есть, чтобъ некруты къ сроку всѣ были выставлены. Я этого знать не хочу. Насилу отдѣлались.
— Да что жь начальство-то ваше? замѣтилъ голова.
— Да что начальство? Слава только, что есть. Старшина ѣздилъ къ окружному, да заикнулся ему, что тройники все дома остаются, а одиночки изъ рукъ вонъ плохи, и что все это ложится на мiръ, такъ и ноги-то насилу унесъ. Хотѣлъ еще въ цѣпи заковать за грубости.... а кажись какая туть грубость, что правду сказалъ?
— Кабы ты, Иванъ Вавилычъ, въ наше дѣло вступился, сказалъ одинъ изъ толпы, — авось бы тебя окружной послухалъ...
— Вступись, Вавилычъ, закричалъ другой голосъ....
— Вступись, вступись, родимый! крикнула толпа хоромъ. — Вѣкъ за тебя молиться будемъ!
Иванъ Вавилычъ всталъ, поклонился толпѣ въ поясъ и голосомъ дрожащимъ сказалъ:
— Спасибо вамъ, старички, за доброе слово. Радъ стараться мiру; только меня не выдавайте. Завтра же поѣду въ окружное правленiе, и пусть меня окружной изобьетъ, какъ собаку, дѣло ваше исправлю. Что́ будетъ, то будетъ, а будетъ то, что́ Богъ велитъ; нынче я неисправенъ сталъ, хмѣлемъ зашибся, такъ не взыщите на погрубости....
Старики остались и кое-какъ, съ грѣхомъ пополамъ, рѣшили: сверхъ назначеннаго по указу, брать на рекрута по 30 р. асс. и съ подарками, а отдатчикомъ быть Ивану Семенычу, какъ и слѣдовало по очереди.
Иванъ Вавилычъ не засталъ окружнаго въ управленiи, онъ уѣхалъ въ городъ. Непьяный нынче, и рьяный къ дѣлу, голова за нимъ въ городъ.
Окружной, недавно прибывшiй изъ Петербурга, курилъ сигару Dosamigos, когда ему доложили о приходѣ Меринова. Разумѣется, для какого-нибудь Меринова оторваться отъ наслажденiя дорогою сигаркою, было бы глупо. Онъ и вниманiя не обратилъ на докладъ, все продолжалъ втягивать въ себя ароматическiй дымъ, когда Мериновъ, наскучивъ ожиданiемъ въ передней, рѣшился безъ позволенiя вступить въ комнату, въ уваженiе того, что черезъ часъ начнется рекрутское присутствiе и дѣлу пособить нельзя будетъ.
Помня, какъ неприлично «порядочному человѣку» унижаться до того, чтобъ сердиться на какого-нибудь мужика, окружной полнымъ величiя взглядомъ осмотрѣлъ новопришедшаго съ ногъ до головы, и съ полнымъ сознанiемъ своего высокаго передъ нимъ превосходства, тихо, тѣмъ кадансованнымъ и сухимъ тономъ, съ какимъ говоритъ высокiй чиновникъ, обращаясь къ низшему, когда удостоиваетъ его чести разговора, спросилъ: — Какъ ты смѣлъ войдти сюда безъ доклада? ожидая, что подобнымъ вопросомь онъ, какъ Юпитеръ громовержецъ, раздробитъ мужика въ прахъ, поразивъ его предварительно молнiей грознаго своего взгляда. Окружной, не знаю почему, очень добродушно вѣрившiй, что молнiи его взгляда никто перенести не можетъ и непременно потупится, ежели совѣсть нечиста, очень удивился, когда увидѣлъ, что деревенскiй мужикъ вынесъ молнiеносность его взгляда не ожегшись, и даже осмѣлился отвѣчать ему. Разумѣется, вслѣдствiе этого небольшаго и, повидимому, не важнаго обстоятельства, участь просьбы Меринова (ужь навѣрное у него есть просьба, думалъ окружной, — иначе за чѣмъ бы ему приходить ко мне?) была рѣшена, прежде нежели онъ успѣлъ раскрыть ротъ для ея изложенiя.
