ВОРОТНИК новенькой куртки затрещал, и лицо Андрея налилось кровью.
Жилистая рука отца сжимала его шею, все ниже пригибая голову, и злой, задыхаюшийся голос скрипел:
— На отца кричать вздумал! За приказчиков вступаться! Твое дело, адвокат, сопливый! Уши обдеру! Изобью до сме-е-рти!
И жестоко тряс сына, пытавшегося стряхнуть впившуюся, как клешня, руку.
Наконец, закашлявшись, остановился и, отшвырнув мальчика к стенке, сказал, тяжело переводя дух:
— Чтоб мне этого больше не было! Вечер дома сиди и с Виктором компании не води. Знаю — это тебя все он подбивает. Смотри, Андрей, — увижу с ним — убью!
— Слышишь?
Мальчик не отвечал.
— Слышишь? — грозно повторил отец.
— Слы-ы-шу-у-у! — вдруг заорал Андрей, загораясь и глядя на отца совершенно круглыми, ненавидящими глазами.
— Ну, ты! Зубов не скаль! — закричал тот на сына, судорожно сжимавшего кулаки, — а то — не долго, еще получишь!
И, выйдя из комнаты, он запер за собою дверь.
НАД СЕВАСТОПОЛЕМ стояла осень 1917 года.
Особенная была эта осень.
Совсем, как в прежние годы, шебуршала на бульварах листва и пахло шафраном, а в бухте, потемневшее, ровным шумом шумело море.
Совсем, как прежде, шелестела на Нахимовской толпа, может быть, чуть-чуть поредевшая.
Также в бильярдных щелкали киями флотские офицеры, так же на рассвете ковылял в порт грузчик — Антон Кочерга, и так же бил по зубам своих приказчиков крупнейший в Севастополе бакалейщик — отец Андрея — Хрущов. Хрущ, — как его называли портовые рабочие.
Но три года войны и 17-й год сделали свое дело.
Как и на всей России, на Севастополе лежала неуловимая печать обреченности. Люди не знали, чего им ждать, но чувствовали, что нечто грозное и неизбежное стоит перед ними.
Скупые слухи ходили по городу о происходящем на севере.
И хотя все еще стояли у прилавков толстосумы Хрущовы, зажимая в кулак чужие трудовые гроши, и на Морской попрежнему надрывались в ресторанах румыны, — в порту уже встречались перепачканные углем рабочие и матросы; с тоской и надеждой смотрели они друг на друга, а в глазах у некоторых светился вопрос:
— Что же, товарищ, скоро ли?
И взгляду отвечал взгляд:
— Товарищ, держись, держись, — скоро!
КОГДА ШАГИ отца затихли по корридору, Андрей прыжком очутился у двери и, убедившись, что она действительно заперта, с досады хватил по ней кулаком. Но, мгновенно успокоившись, он уселся на стол, заваленный книгами, и принялся размышлять.
Андрею шел пятнадцатый год. Он был очень худ и от рождения слаб здоровьем. Это обстоятельство принижало мальчика в глазах гимназических товарищей, и самолюбие его сильно страдало.
Любимым его занятием было чтение романов, приключений, преимущественно Стивенсона, Лондона и Мариета. С наслаждением зачитывался он захватывающими страницами, на которых бесстрашные люди (обязательно с железными мускулами и стальными глазами), участники корабельных бунтов и рискованных похождений на суше, творили чудеса смелости и находчивости.
Заветной мечтой Андрея было: самому пережить "настоящее" приключение, в котором бы имели место и смертельная опасность и собственное мужество.
Он знал, что ему, при его слабости и комнатном воспитании, не легко было бы стать героем.
Но, именно, поэтому его и манило очарование опасности.
Закадычным другом Андрея был Виктор, известный всему Севастополю сорви голова, по прозванию "морской кот" — сын старого матроса Федора, служившего на парусном судне Хрущева — отца.
Виктор учился в мореходном училище. Был он одних лет с Андреем, крепок, смугл, лупоглаз и волосы на голове имел щеткой, в противоположность Андрею, у которого они вились мягкими, почти белыми кольцами. На правой руке у Виктора не хватало двух пальцев: ему оторвало их капсюлем от гранаты.
