"Смена", №17, ноябрь 1924 год, стр. 7-8.
ОБЫЧНЫЙ тюремный день кончился. Проверка прошла. Щелкнул замок. В пересыльной камере Бердичевской тюрьмы каждый занялся своим делом. Блатные 2) завели игру в "стос" и "бички", остальные — кто чинил порваные брюки, или пиджак, кто исправлял лапти или коты, несколько человек в одних кальсонах, сгорбив худые, пятнистые от укусов со следами множества царапин от собственных ногтей, спины, тщательно разворачивая швы рубах и портков, творили суд и расправу над обнаруженным в засаде неприятелем. Не щадили ни старых, ни малых... С треском лопались гнезда гнид... Кровь, выпитая огромными откормленными пузатыми вшами с брызгами разлеталась из-под прессов. Иногда, потехи ради, победители не сразу убьют, а помучают.
— Тимоха, поищи пузастого, пустим на гонки.
— Искать нечего, у меня все рысаки.
— Давай, на пару спустим.
— Давай, ядрена-зелена, мой все равно обгонит, твои скелетные, чахоточные.
— Давай, коли, так, на пайку...
— Идет, я пайку, а ты мясную порцию.
— По рукам!
Тимоха согласен. Находятся еще охотники, желающие попытать счастья на бегах. Образуется форменный ипподром. Любителей держать мазу 3) много; они подвигаются кольцом. Армяками подметают пол, водой чертят круг, готовятся к спуску строптивых бегунцов, уже отобранных для азартного бега.
— Валяй, спускай!
— Вместе давай!
— Вира враз...
И несколько рук сразу спускают рвущихся ретивых. С горящими глазами, кто лежа на полу, кто на коленках, кто стоя, изогнувшись, следят за ходом бегов, отмечают превосходство одного перед другим.
— Живей, живей, серко, — подбадривает один своего.
— Куда ты, стерва, морду ворочаешь, беги вперед.
Сердится Тимоха, направляя своего гнедого.
— Проиграешь порцию — раздавлю, как поганую тварь.
— Берет, берет!
— Ай да гнедко, обгонит.
— Типун тебе на язык, червяк начхал, — сверкает гневно хозяин серко.
— Нажимает, нажимает.
— Гляди, как тварь прется изо всех сил.
— Чует носом наживу.
Еще немного и гнедко выиграет. Тимоха любовно поднимает его и кладет за пазуху.
— Погуляй еще малость!
— Ешь мое тело, пей мое добро, заработал себе жисть...
— На племя его, пусть побегает в табуне.
Смеется шантрапа.
— Вот тебе, тварь этакая, за проигрыш, — ругается владелец серого.
— Пайку хлеба за тебя лишился, я тебе пропишу...
И, вскочив на ноги, сердито сапогом топчет сперва своего серого, затем и прочую неудачливую скотину.
Игра блатных кончилась. Кто-то кого-то выставил под чистую. Завелся разговорец, перешедший в спор... Я прислушиваюсь. Слово политика с злым сарказмом и с пеной вылетало из уст закоренелого уголовного типа по кличке "пан Зубицкий", ярого противника тюремного равноправия политических.
— Из-за них бунты, тюрьмы позавинчивают и нам, блатным, тяжело сидеть становится.
— Скоро на свободе от них, от аспидов, житья не будет...
Так доказывал наш противник Зубицкий, поляк, старый рецидивист 4) и тюремный "бог".
Это был голос сторонника политических. Новый тюремный тип арестанта-налетчика.
— Это ты, пан, все напрасно, люди как есть славные, не глупые, как мы с тобой, в петлю зря, как ты, не полезут. А что взаправду они тебе плохого сделали, что ты на них грызешься? — поддержал налетчика молодой дельный "скокарь" 5), пользующийся авторитетом в пересыльной.
— Да ты вор, скажи, пожалуйста, — как ужаленный подскочил к нему Зубицкий.
— Ты вор, спрашиваю, или нет?
— Такой же блотный, как и ты. Меня все знают, спроси ребят и в колокола не звоню, — вызывающе гневно сверкнув глазами на пана и став в боевую позу, отвечал тот.
— Так как же, хер моржовый, ты за них мазу держишь. Ты разве не слыхал, как они в Одессе устроили красную гвардию из Гоновских рабочих, да так и шпарили нашего брата, где поймают, тут и гамба. Сла-бода! На кой хер их слобода, когда нам, ворам, воровать нельзя будет. Ты думаешь, когда будет ихнее царство, они тебе жить дадут? Изведут, черти, ей-богу. Вот, лопни твои шары, увидишь сам! Верно говорю, шпана? — обратился пан за поддержкой к камере.
— Конечно, конечно, ты всегда говоришь верно, — послышалось несколько голосов.
