"Смена", №14, сентябрь 1924 год, стр. 5-7
ПО ФАЛЬШИВОМУ ПАСПОРТУ жил Степан во дворце, — под именем крестьянина Олонецкой губернии, по фамилии Батышков Митрофан. С той поры, как Степан во дворец поступил, все в Степане стало фальшивым: и фамилия, и имя, и даже манеры, оставалась душа, но и душу запрятал Степан, подчинил все рассудку, точно умерло все — умер Степан и вместо Степана стал какой-то Митроха.
— Ну и столяра нам привели, — Митроха Митрохой, так и видно, что парень из деревни, — старшой говорил, когда Степана к нему привели. — Да чего ты стоишь, словно чурбан... Эх ты — деревня... только пялишь глаза да шмыгаешь носом. Ну, опять... ну чего ты в затылок полез, что в затылке хорошого...
— С непривычки, ваш благородие... ухмыльнулся Степан, и рожа стала смешной-пресмешной, расплылась в улыбку дурацкую.
— Ну да ладно, обживешься — привыкнешь.. Вот посмотрим, что ты за столяр. Что-то больно хвалили тебя — будто столяр ты первой руки... Сдай-ка пробу, себя покажи — на какую работу поставить тебя. А если ты и вправду столяр хороший, — обхождениям научим тебя, к деликатным манерам приучим.
Дали пробу Степану — шкаф резной починить. Взялся за дело Степан, в работу всю душу и руки вложил. А когда проба готова была, показал работу свою, старшой похвалил, по спине даже похлопал.
— Вот это работа — я понимаю... Теперь вижу, что столяр ты первой руки... ишь, как заделал искусно. Молодец, хоть и Митроха, видно, знаешь дело свое. Точно новый стал шкаф, хоть в покои его станови. Теперь дам я работу серьезней — наверху будешь работать, в аппартаментах.
С той поры стал работать Степан вверху, в покоях царя. Стал присматриваться — как расположен дворец, что за комнаты в нем и какое назначение каждой. Благо, что царь был в Крыму, — можно пробраться в столовую, в спальню царя, в кабинет. Примерял все глазом Степан, прикидывать начал, где бы сделать все лучше.
— Эх ты — деревня... Ну что — сам видишь теперь, что не похоже на вашу избу.
— Что да, так да... широко раскрывая глаза, с удивлением Степан произнес.
— А где же сам царь.
— Да не царь, а ваше величество... Эх ты — деревня... То в деревне так говорят.. царь... а во дворце надо — ваше величество, — давая наставления жандарм, что Степана привел. — Много мне, видно, с тобой поработать придется. Неотесанный парень ты — вижу. Ну, пойдем, покажу я столовую, где работать придется тебе.
И жандарм Степана повел, показал Степану столовую. Смотрит Степан, удивляется, распрашивает, но так — невпопад: и что царь обедает, из каких ест тарелок, когда.
— Да разве в 12 обедает кто, возмутился жандарм, когда спросил Степан насчет часа обеда. — То в деревне у вас так обедают, а в городе совсем по иному, по чину обедают. Люди простые, чиновники разные обедают в 3, а чином постарше, к примеру, полковник — обедает в 5, губернатор обедает в 7, а император обедает в 9. Так и знай, что везде тут регламент...
— Рек-кла-мен... вот так штука... и царь не голодный.
Его величество просыпается в десять, пьет кофе в постели, в двенадцать завтрак ему подают, так — легкий, а в три — настоящий.
— Вот так, так... значит, совсем не по нашему... А я не знал...
— Не мудрено — вы темный народ... для вас тут непонятного много... Парень, я вижу, ты славный, простой, и так ничего... даже красивый... Зайдешь ко мне как нибудь на чаек, потолкуем... Ты как — зазнобу имеешь? — Опешил Степан. — Ну, ничего, это пройдет. У меня дочка, так та — тоже, как ты, — пока во дворце не жила — смущалась, а теперь ничего, бойкая, невеста невестой... — и жандарм засмеялся, захихикал. Понял жандарма Степан.
— Моим благодетелем будьте... век за вас бога буду молить...
— Ну да ладно, — ответил жандарм и оставил в столовой Степана.
Проработал с неделю Степан — полюбили его, хоть и смеялись не раз над его деревенщиной. А срок подошел в город сходить, позволенья спросил.
