ЕДЕМ, едем, не доедем, — погрохотывают оси вагонов и, верно, будто хотели не доехать. Три дня нас трясли.
Ладились вагоны коммунами. Выборные старшины юрко, хлопотливо командовали печкой, продуктами: не подгадить бы с первого блина. Долгую, надоедную тряску коротали песней — в вагоне она сразу пошла. Разговоры какие же. Мысли все на одном: что-то там — в Питере... служба... Скорей бы... Одно развлечение, веселье, разгул — станции, остановки.
Остановки неторопкие, известно: «Максимкины» остановки.
Тут время не теряли. В момент сотней целой в чехарду в снежки, в козелки, стена на стену...
Другая «работа» — станции, буфеты. Им пощады не давали. Чтобы для поддержки торговли и также для собственного удовольствия. Деньгами карман не обидит — гуляй, чтоб все прогулять в деньки последние, по матросски.
Норовили больше под 3-й звонок к буфетам — «со срочными заказами».
Брали ребята все: бутылки счетом и без счету, фунтами и без фунтов колбасу, ситный и все прочее, пока на буфетном прилавке ничего, кроме буфетчицких воздыханий не осталось.
Не дремал и наш агит-вагон. Такую развил «Росту» со всех концов света: и что было и что не было, и что будет и не будет — все раздобыл, разузнал, пропечатал — смейся — не хочу. Так и стояло в газете: 100.000 экземпляров, 100 выпусков в день. Корреспонденты нашлись во всех вагонах. Корреспонденты прытчее всех американских — не то что в мыслях у ребят, а что и завтра в них будет вызнавали, доносили, пропечатывали.
Питер серый, слякотный встретил закопченными заставами заводских слобод, пнистым, пестро-черным лесом фабричных труб. Ребята всем вагоном тянулись к люкам, в'едались глазами в корпуса, трубы, гадали который «Айваз», Путиловский, с которого пошло первое в октябре. Хотелось похвастать своими московскими, да нет: где же! Далеко!
Туда бы, в корпуса сходить, поглядеть какие они — «первые которые».
— Ладно, сживемся, увидим еще, не один горшок вместе каши с'есть. Все вызнаем, потому не на денек, — на пять лет ведь лучших — вторая родина, можно сказать...
Стоп. Ребята чинно, по очереди, по старшинскому указу из вагонов, чтоб не ударить лицом в грязь. Знай, дескать, московских.
Построились мы пестрой во всю платформу стеной с монатками, с гармошками, в валяных хлюпалах.
Равнение налева-а-а, — скомандовали. Забухал оркестр. Замер, выпучив на нас сотню глаз, почетный взвод «салаг»1). Лица почетного взвода солидные, угрюмые, заезженные, серые: под питерский цвет. Глядели на них, гадали: какие через три месяца свои будут и чем окрутило их. Потом узнали — климат, погода с непривычки.
С речами, с приветствиями кончили скоро.
Одно удивило — ни от комсомола, ни от партии никого не было. Страдала важность московская...
Казарма Дерябинская — каменным сторожем на заливе. Кругом — забор с проволочным кружевом. Один простенок — в залив — попробуй вылези...
Ввалились.
Ворота — на щеколде; у калитки — часовой, штык — ершем. — Сюда—иди! Назад — ни-ни! Пропуск давай! Тпру-у!..
Навстречу высыпало все казарменное начальство — выползли из всех щелей какие-то писанные красавцы в брезентовых, в бабью юбку шириной, клешах, измызганные, с испитными проваленными рожами. С нами, мелкотой, в разговоры не пускались — много, мол, чести.
Ребята на них пялились, гадали: который изо всех вояка-герой...
Поставили нас «на фатеру». Нары — три аршина на брата.
Делать нечего, время девать некуда. — Айда по Питеру — поглазеть. Комсомол понюхать. Разфрантились, потопали. У ворот — стоп:
— Пропуск!
Нет.
— Отваливай. К дежурному!
— Так и так в клуб сходить, в лавочку... Тот «без внимания»: не приказано. Ребята в хай: мы — комсомольцы московской организации, как являемся добровольцами — почему не пускают.
Дежурный: так что — ничего про комсокольцев не приказано, а как молодым рекрутам — не полагается.
— Да что мы дезертиры, чтоль!..
— Не приказано, и стоять тут в таком смысле не полагается. Обращайся по команде.
Выкатились. Не стоять тут, орет, арестует еще. Ладно, руки коротки. Завтра — прямо к комиссару, не дезертиры мы...
