В НЕДОЛГОЙ истории Комсомола эта дата — памятный рубеж. В этот день Ленин пришел на с'езд союза и сказал свою единственную речь комсомольцам. Единственную, — но в ней все: куда итти и как итти.
Ночь на 1 октября. Харьковский вокзал и ночью неугомонно шуршит людским разнотекучим месивом, крепко-накрепко прощупывает каждый эшелон: доверху ли набиты теплушки, платформы, крыши.
На хлюпком чавкающем перроне мокнет часами, раскидываясь все шире и шире, сторожкий и озлобленный лагерь ожидающих. Медленно подползает бесконечный товарный состав, уже на ходу обвисая гроздьями шинелей. В свете тусклых фонарей, — короткий штурм. Атака отбита. Армейцы и мешечники прочно основались в поезде еще тогда, когда он возникал в неведомых тупиках, где-то на укромных запасных путях, и успели набить его до отказу.
— Куде прешь, куда? Глаз нет, не видишь: полно!
Весь в липком поту, с чувством утопающего, мечусь вдоль теплушек. У каждой барабаню яростной скороговоркой:
— Мне в Москву на с'езд! Делегат! У меня место в штабном, а штабной отцепили!
— Ну, и отцепись, коли отцепили! Знам ваши с'езды...
Конец. Последний вагон. В отчаянии и изнеможении застываю на месте.
Два звонка. Оставшиеся на перроне бьются в агонии. Решаю: "застрял!" — но в тот же миг кто-то хватает за рукав:
— Микита! Забув свiй вагон, дурна голова?
Армяк обдает кислым хлебным перегаром и тащит за собой в темную дыру теплушки:
— Ось вiн, чертяка, де...
Навстречу — грозные окрики, но сразу гаснут:
— Свои, свои — не спiзнали?
С мрачной решимостью, цепляясь за чью-то доху и за приклад винтовки, карабкаюсь вверх и сразу ныряю в сторону, под нару, перелезаю через спящие тела и забиваюсь в угол.
Еще не верю счастью.. Вытягиваюсь, блаженно чувствую под щекой смазной сапог, а в нем, как в телеграфном столбу, откуда-то издалека гудит мерный храп его обладателя.
— Микита! Та де же ты?
На два аршина влево мой озадаченный благодетель напрасно чиркает спичку за спичкой. Микита остался на слякотном харьковском перроне, либо судорожно виснет на буферах. А под нарой сладко спит лже-Микита, вздрагивая под веселый вагонный стук, и в кармане у него — сердитый мандат на III всероссийский с'езд РКСМ.
4-го в сумерки плюхнулся прямо из теплушки в лужу — Москва! Лихо выругался для солидности, размял кости и двинул через карболовые туннели вокзала (вниз—вверх, вверх—вниз) мимо несчетных проверок и продосмотров. Тряска, неожиданный субботник в Белгороде (погрузка дров), перестрелка с бандитами перед Курском — позади. Не опоздать бы на с'езд. Скорее на площадь!
Извозчики, спесивые, как павлины — не для нашего брата. Справься, пожалуй, "для информации" — о цене, изумленно крякни и крой по лужам, по вечерней настороженной и голодной Москве, мимо мертвых, обглоданных и заколоченных домов.
На Остоженке в общежитии Наркомпроса огорошили сразу:
— Времени не теряй, марш на с'езд!
Мешок — бряк в угол, мокрые сапоги — к лешему, влезаю в чьи-то штиблеты. В них и в драных галифе ни дать, ни взять — дезертир.
В момент выпотрошил у всех карманы: хватило-б на извозчика.
— На Малую Дмитровку!
Мерзкая кобыла еле перебирает ногами. Где-то далеко ухают одинокие выстрелы.
Толпа у дома, где и по сей день жужжит Свердловия. С улицы видно — в зале стоят на окнах. Минуты достаточно, чтобы — в под'езд и вихрем по лестнице. Мандат наготове. В корридоре ни души. В дверь, в зал, где жарко, плотно и тихо и — стоп, как вкопанный:
— Ленин!!
Все люстры зала купались в этой сияющей лысине. Врезалось в память и донесет память до конца: на стене — огромный портрет, неживой и тусклый; а вон там, по сцене, ходит маленький, родной, искрящийся, а главное — настоящий. Ходит, пригибаясь вперед, останавливаясь, передергивая плечами...