— Да тут можно без спросу, просто иди... И Степан пошел в город. Но, выйдя из дворца, из Митрохи сразу Халтуриным стал. Прямо пошел на квартиру тайную, к народовольцам. Встретил Княтковский, через которого вел все дела. Рассказал все Степан по порядку, рассмешил даже Квятковского, долго смеялись, как Степан всех провел деревенщиной. Но Степан стал серьезным, — взялись за дело.
— Первое дело, подвал, где живут столяры, под столовой, а столовая в третьем этаже. Между ними, во втором этаже — кордегардия, где дворцовая стража живет. С царем можно прикончить кинжалом, выстрелом, но для этого надо случая ждать, можно взрывом, чтоб взлетел весь дворец с царем за одно, но это продолжительный путь и жестокий, — перебьешь много невинных людей.
— Тут жалеть не приходится. Пусть погибнет дворцовая стража, но за то погибнет и царь. Взрыв — самое верное дело. Мне техник сказал, чтоб взлетел весь дворец, надо пятнадцать пудов динамита. Весь вопрос — как во дворец его пронести.
— Не подводой же туда повезу... придется частями. А то, может быть, без динамита придется, без взрыва.
— Единолично, как ты говоришь. Нет, такой способ придется оставить. На взрыве сосредоточить внимание надо. И Квятковский вытащил план дворцовых построек.
— Где столовая, в столовой, мне кажется, лучше...
Отметил Степан столовую крестиком. Насчет динамита условились, — сколько брать и когда, как проносить, встречи назначили. Кажись, все вопросы решили.
— Только, Степан, одно я ставлю условие — со своими рабочими ты не должен встречаться, с Союзом придется расстаться пока, тут нужна конспирация.
Больно задело это Степана, стал доказывать, что сноситься лишь будет с надежными, но Квятковский был неотступен, пришлось согласиться. Расстались, руки пожали друг другу. Пошел Степан во дворец.
А во дворце снова Митроха, снова деревня, снова жандармы, и жизнь — снаружи беспечная, а внутри напряженная. Каждый жест, каждое слово надо обдумать, взвесить, примерить и тут же деревню свою розыграть. Раздвоился Степан, заставила жизнь раздвоиться его. Днем дворец, дворцовая стража, а ночью свидание с Квятковским в переулке глухом и пакет с динамитом. И несет Степан динамит, несет во дворец, прячет все под подушку. Прикинул на глаз — не больше полупуда... Значит, мало еще...
На свиданьи одном посвятил Степана Квятковский в планы другие, что готовились против царя. Где-то, на юге, приготовления шли для взрыва царского поезда, когда царь из Крыма будет ехать в столицу. Про это не знал раньше Степан. Значит, с царем решили серьезно покончить. И Степан начал ждать, от'езда из Крыма царя.
Был ноябрь. Во дворце закипела работа, поджидали царя — торопились с ремонтом, готовились к встрече: Степан так был завален работой, что на время лишен был свиданий с Квятковским, урывками виделись, говорить не приходилось много: — только пакет брал Степан с динамитом и сейчас же во дворец. Дня три не выпускали Степана из дворца, нельзя было вырваться просто. Лихорадочно билось сердце, — от жандармов узнал, что выехал царь и теперь где-то в пути.
— Хотя бы в дороге поезд взорвался, — и казалось Степану, что царя уже нет, уже поезд слетел под откос.
Но вдруг стал суетиться дворец, задвигалось все, парадной стороной повернулось — приехал сам царь во дворец. Упало сердце Степана.
— Значит, осечка... и стало досадно. Но слухи дошли до подвала, что под Москвой несчастие было, взорван был поезд, но не с царем, а с царскою стражей.
Царь проехал передним, а взорвали поезд второй. Говорили о чуде.
И сильней подтянулся Степан, знал, что на него вся надежда теперь. Рвался к Квятковскому, но увидеть нельзя. А когда вырвался, узнал, что вышла ошибка, — не тот поезд взорвали.
— Дворец стал единственным местом у нас, — сказал на свидании Квятковский, вся надежда теперь на тебя. Поторапливать стал Степана Квятковский, передал указания, динамита новую порцию, и снова Степан — во дворец. Часовой в Степане признал своего, пропустил во дворец.
Но тут началось что-то со Степаном, — стал чего-то хворать, появилась боль в голове. Думал, — пройдет, но боль стала сильней, открылась поддышка, в груди стало колоть. Встанет с кровати Степан — точно свинец голова, а тут работа сильнее пошла. Но не сказал никому про боль в голове, смолчал, боялся, чтобы не свезли в лазарет. Стал терпеть, терпел молчаливо.