Купец Хрущов круто обходился со своими служащими, и Андрей, постоянно вступавшийся за них, часто переносил побои.
В данную минуту мальчик был озабочен мыслью, каким образом ему выбраться из заключения. Уже день был на исходе, а, между тем, сегодня мореходное училище устраивало вечер и Андрей должен был зайти за Виктором, чтобы пойти вместе. Время шло. Положение становилось нестерпимым.
Квартира Хрущовых находилась во втором этаже (первый занимала лавка), и окна комнаты, в которой сидел Андрей, смотрели во двор. Под окнами проходила железная крыша строения, примыкавшего к магазину, и там-то, с утра до вечера, возился с товарами отец.
Андрей знал, что, попытайся он улизнуть через окно, железо загремит и выдаст его немедленно; отец поймает, и дело кончится новыми побоями.
Мальчик начал отчаиваться.
На улицах стемнело. Кое-где вспыхнули огни. Издали доносилась музыка.
Андрей уже потерял всякую надежду, как вдруг знакомый свист под окном долетел до его слуха. Выглянув, он заметил внизу "морского кота", делавшего ему из темноты знаки.
— Андрюшка! — вполголоса заговорил Виктор. — Ты что же, заснул? Собирайся живо, черепахин сын! Раз-два!
— Я, Витька, заперт, — ответил Андрей, — а через окно боюсь, — отец услышит.
— Не услышит, лезь! Ну, постой, я сбегаю — погляжу с улицы, где он.
И Виктор нырнул в темноту.
Через несколько мгновений он уже стоял перед окном и радостно махал руками.
— В лавке свет: сидят, деньги считают. Ползи скорей! Да прыгай же, каракатица! Ну, так. Пошла бегом — есть чего тебе порассказать дорогой!
И приятели, перемахнув через старенькую, уцелевшую еще со времени Осады, стену, и очутившись в переулке, по крутой каменной лестнице побежали вниз.
В ЛАВКЕ ПРИ свете висячей керосиновой лампы, Хрущов со старшим приказчиком проверял дневную выручку.
В тишине четко стучали счеты. Громадные тени хозяина и приказчика прыгали по потолку и тяжелым ящикам с товарами.
Хрущов был росту среднего, худ и желт лицом. Он болел грудью и часто кашлял. Тогда его острые зеленые глазки краснели и слезились. Вообще же говоря, вид у него был благообразный. Но что резко бросалось в глаза и неприятно оставалось в памяти, — это — руки; с тонкими искривленными пальцами, они напоминали крючья. В особенности, когда, по странной привычке, Хрущов подносил правую руку к голове и шевелил пальцами в воздухе.
Считал он деньги, сидя за конторкой, внимательно исследуя на свету каждую бумажку: не фальшивая ли.
Приказчик Никандр, — молодой парень, весь красный от напряжения, с капельками пота на толстом носу, — давал отчет о проданных за день товарах.
Наконец, касса сошлась, и деньги были уже заперты в кованый сундучок, когда в дверь с улицы постучали. — Какой-то военный спрашивал Василия Мироновича Хрущова.
Купец, подойдя к двери, всмотрелся в говорившего и, узнав его, кинулся снимать засов.
— Входи, входи, Сергей Лаврентьич! — ласково заговорил он навстречу гостю.
Вошедший в лавку широкоплечий мужчина с красным безбровым лицом и голубыми глазами — был полковник Широков, ранее служивший в Севастополе, а сейчас занимающий пост коменданта Феодосийского гарнизона.
Воротник мундира был высок и давил шею, отчего Широков, испытывая неудобство при поворотах, старался двигаться как можно меньше.
— Здравствуй, Василий Мироныч! — обратился он к Хрущову (голос у него был глухой, как сырое дерево). — У меня до тебя дельце есть важное — поговорить надо. И при этих словах он бросил многозначительный взгляд на развесившего уши Никандра.
Хрущов кивнул головой, давая этим знать, что он понял, и обратился к приказчику:
— Ступай-ка домой, Никандр. Сам все запру. Живо!