Только через минуту до сознания донесся голос:
— Учиться коммунизму... А что такое учиться?
— Коммунизм... А коммунизм что такое?
Вот тут только и сказался трехсуточный голодный рейс, и вслед за напряжением прорвалась, хлестнула в мозг усталость. Даже зашатался и сел на краешек стула (сосед отодвинулся, не обернувшись). Отдышался и опять дошли слова:
— Мы имели книги, где все было расписано в лучшем виде... А чем были эти книги? Ложью, попросту, отвратительной ложью!
Встал и начал прокладывать путь к трибуне. Протискался к передним рядам. Сел почти у самых ног Ильича и ушел в поток неотесанных, почти сердитых фраз, рывками катившихся со сцены.
Эту речь теперь знают все. На ней еще будем много и много учиться — и мы, и те, кто придут по нашим следам. Но тогда она была неожиданной и совсем, совсем не такой, какую ожидали.
— Нам что нужно? — швырял Ильич. — Нужно развить и усовершенствовать память каждого обучающегося зна-ни-ем ос-нов-ных фак-тов...
Учеба... Назойливую мысль о ней неустанно гнали прочь в дозорах, в казармах, на субботниках, в прокуренных логовах комитетов. И разве плохо, что гнали?..
Зал слушал напряженно, но нелегко, и стояло в глазах сомнение: к делу ли говорит "старик"? Еще сегодня — вчера мы из тревожных, голодных, бессонных губерний, где каждый неразлучен с наганом, где залетную птаху-газету не успеваешь распластать на столе... Вчера еще каждый из этого зала трясся в вонючей теплушке или пробирался по грудам тифозных тел на вокзалах с одной несложной и твердой думой: "Врангель". А тут:
— Всю сумму человеческих знаний вы должны критически проработать, усвоить...
Хорошо бы дорваться до такой задачи! Да приспела-ль она? Недоуменно и опасливо кошусь на соседей. Один, совсем молодой рабочий парняга, пухорылый, приложил руку к уху, тянет — не проронить бы какого ни на есть картавого словца. Другой скептически шевелит бровями и что-то быстро строчит в блок-нот: миг — и записочка трубкой перелетает в президиум. Шацкин лениво перебрасывает ее к Ильичу.
Оглядываю зал. Озадачен, видно, не я один. Слишком крут перевал от того, чем каждый дышал час назад, чем дышит вся разворошенная страна за окнами этого зала — к этой упрямой и непривычной речи.
Не одолеть крутизны! А изнутри все же подмывает радость: "а ведь впрямь видишь и слышишь Ленина!"
Никак не свыкнешься с этой мыслью... И снова переводишь глаза с живого любимого Ильича на огромный тусклый портрет.
А живой вдруг, на каком-то невзрачном словце оборвал, вытер лоб и сел.
Кажется, устно вопросов не задавали. Помню, как Шацкин что-то говорил, обращаясь к с'езду, но глядя на Ильича, а тот, копаясь в записках, подымал голову и утвердительно кивал ею, а потом засмеялся. Тогда Шацкин торжественно возгласил:
— Слово для ответов на вопросы принадлежит товарищу Владимиру Ильичу Ленину.
Где-нибудь должна была ведь сохраниться стенограмма этих ответов. Ей давно пора стать достоянием Союза. Их было больше десятка — недоумевающих, резких, трогательных и даже полунасмешливых.
Ильич каждую из записок оглашал, на иные тут же отвечал немногими словами и брал другую. Иную клал, маленькими шажками выходил вперед и подробно выкладывал ответ, повторяя последнюю фразу дважды. Некоторые он, прочитав, откладывал, заявляя немного нараспев:
— На это отвечал...
— Уже сказал...
За упавшими на пол записками Ильич полез под трибуну, долго там возился. Зал зашелестел, закашлял. Президиум задвигал стульями. Шацкин и еще кто-то полезли помогать, и, наконец, извлекли искомое.
Из вопросов, помню, о деревне, об интеллигенции ("с ней поосторожнее" — сказал Ильич), о продразверстке, много о фронтах, несколько — о революции на Западе. И, кажется, ни одного об учебе... На одном вопросе Ильич запнулся:
— Что правильнее — Р.К.С.М., или Р.С.К.М?
