ФЕВРАЛЬ — в цепком горячем плену сыпняка. Из больницы, где в корридорах хрипели умирающие, выставили на другой день после кризиса. Грязный Киев и шинельная толпа с непривычки показались сверкающе-яркими до рези в глазах. Обросший бородой, полуглухой, шатаясь, побрел в Губком партии.
Март — увидел из окна расхлябанного вагона, на тучных и бандитских полях Полтавщины. Поезд, как корридор с'ездовского зала: в вагонах, в клубах махорочного дыма клокочет дискуссия; в рогоже — пуды литературы; походный завхоз раздает буханки хлеба и тюрички сахара; хозяйственно проходит вдоль поезда секретарь Киевского Губкома партии, Рафес. За окнами — весенние грязи, вз'ерошенная беспокойная Украина; в вагоне — нафталин. Предупредительные густо солят щепотками магического порошка скамьи, успокоенно вдыхают благодатную вонь и с ужасом всматриваются: не ползет ли тифоносный враг по минированной нафталином наре. Ночью — могучий храп; неторопливые воспоминания в углах; вместо табачных туч — огненные точки; монотонный перечень городов, имен, провалов, дивизий, операций побед.
Апрелем — поехал дышать на родную Волынь, где апрель густой и медвяный, как крепкий настой. Принес меня туда бронепоезд. В двух переходах от города окопались поляки, но воздух — не прифронтовой. Для Житомира погромы стали буднями: галантерейщики с Рыбной заранее включают их в недельный бюджет. Им ли думать о белых орлах, третий месяц спящих за шесть десятков верст?
Комсомол за две недели до срока припасает первомайский кумач. На Киевской улице в Благородном Собрании! развалились молодые печатники, деревообделочники, кожевники, портнихи. Общегородская беспартийная конференция течет бодро и уверенно. Только делегаты пригородов, не вытащившие еще чубов из кулацкой трясины косятся, отмалчиваются и не поднимают рук.
А на завтра — на завтра, утром — нервный стук в дверь.
— Марш из постели бегом на партсобрание!
Партсобрание? Утром? Значит, банда у города. Или в городе черт его знает: на Волыни бывает все. Чтоб попасть в зал собрания (десять минут ходьбы), надо, может быть, перейти фронт...
Но на улицах тихо. Зал набит битком. Чудаки! Они не приносят, наоборот, уносят немногие скамьи...
— Почему это! О чем собрание?
— Поляки.
Больше этого слова никто не знает Ладно, закурим.
В зале не осталось скамей.
— Стр-ройсь!
Это дело. Коротко и внушительно. Щелк коблуков.
— Ряды — вздвой!
Две сотни большевиков невозмутимо зашагали по залу, оборачивались и полуобарачивались по команде и следили сурово за тем, чтоб "шляпы" не теряли ногу.
А из корридора донеслось второе:
— Ряды — вздвой!
Это комсомолки, раз'яренные тем, что их не взяли в ряды, формировали особый отряд.
Уже днем самолеты противника беззаботно кружили над городом: сердитый пулеметный лай пугал не их, а базарных торговцев, с грохотом одевавших на двери замки. После многонедельного отдыха город услышал зловещий орудийный клекот; к вечеру улицы наполнились до краев оборванными пехотинцами и бесчисленными тачанками, подводами, телегами. Красная армия отступала.
В тот же вечер тысячи понурых городских кляч потащили из города советский скарб. Эвакуировались в беспорядке и увозили хлам, оставляя нужные вещи врагу. Вечером же погрузили на телеги упиравшихся коммунисток и комсомолок и отправили по шоссе в Киев.
Ночь мы провели в том же зале, не смыкая глаз и думая об одном:
— Оружия!
Револьверы, бывшие у нас, почему то отобрали, выдав взамен сомнительные расписки. Поляки подходили к городу. Коммунисты были переданы "в распоряжение подива". Подив не распоряжался. Двести безоружных большевиков рычали:
— Паника! Или измена?
Уже рассвело, когда от подива прибыл бородач, которому было поручено заняться нами. Нас вывели на улицу. Опять в ряды. Тронулись.
Куда?
В Киев. Пешком. Без оружия. В хвосте бегущей армии.