Великое счастiе Меринова было то, что молодость свою онъ провелъ въ Петербургѣ и имѣлъ случай, занимаясь мелочною торговлею, говорить съ самимъ частнымъ, а иногда даже и съ «генераломъ». Слѣдовательно, на окружнаго онъ смотрѣлъ не такъ страшно, какъ тотъ думалъ или бы даже и желалъ, и не сгорѣлъ отъ молнiи взгляда, что́ тому было очень досадно. Выступя впередъ, Мериновъ поклонился, довольно впрочемъ низко (что́ доставило нѣсколько облегченiя окружному), и отвѣчалъ ему, безъ робости впрочемъ, то-есть безъ вторичныхъ и третичныхъ поклоновъ (это тоже замѣтилъ окружной), что въ передней никого не было, а дѣло его такого рода, что «опоздаешь полчаса, такъ пособить нельзя будеть», и что поэтому онъ и принялъ смѣлость взойдти къ «его благородiю» безъ позволенiя.
Конецъ фразы лично оскорбилъ окружнаго. На дняхъ передъ этимъ онъ получилъ чинъ коллежскаго ассессора, и голова, назвавшiй его «вашимъ благородiемъ», когда ужь онъ былъ «ваше высокоблагородiе», становился его смертельнымъ врагомъ, не воздавъ должнаго его заслугамъ и отличiю начальства. Но привыкнувъ издѣтства (онъ былъ петербургскiй уроженецъ) «скрывать мысль въ тайникѣ души своей», онъ не унизился до того, чтобъ дать замѣтить мужику глубину этой «тайной мысли». Съ высоты своего высокоблагородiя, онъ презрѣлъ ничтожество оскорбителя, хоть и далъ себѣ слово уничтожить его въ конецъ и во что бы то ни стало. Не выходя изъ своей роли, онъ помолчалъ съ минуту, чтобъ дать улечься порыву негодованiя, кипятившему кровь его, и принялъ довольно трагическую позу, которая не могла не подѣйствовать на ничтожнаго червя. Заложивши руку за жилетъ, а другую уперши въ бокъ, окружной сказалъ:
— Чего жь тебѣ надобно? говори скорѣе, потому что мнѣ некогда слушать твой вздоръ.
Бѣдный Мериновъ не подозрѣвалъ грозы, готовой разразиться надъ его головою. Не предчувствуя, какое для него зло заключается въ словѣ «ваше благородiе», онъ продолжалъ употреблять его, зная, что многiе изъ его знакомыхъ въ Петербургѣ говорили частному «ваше благородiе», несмотря на то, что у того было два креста на шеѣ, и тотъ за это не сердился.
— Я хотѣлъ доложить вамъ, ваше благородiе, что нынче прiемка по нашей волости, а у насъ....
— А ты кто такой, что смѣешь говорить отъ имени волости? закричалъ окружной уже гнѣвно, зная, что на этомъ легальномъ полѣ онъ стоитъ твердо и можетъ безпрепятственно дать волю своему справедливому негодованiю.
— Я волостной голова, ваше благородiе, Кондрашевской волости, и пришелъ....
— Голова? вскрикнулъ окружной ожесточенно; — голова? и по сiе время осмѣлился не явиться ко мнѣ? Какъ же это можно? Ослуша́ться, бунтовать противъ начальства? Знаешь ли ты, гдѣ я тебѣ мѣсто найду?...
Онъ задыхался отъ гнѣва. Вся горечь, накипѣвшая въ душѣ, имѣла теперь причину и поводъ вылиться наружу. Теперь можно было не скрывать ея, — возможность была полная. Все разстоянiе, отдѣлявшее окружнаго отъ головы, какъ тяжелая масса обвиненiя, обрушилась на неопытнаго. Съ злобною усмѣшкою, полною чернаго, ядовитѣйшаго гнѣва, смотрелъ теперь окружной на бѣднаго голову, какъ на жертву, которую теперь никто не можетъ отнять у его праведнаго мщенiя. Даже гнѣвъ его прошелъ, при мысли, что однимъ движенiемъ руки, однимъ манiемъ бровей своихъ, онъ можеть превратить въ прахъ дерзновеннаго, осмѣлившагося, вопервыхъ, не явиться къ нему по избранiи и, вовторыхъ, войдти безъ доклада къ нему, — его начальнику.