Ильич медленно расшифровывал:
— Это значит: Российский Коммунистический Союз Молодежи, или — Российский? Ну, да, Российский Союз Коммунистической... Ну, и что?
Вопросительно посмотрел на зал и вдруг почти раздраженно заявил:
— Не вижу никакой разницы!
Зал грянул дружным хохотом. Теперь ясно: Ильич наших дел не знает. В течение всех предс'ездовских недель сшибались мечами и ломали копья: КСМ? СКМ? Дунаевщина! Гарберовщина! И вдруг этакий афронт... И любовно глядя на Ильича, извиняя его неосведомленность, ребята весело апплодировали.
Шацкин ожесточенно дребезжал звонком, что-то кричал сквозь шум Ильичу; тот, кажется, улыбался. Но когда смех стих, он опять почти сердито заявил, что дело не в имени, а в работе. Потом на бумажную горку легла последняя записка. Ильич сгреб всю кучку в карман, ласково посмотрел на зал и сказал:
— Вот и все.
Зал встал и пел Интернационал, не сводя глаз с Ильича, успевшего облачиться в шубу и тоже шевелившего губами.
Хотел посмотреть, как Ильич выйдет — да чувствую: сжало бока, подхватило и несет в боковую дверь. В последний разочек мелькнул родной любимый лоб — Ленин спускался с трибуны..
С Дмитровки — толпами на Садовую к Третьему Дому Советов. Сколько-б миль ни отмахал вперед наш Союз, — не след забывать Третий Дом — заветную обитель с'ездовских делегатов! Каждый год (а то и дважды в год) под сводами бывшей Духовной Семинарии бурлит Комсомол. Привет тебе, Третий Дом, арена ночных совещаний, петушиных боев до хрипоты и до рассвета, незлобивых дебошей, купель и могила всех Ц. К.; редакция ярого "Подзатыльника" 1) и родина самого слова "Комсомол". Сюда перед каждым с'ездом уверенно сползаются с восьми вокзалов; отсюда после с'ездов с рыком развозят делегатов по восьми вокзалам грузовики.
С улицы принесли в Третий Дом галдеж и залили им дом до краев; курили у плаката "Курить воспрещается"; в столовой истово обсасывали воблу и пятерней терзали желанные теплые ломти кислого хлеба. Наперебой рассказывали о местах и изысканно, с чувством ругали Ц.К. Потом разбрелись по огромным и плотно уставленным кроватями палатам. С неожиданной степенностью раздевались, старательно зализывали козьи ножки, и теперь только всерьез и вполголоса заговорили о докладе Ильича.
— Как бы тебе сказать это, — морщился сосед, с усилием подыскивая слово, — это, конечно, то, что надо... Да рано это... Ну, этак годиков через пять — в самый бы раз...
Из-под другого соседнего одеяла вынырнула голова — задорно и укоризненно:
— А тебе что — скорую помощь надо? Что-б "действительно в день выдачи"? На то он и Ленин, чтобы на годы сказать!
Каемся, немногие из нас тогда поняли: Ильич "сказал на годы" и десятилетия. Президиум с'езда умолял Ильича сделать доклад о "текущем моменте". Ильич готовил доклад о задачах союза и от "момента" наотрез отказался. Еще предстояли Перекоп, Кронштадт и многотрудное отступление к нэпу. Ильич нетерпеливо перемахнул эти ступеньки, — и как хорошо сделал, что перемахнул! Еще одна Ленинская речь о фронтах и разверстке? Разумеется, и она была бы для нас драгоценным наследством. Но доклад Ильича на III С'езде — нечто неизмеримо большее: это завещание поколению, которое вырастет ленинским.
Прошли годы, и самый злой, 1924, взял у нас Ильича. Но только теперь мы учимся читать скупые слова этого завещания. В июле Третий Дом Советов переполнился делегатами на наш VI С'езд. Этот с'езд даст Союзу имя "Ленинский". Но программы работ Ленинского Комсомола писать не приходится: и эту задачу предусмотрел он сам, родной и великий, и сам ее передал нам, эту программу, в памятный вечер 4 октября.
1) Сатирический журнал, выпускавшийся во время с'ездов РКСМ. (стр. 11)