"Смена", №15, октябрь 1924 год, стр. 6-7
СКОРО НАДО было ехать в Москву. В Петербурге нельзя, — в Петербурге он связан — по Союзу работа затихла давно, а в "Народной Воле" Степан только агент простой, человек для исполнения не больше, и Степан перебрался в Москву.
Думал в Москве развернуться Степан, дело наладить рабочее, но Москва не чета Петербургу, здесь рабочий другого покроя, в одиночку живет, про общее дело рабочее думает мало, все больше к терроризму склоняется, — видно корни глубоко пустили террористы московские, совратили рабочих с пути. Не тянуло рабочее дело в Москве. Тосковал по своим, по Петербургу. Тоска разгоралась. И захотелось Степану опять затесаться на фабрику, в рабочее дело зарыться, окунуться в Союзную жизнь.
Но в столицу Степану нельзя, — зреет что-то большое в столице, назревает удар по царю. И хочется верить Степану, что удар этот будет последним, от которого содрогнется Россия, к новой жизни проснется. Долго верил Степан, и горела та вера, сильней разгоралась, хотя силы и стали слабеть: стала мучить хвороба опять, появилась слабость, а с весною усилился кашель, мокроты пошли, — видно чахотка подкралась к Степану.
Только раз днем весенним пронеслось по Москве, что убили царя в Петербурге. Встрепенулся Степан, не поверил сначала, хотя что-то большое со дна поднялось, к горлу подлезло, стало душить, но было все же легко, свободно дышалось, к своим побежал. Но не знали свои, — слухи разные шли по Москве. Стали ждать известий со столицы.
Верным было одно, что царь был убит и убит наповал, — оторвало бомбой ноги царю. Стали в Москве присягать другому царю.
— Значит, власть не в руках социалистов — уязвило Степана. А через неделю спустя пошли слухи попечальней еще. За два дня до убийства царя захватили Желябова, потом Рысакова. Дальше слухи пошли все хуже и хуже: на Тележной открыли квартиру, Гесю Гельфман забрали, а Саблин покончил с собой после целого часа стрельбы с полицейскими. Потом Софью Львовну Перовскую схватили на улице, вслед за нею попался Кибальчич, Фроленко, — видно было что свой выдавал всех полиции, но кто — оставалось загадкой.
Стало сердце жутью донимать. Вместо свободы — расправа пришла, но не сломился Степан, только сильнее в груди закипела обида. А когда известье дошло, что Желябов, Перовская, Кибальчич, Рысаков и Михайлов повешены — загорелся Степан, не мог места найти, все метался, в мести сгорал.
— Надо мстить... царю новому тоже надо мстить, мстить порядку, всем без разбора, всем, кто связан с царем: генералам, жандармам, прокурорам и всем, пока не ослабели еще руки у нас.
Но месть ослабела — не было мстителя. Из двадцати трех человек Комитета на свободе осталось лишь восемь, но и те не годились для мести: — мягкотелые только остались, без искры, без огня, точно слеплены из теста. И увидел Степан, что для дела людей уже нет, а дела так много, произвол стал сильней разгораться, по всей России раскинулся, захватил юг, север, восток, захватил запад. И Степан начал рваться к работе.
А когда из Одессы приехала Фигнер и рассказала всему комитету, что от царской расправы на юге стоном стонет земля и что в этой расправе самый главный палач генерал-прокурор, по фамилии Стрельников, для которого, кроме крови народной, ничего не осталось в утеху, что по тюрьмам гноит он людей и, как зверь, наслаждается жертвой, и как стонут все жертвы его, и вопли свои к террористам устремляют из тюрьмы, и много, еще много о Стрельникове Вера Фигнер Комитету сказала.
Долго слушал Степан, закипало сильнее в груди, видел сам, что для мести уже время настало. А когда был поставлен вопрос — как поступить, и Комитет порешил прикончить с мерзавцем, Степан вызвался сам. Уехала Фигнер в Одессу собирать материалы о Стрельникове. Стал ждать с нетерпением ответа Степан. А когда Фигнер прислала, что все справки у нее на руках, Степан быстро собрался и поехал в Одессу.
УЖЕ НОЧЬ спустилась давно, но в вагоне еще темень стояла, не вносили свечей — экономили видно, а то просто крали огарки: доедут и так без огня, благо, все публика серая. А до Одессы верст тридцать пять — значит, не скоро. Душно в вагоне, накурено, ядренной махоркой несет, несет потом и телом распаренным, хотя на дворе и мороз. Кто то дорогу ругает, непорядки дорожные. Пассажиры в темноте суетятся, рухлядь свою укладывать стали. Только один пассажир неподвижен, что сидит все в углу, всю дорогу ни слова никому не сказал, только кашлял и кашлял надрывно.
