"Русский Вестник", Т.7, кн. 4, февраль 1857 год, стр. 695-715

НИКОЛАЙ ВЛАДИМIРОВИЧЪ СТАНКЕВИЧЪ

БIОГРАФИЧЕСКIЙ ОЧЕРКЪ (1).

ПЕРIОДЪ СЛУЖБЫ И ЖИЗНИ СТАНКЕВИЧА ДО ОТПРАВЛЕНIЯ ЗА ГРАНИЦУ
Съ 1834-1837.

I.
Нравственный переворотъ въ Станкевичѣ и выходъ изъ него.

Въ 1834 году, Станкевичъ покидаетъ университетъ, окончивъ курсъ и получивъ степень кандидата. Онъ тотчасъ же отправляется въ Петербургъ, какъ видно это по значительному перерыву въ его корреспонденцiи съ другомъ (съ 11 марта по 27 апрѣля). Онъ и прежде собирался къ нему потолковать о многомъ, что́ не укладывается на бумагу и лучше передается однимъ полусловомъ, чѣмъ цѣлыми страницами письма. Давнишнее желанiе его было теперь исполнено, и полтора мѣсяца, проведенные съ Я. М. Н-ъ въ Петербургѣ, принадлежатъ по своимъ послѣдствiямъ къ весьма важнымъ эпохамъ жизни Станкевича.

Въ Петербургѣ, вѣроятно, рѣчь шла объ отысканiи какого-нибудь существеннаго занятiя, о значенiи службы, какъ дѣятельности, правильно и точно опредѣленной, о приготовленiи себя къ экзамену на магистра и о наблюденiи за своею наклонностiю къ фантазiямъ, къ воображаемымъ задачамъ, которыя всѣ уже рѣшены историческимъ и другими путями. Все это сильно подѣйствовало на умъ Станкевича, да иначе и не могло быть: время мечтанiй и предчувствiй должно было прекратиться съ окончанемъ университетскаго курса. Онъ понималъ, что стоитъ на окраинѣ жизни, и глазъ его охватывалъ необозримое поле существованiя, которое разстилалось передъ нимъ. Надо было отыскать мѣсто въ этомъ пространствѣ, а слова его опытнаго друга указывали ему на одно существенное условiе, которымъ прiобретается тамъ осѣдлость и права гражданства. Слѣдовало ограничить свои пытливые запросы, избрать родъ дѣятельности, приписаться, такъ-сказать, къ почвѣ, усмирить бродячую фантазiю и навсегда отсѣчь у мысли своей поползновенiе къ философскимъ странствованiямъ по свѣту. Свобода представленiя предметовъ еще могла быть допущена на студенческой скамьѣ, но въ человѣке она должна уступить мѣсто благоразумной подчиненности общему пониманiю ихъ. Проникнутый этими мыслями, Станкевичъ возвращается къ себѣ въ деревню, въ Удеревку, и приступаетъ къ труду образованiя изъ себя скромнаго работника по какой-либо наукѣ. Выборъ его падаетъ на исторiю, хотя дотолѣ никогда не приходило ему въ голову посвятить себя исключительно этому предмету. Правда и то, что насильственное избранiе рода дѣятельности, по приговору случайной нужды, сопровождается у Станкевича уже постоянно признаками душевнаго безпокойства и разлада съ собою, которыхъ онъ ни устранить, ни одолѣть не можетъ.

По прибытiи въ деревню онъ устраиваетъ свои занятiя, открывая ихъ обширнымъ, многостороннимъ чтенiемъ. Онъ начинаетъ съ Геродота, переходить отъ него къ Ѳукидиду, перечитываетъ Илiаду, Одиссею, и старается дать систему своимъ упражненiямъ. Плодомъ этого неутомимаго чтенiя остаются нѣкоторыя замѣтки о писателяхъ, а въ томъ числѣ превосходная характеристика Ѳукидида и его исторiи, которая, по нашему мнѣнiю, въ 20-лѣтнемъ читателѣ обличаетъ весьма развитой историческiй смыслъ. Указываемъ на письмо Станкевича отъ 20 ноября 1835 г., гдѣ содержится взглядъ его на несправедливыхъ Аѳинянъ, которымъ, однакожь, цѣлые города, какъ Платея, приносили себя въ жертву, на доблестныхъ Спартанцевъ, качества которыхъ менѣе трогательны, чѣмъ пороки Аѳинянъ, на длинныя рѣчи, влагаемыя Ѳукидидомъ въ уста своихъ героевъ, и на ихъ историческую достовѣрность — все это носитъ печать не совсѣмъ обыкновенной даровитости. Такъ около полугода проводитъ свое время Станкевичъ въ двухъ небольшихъ комнаткахъ, не оштукатуренныхъ, а только вымазанныхъ. Два зеркальца въ одной изъ нихъ, со шкафчиками, набитыми книгами подъ ними; постель въ другой, украшенная портретомъ отца Станкевича, ружьемъ и ломбернымъ столомъ, составляли всю мебель; но видъ изъ обѣихъ открывался прямо на луга, поля и на главное строенiе. Изъ убѣжища своего Станкевичъ выходилъ только въ часы, посвященные общимъ семейнымъ собранiямъ, и на охоту.