В казарме ребята раскидались кучками, толкуем про свое, про порядки.
Незаметно, какой-то воровской, залихватской манерой подобрались по одному измызганные красавцы. Видно — старые морячки и клеш и прочее такое. Интересно спросить про море, небось, эти все знают поплавали...
Заспрашивали.
Они ноль внимания. Однако, ненадолго. С папироской дело пошло глаже, смилостивились. Рассказывали не торопко. Первая наука каким-то таинственным воровским шепотком. На самых едких местах то и дело подмигивали, харком отплевывали в присвист. Тянули подряд папиросы.
Несли всякую небывальщину про матросское житье. Научали ребят всему доброму. Первое: к начальству чтоб всегда с добрым почтением, а не то, что лопоухими: с пустыми руками... Перед комиссарами — держись, эти не берут. Нарвешься, тут глоткой бери, разводи категории. В «безусловном отношении», «с точки зрения» приводи и так далее. Второе: с братвой не мудри, все доверяй, она не выдаст, не жалей, все пополам дели, а то не взлюбит — пропадешь.
А главное — добивайся робы2), об клёше заботься. Без робы — шпана ты, никому не нужен.
И наколка3) тоже — первое дело. Без наколки, как хошь божись — моряк ты фальшивый...
Насчет шаталого4) тут—в каждом дворе, только слово знай, пароль...
И еще много плели «старые морячки», еще много доброго ребятам вложить старались; плели, а сами высматривали, кто всех старательней их слушает, будто невзначай вынюхивали, выспрашивали у кого какая одеженка, деньги какие.
Мы все рты поразевали, верим, не верим, слушаем чудеса заморские, гадаем: ужели верно такое тут заведение, эдакие молодцы нас учить будут... Мало нашлось среди нас молодцам друзей. Стоило Сережке Боргаку на них окрыситься, сцепиться, послать их подальше, — стали отходить по одному от ихних чудес ребята.
Но все-таки нашлись, все-таки заработала наколочная мастерская, потекли последние московские денежки, какими-то путями с десяток выдрались с ними, с молодцами в город.
Вернулись без одежи, без денег, пьяные, а кое-кто еще с «подарочком», «пудика на полтора»5).
С утра переполошились. Кое у кого недохватка вещей, денег. Гуляк — не добудишься, не помнят ничего, как звать не помнят...
Вспомнили, догадались сами. Молодцы вчерашние очень высматривали, выспрашивали про вещи, удочку закидывали, кто из ребят попростей...
В момент справки: чьи такие, с каких кораблей, отчего такое безобразие?
Дознались: выброшенные, как «негодный элемент», уволенные из венерических госпиталей и прочая шпана, на нет пропившаяся, доживающая во флоте последние деньки. Хорошо еще, что не начальство, не учителя... Плакали ребячьи вещи с деньгами, плакали безутешно.
Собрания — нельзя. Взялись с Володькой Боргаковым, по всем кубрикам прошли, об'яснили.
Коммунистам — давать пример ребятам, не накалывать и ребят отговаривать, хитростью в город не удирать. Выборный пойдет к комиссару. Он — распорядится. Никаких слухов никакой бузы, жди!.. Забормотали ребята: не дезертиры мы, даешь занятия, а то в город даешь, не сидеть приехали, хлопочи...
— Ладно, сделаем, урезонились...
Комиссии: медицинская, мандатная, техническая...
Комиссии — важные, не московским чета. Начальства полна комната, строгое, сумей ступить, сумей сказать. Режет комиссия, пощады не дает. То ростом не вышел, то — по политграмоте.
Ребята опять в хай:
Что за чорт:
Что за чорт: московской комиссии хороши были, а тут — на тебе. Даешь представителя Комсомола в комиссию. Похлопотали, хоть не по команде — все-таки добились. Соврать не вздумай! Соврал — попался — домой поедешь!
Старались ребята, выжились, придумывали разные способы. Все-таки разгадали механику и самую трудную — медицинскую сумели обработать. Домой поехало очень мало и из этих большинство в Москве сумело затереть бузу, через Зофа, вернуться, потому: «Даешь служить».
1) Салага — молодой моряк, не принявший присяги и поэтому не получивший еще ленточку и значек. (стр. 30.)
2) Роба — обмундирование. (стр. 31.)
3) Наколка — на теле накалываются иглой с несмываемой краской разные рисунки. В царском флоте это было обязательным отличием моряка. (стр. 31.)
4) Шаталый — самогон. (стр. 31.)
5) Заразились венерическими болезнями. (стр. 31.)