— Какъ же ты смѣлъ не явиться ко мнѣ по избранiи? продолжалъ онъ медленно, но уже съ насмѣшкою, украсившею губы его хотя злою, но прiятною и нѣсколько заученною передъ зеркаломъ улыбкою, и ставши въ драматическую позу.
— Я недавно выбранъ, ваше благородiе! отвѣчалъ Мериновъ, — и только на дняхъ получилъ утвержденiе мое, и потому не успѣлъ.....
— А! не успѣлъ.... Хорошо! Знаемъ мы это не успѣлъ. Кондрашевская волость поплатится мнѣ за это. Но пока я тамъ до Кондрашевской волости буду добираться, я упеку тебя, любезный!... Упеку такъ, что внуки твои, правнуки будутъ помнить Блисталова. Не успѣлъ! Ха, ха, ха! Явиться не успѣлъ — а просить, кляузничать, успѣлъ прiѣхать. А? Отвѣчай же, собака!
— Помилуйте, ваше благородiе! отвѣчалъ Мериновъ, нѣсколько озадаченный прiемомъ, — я не знаю, чѣмъ я провин....
— Молчать, когда говоритъ начальникъ! Онъ не знаеть... прошу покорно!... Осмѣливается входить безъ доклада и смѣетъ говорить, что не знаетъ... О, господинъ голова! Дорого вы мнѣ за это поплатитесь! Впрочемъ, мнѣ теперь съ тобой толковать некогда; мы поговоримъ съ тобою послѣ. Когда наборъ кончится, я прiѣду въ вашу Кондрашевскую волость и посмотрю, все ли у тебя въ порядкѣ, и если найду что-нибудь, прошу не погнѣваться! Теперь, вонъ!
Мериновъ понималъ, что ежели онъ выйдетъ изъ этой комнаты, участь рекрутъ Кондрашевской волости будетъ рѣшена. Въ груди его тоже начинало кипѣть чувство оскорбленнаго самолюбiя.... Но онъ затаилъ это и хотѣлъ еще разъ попытаться изложить окружному причину своего прiѣзда, и тѣмъ спасти сироть отъ рекрутства, а старухъ и стариковъ отъ нищенства, которому они подвергнутся неминуемо, ежели единственные дѣти ихъ, ихъ кормильцы, будуть отданы въ солдаты. Слезы сиротства и нищеты пришли ему на память. Несмотря на грозное: вонъ! сказанное со всею силою и сознанiемъ власти, онъ хотѣлъ говорить, но окружной, теперь уже разъяренный, бросился на него и собственными своими пухлыми и бѣлыми высокоблагородными руками вытолкалъ изъ комнаты, сопровождая эту операцiю цѣлымъ потокомъ ругательствъ, какiя когда-либо оскверняли благородныя уста высокоблагороднаго чиновника.
Толстое чрево Ивана Вавилыча было ему не въ радость, когда онъ летѣлъ съ лѣстницы квартиры окружнаго... Грустно шелъ онъ по улицѣ городка, уже кипѣвшаго народомъ, спѣшившимъ къ дому, занимаемому рекрутскимъ присутствiемъ. Тщетно старался онъ объяснить себѣ, чѣмъ могъ онъ, почти не разѣвая рта, вооружить противъ себя окружнаго и, къ чести его должно сказать, скорбѣлъ больше объ участи Кондрашевской волости, предоставленной теперь гнѣву окружнаго, по его неосторожности, нежели о своей собственной. Не знаю, почему вопли и рыданiя старухъ, у которыхъ отдадуть послѣдняго сына, не давали ему покоя. Они ему щемили сердце; ему надобно было дѣятельности и простора, — онъ пошелъ въ присутствiе.