Во все продолженiе этой тихой, сельской жизни, Станкевичъ видимо старается сузить для себя, если смѣемъ такъ выразиться, горизонтъ дѣятельности и остановить естественный ходъ своего развитiя, чтобъ какъ-нибудь попасть въ практическую сферу существованiя, которая такъ поразила его въ Петербургѣ. «Я много обязанъ тебѣ и Петербургу, говоритъ онъ; я началъ дорожить временемъ; теперь мнѣ совѣстно прошляться цѣлый день на охотѣ...» Мысль о экзаменѣ на степень магистра стоитъ на первомъ планѣ, а между тѣмъ его выбираютъ почетнымъ смотрителемъ Острогожскаго уѣзднаго училища и, какъ кажется, по собственной его просьбѣ. «Если министръ меня утвердитъ, прибавляетъ онъ, то у меня будетъ прекрасный мундиръ, а вицъ-мундиръ такой, какъ у тебя.» Но дѣло тутъ было не въ мундирѣ, а въ рѣшимости отыскать себѣ занятiе, полезное вь общемъ, простомъ и обыкновенномъ смыслѣ; къ тому еще побуждалъ его, кромѣ всехъ другихъ поводовъ, и примѣръ, который находился въ собственномъ его семействѣ: отецъ Станкевича былъ одинъ изъ числа самыхъ свѣтлыхъ практическихъ умовъ своего времени. Съ обязанностями почетнаго смотрителя соединялась въ мысли нашего Станкевича вся та ограниченная, но плодотворная сфера дѣятельности, которая остается человѣку послѣ того, какъ слишкомъ смѣлый полетъ мысли оказался пустою несостостоятельною претензiей. Онъ собирается вывести изъ употребленiя наказанiе палями въ школахъ, водворить ланкастерскую методу обученiя въ приходскихъ училищахъ, написать первоначальный курсъ исторiи для низшаго преподаванiя и проч. Онъ пробовалъ даже давать уроки, въ видѣ собственнаго испытанiя, братьямъ одного изъ друзей своихъ и т. д. Слѣдуя все далѣе по тому же пути безпрерывнаго обузданiя своихъ фантазiй и стремленiй, что́ уже само по себѣ доказывало не нормальное состоянiе его души, онъ восклицаеть, и весьма искренно въ эту эпоху: «Честолюбiе мое насытилось бы вполнѣ, еслибъ я современемъ могъ сдѣлаться инспекторомъ казенныхъ училищъ въ какомь-нибудь округѣ.» Но природа вообще не скоро поддается усилiямъ и волѣ нашей, хотя бы мы обращались на нее съ большимъ запасомь рѣшимости и терпѣнiя. Пламенное воображенiе не скоро тухнетъ, а иногда горитъ даже тѣмъ сильнѣе, чѣмъ больше стараешься тушить его. Оно напоминало о себѣ Станкевичу поминутно. «Иногда ночью, пишетъ Станкевичъ, когда потушена свѣча, когда воетъ вѣтеръ, чортъ знаетъ, чего не лѣзетъ въ голову: жизнь кажется скучною церемонiею, будущность безотрадна; вспоминаешь ничтожныя слова, сны; начинаешь хоронить друзей, чувствуешь тяжесть въ груди и засыпаешь безпокойно.... разсвѣтетъ, и вся тоска пропала, и первое движенiе — молитва...» Упорнѣе самаго воображенiя держится жажда полноты знанiя и полноты жизни, которая была разъ возбуждена въ душѣ нашей: противъ этой жажды безсильны всѣ доводы разсудка. Ее нельзя смирить ни увѣщанiями, ни преслѣдованиями. Станкевичъ хорошо выражалъ присутствiе этого стремленiя въ себѣ, когда говорилъ: «одна мысль объ односторонности, связанная съ мыслiю о нравственномъ усыпленiи, въ состоянiи все отравить для меня.» Но когда воображенiе и жажда обширной дѣятельности совокупно возставали противъ ига, возложеннаго на нихъ, Станкевичъ встрѣчаль ихъ съ удвоенною энергiей сопротивленiя, испытывая себя до конца. Истощивъ всѣ свои средства на эту борьбу, онъ прибѣгаетъ обыкновенно къ молитвѣ. «Я не молюсь о своемъ счастiи, говоритъ онъ въ одномъ письмѣ, съ меня довольно быть человѣкомъ. Я говорю: Господи! буди въ сердцѣ моемъ и дай мнѣ совершить подвигъ на землѣ; и если слезящiй взоръ обратится къ нему съ другою, невольною молитвою, я говорю — но да будетъ, не яко же азъ хощу, но яко же ты хощеши.» Наконецъ, съ теплою надеждой на успѣхъ обращается Станкевичъ къ одному еще остающемуся истоку для безпокойной его мысли, когда всѣ другiе выходы были у нея отняты, или закрыты имъ самимъ: онъ собирается посвятить себя на воспитанiе молодаго поколенiя. Въ этомъ планѣ видитъ онъ обрѣтенiе того цѣлительнаго средства, которое должно окончательно примирить его съ собою. «Если у меня теперь есть, говоритъ онъ, какая-нибудь idea fixa, то это о воспитанiи въ духѣ нравственности и религiи, о возможности поддержать ее и о ускоренiи всѣми силами человѣчества на пути его къ царствiю Божiю, къ чести, къ вѣрѣ.» Но и этотъ планъ, такъ рѣшительно и смѣло принятый, свидѣтельствовалъ по самой необъятности своей задачи, что онъ есть произведенiе иной силы, чѣмъ твердой и скромной готовности служить ближнему на всякомъ поприщѣ. Онъ былъ, какъ и все прочее, болѣзненнымъ крикомъ души, обузданной въ своихъ стремленiяхъ, но нисколько не направленной къ истиннымъ своимъ потребностямъ. Такъ переживалъ Станкевичъ послѣднiй искусъ, предшествующiй возрасту мужества и крѣпости, и еслибы намь ничего не осталось отъ Станкевича, кромѣ формы, въ которой выражались тогдашнiя его страданiя, то одна эта форма могла бы служить свидѣтельствомъ его теплой, истинно-человѣческой и богатой натуры.

Мы видѣли, какъ часто Станкевичъ ищетъ прибѣжища и утѣшенiя въ религiозномъ чувствѣ. Природное влеченiе, конечно, звало его туда каждый разъ, какъ омраченное сознанiе требовало свѣта и помощи; но въ эту эпоху онъ съ удвоенною энергiей держится за обычнаго своего руководителя. Дѣло въ томъ, что и довѣрiе къ любимой наукѣ, еще не изслѣдованной вполнѣ, тоже потрясено было вмѣстѣ съ другими началами. Впрочемъ, поверхностное знакомство съ отдѣльными мыслями философскихъ системъ должно было освѣтить душу его тѣмъ слабымъ, мерцающимъ свѣтомъ, который не есть полная ночь, но также далекъ и отъ отраднаго сiянiя дня: нерѣшительность, томленiе и грусть бываютъ вообще неразлучными спутниками этихъ сумерекъ мысли. Болѣзненное состоянiе мыслящей способности, необходимое для укрѣпленiя и дальнѣйшаго роста ея, выражалось у Станкевича общимъ сомнѣнiемъ въ силе разума, сомненiемъ въ возможности соглашенiя противоположныхъ ученiй. Такъ продолжалось до начала 1836 года. Въ теченiе полутора года, этотъ свѣтлый и въ высшей степени совѣстливый умъ, какъ, по справедливости, выразился одинъ изъ друзей Станкевича о немъ, лишенъ былъ основанiй и опирался только на Монтаньевское скептическое: «можеть быть». Дѣйствительно, оно служило ему временнымъ прибѣжищемъ, откуда, не переставая трудиться, искать и мыслить, ожидалъ онъ появленiя дня и минуты выхода на твердую почву. Въ продолженiе этого срока, Станкевичъ отказался отъ всѣхъ претензiй на творчество, сдѣлалъ строгую нравственную повѣрку существа своего, приготовляя въ себѣ мужа и будущаго дѣятеля, хотя въ 1835 году ему былъ только 22-й годъ. Когда же минуты грусти и сомнѣнiй слишкомъ отягощали его сердце, онъ погружался въ самого себя, въ религiозное свое чувство, и тамъ уже находилъ спокойствiе, свободу и безопасность (2).