Радуясь, что день прошел благополучно и вместе с тем жалея, что не может присутствовать при разговоре, Никандр захватил кое-какие счета и книги и, нахлобучив картуз, выбежал на улицу, бросив на ходу:
— Счастливо оставаться!
Хрущов, усадив гостя на стоящее за столом плетеное кресло, уселся на табурете, оперся рукой о коленку и, вывернув наружу локоть, приготовился слушать:
— Ну-с, выкладывай, дельце какое!
— Видишь ли, Василий Мироныч, в чем дело, — начал Широков до шопота пониженным голосом. — Неладно у нас в Крыму. В смысле политическом неладно. Ты газеты читаешь? Нет? Ну, все равно — и так знаешь, что на севере делается. В Питере и в Москве рабочие добиваются полной власти. А нашему брату тогда — сам понимаешь — капут! Да и здесь то же самое. Мы имеем точные сведения о подготовляющемся в Севастополе восстании. И знаем даже, в чьих руках сходятся нити заговора. Но об этом после скажу. А пока, Василий Мироныч, давай с тобой — о другом.
И таким же пониженным сырым шепотом Широков продолжал, выговаривая слова прямо в лицо испуганно слушающего Хрущова.
— У нас, в Феодоссии, тоже ждут. Везде одного боятся. Гарнизон у меня ничего. Офицеров много. Да вот беда: некоторые припасы вышли. Пока напишешь, да выпросишь — знаешь сам — сколько воды утечет. Тут — не ровен час — беспорядки начнутся. А солдат на голодный желудок, да без курева не удержишь никак. Отпусти ты нам поскорее сушеной рыбы пудов триста, муки, да махорки, ну, и прочего, сколько сможешь. За все плачу наличными половину, а половину отдам в конце месяца. Все дело в том, чтобы скоро отправить. Здесь наш трехмачтовик "Беспокойный" стоит порожняком. Вот его и нагрузить можно. Ну, как? Согласен?
Хрущов, взволнованный сообщением, поднеся правую руку к голове, шевелил пальцами в воздухе. Немного погодя, он ответил, разводя руками:
— Понятно, согласен. Дело такое — отказать нельзя. Ну, и попадет же им, сукиным детям! Пусть только сунутся. Огрей ты их, Сергей Лаврентьич, как следует.
Да верно ли это? Может, один только страх наводят? А?
Широков отрицательно покачал головой:
— К сожалению, верно, и, как я уже сказал тебе, Василий Мироныч, нам известно все до последней точки. Скажу тебе больше, — самый-то центральный пункт недалеко от тебя находится. Вот об этом-то давай-ка поговорим сейчас.
— Что ты, что ты! — забормотал Хрущов, нервно заерзав на табурете, — да быть не может, да я с ума сойду!
— Ты погоди! — перебил Широков. — Главное тут колесо — твой матрос Федор. Есть, конечно, птицы и повыше его. Но он, видишь ли, в роде, как для связи служит.
— Сейчас, например, дано ему задание поднять наш Феодосийский гарнизон. И нам нужно, — еще тише зашептал он, — ликвидировать его во что бы то ни стало.
— Федор? Федор? Нет, ты подумай, — вскипел, подпрыгивая Хрущов, — каков старый пес! Ах, шут его побери! Ну, так как же, Лаврентьич? Его здесь пальцем тронуть нельзя, — весь порт за него встанет.
— То-то и оно! Вот я и полагаю: ты ему ни в чем виду не показывай, а пошли-ка его с грузом в Феодосию. Он с радостью поедет. А там его уж разделают под орех. И человек такой нашелся на "Беспокойном" — Капитан Ян. Он же его и выследил. У него с Федором старые счеты.
— Видишь ли, Лаврентьич, — раздумчиво произнес купец, — боюсь только, как бы на меня потом подозрение не пало. Надо с капитаном твоим как следует сговориться, что отвечать, в случае, если кто спрашивать станет. А то ведь у меня с Федором лады неособенные, все знают.
— Это можно, — ответил Широков, — завтра перед вечером пришлю к тебе его с деньгами. Насчет всего и столкуетесь. Только уж, пожалуйста, не задержи, Василий Мироныч, провианта. Люди есть, завтра грузить можно. А счет заготовь, — закончил он, вставая.