За недостаткомъ помѣщенiя, рекрутскiй наборъ открытъ былъ въ присутствiи градской полицiи, которая на это время переведена была въ другое мѣсто. Тамъ, въ первой комнатѣ, была страшная давка: писали росписи. Озабоченные отдатчики, въ бѣлыхъ онучахъ и новыхъ лаптяхъ, торговались съ приказными за написанiе росписей; торговались опять за прiисканiе рекрута въ ревизскихъ сказкахъ, для выставки лѣтъ; торговались съ унтеромъ, который будетъ стоять у мѣры, чтобъ хорошенько вытянуть рекрута; торговались съ солдатомъ цирюльникомъ, чтобъ не очень гладко брилъ затылокъ забракованнаго, на тотъ конецъ, чтобы можно было отвести въ другое присутствiе. Вошедши, Мериновъ наткнулся на отдатчиковъ деревни Тумаки, которые тоже суетились около приказныхъ, одѣляя, смотря по надобности и важности мѣста, — кого полтинникомъ, кого двугривеннымъ, а кого даже рублемъ серебрянымъ. Рекруты, въ половину пьяные, живописно или, лучше сказать, драматически группировались по стѣнѣ, съ глазами, налитыми виномъ, въ которыхъ свѣтилось отчаянiе. Толпы стариковъ и старухъ плакали и рыдали въ углахъ, посматривая на своихъ дѣтушекъ, послѣ которыхъ ожидаетъ ихъ голодная и холодная смерть, гдѣ-нибудь подъ угломъ или подъ окномъ съ протянутой за подаянiемъ рукою. Кондрашевскiй голова постоялъ, постоялъ, да хотѣлъ уже было уйдти вонъ, когда былъ атакованъ тумаковскими отдатчиками, спѣшившими донести ему о результатѣ своей командировки.
— Сейчасъ были мы у лѣкаря, Иванъ Вавилычъ! сказалъ отдатчикъ; — показывали ему некрутовъ. Охаилъ больно! И стоило такую дрянь возить! говоритъ.
— Ну да чѣмъ же кончилось-то? обѣщалъ принять что ли? спросилъ голова, уже сильно обезкураженный.
— Где обѣщать! сказалъ, коли по три золотушки съ человѣка принесете, такъ приму. А намъ на все про все, по тридцати рублевъ бумажками только дали на некрута, такъ откуда же намъ дать-то?... Какъ же быть намъ теперь?
— Да какъ быть, пусть такъ и останется. Примутъ, примутъ, а не примуть, назадъ повеземъ.
— Назадъ-то повезти не штука.. да вѣдь другихъ привезти надытъ.. а кого привезти?..
— Все такихъ же; другихъ нѣтъ. Развѣ только ужь особая милость Божiя, что этихъ примутъ. Попытались бы вы еще сходить къ лѣкарю, сказалъ голова, самъ чувствуя, что говоритъ это только для того, чтобъ сказать что-нибудь: авось смилостивится.
— Какой смилостивится, Иванъ Вавилычъ! Посмотри, ругатель-то какой! Ведь что́ заломилъ, дай по пяти золотушекъ съ головы, да и полно. На три-то насилу спустилъ.
— Ну, а раздѣвалъ некрутовъ?
— Нѣтъ, и не раздѣвалъ. Сказалъ: дадите деньги, такъ раздѣну и посмотрю, а то и смотрѣть нечего. Н говорить больше не сталъ, хлопнулъ дверью, да и былъ таковъ. Мы постояли, постояли, да и ушли.
— Плохо дѣло! сказалъ голова въ сильномъ раздумьѣ. Всѣ надежды разлетѣлись въ прахъ; онъ чувствовалъ ничтожество свое, и начиналъ смутно понимать, что одного желанiя добра — мало; что надо имѣть силу, чтобъ его сдѣлать. Такъ горько стало ему, что онъ рѣшился идти самъ къ лѣкарю и переговорить съ нимъ, потомъ, ежели это не поможеть, идти къ предводителю, какъ старшему члену присутствiя. Но прежде ему захотѣлось взглянуть на списокъ, палатою доставленный, и онъ обратился съ вопросомъ о томъ, гдѣ можно его видѣть, къ одному мелкому чиновничку, считавшему на досугѣ дневной приходъ свой, состоявшiй изъ серебряной мелочи, отъ гривенника до четвертака включительно.