Задумчивый оттѣнокъ, который лежитъ на всей перепискѣ Станкевича, принадлежащей къ этому времени, еще усиливается, когда роковая болѣзнь, носимая имъ въ груди, начинаеть возвышать свой голосъ. Еще и прежде исповѣдь Станкевича прерывалась жалобами на бѣдность и немощи своего организма; теперь, словно въ уровень съ духовнымъ состоянiемъ, физическая его оболочка поминутно испытываетъ глубокiя потрясенiя, которымъ не суждено было миноваться, какъ первому. Въ теченiе трехъ годовъ его переписки, обнимающей время пребыванiя на службѣ, переѣздовъ изъ Москвы въ деревню и обратно, большаго вояжа на Кавказъ въ 1836 и отправленiя за границу въ слѣдующемъ 1837 году, — лицо Станкевича безпрестанно сопровождается въ умѣ читателя призракомъ смерти, который, кажется, слѣдитъ за нимъ неотступно. Но странное дѣло! болѣзнь вноситъ еще одну привлекательную черту въ его физiономiю, надѣленную множествомъ обаятельныхъ подробностей. Изящество всего существа Станкевича нигдѣ не выразилось съ такою полнотой и силой, какъ въ способѣ говорить о своихъ страданiяхъ. То, что́ безобразитъ, раздражаетъ и лишаетъ человѣка его настоящаго характера, является у Станкевича въ видѣ грустной, тихой жалобы, освѣщаетъ лицо его удивительно кроткимъ, нѣжнымь свѣтомъ, способствуетъ къ уразумѣнiю его души. Онъ пишетъ о своихъ страданiяхъ, какь-будто рисуетъ картину съ художническою цѣлью, и поэтическiй элементъ является тутъ безъ вѣдома его, только какъ естественная принадлежность его природы. Вотъ напримѣръ одно мѣсто этого рода изъ трогательнаго и превосходнаго письма отъ 14 декабря 1834: «Что досаднѣе всего, — я не могу какъ прежде надолго предаться одной, постоянной мысли, которая бы совершенно меня наполнила; не могу жить, какъ думалъ, а всякая другая жизнь для меня прозябенiе. Часто я Богъ знаетъ какъ разфантазируюсь о своихъ подвигахъ, потребность дѣятельности не даетъ мнѣ покоя — и что же? прочту нѣсколько строкъ — въ головѣ туманъ и опять отчаянiе... Я почти пересталъ заниматься... Знаешь ли ты стихотворенiе Пушкина: «Второе ноября»? — вотъ вѣрное изображенiе моей деревенской, зимней жизни. Теперь я пишу къ тебѣ вечеромъ, на дворѣ воетъ метель, свѣча темно горитъ, отъ грусти сердце ноетъ. Головѣ немножко отлегло, и я могу предаться сладкому раздумью: ты не можешь себѣ представить, какъ отрадны бываютъ мнѣ рѣдкiя минуты облегченiя, — будь я музыкантъ, кажется сталъ бы импровизировать; слова́, слова́, какъ выраженiе опредѣленныхъ понятiй, бѣгутъ меня, я боюсь всего опредѣленнаго, всего точнаго: это производитъ головную боль. Моцартовъ Донъ-Жуанъ подкрѣпляетъ и утѣшаетъ меня больше всего.» Иногда, впрочемъ, молодая жизнь, какъ-будто возмущенная жестокимъ приговоромъ судьбы, вступаетъ во всѣ права свои, и дней на пять, на шесть обрѣтаетъ снова энергiю, бодрость и веселiе, какiя должны бы всегда сопутствовать ей. Тогда (особенно, если эта реакцiя организма совпадала съ днемъ праздника и съѣздомъ знакомыхъ въ одно мѣсто, какъ случилось въ новый 1835-й годь) Станкевичъ предается живой натурѣ своей съ неописаннымъ увлеченiемъ; комическiй талантъ его, способность перениманiя чужихъ прiемовъ, даръ забавныхъ разказовъ и шутокъ, развертываются шумно и свободно; онъ устраиваетъ гаданья, пёреряживанья, пѣсни, пляски, театръ, гдѣ самъ играетъ (и по обыкновенiю очень хорошо). Какъ-будто желая забыться отъ физическихъ страданiй и духовныхъ безпокойствъ, онъ встрѣчаеть 1835 годъ пѣсенкой Гюго:

La tombe est noire,
Les jours sont courts,
Il faut, sans croire
Aux faux discours,
Très souvent boire —
Aimer toujours
tombe est noire,
Les jours sont courts,
Il faut, sans croire
Aux faux discours,
Très souvent boire—
Aimer toujours

и сравниваетъ минутное свое увлеченiе съ чуднымъ мѣстомь Моцартовскаго Донъ-Жуана: trebit der Champagner. Но энергiя испаряется, какъ пѣна шампанскаго; напряженное веселiе исчезаетъ въ усталости, и болѣзнь, послѣ краткаго отдыха, снова даетъ чувствовать свою горькую отраву, свое ничѣмъ непритупимое жало. Надо читать у Станкевича описанiе этихъ переходовъ и испытать на себѣ драматическое свойство ихъ: тогда только становится понятна борьба молодыхъ силъ съ возрастающимъ недугомъ.

«.... Огни погашены,
Гирлянды сняты со стѣны,»

говоритъ Станкевичъ въ одномъ мѣстѣ, «и мнѣ стало грустнѣе прежняго! какъ-будто судьба издали, на мгновенiе, показала мнѣ радости жизни, чтобъ я зналъ, чего она меня лишаетъ.» Снова текутъ его жалобы, по обыкновенiю исполненныя такой грацiи и скромности, что невольно удивляешься человѣку, способному такъ смотрѣть на свои страданiя. Впечатлѣнiе удвоивается, когда видишь вмѣстѣ съ тѣмъ, что требованiя нравственнаго рода не покидаютъ Станкевича ни на минуту, и что онъ ужасается своей болѣзни не столько за дѣйствiе ея на тѣло, сколько за дѣйствiе ея на душу. «Убiйственна для меня мысль: болѣзнь похищаетъ у тебя душевную энергiю; ты ничего не сдѣлаешь для людей. Природа можетъ-быть дала тебѣ средства стать, если не выше толпы, то въ переднихъ рядахъ ея, а болѣзнь забиваетъ въ середину.» Немного далѣе, онъ уже возвращается къ личному своему характеру, ужасаясь возможности его порчи вслѣдствiе долгаго гнета физической немощи. «Послѣднее письмо твое утѣшило меня, наставило. Да, я буду мужемъ, я притерплюсь къ боли, но жаль, если я сдѣлаюсь холоднымъ стоикомъ: я отъ себя этого не надѣялся.» Стоикомъ онъ не сдѣлался и до кончины сохранилъ въ цѣлости всю нравственную основу свою.

Въ концѣ января 1835 г., Станкевичъ отрывается отъ деревни и уѣзжаетъ въ Москву, встречая съ обыкновенною радостiю знакомый городъ, къ которому онъ всегда чувствовалъ неопреодолимую любовь. Радость была на этотъ разъ, можетъ-статься, слѣдствiемъ предчувствiя. Въ Москвѣ нашелъ онъ, вопервыхъ, опору для мысли, разрѣшенiе своихъ колебанiй въ твердой рѣшимости продолжать прежде начатое дѣло философскаго образованiя, а вовторыхъ, неожиданную любовь, потребность которой была у него ровносильна со всѣми другими потребностями.