Раз пошел на свидание Степан, но не застал там Квятковского. Показалось все странным Степану — отчего не принес динамит, с пустыми руками пришлось вернуться обратно во дворец.
А во дворце чуть не паника. Все, точно пришиблены, разговоры ведут полушопотом. Краем уха припал к разговорам Степан, уловил что-то про крест над столовой, что планы нашли и кого-то с планом поймали, социалиста — и сразу все понял Степан, хотя слухи и были неясны.
Значит, провал... арестован Квятковский, и Степану сразу представилась картина: — пойдут обыски, аресты, налетят на Союз, доберутся сюда, до Степана. От мысли стучало в висках. Взял в руки себя, лег на кровать, сквозь подушку ощупал пакет с динамитом, — на месте лежит. Попробовал было заснуть, но не мог — кололо в висках. Ночь наступила. В подвале свет погасили, стало темно.
Вдруг среди ночи бряцание шпор, неожиданный свет. Весь подвал встрепенулся, глядят — вошли генералы, жандармы, стража дворцовая.
Начался обыск.
— Значит, пропал... накрыли во дворце... молнией Степана лизнуло и в голове помутилось. Но снова взял себя в руки, не дрогнул. Как стоял в подштанниках, так и остался стоять. Перерыли жандармы все сундуки и к Степану полезли в сундук, под подушку не лазили: была грязная, прикоснуться боялись. Все время, не дрогнув, подле кровати Степан с разинутым ртом простоял, как идиот, а в душе была целая буря. Скрылись жандармы, но в подвале еще долго не спали, в разговорах всю ночь провели, все шушукались.
— Не иначе, как измена во дворце...
— Какая измена.
— А зачем тогда обыск, — старшой заключил.
— А я вам скажу, что тут дело все в социалистах проклятых, — вставил жандарм, что ночевал со столярами, — слыхали же сами, что нашли план с крестом над столовой... Тут что-то придумали, стервы...
— А что?
— Вот то-то и что... Покушенье сделать хотели, — уже шопотом ответил жандарм — и сразу все насторожились...
— Все это гадят они...
— А кто?
— Да социалисты; я говорю...
Наступило молчание.
— Вот поглядеть бы хотелось, что это за люди... Ну, хоть бы одним глазком... Хоть бы встретить на улице, — кто-то с любопытством спросил.
— А как его ты узнаешь, — вставил Степан. — Разве на ем написано что.
— Вот голова... — возмутился жандарм. — Эх, ты — деревня, Митроха. На тебе нельзя ничего прочитать, а социалиста так ты сразу приметишь — на нем прямо написано: Социалисты — сволочь отчаянная. Он, брат, по улице только идет, а его уже стороной обходят, потому, того и гляди, что пырнет ножем под мекитки... социалиста сразу приметишь, — на нем словно дьявол свою печать наложил...
И совсем уже тихо, на ухо всем:
— Вон тот, что стрелял в императора в позапрошлом году, так у него под шапкой нашли даже рога... Это не люди, а черти.
Чуть не прыснул со смеха Степан, услыхав, что у Соловьева под шапкой рога обнаружили. Но сдержался. Стало свободнее, точно с плеч свалилась гора.
Если так, то меня и совсем не признаете, — подумал Степан и лег в кровать.
Прошел день. Дождаться не мог Степан вечера, рвался на волю, к своим, думал, что организация вся провалилась. Но вот и вечер настал, улизнул из дворца, прибежал на квартиру, где собирались все народовольцы. И тут-то узнал, что был крупный провал — захватили Квятковского с планом, начались аресты, что Пресняков и тот арестован. Было печально. Торопить стали Степана, чтоб скорее со взрывом вел работу свою. Больше всех Желябов стал торопить, что приставлен был вместо Квятковского. Теперь дело другой оборот принимало, приближалась развязка. Но Степан был почему-то рассеян, — голова, — как свинец, кололо в висках.
— Да что с вами, Степан, — вы как будто рассеяны.
— Вот уже с месяц, как у меня трещит голова, отчего — не знаю сам.
— А ты где динамит-то держишь во дворце?
— Под подушкой...
— Под подушкой. Ну вот — все дело тут ясно... Ты отравлен динамитом, Степан, — от динамита испарения идут ядовитые, ими ты дышешь, оттого и трещит голова. Динамит надо спрятать в сундук...
— Это чтоб при обыске новом жандармы накрыли, — с раздражением ответил Степан...
— Нет, уж лучше я потерплю...