Чиновникъ этотъ былъ хоть еще и очень молодъ, лѣтъ восьмнадцати не болѣе, но ремесло свое зналъ не хуже старика. Какъ только Иванъ Вавилычъ сдѣлалъ ему свой вопросъ, чиновничекъ схватилъ перо и началъ писать или по крайней мѣрѣ показывать видъ, что пишетъ. Думая, что онъ его не понялъ, голова повторилъ вопросъ свой. Тогда чиновничекъ молча, даже какъ будто съ удивленiемъ посмотрѣлъ ему въ лицо — удивленiе вѣроятно происходило отъ того, что тотъ спрашивалъ безъ денегъ, — и уткнулся носомъ въ бумагу. Но когда и за этимъ неотвязчивый голова спросилъ его еще разъ, то онъ, видно ужь выведенный изъ терпѣнiя неопытностiю просителя, чуть не закричалъ ему на ухо:
— Что́ ты пришелъ ко мнѣ? Я почемъ знаю, и снова уткнулся въ бумагу, только еще ниже.
Тутъ голова вспомнилъ свои похожденiя въ Петербургѣ съ писаремъ квартальнаго и вообще съ его канцелярiей и самъ чуть не засмѣялся своей забывчивости. Доставъ изъ кармана двугривенный, положилъ онъ его на бумагу чиновничка и въ четвертый разъ повторилъ вопросъ свой. Чиновникъ взялъ двугривенный, не торопясь положилъ его въ карманъ и съ улыбкою, даже нѣкоторымъ образомъ прiятною, сказалъ:
— Спросите письмоводителя, бумаги по присутствiю хранятся у него. Мы только росписи пишемъ, да справки съ ревизскими сказками наводимъ. Только врядъ ли онъ покажетъ? Это канцелярская тайна. Впрочемъ, можетъ-быть! Вонъ онъ сидитъ.
И съ этимъ словомъ показалъ на человѣка въ мундирѣ, сидѣвшаго за стеклянной перегородкой, то-есть въ присутствiи.
Выученный опытомъ, что безъ денегъ спрашивать плохо, ибо тогда только шеи гнутся ниже, а отвѣта не бываетъ, Мериновъ остановился въ раздумьѣ, что́ дать письмоводителю. Видитъ онъ, что человѣкъ важный такой, смотритъ такъ глубокомысленно, галстукъ бѣлый, мундиръ вышитый, сидитъ одинъ въ комнатѣ, за особымъ столикомъ, — должно быть человѣкъ значительный. Еще возьметъ ли? А какъ обидится, да въ полицiю отправить, что́ тогда дѣлать? Али можетъ-быть дать много надо, такъ изъ какихъ доходовъ? Думалъ, думалъ, и рѣшился обратиться къ новому знакомому своему, молодому чиновнику.
Юноша нисколько не смутился вопросомъ, и очень добродушно и наивно отвѣчалъ ему:
— Дайте цѣлковенькiй, а мало скажетъ, прибавьте полтинничекъ. Онъ человѣкъ обходительный.
Вооружившись цѣлковымъ съ полтинничкомъ, Иванъ Вавилычъ подошелъ къ письмоводителю. Гордо окинувъ взглядомъ просителя, онъ впрочемъ вѣжливо спросилъ: что ему надо?
— А ты кто такой, любезный, самъ-то? прибавилъ онъ вслѣдъ за прежнимъ своимъ вопросомъ.
— Я голова здѣшней Кондрашевской волости и желаю знать, кого съ нашей волости палата отмѣтила къ принятiю.
— А! голова! Очень радъ съ вами познакомиться. Только видите ли, я довремени не могу вамъ открыть этого. Это канцелярская тайна. Списокъ съ отношенiя палаты препровожденъ къ вашему окружному начальнику, и вы можете обратиться за этимъ къ нему. Только удивляюсь, какъ онъ вамъ въ волостное правленiе не доставилъ этого списка. Съ чего же вы повезете въ присутствiе рекрутъ?
— Окружной прислалъ намъ списокъ только тѣхъ, кого везти надо, а мнѣ бы посмотрѣть отмѣтки палаты противъ всѣхъ ребятъ нашей волости.
— Этого нельзя! отвѣчалъ письмоводитель. Тогда голова подалъ письмоводителю деньги, которыя держалъ наготовѣ. Метаморфоза была мгновенная, и почти такая же какъ съ чиновничкомъ. Изъ ласковаго, письмоводитель сдѣлался медовымъ и, сладко улыбаясь, сказалъ:
— Еще рано, присутствующiе соберутся не скоро, присядьте здѣсь, я сейчасъ дамъ вамъ этоть списокъ. И съ этимъ словомъ позвонилъ.