Оставляемъ нѣкоторыя подробности, касающiяся послѣдняго обстоятельства, которыя, какъ увидимъ, не лишены своего рода поученiя, до слѣдующей главы, а теперь займемся преимущественно исторiей возстановленiя умственныхъ наклонностей Станкевича и утвержденiя ихъ на почвѣ, уже болѣе не измѣнявшей ему никогда. Тотчасъ по прибытiи въ Москву, Станкевичъ, по собственнымъ его словамъ, нечаянно напалъ на Шеллинга. Въ этой случайности есть однакожь, что́ бы онъ ни говорилъ, нѣкоторая послѣдовательность. Нечаянность тутъ должна пониматься не въ смыслѣ перваго слуха о системѣ, а въ смыслѣ перваго дѣльнаго изученiя ея: Станкевичъ попалъ только на прилежное изученiе источниковъ, которыми занимался и прежде. Онъ предался изученiю тѣмъ съ бо́льшимъ рвенiемъ, чѣмъ сильнѣе сдерживалъ его во все время пребыванiя въ деревнѣ. Со всѣмъ тѣмъ какое-то опасенiе еще мѣшаетъ ему открыть тайну петербургскому товарищу; но какъ дружба имѣетъ своего рода обязательства и законы, то Станкевичъ рѣшается сообщить ему въ формѣ шутки о новомъ, или лучше возобновленномъ своемъ направленiи. «Съ Ключн. говоритъ онъ, мы читаемъ одинъ разъ въ недѣлю Шеллинга: это прiемъ самый умѣренный. Мы хотимъ непременно вполнѣ понять его, ясно увидѣть ту точку, до которой могъ дойдти умъ человѣческiй въ свою долговременную жизнь...» и проч. Эти уклончивыя строки, въ которыхъ цѣлью изученiя философiи становится не сама она, а постороннiя соображенiя — написаны въ мартѣ 1835 г., когда изученiе Шеллинга сдѣлало у Станкевича значительные успѣхи. Между тѣмъ, въ томъ же году, Станкевичъ близко сходится съ молодымъ офицеромъ, только что вышедшимъ въ отставку и прочитывавшимъ отъ скуки французскiе трактаты о сенсуализмѣ, какъ началѣ всякаго познанiя. Станкевичъ засаживаетъ его прямо съ Кондильяка за Гегеля, потому что и самъ уже перешелъ, втайне отъ петербургскаго друга, къ системѣ этого мыслителя, производившей тогда сильное волненiе въ Германiи. Молодой офицеръ оказался человѣкомъ необычайнаго логическаго ума, отличавшагося строгою, сжатою дiалектикой, вообще съ вражденными способностями къ философскимъ занятiямъ, способностями, которыя помогали ему легко открывать живой смыслъ въ самыхъ сухихъ отвлеченностяхъ. Усиленный морально этою помощью, еще болѣе поддерживаемый сущностiю самаго ученiя Гегеля, въ которомъ онъ искалъ вмѣстѣ со всѣми товарищами примирительныхъ отвѣтовъ на всѣ свои вопросы, Станкевичъ перемѣняетъ тонъ и возвышаетъ голосъ при заглазной бесѣдѣ съ отсутствующимъ петербургскимъ другомъ. Какъ и слѣдовало ожидать отъ его гуманной природы, прежде всего старается онъ передать убѣжденiя, почерпнутыя въ наукѣ, сдѣлать товарища причастникомъ общаго ея достоянiя, и слова его исполнены достоинства, теплоты, а въ нѣкоторыхъ мѣстахъ свѣтлой, неотразимой истины. Мы не можемъ располагать письмами Станкевича въ нашемь бiографическомъ очеркѣ и должны ограничиться немногими выдержками. Вотъ одна изъ нихъ, писанная Станкевичемъ въ концѣ этого замѣчательнаго года (20 декабря 1835): «Я знаю твои старыя замашки. Ты всегда быль противъ философiи, и ты правъ въ отношенiи къ себѣ. Душа у тебя переполнилась убѣжденiемъ. Я самъ имѣю убѣжденiя, но сообщить ихъ людямъ въ нашъ вѣкъ иначе нельзя, какъ доведши ихъ до нѣкоторой степени знанiя. Кромѣ этого признаюсь тебѣ, другъ мой, ходъ человѣческаго ума, его стройное развитiе и приращенiе, вѣчная истина, облекающаяся въ разныя одежды, соотвѣтственно вѣку и народу, и все болѣе и болѣе являющая свою сущность — какое явленiе можетъ быть занимательнѣе?... Ты говоришь, что я всегда ошибался въ призванiи. Иногда. Это участь всѣхъ. Но философiю я не считаю моимъ призванiемъ; она можетъ-быть ступень, черезъ которую я перейду къ другимъ занятiямъ; но прежде всего я долженъ удовлетворить этой потребности. И не столько манитъ меня рѣшенiе вопросовъ, которые болѣе или менѣе рѣшаетъ вѣра, сколько самый методъ, какъ выраженiе послѣднихъ успѣховъ ума. Я еще болѣе хочу убѣдиться въ достоинствѣ человѣка и, признаюсь, хотѣлъ бы убѣдить потомъ другихъ и пробудить въ нихъ высшiе интересы.» Есть еще нѣкотораго рода осторожность въ этихъ словахъ, но въ нихъ также замѣтно, какъ мысль его начинаетъ освобождаться отъ предубѣжденiй относительно любимаго своего предмета. Годъ времени прошелъ не даромъ для Станкевича. Между прочимъ, Бѣлинскiй, съ обыкновенною своей живостiю и послѣдовательностiю доведшiй схваченныя имъ идеи новой системы, какъ извѣстно, до крайняго ихъ смысла, передъ которыми самъ остановился, занялся въ это же время редакцiею журнала «Телескопъ», перешедшаго къ нему съ № 7 (1835), по случаю