И все замолчали. Увидели ясно, что Степан осмотрительней их. А когда уже вечером возвращался Степан во дворец, его задержала дворцовая стража, стала обыскивать, но ничего не нашла, — по счастью Желябов динамит на сегодня не выдал.
Новый обыск встревожил Степана больше, чем первый.
— За мною следят...
И подумал, что в подвале уже все перерыто. Но вот и подвал, к кровати своей подошел, пощупал — на месте лежит динамит. Значит, в подвале еще не было обыска. А когда свои рассказали, что при входе во дворец теперь обыскивают всех, еще пуще Степан призадумался — станет трудней динамит проносить, придется хитрить.
Извелся Степан. Нервы так натянулись, что лопнуть могли и тогда... все пропало. Не мудрено: — заставляла опасность хитрить, надежда сменялась тревогой, а тревога надеждой, и так без конца. И казалось, что не выдержит он, нервы ослабнут, заметят игру и все обнаружат.
А тут кашель стал еше донимать, глаз не смыкал по ночам, — а утром снова игра, снова Митроха, разговоры с жандармом, его дочка — пухлая девка, игра в женихи и ко всему Желябов торопит, гонит, чтоб скорей, злится, когда скажешь ему, что не готово, подходящего случая нет.
— Чего ты торопишь. Сам знаю не хуже тебя. Динамита надо пятнадцать пудов, я у меня не больше двух с половиною да и случая нет подходяшего... Сказал — подожди — ну и жди, сам скажу, когда случай придет, и Степан, нервно взяв динамит, зашагал от Желябова прямо к дворцу. А у дворца динамит под рубашку, хотя знал, что на карауле свой человек, солдатик знакомый, специально сдружился по этому случаю.
Прошло рождество. Успокоилась стража, во дворце стало тише, как будто забыла про крест над столовой, стало спокойнее. А тут жандарм со свадьбой пристал, стал торопить, чтоб скорей, чтоб девку не мучил. Чтоб с жандармом не было ссоры, пришлось время назначить — перед масляной свадьбу решили сыграть. Как ни противна была вся комедия эта, но согласиться Степану пришлось, — думал, что к масленой уже будет все сделано. Но случай все время не шел. И опять по ночам, когда шел на свиданье к Желябову, фразу бросал мимоходом привычную:
— Сегодня нельзя... не вышло...
И снова то, что вчера... Дошел до предела Степан, — стали силы совсем покидать.
Но тут слух пошел по дворцу, что вскоре ждут именитого гостя, какого-то принца, кажись, жениха для царевны, и что будет по этому случаю пышный обед, а потом бал. Подтянулся Степан, силы последние стал собирать, начал готовиться. Об'явил столярам, что "мальчишник" свой назначит в тот вечер, когда принц приедет во дворец. Ведро водки поставить решил, а чтоб весело было и никто не мешал, в трактире "мальчишник" справить решили. Стали готовиться: готовились сверху — и снизу готовились.
Настал день. Шла с утра суета: ко дворцу подлетали кареты, летели гонцы, шевелился дворец, а внизу столяры шевелились. Выдал деньги Степан, и летели к трактиру товарищи, готовились к вечеру. Один только Степан ко всему как-будто был безучастен, трясло в лихорадке его, боялся, что силы оставят.
— Эдак тебя расхворало, Митроха... Тут дело такое, а ты свесил свой нос...
— Ничего, все пройдет... стаканчик перцовки дадим и снимет рукой лихорадку, — утешали Степана.
Стало время к вечеру клониться... Движение стало сильнее, столяра торопили. Но, наконец, все в трактир подались. Ушел и Степан с столярами, но вернулся с дороги, как будто что-то забыл. Пошел во дворец.
Было темно. Во дворце горели огни, лишь в подвале темень стояла. Спустился в подвал. Прислушался — тихо. Посмотрел на часы — без пятьнадцати шесть, а в шесть гости сядут за стол, появится царь и тогда... И вдруг, точно не стало Степана: — Митроха исчез, остался кто-то другой, как машина, живой автомат, — даже сердце и то перестало стучать, а в голове стало вдруг ясно, точно — не мозг, а часовой механизм.
Отодвинул сундук с динамитом Степан, отрезал шнура семь аршин, на шкур капсюль надел со ртутью гремучей, вложил в динамит. Когда все приладил на место, задвинул опять сундук в капитальную стену, плитою чугунной припер, что служила столом... Снова прислушался — опять тишина. Чиркнул спичкой, шнур запалил и выскочил быстро.