— Отношенiе палаты со спискомъ, повелительно сказалъ онъ вошедшему чиновнику.
Когда списокъ былъ принесенъ, письмоводитель усадилъ Ивана Вавилыча противъ себя, за свой столъ, и подложилъ ему бумажку, для выписокъ, въ случаѣ ежелибъ тотъ захотѣлъ ихъ дѣлать.
Кондрашевская волость была самая счастливая изъ всѣхъ, то-есть въ ней помилованiй было болѣе нежели въ другихъ. Правду сказали ему на сходѣ: всѣ многосемейные были или малы ростомъ, или больны какою-нибудь неизлѣчимою болѣзнiю. Напримѣръ противъ Алипанова, его сосѣда, зажиточнаго мужика, отца четырехъ сыновей, отличающихся по всей волости ростомъ и дородствомъ написано было: «малы ростомъ», кромѣ одного, который удостоился чести быть «калѣкою», когда у него всѣ члены отличались образцовою правильностiю и крѣпостiю, а калѣкою былъ подкидышъ, а не сынъ. Противъ Голяшкина была отмѣтка: «Иванъ Семеновъ — на правой рукѣ нѣтъ трехъ пальцевъ; Антонъ Семеновъ — наростъ на правой лопаткѣ, препятствующiй ношенiю аммуницiи», хотя Иванъ Вавилычъ очень хорошо зналъ, что у Ивана Голяшкина всѣ пальцы были цѣлехоньки, ибо еще недавно онъ поколотилъ одного сиротку, жившаго у него въ Шабрахъ, — а Антонъ Голяшкинъ, думаю, и во снѣ не видалъ нароста на лопаткѣ. Такiя, или почти такiя были всѣ отмѣтки противу богатенькихъ жителей Кондрашевской волости; бѣдняки же всѣ, какъ нарочно, были и здоровы, и рослы, и годны на службу. Для рѣдкости, голова выписалъ себѣ нѣкоторыя отмѣтки, чтобы по прiѣздѣ въ деревню повѣрить ихъ на дѣлѣ, хоть изъ этого не могло произойдти никакой пользы.
Оставалось еще одно средство: скорѣе изъ любопытства, нежели съ надеждою на успѣхъ, пошелъ онъ къ лѣкарю, чтобъ попросить его объ одномъ или двухъ несчастныхъ, единственныхъ сыновьяхъ дряхлыхъ старухъ, его родственницъ, для которыхъ онъ готовъ былъ пожертвовать по одной золотушкѣ изъ своихъ собственныхъ денегъ. Домъ лѣкаря былъ осажденъ народомъ. Въ сѣни впускали по одному семейству; остальные толпились на дворѣ, ворота котораго были затворены для того, чтобъ съ улицы не было видно многочисленности собранiя. Ивана Вавилыча впустили безъ очереди, давши предварительно толчка тремъ, четыремъ человѣкамъ, которые усерднѣе всѣхъ ломились въ дверь, на томъ основанiи, что онъ быль голова и пришелъ безъ рекрутовъ, слѣдственно могъ имѣть особенныя надобности къ лѣкарю. Лѣкаря онъ засталъ въ залѣ передъ тремя нагими, дрожавшими отъ холода и страха рекрутами, которыхъ онъ осматривалъ съ ногъ до головы чрезвычайно внимательно, и по осмотрѣ, сказалъ старику-отдатчику:
— Принять можно! хоть и есть грѣхи, да ужь я постараюсь. Войди ко мнѣ! и повелъ отдатчика въ кабинетъ, а рекрутамъ велѣлъ одѣваться.
Что́ онъ дѣлалъ съ отдатчикомъ въ кабинетѣ — неизвѣстно, только Иванъ Вавилычъ замѣтилъ, что по выходѣ оттуда отдатчикъ былъ разстроенъ, а лѣкарь сдѣлался любезнѣе и говорливѣе, и даже проводилъ мужичка до передней, повторяя чрезвычайно ласково:
— Будь здоровъ, любезный! Смотри, дружище, не позабудь, что́ я говорилъ. Какъ поставятъ въ мѣру, такъ тотчасъ и скажи предводителю: приказалъ Леонидь Семенычъ Заверзевъ просить принять! — я ужь по этому и узнаю, что это ты. До свиданiя, почтеннѣйшiй.