отъѣзда редактора Н. Н. Надеждина за границу. Рядомъ статей, слѣдовавшихъ одна за другою (3), онъ тотчасъ же превратилъ «Телескопъ» изъ эклектическаго, поверхностнаго и какъ-то беззаботно-умнаго журнала, въ критическiй журналъ, съ эстетическимъ характеромъ, съ ясною и строгою цѣлью — опредѣлить отношенiя литературныхъ дѣятелей къ поэзiи, мысли, обществу и нравственности. Малая опытность Бѣлинскаго въ хозяйственной части помѣшала ему вести журналъ одинаково ровно; но время его завѣдыванiя (по декабрь 1835) (4) все-таки отличило «Телескопъ» отъ предшедствовавшей и послѣдующей редакцiй. Въ журналѣ его (№ 13, 14 и 15 1835 г.) Станкевичъ помѣстилъ большую переводную статью: «Опыть о философiи Гегеля», соч. Вильма, да Станкевичу же, какъ намъ кажется, принадлежитъ и переводъ статьи Минье: «Лютеръ на Вормсскомъ сеймѣ», напечатанной въ № 8 журнала того же года. Между тѣмъ переписка его съ Я. М. Н—ъ продолжается безостановочно. Въ половинѣ слѣдующаго 1836 года онъ уже выступаетъ передъ нимъ съ откровенною защитой ума, какъ первенствующей душевной способности. Это уже былъ полный выходъ къ наукѣ, и Станкевичъ становится уже къ ней въ симпатическiя отношенiя, исполненныя довѣренности и надежды... Не мало способствовалъ установленiю этого гармоническаго союза и предметь его изученiй, германская философiя, объяснявшая участiе разума во всей вѣковой жизни человѣческаго рода. Опираясь на нее и на собственныя убѣжденiя, укрѣпленныя ею, Станкевичъ уже пишетъ слѣдующiя строки оть 24 сентября 1836 года: «Человѣкъ, который имѣетъ душу, любитъ искусство и сознаетъ что-то похожее на разумъ и гармонiю въ кучѣ разныхъ разностей, которую онъ называетъ природой, человѣкъ, который вѣритъ иногда уму, напримѣръ хоть въ томъ, что 5 × 5 = 25, не долженъ бояться свободнаго хода мысли ни въ какомъ отношенiи. Ты никакъ не можешь сказать: умомъ не разрѣшишь сомнѣнiй... Ты, который признаешь разумъ и любовь мiра, ты отрицаешь совершенство, ты находишь явную нелѣпость въ организацiи ума, который есть вѣнецъ созданiя... Каждое созданiе есть совершенство; одинъ умъ имѣетъ потребности, которыхъ онъ удовлетворить не можетъ, одинъ онъ уродъ въ Божьемъ созданiи, изгнанникъ изъ общей гармонiи, и это оторванное звено вселенной называется частицею божества. Такое убѣжденiе — нелѣпость. Да и чѣмъ передается тебѣ убѣжденiе? не умомъ ли? Развѣ убѣжденiе не есть мысль, мысль, одобряемая цѣлымъ разумѣнiемъ, которое невольно и безотчетно сознаетъ свое единство съ нею?...» Какъ бы желая отвѣчать на самыя затаенныя сомнѣнiя друга, Станкевичъ пишетъ еще цѣлую оригинальную статью: «О возможности философiи, какъ науки», которая не нашлась въ его бумагахъ и участь которой, къ сожалѣнiю, намъ неизвѣстна. Понятно послѣ того, что онъ не могъ удовольствоваться уступкою, которую Я. М. Н—ъ волею и неволею долженъ былъ сдѣлать для философiи, признавая въ занятiи ею своего рода пользу, какъ и во всякомъ другомъ занятiи. Станкевичъ возражалъ полу-шутливо и полу-серiозно, но твердо, говоря, что подобнаго рода уваженiе къ философiи хуже вражды къ ней и не заслуживаетъ никакой благодарности съ ея стороны. Вмѣстѣ съ тѣмъ Станкевичъ объясняетъ, что путь его избранъ навсегда, и во избѣжанiе будущихъ недоразумѣнiй, тутъ же предлагаетъ новое правило для взаимныхъ отношенiй: не смотрѣть на разность мнѣнiй другъ у друга и помнить, что связь ихъ основана не на мнѣнiяхъ, а на сочувствiи, какое всегда бываетъ у людей, одинаково полюбившихъ добро (письмо 1836 г. октября). Конечно, другъ его былъ встревоженъ этимъ изложенiемъ основанiй, этимъ profession de foi, разграничивающимъ область дружбы и правъ ея отъ области мышленiя, гдѣ всѣ ея права безсильны. Новымъ письмомъ отъ 25-го января 1837 года Станкевичъ успокоиваетъ его, но удерживаетъ дѣленiе свое и смотритъ на него, какъ на дѣло, совершенно порѣшенное и неизбѣжное. Ему представляется одна только связь — основанная на единствѣ стремленiй къ добру, поэзiи, любви. «Безъ нея, прибавляетъ Станкевичъ, сходныя понятiя такъ же мало упрочатъ дружбу, какъ одна привычка, которая имѣетъ силу только при другихъ важнѣйшихъ условiяхъ. Нѣтъ, мы никогда не разойдемся: отчего я такъ убѣжденъ въ этомъ?» Такимъ образомъ, влiянiе друга, вначалѣ столь благодѣтельное для Станкевича, было теперь пережито. Станкевичъ шелъ своимъ путемъ. Отъ невольнаго предчувствiя, что можетъ идти далеко, — самая переписка его въ послѣднее время мало-по-малу принимаетъ твердый, поучающiй характеръ. Станкевичъ начинаетъ говорить, какъ человѣкъ власть имѣющiй, достигшiй уже извѣстной высоты и поджидающiй къ себѣ другаго...