Вышел из дворца задним ходом, — кругом ни души. Крепким морозом пахнуло в лицо, поднял воротник и пошел походкой уверенной, свернул в переулок, а в переулке человек в тени, прямо к Степану.
— Ну что?
— Готово... отрывисто бросил Степан и зашагал быстрее еще. Человек побежал за Степаном.
— Ты правду сказал?
И вдруг... точно земля провалилась, дрогнули стены, зашатались дома... Что-то страшное воздух прорезало, прокатилось и эхом рассыпалось по стеклам, по крышам домов. Точно проснулся Степан. Рванулся вперед, но упал, вскочил, назад побежал, но Желябов схватил за пальто — что-то треснуло — поволок за собой.
— Пусти, дай взглянуть... я увидеть хочу, как его разорвало на части.
Но Желябов держал, тащил за собой. Жгучим желанием Степана ожгло... Бежать, бежать ко дворцу, камни руками разрыть, обжигаться об угли и средь обломков, средь обезображенных трупов найти одного, того ненавистного, кто в рабстве держал всю Россию, с кем всю жизнь боролся Степан, кого ненавидел жгучею злобой рабочего.
Но ждать было нельзя. Где-то крики неслись, били в набат, над дворцом вздымалося пламя. Все летело к дворцу. Только Желябов со Степаном бежали вперед, подальше от взрыва, не узнав — убит он или остался живым.
На квартиру Желябов Степана привел, — давно заготовили квартиру Степану, динамитными бомбами вооружили ее. На квартире уже ждали Степана, но были только свои.
— Дайте оружие мне... крикнул Степан, когда в квартиру влетел, и за ним захлопнулась дверь... — Будет погоня. — все равно живым не отдамся... Дайте мне бомбу, револьвер, кинжал...
— Успокойтесь, Степан... прилягте, отдохните немного... вы измучены... на вас лица нет, — кто-то Степану шептал и любовался Степаном. Чья-то рука за руки Степана нежно держали, впивались глаза, но мягко, по-женски...
— Скажите... он... он убит?
— Сейчас все узнаем... Там наши следят... скоро придут...
Наступило молчание.
Все ждали, притаив даже дыхание свое. Было в комиате тихо. Только было лишь слышно, как у Степана зубы стучали, трясло в лихорадке его...
Вдруг звонок... дробью... три раза... Значит, свои. Побежали к двери, отворили.
— Ну, впился Степан, — говорите.
— Его не убило... он даже не ранен... Столовая целой осталась... перебита дворцовая стража...
Как громом ударило... Стало точно в могиле...
— А... а... и точно тишину разодрало.
— Стражу убило, а он даже не ранен... Не я ль говорил, что рано затеяли... динамита, ведь, было немного. Нужно пятнадцать пудов, а там только лишь три... Ошибка... ошибка, простить не могу...
— Ошибка... ошибка...
И Степан, точно подкошенный, упал на кровать, забился в припадке, заплакал — первый раз в жизни заплакал...
ЕСТЬ ПРЕДЕЛ человеческой воле: пока дело горит, разростается вширь, человек, точно сталь, как пружина, в напряжении он, весь охвачен, точно в броне и тогда ничего: ни страстей, ни желаний, ни себя самого, есть одно — одна точка, и к точке все дороги ведут, все думы, все мысли, — усталости нет, есть под'ем, силы хватит на вечность, — а кончилось дело — точка исчезла и воля ослабла, размякла, вся растворилась, — бессилен тогда человек — как раненый воин, в крови истекая, беспомощен он — нет мыслей, желаний, только жуткий покой, тишина и бессилие.
Так вот и со Степаном.
Пока жил во дворце, жил думой единой, все к цели поступки вели, желания угасли, только воля осталась, и волей своею питался Степан: ни разу не дрогнул, не смутился ни разу, был словно пружина, в напряжении весь — а кончилось дело, взрыв совершился, хоть царь и остался живым, — Степана не стало — умер Степан, осталось лишь бренное тело, бессильное, неудачей разбитое.
Всю ночь на кровати метался Степан, все твердил:
— Ошибка... ошибка — а под утро забылся в мертвенном сне. Спал долго и был бледен во сне, словно мертвец.
— Пусть спит... он измучился, исстрадался во дворце... кто-то тихо, по-женски, над Степаном склонившись, шептал. И девушка бледная подсела к Степану. И опять тишина. Задвинуты ставни, шторы опущены, — в комнате тихо, темно.
— Ну как, — кто-то девушку тихо спросил и дверь приоткрыл.
— Все спит.