Несмотря на эти ласковости, мужикъ шелъ отъ него молча и угрюмо, даже неучтиво хлопнулъ дверью, когда выходилъ изъ залы. Наступила очередь Ивана Вавилыча.
— Что́ тебѣ нужно, другъ мой? спросилъ лѣкарь у головы, нисколько не обращая вниманiя на хлопнувшую дверь и угрюмое лицо ушедшаго.
— Я голова Кондрашевской волости, ваше благородiе, и пришелъ попросить васъ о двухъ своихъ родственникахъ.
— Радъ, радъ очень служить чѣмъ могу... Гдѣ жь они?
— Ихъ теперь нѣтъ здѣсь, ваше благородiе... но они были у васъ поутру... и вы отказали.
— Отказалъ! Быть не можетъ. Я, любезнѣйшiй мой, никому не отказываю. Стараюсь служить каждому, сколько моихъ силъ есть. Да отчего же я отказалъ?
— Я, право, не.. знаю.. отвѣчалъ голова, смущенный невозможностью сказать ему въ глаза, что онъ отказалъ, потому что просилъ по три золотушки, а тѣ давали по двадцати пяти рублей ассигнацiями съ человѣка.
— А не знаешь, другъ мой, такъ зачѣмъ же, почтеннѣйшiй, и безпокоишь меня даромъ? я человѣкъ занятой: ты видишь, сколько народу меня дожидается, а ужь скоро въ присутствiе надо ѣхать. Прощай, душа моя! И съ этимъ словомъ сталъ отворять дверь въ переднюю, чтобъ выпроводить Ивана Вавилыча.
Голова не зналъ на что́ рѣшиться. Уйдти — значило потерять двухъ ребять, которые оба были его крестники; сказать отчего лѣкарь отказалъ — совѣстно. Однако дѣлать было нечего. Черезъ полчаса или двадцать минутъ начнется присутствiе, и тогда уже будетъ поздно. Онъ рѣшился...
— Ваше благородiе, началъ онъ, — назначили такую цѣну, что... мы... что
— А что́ жь дѣлать, драгоцѣнный мой? За большую послугу надо и заплатить побольше. Къ тому же я не одинъ. Ты знаешь, сколько насъ сидитъ въ присутствiи. Раздѣли-ка поровну на всѣхъ, душенька, и увидишь, что мнѣ не достанется почти ничего. А коли дорого, почтеннѣйшiй, кажется, — я съ тебя воли не снимаю... не проси...
— Оно такъ, ваше благородiе, да ребятъ-то больно жалко.
— Ну воть видишь ли ты! Самъ говоришь — жалко, любезный, а денегъ истратить не хочешь. Смысла нѣтъ, душа моя... Повторяю тебѣ, я не одинъ, съ другими подѣлиться надо...
Лекарь лгалъ, говоря это. Оба предводителя не брали, городничiй тоже; надобно было подѣлиться только съ военнымъ прiемщикомъ, да и то онъ давалъ ему только одну третью часть того, что́ получалъ самъ.
— Ежелибъ, ваше благородiе, эдакъ одну золотушку захотѣли принять.. я бы, пожалуй, оть бѣдности своей...
— Золотушку? ахъ, какъ можно, почтеннѣйшiй! ...что́ золотушка? вѣдь это только восьмнадцать рублей, раздѣли-ка на четыре части, — что́ будетъ?... только четыре съ полтиной! самъ разсуди, — изъ чего туть хлопотать-то?
— Силъ больше не хватаетъ, ваше благородiе.
— Ну полно, драгоцѣннѣйший, прикидываться.. Голова, а силъ не хватаетъ! зачѣмъ людей обманывать? вѣдь это, душа моя, грѣшно! не бось вѣдь ты заповѣдь христiянскую знаешь, что всякая не правда — большой грѣхъ. Зачѣмъ же, милый мой, брать грѣхъ себѣ на душу безъ всякой нужды? Я ведь у тебя, душенька моя, не спрашиваю, что́ ты дѣлаешь, когда къ тебѣ придутъ мужички съ просьбами, не спрашиваю, что они тебѣ тамъ принесутъ... Это дѣло твоей совѣсти, Богъ съ тобой! всякiй жить чѣмъ-нибудь долженъ.. такъ ужь ты пожалѣй и другаго.