Около того же времени возникаетъ у Станкевича другая, не менѣе замѣчательная переписка съ лицомъ, столь извѣстнымъ въ нашемъ ученомъ и литературномъ мiрѣ, съ Т. Н. Грановскимъ. Грановскаго Станкевичъ узналъ только въ февралѣ 1836 года, когда тотъ проѣзжалъ черезъ Москву на пути въ деревню къ роднымъ своимъ. Грановскiй ѣхалъ проститься съ ними, собираясь въ путешествiе за границу, куда посылаемъ былъ для приготовленiя себя къ занятiю каѳедры исторiи. 4-е мая 1836 года состоялось дѣйствительно въ Петербургѣ опредѣленiе объ отправленiи его, и вслѣдъ за тѣмъ онъ уѣхалъ. Въ Москвѣ пробылъ онъ весьма короткое время, можно сказать, нѣсколько мгновенiй; но этихъ мгновенiй уже достаточно было, чтобъ затянуть между двумя людьми, тотчасъ же понявшими другъ друга, самую близкую и крѣпкую связь.

По прибытiи въ Берлинъ и, какъ извѣстно, съ запасомъ довольно скудныхъ свѣдѣнiй, Грановскiй, можно сказать, былъ приведенъ въ ужасъ необъятнымъ полемъ нѣмецкихъ историческихъ разысканiй, которое открылось передъ нимъ. На него напалъ страхъ и унынiе. Сомнѣнiе въ своихъ силахъ и въ возможности одолѣть всю эту массу ученыхъ изслѣдованiй, сомнѣнiе, хорошо извѣстное всякому, кто добросовѣстно начинаетъ какое-либо дѣло, отразилось въ его письмахъ. Должно-быть онъ слишкомъ много далъ въ нихъ мѣста отчаянiю и грусти, потому что Станкевичъ, по прочтенiи ихъ, сказалъ: «Сухое страданiе — нехорошiй признакъ... Обстоятельствамъ не надо давать воли надъ собою; есть отрада въ чувствѣ свободы, которая въ самой скорби сознаетъ свое могущество.» Вообще природа Станкевича не могла выносить страданiй безъ облегчительной примѣси поэзiи, и въ сухомъ страданiи, какъ онъ выражается, онъ всегда наклоненъ былъ подозрѣвать грубо-эгоистическое основанiе. Онъ поспѣшилъ на помощь новому другу письмомъ изъ Пятигорска, гдѣ тогда находился (отъ 14 iюня 1836 года). Въ этомъ замѣчательномъ письмѣ, которое мы особенно рекомендуемъ читателю, онъ умоляетъ Грановскаго положить въ основу своихъ трудовъ — идею, добыть мiросозерцанiе, на которомъ правильно и легко расположатся сухiе факты, весь матерiялъ науки: «Мужество, твердость, Грановскiй! восклицаетъ онъ, не бойся этихъ формулъ, этихъ костей, которыя облекутся плотiю и возродятся духомъ по глаголу Божiю, по глаголу души твоей. Твой предметъ — жизнь человѣчества: ищи же въ этомъ человѣчествѣ образа Божiя; но прежде приготовься трудными испытанiями — займись философiею! Занимайся тѣмъ и другимъ, эти переходы изъ отвлеченной къ конкретной жизни и снова углубленiе въ себя — наслажденiе! Тысячу разъ бросишь ты книги, тысячу разъ отчаешься и снова исполнишься надежды; но вѣрь, вѣрь — и иди путемъ своимъ.» Но не все еще было сказано имъ. Грановскiй, какъ видно, приведенъ былъ даже къ сомнѣнiю въ своемъ призванiи: профессорская каѳедра казалась ему предметомъ, находящимся внѣ его силъ, средствъ, способностей. Станкевичъ пишетъ второе письмо, уже по возвращенiи своемъ въ деревню съ Кавказа, отъ 29 октября 1836 года. Соглашаясь съ мыслiю, что не такъ-то легко угадать свое призванiе, Станкевичъ строго возбраняетъ себѣ совѣты въ родѣ: «прислушайся къ душѣ твоей и ступай на зовъ ея», потому что въ извѣстные года многое влечетъ человѣка съ одинаковою силой, да и многое есть въ воспитанiи, что́ мѣшаетъ душѣ произнести вѣрный приговоръ. Призванiе часто опредѣляется случаемъ, внезапнымъ чувствомъ, неожиданнымъ обстоятельствомъ. Станкевичъ выбираетъ лучшую форму совѣта: онъ разказываетъ Грановскому собственную свою жизнь, со всѣми ея неопредѣленными стремленiями и долгимъ колебанiемъ. Исповѣдь Станкевича рѣшаемся мы привести здѣсь цѣликомъ, потому что она кратко, но вполнѣ перечисляетъ все то, о чемъ мы до сихъ поръ говорили въ нашемъ бiографическомъ очеркѣ. Этою драгоцѣнною исповѣдью, такъ живо рисующею передъ нами благородное лицо самаго автора ея, заключаемъ мы и исторiю послѣдней его борьбы съ своимъ призванiемъ. Онъ обрѣлъ снова старое направленiе, но въ лучшемъ и просвѣтленномъ видѣ. Съ тѣхъ поръ онъ слѣдовалъ ему до конца жизни, расширяя и совершенствуя его наукой, но не измѣняя ему никогда.

«Чтобъ намъ лучше понимать другъ-друга, начинаетъ Станкевичъ, я разкажу тебѣ въ немногихъ словахъ исторiю моей душевной жизни, исключивъ изъ нея все, что́ относится къ домашнему быту моей души: это дѣло постороннее. Эта исторiя можетъ быть похожа на китайскую: но пусть будетъ такъ. Мальчишка четырнадцати лѣтъ, я грѣшилъ стихами, по вѣрному выраженiю одного чудака, Я не безъ души, если она во мнѣ и не имѣетъ большихъ достоинствь. Марая бумагу и вытягивая метафоры и пышныя фразы, иногда что-нибудь и чувствовалъ, особенно въ послѣднюю эпоху моего стихотворства, когда я вышелъ изъ-подъ опеки учителя поэзiи и началъ понемножку лучше понимать сущность искусства и нѣкоторыя стороны жизни. Лекцiи Надеждина, какъ ни были онѣ недостаточны, развили во мнѣ (сколько могло во мнѣ развиться) чувство изящнаго, которое одно было моимъ наслажденiемъ, одно — моимъ достоинствомъ и, можетъ-быть, моимъ спасенiемъ! Со всѣмъ этимъ, Грановскiй, я не понималъ жизни, я не имѣлъ цѣли, я былъ такъ мелокъ и ничтоженъ, что стыжусь вспомнить! Я увлекался мнѣнiями недалекихъ людей, я дорожилъ мнѣнiемъ свѣтской черни, мнѣ казалось стыдно не имѣть знакомыхъ, казалось необходимо быть въ свѣтѣ и стараться играть въ немъ какую-нибудь роль. Я говорю тебѣ все это не запинаясь. Вышедши изъ университета, я не зналъ, за что́ приняться — и выбралъ исторiю. «Давай займусь» — вотъ каковъ былъ этотъ выборъ. Что́ я въ ней видѣлъ? Ничего. Просто это было подражанiе всѣмъ, влiянiемъ людей, которые не вѣрили теорiи, привычка къ недѣятельности, которая дѣлала страшнымъ занятiе философiей и изрѣдка обдавала какимъ-то холодомъ невѣрiя къ достоинству ума. Шеллингъ, на котораго я попалъ почти нечаянно, опять обратилъ меня на прежнiй путь, къ которому привела было эстетика — и съ тѣхъ поръ болѣе и болѣе, при всей моей недѣятельности, я началъ сознавать себя. Грановскiй, вѣришь ли? Оковы спали съ души, когда я увидѣлъ, что внѣ одной всеобъемлющей идеи — нѣтъ знанiя; что жизнь есть самонаслажденiе любви, и что все другое — призракъ. Да, это мое твердое убѣжденiе. Теперь есть цѣль передо мною: я хочу полнаго единства въ мiрѣ моего знанiя, хочу дать себѣ отчетъ въ каждомъ явленiи, хочу видѣть связь его съ жизнiю цѣлаго мiра, его необходимость, его роль въ развитiи одной идеи. Что́ бъ ни вышло, одного этого я буду искать...» (5).

Спѣшимъ сдѣлать одно замѣчанiе — Легкiи отзывъ Станкевича о пользѣ, принесенной ему изученiемъ исторiи, вызванъ его скромностiю и потомъ неоднократно опровергается имъ самимъ въ дальнѣйшемъ ходѣ переписки.