— Все будет сделано, Сергей Лаврентьич. Сегодня у нас что? Пятница? В понедельник сниметесь. Или ты останешься?
— Я останусь, дела есть. Время уж очень тревожное, — как бы жалуясь, устало произнес Широков и подал Хрущову руку.
Когда дверь за полковником закрылась. Хрущов с минуту постоял, прислушиваясь к его затихающим шагам и затем, быстро подойдя к столу, начал приводить в порядок бумаги.
Кончив, взял тяжелую связку ключей и, прежде, чем выйти, еще раз прислушался.
На улице была тишина.
И вдруг, совсем близко, ему показалось, что в самом магазине раздался выстрел.
И снова наступила тишина.
Хрущов замер. Кровь отхлынула ему в ноги.
Наконец, овладев собой, он опрометью бросился к двери, ведущей во двор, звеня на ходу ключами.
Огонь в лампе остался гореть.
МАЛЬЧИКИ подошли к ярко освещенному зданию училища и остановились.
Виктор, всю дорогу разжигавший любопытство Андрея, обещая открыть "великую тайну", наконец, сжалился и выпалил сразу:
— Ну, Андрюшка, итти нам с тобой на вечер, или нет?
— Да знаешь ли ты, Хрущ разнесчастный, что сегодня будет облава на матросов? Сейчас порт оцепили. Сам видел. Отец уже двое суток не ночует. Сказал мне, что на-днях по всей России будет восстание, и всю сволочь в роде твоего отца — к чертовой бабушке повытряхнут. На севере уже началось. А в газетах, в газетах, что пишут! — Приехал один человек из-за границы. Фамилию только забыл. В пломбированном вагоне. Понимаешь? — в плом-би-ро-ван-ном! Не хотели пускать, а он пробрался. Теперь всем восстанием руководит. Хочет, чтобы народ взял в свои руки власть, а богатым по шапке дал. Понял?
И Виктор щелкнул пальцами перед носом огорошенного Андрея.
— А ты не врешь? — недоверчиво спросил тот: — Неужели и у нас в Севастополе драться будут?
Виктор обиженно фыркнул.
— Что-ж ты думаешь, здесь не такие люди, как там? Говорят — у нас еще жарче будет. Да чего тут стоять? Бежим лучше в порт, может, чего и увидим.
И они заспешили к внутренней бухте, огибая Графскую пристань.
С моря дул ветер.
Стал накрапывать теплый мелкий дождь.
Было темно и тихо, только далеко на северной стороне лаяли собаки.
И вдруг, словно разорвался мешок с упругим трескучим горохом.
"Стреляют" — пронеслось в голове Андрея, и сладкое чувство сознания опасности вспыхнуло где-то около сердца.
Еще два мешка разорвалось сзади и слева от них, и мальчики увидели впереди себя короткие желтоватые вспышки.
— Бежим! — закричал Виктор, и Андрей почувствовал в темноте, как загорелось лицо его друга: — Бежим на пули! — произнес он, увлекая за собой Андрея.
И они помчались вперед.
Андрей испытывал сложное чувство физической слабости, страха и незнакомого опьянения опасностью. Последнее ощущение постепенно побеждало, сообщая странную уверенность в неуязвимости.
Несколько пуль тонко прозвенело над их головами, уносясь в темноту.
Перестрелка разрасталась, когда Виктор, дернув Андрея за рукав, круто свернул в узкий проход между домами.
— Фу! Славно пробежались! — заговорил он, дыша полной грудью — А ты здорово струсил? — Признавайся!
— Ничуть, — улыбаясь, ответил Андрей: — Хорошо очень было. Только устал я; давай отдохнем.
Но отдыхать им не пришлось. Послышались крики. Мимо них, стреляя, побежали люди, и снова часто-часто посыпался горох.
— Валяй к нам! — сказал Виктор: — А то еще влипнем.
И, кружа переулками, минуя места обстрела, они стали пробираться к базару, недалеко от которого жил Федор.
В окнах беленькой мазанки горел свет.
Дверь в сени была открыта, и друзья вошли под навес.
Виктору не хотелось входить в дом, но их уже услышали.
На пороге появилась высокая встревоженная женщина.