— Что-ж это. — С "Новым годом" значит в вагоне... Должны в девять приехать, а приедем когда.
— Да видно, что "в этом году" не приедем... и опять в вагоне возня. Стали вещи снимать. Кто-то кого-то сундуком по затылку огрел — в темноте матерщина повисла. Долго ругались, галдели, стук колес заглушал, а поезд летел, ныряя в темноте, словно догнать убежавшее время хотел.
— Ты что-ж, молодец, все молчишь? В грудях что ли болит?
— Да, в грудях...
— Ты едешь в Одессу. Кто там у тебя?
— Дядька родной, еду к нему на подряду, — подработать бы малость хотелось...
— С таким здоровьем наработаешь много... Надо, парень, лечиться. В Одессе есть бабка одна, лечит кашель грудной, — и пассажир стал про бабку рассказывать, про ее чудеса, про настои, траву, но Степан как-будто не слыхал, в голове мысль одна:
— Веру Фигнер надо сегодня сыскать... Адрес есть, — гвоздем в голове, но застанет ли дома: — часа через два — Новый год, будут гости, чокаться будут, с Новым годом счастья сулить..., может уйдет и она... И вдруг вспомнил:
— А он...
Живо представил того, из-за которого ехал — жирный, сыто-довольный, а кругом продажная челядь, все чиновники, умиленье на лицах, бокалы в руках, "ура" генералу кричат, а генерал ухмыляется, за верную службу благодарить начал всех... Раздвинулись стены, исчез генерал в дыму табачном и сквозь серую дымку видит Степан товарищей, теперь за решеткой. Их не знает Степан, но все близко-родные, свободы борцы, светильники жизни могучей... Но какие все бледные товарищи эти... по койкам лежат, по застенкам тюремным... почти мертвецы, — думают остро, но в голове, в мыслях угасших шопот родной, как сон отдаленный — "С Новым годом, друзья", "С новый счастьем"...
Ближе к Одессе, скоро она. Последний пролет... Но вот и огни замелькали... пролетел семафор, застучали вагоны по стрелкам, поезд тише пошел, еще тише и вдруг стал, стальным корпусом вздрогнув... Повалили к дверям пассажиры, пошел и Степан, — в руках узелок тощий — пара белья.
Замелькали огни, извозчики, крики, фонарей длинный ряд... широкая улица. Свернул в переулок Степан. Пошел колесить незнакомой дорогой. Только спросит кого и опять переулком вихляет. Наконец, вот и дом... все верно... адрес такой... позвонил... вышла старуха...
— Вам кого?
— Колосову Елену Ивановну... дома она?
— Узнаю сейчас... а вы кто?
— Скажите "механик"... Оглядела старуха, захлопнула дверь.
— Лишь бы соврать не соврала, да Фигнер про пароль не забыла, — подумал Степан...
Но дверь отворилась и чья то рука, толстая женская, за собой увлекла, повела корридором Степана. Вошли в комнату, щелкнул замок.
— Ну, теперь мы одни... Как я рада, что приехали вы... садитесь, Хал... м... то есть...
— Чувашкин, Сергей Капитонов... И Фигнер два раза про себя повторила, запомнить хотела новое имя Степана...
— Что это за дом? Никто тут нас не подслушает?
— Абсолютно никто... все тут только свои. Тут живет Сведенцов, про него я вам говорила, — в организации нашей работает... мы здесь в безопасности, — успокоила Фигнер.
Распросы пошли, что в Москве, в комитете. Рассказал все Степан и к делу сейчас, про Стрельникова повел разговор: в Одессе ли он, где живет, в каких учреждениях бывает, их адреса, часы, когда принимает по службе, где часто бывает, ходит куда, обедает где, место прогулок... Рассказала все Фигнер, — стало ясным Степану.
— Револьвером лучше... Когда можно начать...
— Сначала проверьте все мои сообщения, может, что и не так... Потом обсудим детали... у нас связи тут есть. А деньги Комитет передал?
— Только тридцать рублей на дорогу.
— Это скверно, но как-нибудь поладим и с этим, — и Фигнер украдкой на часы покосилась.
— Вы торопитесь... итти собираетесь? — Степан осторожно спросил.