Остановимся здѣсь на минуту. Воспитанiе Станкевича, начатое нѣмецкою поэзiей, завершается, какъ видимъ, философiей. Что это было настоящее нравственное воспитанiе, доказывается замѣчательнымъ восклицанiемъ Станкевича: «искусство, можетъ-статься, было моимъ спасенiемъ!» Дѣйствительно оно, какъ старались мы показать прежде, оторвало съ неудержимою силой воображенiе, идеи и наклонности его отъ того уровня, гдѣ, при отсутствiи сильнаго двигателя, онѣ легко и скоро мельчаютъ и выраждаются. Роль философiи была еще значительнѣе у насъ. Извѣстно, что нигдѣ нѣтъ недостатка въ искушенiяхъ; но искушенiя тамъ опаснѣе, гдѣ не носятъ признаковъ своего мутнаго происхожденiя и гдѣ потеряли силу безпокоить совѣсть человѣка. Противъ такихъ-то опасностей, противъ нечистыхъ движенiй сердца, какъ бы тонки и мимолетны они ни были, противъ порочнаго снисхожденiя къ самому себѣ, стояла у насъ философiя. Кто не былъ исполненъ философскимъ содержанiемъ весь, до мыслей, опредѣляющихъ волю и поступки, тотъ еще, въ эту горячую эпоху молодости, не считался послѣдователемъ философiи. Задача, конечно, во многихъ случаяхъ неисполнимая: но важно то, что она была поставлена. Никогда не заслоняя собой ни математическихъ, ни естественныхъ, ни всякаго другаго рода наукъ, она была у насъ домашнимъ дѣломъ, прiучившимъ умъ искать нравственные законы для каждаго явленiя въ мiрѣ и обращавшимъ все вокругъ себя въ разумное существо, надѣленное словомъ, поученiемъ и мыслiю. Но, скажутъ, надежды Станкевича были несбыточны, и опытъ послѣдующихъ годовъ не подтвердилъ тѣхъ ожиданiй отъ философiи, какими исполнены были, вмѣстѣ съ нимъ, многiе свѣтлые умы въ Европѣ. Намъ замѣтятъ, что наблюденiе фактовъ породило цѣпь изумительнѣйшихъ и благодѣтельнѣйшихъ для человѣчества открытiй, которая еще далеко не кончилась, а философскiя мечтанiя почти уже оставлены и въ первоначальной родинѣ ихъ, Германiи. Позволительно усомниться, чтобъ какая-либо образованность рѣшилась отказаться навсегда отъ потребности вопрошать разумъ въ его независимой дѣятельности, опирающейся на собственныя силы, но мы принимаемъ и это замѣчанiе. Такъ же точно легко согласиться и съ тѣми, которые замѣтятъ, что Станкевичъ многимъ увлекался, хотя слѣдуетъ прибавить, что онъ именно увлекался всѣмъ тѣмъ, чѣмъ хорошо увлекаться въ его года: только изъ подобной довѣрчивой и страстной молодости образуется жизнь, которая — какъ бы потомъ ни сложилась и на что́ бы ни была посвящена — всегда будетъ добрымъ служенiемъ людямъ, добрымъ служенiемъ обществу. Все эти оговорки ничего не сто́ятъ для бiографа, занятаго преимущественно изображенiемъ характера и вѣрною передачей лица. Для него достаточно, если онъ можетъ показать элементы, входившiе въ развитiе того и другаго въ ихъ настоящемъ значенiи. Искусство и философiя сдѣлали Станкевича человѣкомъ, котораго одно присутствiе настраивало окружавщихъ на правду, на презрѣнiе къ темнымъ дѣянiямъ грубости и произвола, на сохраненiе въ моральной цѣлости души своей и на созерцанiе всего мiра, какъ единой жизни, исполненной смысла, поэзiи и глубокаго поученiя.

Теперь, когда онъ нашелъ сферу дѣйствiя, и когда жизнь его какъ бы приняла одинъ основный цвѣтъ, намъ легко намѣтить внѣшнiя событiя ея, весьма несложныя, но занимательность которыхъ окажется въ подробномъ изложенiи, составляющемъ содержанiе слѣдующихъ главъ.

Болѣзнь не позволила ему заняться обязанностями почетнаго смотрителя съ тою строгостiю, какую положилъ онъ для себя въ началѣ. Это, какъ и многое другое, отошло къ числу несбывшихся плановъ. Необходимость и особенныя причины, заключавшiяся въ его сердцѣ, о которыхъ будемъ говорить скоро, заставили его прожить въ Москвѣ, почти безвыѣздно, съ малыми отлучками въ деревню, двѣ зимы 1835—36 г. Должность при этомъ, разумѣется, вышла изъ головы. Точно то же, и по тѣмъ же причинамъ, случилось и съ проектомъ экзамена на степень магистра: занятiя его безпрестанно нарушаются досаднымъ вмѣшательствомъ болѣзни, отнимавшей прежде всего нравственныя силы, и мыслями, развлекавшими его умъ, когда онъ становился способенъ къ занятiямъ. Экзаменъ откладывался постепенно сперва къ концу 1835 года, потомъ къ эпохѣ возвращенiя съ Кавказа; а по возвращенiи съ Кавказа, въ августѣ 1836 года, Станкевичъ уже занятъ проектомъ отъѣзда за границу для окончанiя, вопервыхъ, своего образованiя, вовторыхъ, для возможной помощи недугу и, скажемъ, для успокоенiя страданiй своего сердца. Экзаменъ уже отлагается ко времени возвращенiя изъ-за границы. Недугъ одолѣвалъ Станкевича. «Я никуда не выхожу, говоритъ онъ въ одномъ письмѣ, и ничего почти не ѣмъ: аппетиту вовсе нѣтъ; за то пилъ бы, пилъ бы, а пить тоже ничего нельзя — все вредно.» Былъ у него еще планъ около 1836 года — посѣтить въ Петербургѣ стараго друга; но вмѣсто того болѣзнь и другiя обстоятельства погнали его, какъ мы видѣли, на кавказскiя воды. Въ мартѣ 1837 г. Станкевичъ, уже окончательно разстроенный, слегъ въ постель и былъ близокъ къ смерти. Поспѣшно начинаетъ онъ хлопотать объ отставкѣ и паспортѣ, не зная съ чего и какъ начать. Онъ убѣдительно зоветъ друга, собравшагося тоже за границу, отправиться въ путешествiе вмѣстѣ и томится въ неизвѣстности объ успѣхѣ своихъ просьбъ. Съ одра болѣзни посылаетъ онъ письмо за письмомъ въ Петербургъ, требуя извѣстiй, въ какомъ положенiи дѣла его. Обстоятельства и тутъ измѣнили всѣ планы его: Я. М. Н—ъ отъѣзжаетъ весной 1837 г. за границу одинъ, прямо изъ Петербурга, на пароходѣ, а Станкевичъ получаетъ паспортъ въ августѣ того же года. Изнуренный болѣзнiю и нравственнымъ безпокойствомъ, съ трудомъ добирается онъ, по сухому пути, до Кракова (въ сентябрѣ мѣсяцѣ); но чѣмъ далѣе подвигается внутрь Германiи, тѣмъ становится бодрѣе, и довѣрчивѣе смотритъ впередъ. Шутка и юмористическое состоянiе духа къ нему возвращаются. Дорога и трехнедѣльное пребыванiе въ Карлсбадѣ возстановили его, если не физически, то нравственно, но это было главное. Въ Берлинѣ, куда онъ прибылъ въ октябрѣ мѣсяцѣ, мы находимъ уже Станкевича въ новомъ и чрезвычайно замѣчательномъ состоянiи духа, съ котораго и начинаемъ третiй, послѣднiй перiодъ его жизни.