— Виктор, ты? — с беспокойством спросила она: — Отца не видал?
— Нет, — последовал короткий ответ.
— Где шляешься, безобразник? А с тобой кто? Андрей? Ну, входите в дом, холоду не напускайте, — Зинка не здорова.
И она приоткрыла дверь, пропуская Виктора и Андрея в комнату.
В голову ударил густой запах борща и глаженного белья.
Несмотря на бросавшуюся в глаза бедность, комната выглядела опрятно.
Пол был только что вымыт; от него еще пахло сыростью. На окнах висели чистенькие занавески.
Мать Виктора, красивое лицо которой портили худоба и морщины, — с тревогой смотрела на вошедших.
— Ну, что в городе? Стреляют? Хоть бы уж дострелялись до чего-нибудь! — с горечью произнесла она: — А отца все нет. Ох, горе!
— Ну, мать, ты не квасься! — нахмурился Виктор: — ничего с отцом не станется, придет. А с Зинкой что? Чего валяешься? — обратился он ласково к сестренке, свернувшейся комочком на большой корзине.
— Лихорадка у ней. Не тронь ее, — ответила мать. — Ну, дела-дела! — вздохнула она, принимаясь за утюг.
Виктор повел Андрея к маленькой этажерке в углу комнаты и показывал книги.
— На, возьми! — сказал Виктор, протягивая Андрею газету: — дома прочитаешь. Тут вот я подчеркнул самое интересное.
С улицы доносился шум дождя.
Громко шли стенные часы с гирями.
Приятели читали. Изредка, звякал утюг.
Резкий стук в дверь заставил их вздрогнуть.
В комнату вошел человек в клеенчатом плаще и кожаной рыбацкой шляпе, с которой стекала вода.
— Федя! — вскрикнула женщина и бросилась к мужу.
Он снял мокрый плащ и шляпу и стоял посреди комнаты, бледный, с вздрагивающими ноздрями.
Годы еще не согнули его роста. Было в нем что-то дубовое по крепости и несокрушимости. Большие на выкате глаза. Брови в одну, словно углем проведенную линию. Короткая седая шерсть на выступающих скулах. И крутой умный лоб с зарубцованным шрамом.
— Ну, вот, и я — цел, и вы — целы, — сказал он, смеясь, обнимая жену и сына.
— Здравствуй, Андрюша, — протянул он мальчику руку, — в такое время, значит, не с отцом, а с нами. Молодец! Люблю за это!
Андрей, покраснев от удовольствия, промолчал.
— Ну, жена, я ненадолго, — заспешил Федор — Давай чего-нибудь поесть и — побегу.
Но, видя ее изменившееся лицо, прибавил:
— Теперь — скоро вернусь. Ночью обыски могут быть. Сегодня в Инкерман надо все бумаги доставить. Завтра к вечеру буду. А в городе уже все спокойно. Сейчас, что было — это ерунда, репетиция. Главное — впереди.
— А вы чего на меня уставились? — обратился он к мальчикам, которые молча следили за каждым его движением.
— Вот вам все приключений хотелось, — продолжал он, усаживаясь за стол и кладя возле себя револьвер.
— Да, скажу я вам, ребята, сейчас у нас такое приключение начинается, что вам и во сне не снилось.
С этими словами Федор при общем молчании энергично принялся за поставленную перед ним еду, хрустя капустой и смачно вгрызаясь в мясо ровными, как фасоль, зубами.
— А Зинка где же? — спросил он вдруг, останавливаясь.
— Зинка захворала — ответила мать: — лихорадит ее сегодня, сейчас — спит.
Федор встал, подошел к девочке и пощупал голову.
— Пройдет! Ты, мать, вылечи ее до моего прихода — засмеялся он и, подойдя к кровати, начал доставать из-под тюфяка бумаги. Уложив их в зеленую коленкоровую папку, перевязал бичевкой и стал прощаться:
— Завтра вернусь. Ничего не бойтесь. И не провожайте!
Он взял револьвер, надел плащ и шляпу, поцеловал в лоб девочку и вышел.
НА КОЛОКОЛЬНЕ городского собора проспавший время сторож прозвонил десять раз, хотя было уже гораздо больше.