— Ну и пусть... Но что там творится на улице.. Вся столица кипит, как в котле. Мечется город, на ногах вся полиция, площадь войсками оцеплена, ко дворцу не пускают, разбирают обломки и из-под обломков вытаскивают трупы убитых.
— И среди них нет одного, того, кого надо убить... не убили...
— Как... не убили... Неправда... убил... точно ужаленный кому-то во сне уже крикнул Степан, но проснулся, вскочил и сел на кровать... стал кругом озираться.
— Где я... и вдруг что-то припомнил, — исказилось лицо... Стоном глухим отдалось.
— Дали ошибку... Солдат перебили, а того... Идиоты... мальчишки... сообразить не могли, что надо пятнадцать пудов. И Степан, быстро вскочив, заметался по комнате.
— Степан, осторожнее будьте, — кого вы ругаете... девушка уже сказала властно.
— Ничего... — уже мягко ответил Степан. Все прошло, — теперь я снова Халтурин... ваш агент... можете снова послать во дворец... И Степан стал покорен, беспомощен даже...
— Успокойтесь, Степан, — вам теперь волноваться вредно, в руки возьмите себя.
— Ах, Софья Львовна... Да ведь я-ж человек, которого вы обокрали вчера: отняли идею, отняли Союз, а царя не убили. Поймите-ж меня... Да нет, вы никогда не поймете...
— Царь будет убит, его не оставим в покое...
— Будет убит. А пока Союз он убьет окончательно...
И опять тишина...
Вдруг дверь отворилась, вошел сам Желябов, — набросились все на него, расспросы пошли. Стал Андрей излагать по порядку, что творится сейчас у дворца, какие носятся слухи, впечатление какое.
— Ходят слухи, но никто в них не верит, что во дворце даже не было взрыва, а просто в караульной разрядились винтовки от натопленных печек.
— Значит, на царя покушения не видят?
— Повторяю, этим слухам не верит никто. Знают все, что взрыв совершен террористами.
— А впечатление какое?
— Впечатление огромное. Все видят, что всемогущий тиран, тяжелой пятой попирающий эемлю и счастье миллионов людей, не может покоя найти даже во дворце, где верною стражей он окружен. Как волка, мы травим царя, удар идет за ударом, самодержавие трещит и шатается трон.
К рабочим воззвание выпустить надо. Пусть знают рабочие, знает российский народ, что царь уцелел тут случайно, что мы не оставим его, что рано или поздно, но мы заставим его отречься от престола для блага народа и тогда осчастливим свободой Россию, — забыв об усталости, завороженный как будто видением, воскликнул Степан.
— К народу воззвание. Да, оно нужно...
— И в воззвании вы должны указать, что взорван дворец был рабочим. Пусть знают цари, что проснулся российский рабочий, к борьбе пробудился нарождающийся класс... продолжая свою мысль, добавил Степан.
Набросали воззвание. А на утро в столице читали воззвание к народу.
Целый месяц прошел, но молва разросталась все больше, полетела в Европу, всколыхнула и там, зажгла всех. Про неудачу забыли.
— Остановить на себе всего мира зрачек, разве не значит уже победить, — из-за границы Плеханов писал.
Ликование было всеобщее.
Но со Степаном началась перемена, — стал задумчивей больше Степан. Две дороги перед ним открывались, по двум руслам расходилась борьба: один путь — путь Союза рабочих восстаний, от которых дрожал бы весь строй, покачнулись устои, порядки, а с ними слетел и царь и фабриканты слетели, а другой — через взрыв, через бомбу, кинжал, — путь террора.
И так потянуло Степана к Союзным рабочим, так хотелось расспросить про эти дороги, что скажи кто-нибудь из своих, укажи любую дорогу, и Степан безраздельно уже станет ногою, пойдет по любой дороге, лишь бы все указал рабочий ему.
Долго Степан тосковал, рвался к своим, но держали его, не давали с рабочими свидеться. Только раз к Степану зашел по Союзу товарищ. Как к живому источнику, к рабочему Степан приложился, начал пить, всю жажду свою хотел утолить, жажду смертельную.
— Нет, Степан Николаевич, пока царь на престоле, рабочим не видать свободы. Будут стачки, будет Союз, но свобода навсегда для рабочих закрыта, — ответил рабочий.
И поверил Степан, хотя прежде за такие слова разругал бы его, что отбился от дела рабочего.
— Ладно, с ними буду работать. А прикончим царя, завоюем свободу — вернемся к своим, — на прощанье ответил Степан.