— Нет, но если хотите, то да... но только вместе пойдем, это тут же в этой квартире. Кстати, Сведенцова узнаете.. будут только свои... По правде сказать, новогоднюю встречу затеяли... Пойдемте со мной, а не то я сюда его позову...
— Нет, после... с дороги устал... я прилягу. Степан лег, но тотчас же закашлялся.
Встрепенулась Фигнер, рукой мягкой коснулася лба, в лицо посмотрела пытливо.
— Да, у вас кашель неважный, Степан... как доктор, скажу...
— Знаю... Не надо... Идите, родная... и Степан тихо за руку взял и вдруг прижался руками к теплой руке. Наклонилась Фигеер и тихо, по женски, как мать, как сестра поцеловала Степана.
— За здоровье пейте свое...
— Нет, за ваше здоровье, Степан...
— За мое... мое — все равно дрянь.
— Ну, что вы...Вы нас переживете еще.
— Все равно не обманете, — я знаю — вы врач.
Фигнер ушла, дверь притворила. Степан остался один. И вдруг стало легко, точно не было кашля, чахотки, что вот уже три года как гложет Степана. Но нет, она здесь, за горло схватила, хотел пересилить, но вырвался кашель и показалась кровь. Ухмыльнулся Степан, точно не кровью, а чернилами плюнул и спрятал платок.
"Как-нибудь на три месяца хватит Халтурина, лишь бы дело закончить успел, подумал Степан, как о ком-то другом, не о Степане." Лег на кушетку. Где-то било двенадцать...
А на утро за дело: знакомился с городом, а потом за генералом начал следить. Ходил по пятам как тень генерала, но тень хоть можно заметить, а Степана никто не приметил, — был опыт и снова Митроха, и снова дурачком, как во дворце. Стал шпиков примечать, что за генералом следом слонялись, но у шпиков, видно, опыта меньше, — Степана не видят. Вспомнил про дни на приеме, но выплыла Вера Засулич — пристрелить в кабинете нельзя, вид у Степана другой, просто к генералу не пустят.
За Стрельниковым две недели следил, приметил, на бульваре обедает он, а потом по бульвару гуляет с часок. Высмотрел все, — место как раз подходящее. Создался план, Веру Фигнер в него посвятил, одобрила та. Комитет потарапливать стали, чтоб помощника теперь уже выслали. Начали ждать.
Но вдруг генерал из Одессы исчез, перестал его видеть Степан, подумал, что тот захворал. Сказал Фигнер об этом. Стали справки наводить осторожно, узнали, что выехал Стрельников в Киев.
Как узнал про это Степан, разозлился, чуть не волосы рвал на себе, за генералом следом податься хотел, поймать в Киеве и там пристрелить.
— Степан Николаевич, право не стоит так волноваться. В Киев поехал он, верно, к семье, пробудет недолго и снова вернется обратно. Тем более, что в Киеве вам будет труднее, — уговаривала Фигнер Степана,
Пришлось согласиться. Написали товарищам в Киев. Снова начали ждать. А тут агент приехал из Москвы, какой-то Клименко. Об'яснил все Клименке Степан, поделили обязанности между собою. Благо, Клименко в Одессе бывал, — знает город и генерала знает в лицо. Осталась за генералом одна остановка.
В феврале генерал показался. Проверил Степан, — обедает там, по бульвару гуляет, значит, можно начать. Стали план обсуждать. Порешили, что убьют генерала на Приморском бульваре, после обеда, так часиков в 5, когда по бульвару он будет гулять. Стрелять будет один, а другой поджидать на извозчике, вместо кучера, чтоб скрыться скорей. Степан взял на себя самое трудное дело — убить генерала, а Клименке оставил извозчичьи функции, но Клименко уперся.
— Ну, что ты, Степан, ты ведь слабый, а тут нужно бежать. Коль стрелять, так уж мне, а тебе в экипаже меня поджидать.
Не хотелось Степану упускать генерала, но вмешалася Фигнер, стала доказывать, что стрелять и вправду лучше Клименке. И опять про болезнь — пришлось согласиться Степану. Теперь деньги для дела понадобились, чтоб купить экипаж, купить лошадь, два револьвера и наряд для Степана — извозчичий. Но деньги — где же достать. Что-то медлит Москва, и тут Фигнер справилась с делом. Дня через три целковых шестьсот принесла, где-то достала — и отдала все деньги Степану.
1) См. "Смену" № 14. (стр. 6.)