Дождь перестал.
Лужи тускло блестели под фонарями.
Дул ветер с моря.
Андрей, поеживаясь от холода, с газетой в руке по пустынным улицам пробирался домой.
Радостное чувство наполняло его.
Ему было приятно сознавать свою причастность к таким людям, как Федор и его семья, ибо за ними он бессознательно ощущал скрытую силу множества, направленную к одной цели — осуществлению справедливости.
Что-то раскрывалось в его душе навстречу этим сильным, задумавшим что-то, людям.
Но при мысли о своей недавней слабости ему стало стыдно.
Он твердо решил сделаться таким же, как Федор и Виктор, и, счастливый от принятого решения, зашагал быстрее по тротуару.
Дойдя до дома, он вошел во двор и, вскарабкавшись на железную крышу склада, влез в окно.
Попробовав дверь (она все еще была заперта) и, положив на стул возле себя газету, разделся в темноте.
Затем — лег и сейчас же — как в яму провалился — заснул.
ФЕДОР ГРЕБ, стоя, сильными привычными ударами.
В тихую погоду до Инкермана можно было добраться за три четверти часа, но сегодня, при свежей зыби, нужен был час.
Когда показался Инкерман с чернеющей пуговкой монастыря на вершине, Федор, обогнув мыс, увидел разложенный на берегу костер, это был условный знак: "все благополучно".
Он мягко всадил лодку в береговой щебень, подтянул выше, чтобы не било волной, и пошел наверх, туда, где виднелся костер.
Дойдя до освещенной сторожки, осмотрелся и, убедившись, что кругом нет никого, вошел внутрь.
На огромной, заменяющей стол, колоде горела совершенно оплывшая свеча, лежала бумага и карандаш.
Трое людей при появлении Федора с тревогой уставились на него.
— Ну, как? — спросил маленький, коротко остриженный человек с бугроватым лицом и роговыми очками на лбу.
— Все цело. В городе тихо — ответил Федор: — нет ни одного раненого.
При этих словах двое других облегченно вздохнули: — молодой матрос с седым клоком волос посреди густой шевелюры и девушка в кожанной куртке и сапогах.
— Ну и отлично! — сказал маленький человек, опуская очки: — давайте сюда бумаги. Товарищ Шелест и товарищ Сименкова! — продолжал он, обращаясь к матросу и девушке: — я полагаю, что все возможности предупреждены. Нам остается только начать действовать. Товарищ Федор! — он указал на лежащую передним бумагу и конверт: здесь — план восстания. Город разбит на районы, и все наши распределены. Эту и вот эту штуку надо во чтобы то ни стало передать Кокареву. Он болен, и за ним следят днем и ночью. Тем не менее, я все же на вас надеюсь.
— Пустое! — махнул рукой Федор: — Передам. Я сына пошлю.
— Затем — ваше феодоссийское задание, — продолжал человечек: — без связи мы не можем начать. Когда вы поедете?
— На этих днях — обязательно. Слово даю, — смущенно ответил Федор и тихо прибавил: — Семья, знаете...
— Ничего, ничего! — одобряюще заговорила девушка: — вы у нас молодец, который раз из беды выносите.
Наступило молчание.
Большим коптящим огнем горела свеча.
Ветер колыхал пламя, залетая в разбитые стекла.
Вдруг в тишине послышался шорох.
Слишком громко для крысы, кто-то ворочался над их головами за гнилыми досками потолка.
— Эй, кто там? — кричал матрос, вынимая браунинг: — слезай, стрелять буду!
Вместо ответа шорох усилился, затем послышался снаружи прыжок на землю и шаги бегущего человека.
Матрос кинулся к окну и дважды безрезультатно выстрелил в метнувшуюся прихрамывающую фигуру.
Человек исчез за холмом.
— Ну, что-ж теперь будет? — с досадой произнес Федор, — подслушали таки, гады!
— Ничего не будет, — резко ответил маленький человечек, закусывая губы.
— Товарищ Сименкова, завтра мы с вами — в уезд. Товарищ Шелест остается в городе для агитации. А на тех наплевать! Чорт с ними! Нам теперь скрывать нечего. Идем напролом!