Решили: с кем следует расквитаться позже, когда устроится, а пока бодрости не терять. Грянули хоровую. Провожали нас безмолвные толпы друзей и врагов. Мы знали, что наши ребята уже в подпольи.
Город позади. Шоссе, осенний волынский лес. В догонку — наростающий орудийный ад, а тут, в промежутках между раскатами спокойный шелест листвы. Скорее! Надо догнать армию...
Расположились у дороги отдохнуть. Со стороны — не привал отступающих, а пикник. Только успел шепнуть Земелю, что не больно спешим, а надо бы спешить, — как где-то рядом зачесал пулемет. За ним другой. Винтовочная крупа засвистала между деревьями. Со всех сторон! Кулацкая деревня лила пулеметную злость на убегавшую "коммунию". Поляки били с шоссе, сзади.
Минута замешательства. Дикое безудержное бегство. На перерез шоссе (тут же упало несколько) в поле. В рассыпную по свеже вспаханным огромным комьям, припадая к земле; в пространство, в поля, в сторону от шоссе, в чужое и враждебное сердце придорожных нив; живые мишени для невидим. врага.
Кругом пули. Мимо проносится долговязый чахоточный печатник с высоко поднятым указательным пальцем, из которого бежит кровь. Улыбаюсь и кричу Митину.
— Не придется быть на втором всеукраинском с'езде!
Митин улыбается в ответ:
Но зачем бежать? Ведь и впереди враг.. Не лучше ли лечь? Подгибаются ноги.
Упал. Полежал минуту. Сбросил тяжелый мешок и двинулся вперед, уже не спеша, не обращая внимания на комариное пение пуль. Оглядываюсь. Вблизи только двое. Остальные далеко, далеко по сторонам. Смыкаемся. Минутное совещание. О чем совещаться? Тычу пальцем в горизонт.
— Вот линия столбов! Левховский шлях! Туда.
Пошли.
Мы уже недосягаемы для пуль. Но что нас ждет в Левкове?
Часа через два мы уже видим первые хатки местечка. Навстречу громыхает телега. Мы — в сторону. Поменьше бы встреч! С телеги:
— Митин! Куда?
Митин шарахается, но, оглянувшись, узнает:
— Здорово, паря! Тебя куда несет?
Секретарь левковской комсомольской ячейки мирно едет в Губком в Житомир.
— Опоздал маленько: в зале Губкома паны пляшут краковяк...
— Поглядим, хорошо ли пляшут! А вы шпарьте в Левков — наши ребята наготове. — И невозмутимо нахлестывая, запоясал дальше в Житомир.
У самого Левкова — раз'езд:
— Ваши документы.
Переплет! Решились:
— Член Губкома Комсомола, член Губкома партии...
— Здравствуйте, товарищи. Мы — из отряда левковской организации Коммунистического Союза Молодежи...
В Левкове нас собралось человек 30. Дважды семнадцать (семнадцать людей и семнадцать винтовок) дал нам здешний Комсомол. Обходными путями выбрались на киевское шоссе. Где мы? Между армиями? В зоне ли красных? Разведка в деревню, и ясно: поляки нас обошли.
Первый польский раз'езд мы обстреляли и обратили в бегство. У Коростышева нас окружили. Засада. Недолгая перестрелка. Снова врасыпную, теперь в лес. Над соснами чертят свистящие дуги и рвутся снаряды. В кору деревьев и в мох, цокая, впиваются пули. К сумеркам, потеряв шапку, ушел из под пуль.
Сутки без отдыху, — в лесах, в оврагах, на путаных тропинках. Догнали армию. С ней — уже приведенной в кое-какой порядок, но неуклонно откатывающейся — десять долгих дней шоссе и по проселкам. Десять дней до Киева!
Что выморочный Мессменд с американскими консервами приключений... Этот шоссейный — не десятидневный, а трехлетний путь поражений и побед проделал под пулями весь Комсомол.
Когда пришли в Киев, он был пуст. Покинутые, кричали со стен плакаты. Мы погрузились на последний пароход, уходивший вниз по Днепру. Это было первого мая.
1) Предсказание не сбылось. И он и я через две недели получали красные делегатские билеты II с'езда КСМУ в Харькове... (стр. 19.)