— Радъ бы радостью, ваше благородiе, да ей-Богу...
— Ай, ай! ай! не божись, не божись, пожалуста. Ай, какой грѣхъ! я и уши заткну, чтобъ не слыхать. Какъ это можно! имя Божiе всуе призывать. Должно быть рѣдко въ церковь ходишь, любезный мой.. да и батюшка-священникъ плохо поучаетъ васъ...
— Я въ деревнѣ-то не жилъ, ваше благородiе, все въ Питерѣ.
— Ну вотъ отъ этого-то ты и грѣшишь-то такъ, почтеннѣйшiй. Развратъ только одинъ въ Петербургѣ, ничего больше. Какъ это можно божиться!..
— Такъ какъ же, ваше благородiе ? продолжалъ голова, которому начинало надоѣдать это глупое лицемѣрство.
— Да такь-то, драгоцѣнный мой, по три золотушечки съ человѣка. Ахъ ты, Господи мой! согрѣшилъ окаянный, не спросилъ даже чего тебѣ, душа моя, нужно: принять кого-нибудь, или забраковать?
— Забраковать, ваше благородiе.
— Ну, это полегче! Для тебя, пожалуй, я и спущу. Человѣкъ ты хорошiй, какъ кажется, только божишься. Право, это очень дурно! Не позабудь, дружочекъ мой, сказать объ этомъ духовнику своему...
— Ну, а какая же ваша цѣна будетъ? спросилъ опять голова.
— По двѣ золотушки дай, да и Богъ съ тобой. Сказано: тяготы другъ друга носите! Сказано еще: другъ о другѣ, Богъ обо всѣхъ!
— А по одной золотушкѣ, ваше благородiе, недовольно будетъ...
— Нѣтъ, драгоцѣнный, мало! по душѣ, я готовъ бы даромъ для тебя все дѣлать, ты и самъ мнѣ когда пригодишься, — а ужь этого никакъ нельзя. Дай четыре золотушки, да и съ Богомъ.
— Взять не откуда, ваше благородiе.
И съ этимъ словомъ Мериновъ показалъ видъ, что хочетъ выйдти изъ комнаты, — маневръ, обыкновенно употребляемый въ гостиномъ дворѣ, чтобъ скорѣе прекратить разговоръ.
— Ну, ужъ такъ и быть! закричалъ ему лѣкарь вследъ. — Всякое даянiе благо и всякъ даръ совершенъ! Видно ужь твое, душа моя, счастiе такое... Давай деньги.
— Да какъ же вы узнаете моихъ рекрутъ-то?
— Ахъ, въ самомъ дѣле! Какой же я разсѣянный. Изъ ума вонъ! Какъ же это сдѣлать? Вести сюда, теперь поздно! черезъ пять минутъ надо ѣхать въ присутствiе... Ахъ, да! что-жъ я думаю! Совсѣмъ съ ума спятилъ — отъ хлопотъ, должно быть. Очень просто: какъ поведутъ ихъ въ мѣру, вели, любезный, взять имъ по золотушкѣ въ ротъ. Какъ начну смотрѣть имъ зубы, самъ возьму оттуда деньги. Только смотри, душа моя, чтобъ они не совались съ этими деньгами, а дожидались, чтобъ я взялъ ихъ самъ... слышишь...
— Слушаю, ваше благородiе.
— Такъ прощай же, душенька! Христосъ съ тобою. Случится у меня нуждишка у тебя въ волости, такъ ужь ты милый мой, не оставь...
— Радъ стараться, ваше благородiе.
— Прощай же, Господь съ тобою. А божиться не божись; право, грѣшно!...
Последнiя слова застали Ивана Вавилыча уже на крыльцѣ.
И. С-въ.
(1) Нѣсколько разсказовъ того же автора, подъ тѣмъ же заглавiямъ были напечатаны въ «Современникѣ» (1856, № XI). (стр. 573)