II.
Характеръ Станкевича и его кругъ.

Поэзiя и мысль раскрыли въ характерѣ Станкевича, уже счастливо образованномъ самою природой, такiя стороны, которыя, составивъ отличительное его свойство, были вмѣстѣ съ тѣмъ отрадой и поученiемъ для многихъ людей. Эти двѣ силы, образовавшiя Станкевича, такъ срослись со всѣмъ его существомъ, что развитiе его характера дѣлается похожимъ на развитiе ихъ самихъ въ формѣ личности, въ живомъ человѣческомъ образѣ. Поэзiя и мысль чувствуются поперемѣнно или въ одно и то же время, какъ основный мотивъ, почти во всѣхъ его поступкахъ, словахъ и начинанiяхъ. Сила этихъ неразлучныхъ спутниковъ Станкевича дѣйствовала такъ же просто и такъ же неотразимо на другихъ, какъ любое естественное явленiе: стоило подойдти къ нему, чтобъ ихъ почувствовать. Мы недаромъ сказали, что одно его присутствiе сообщало окружающимъ нѣчто похожее на теплое, радостное чувство: его можно было и тогда сравнить съ подземнымъ ключомъ, существованiе котораго узнается по одной роскоши зелени, распространяемое имъ въ кругѣ своего влiянiя. Взаимное дѣйствiе двухъ основныхъ элементовъ, жившихъ въ Станкевичѣ, поставило его на какомъ-то особенно широкомъ основанiи. Онъ никогда не былъ исключительно философъ, занимающiйся отвлеченiемъ и логическими постройками безъ устали, также какъ не былъ обожатель искусства до забвенiя природы, или любитель природы, который принадлежитъ обществу только за невозможностiю его избѣгнуть. Онъ былъ какъ-то дома во всѣхъ этихъ сферахъ и обращался въ нихъ съ равною свободой; способность сосредоточиваться въ идеѣ не лишала его способности постигать явленiя жизни во всей ихъ индивидуальности; серiозныя цѣли мышленiя не притупляли его живой воспрiимчивости; онъ также легко всходилъ на высоту отвлеченiя, какъ и спускался съ нея; душа его находила себѣ столько же пищи въ произведенiи искусства, сколько и въ уединенныхъ поляхъ и рощахъ его Удеревки. Созерцанiе идеала и живая красота женщины отражались въ немъ съ равною силой, сотрясая всѣ струны его сердца и внушая тѣ глубокiя соображенiя, которыя находилъ онъ въ родникѣ своей души. Даже и тогда, какъ основныя начала его существованiя, мысль и поэзiя, раздѣляясь на время, были предоставлены только самимъ себѣ, мысль никогда не клонилась къ сухости и педантизму, не перерождалась никогда въ резонерство, пустую потѣху ума, а поэзiя не терялась въ пристрастiе къ фразѣ, въ исканiе призраковъ. Мѣра и гармонiя были въ природѣ Станкевича.

Мы уже знаемъ, какую строгую школу находилъ Станкевичъ въ своей наклонности анализировать свой домашнiй душевный бытъ, употребляя его выраженiе. Тонкiя черты анализа проходятъ черезъ всю его переписку; но всѣ обыкновенныя послѣдствiя такого анализа — вялость ощущенiя, неспособность просто наслаждаться жизнiю и встрѣчать ея явленiя прямо съ лица, а не съ заднихъ или боковыхъ сторонъ, — всѣ эти послѣдствiя были чужды Станкевичу. Самый предубѣжденный глазъ не отыскалъ бы въ его анализѣ дурныхъ примѣтъ себялюбiя, нищеты характера, или тупаго занятiя, которымъ любитъ тѣшиться праздный умъ. О невыносимыхъ претензiяхъ или о смѣшныхъ попыткахъ мѣрить собой всю вселенную нечего и говорить. Напротивъ, работа анализа всегда почти оканчивается у Станкевича тихою жалобой на далекое разстоянiе, еще отдѣляющее его отъ идеально-разумнаго существованiя и часто разрѣшается въ великодушный укоръ самому себѣ, въ которомъ постороннiй наблюдатель не видитъ иногда и тѣни справедливости, но который былъ нуженъ Станкевичу, какъ благотворный двигатель его души. Анализъ Станкевича, по временамъ, обращается на укрощенiе излишнихъ ожиданiй и невѣрныхъ требованiй мысли. Такъ Петербургь и Кавказъ, при первомъ посѣщенiи, не отвѣчаютъ его представленiю; онъ примиряется съ ними помощью анализа, называя эту внутреннюю работу мысли «эманципацiей своего чувства». Въ одномъ письмѣ 1835 года мы встрѣчаемъ, при изложенiи причинъ и необходимости путешествiя за границу, еще слѣдующiй поводъ: «освѣжить чувство тоскою по родинѣ, ожвивить эту любовь къ Россiи, гибнущую отъ тысячи обстоятельствъ.» Упорное размышленiе или, говоря языкомъ нѣмецкой логики, рефлексiя, опредѣлили здѣсь еще не существующее, не родившееся чувство, перескочивъ черезъ долгiй промежутокъ времени и забѣжавъ впередъ; но какого свойства это чувство — предоставляемъ судить читателю. Такъ точно, живя въ деревнѣ (1834г.) и напавъ на мысль о необходимости нѣкотораго устраненiя предмета, даже полнаго отсутствiя его для того, чтобъ поэтъ могъ потомъ творчески воспроизвести его въ фантазiи, Станкевичъ посвящаетъ этой мысли нѣсколько горячихъ, воодушевленныхъ строкъ, которыя вдругъ прерываются замѣчанiемъ: «Слава Богу! наконецъ я набрелъ на чувство и хоть немного взволнованъ, бесѣдуя съ тобой, а это такъ рѣдко въ гладкой жизни, которую я веду, не имѣя съ кѣмъ поговорить.» Недремлющая оглядка на себя, или рефлексiя, тотчасъ подмѣтила настроенiе души въ самую минуту его развитiя, но не ослабила, не прервала, не исказила его. Иногда рефлексiя выводитъ у Станкевича чувство совершенно неопредѣленное, но замѣчательно грацiозное и поэтическое. Когда Я. М. Н—ъ, отъѣзжая за границу, просто сказалъ, что его манитъ синее море и даль, Станкевичъ отвѣчаетъ: «Другъ! все манитъ насъ, что сине море прекрасно, потому что его нельзя обозрѣть; даль хороша, потому что въ ней всѣ предметы сливаются съ небомъ и