— А то еще вздумали нас, дураков, морочить, братство устроим и рай. У нас его и так хоть отбавляй. Разве рай на земле бывает? Попы кричат, рай на небе, политика свое — рай на земле. Кому поверить?
Под землей кричали бы — я еще поверил, потому что, верно, братство и рай, хоть чем хошь поболтай, — разошелся пан под восторг большинства слушателей.
— Да ты чему веришь, идол, ты сам себя за бога признаешь, а потому никому и не веришь. Тебе ничего не стоит родного отца за целковый зарезать, — зло выпалил ему в лицо налетчик.
— Душа с него вон и кишки в сторону, пусть не имеет денег, а если имеет, пусть мне их отдаст. На кой, кхе... он меня родил нищим. Я бы знал, что так буду трепаться, так и не родился бы от него, через другой подкоп пролез бы. То ли дело с какой-нибудь с купецкой дочкой-симпомпончиком меня в фиксовой рубашенке принес бы шельмец. Уж я то налимонивал бы усы, не хуже других принцев.
— Тогда бы тебя все равно политика ухлопала, потому они идут супротив капитала и принцев разных, — заметил кто-то.
— Ну, брат, шалишь, я про них знаю такую хреновину, что они меня бояться должны. Знаю, как они против капитала идут! — Зубицкий как то особенно моргнул глазом и хлопнул себя по карману.
— Тоже, брат, не хуже нашего за сармаком 6) гонятся, норовят себе в карман побольше. Все знаю. — Пан сразу заинтересовал всех.
— Расскажи, пан, уж очень ты рассказывать мастер, — послышались льстивые похвалы.
— Да что таить-то, тут почти вся шатия своя, бог не выдаст, свинья не с'ест.
Пан посмотрел на налетчика. Образовался кружок. Зубицкий сел и все за ним друг к другу поближе. Таинственным голосом пан начал рассказывать:
— У них знаете, давно был такой же, как они, политик — учителишка, только страсть богатый, звали его Карла-Марла, так этот самый Карла-Марла, хотя и шел супротя богатых, но свой капитал копил особливый, на черный день. Скупой был старикашка, страсть, а как помер, говорят, оставил такой капитал, такой капитал...
Пан сделал совсем таинственное лицо и загребисто изобразил руками.
— Такой капитал, что его, этот капитал, до сих пор, как я слышал, эта вся политика не может сосчитать, все разбирает, да разбирает, и наша политика тут замешана, — еще более понизил он голос.
На-днях я слышал на прогулке один из них патластый говорит другому: "Ну как, коллега, наш приятель Василь Василич поживает?" "Он, грит, второй ему в ответ, все с капиталом Карлы-Марлы возится, разбирается, парень неглупый, добьется всего, коль наляжет". Иду вслед, слушаю дальше, что будет. "Ну и капитал, говорит он, нам бы надо урвать что-нибудь полезное, а то куда мы годимся без капитала, напрасная борьба".
— Эх, думаю, ребята, и вы за ум взялись, за капитал, постой, еще не то будет. Вы из-за этого капитала еще порежете друг друга. А они дальше продолжают: "Надо будет собрать тесный кружок и приняться нам за капитал". — Понимаете, урвать, приняться за капитал, тесный кружок... — Ну, я и отошел. Мне все стало ясно. И теперь я их не боюсь, они мне так сидят... Теперь захочу, долю потребую, потому они и стараются из кожи, а прямо в петлю лезут и все за этот самый капитал.
Все притаившись жадно ловили его слова.
— И я в политику бы пошел, кабы мне капитал, — качнул головой пан:
— А нам так нельзя в политику записаться? — сверкая карими глазами, спросил курносый парень.
— Кабы можно было, я давно уж мечу, да в том то и дело, голубчик, что к ним не попадешь, не примают. Секрет, клад, ведь, заколдованный. Должно, они к нему, а он от них воротится, не дается...
— И все то ты брешешь, пан, — не такие они люди, чтоб продажные. А те идут по совести, нашего брата, темного выручать хотят, — сказал налетчик.
— Чтобы я так слободу видал, — клялся, словно задетый за живое, Зубицкий.
Противники Зубицкого не имели, что возразить. Я решил притти им на помощь и рассеять легенду, выдуманную, быть может, самим Зубицким.
— Я тоже слышал про этот капитал, могу еще кое-что прибавить.
Головы и глаза слушателей кинулись на меня.
— Слышите, вот она моя и правда выплывает. Я зря трепать не люблю. Поближе подсаживайся, — масляно улыбаясь, подозвал Зубицкий.
— Расскажи, пусть эти холуи после этого попробуют защищать политику.
— Ничего, я и стоя скажу. Всем слышно будет. Это верно, что жил учитель и звали его не Карла-Марла а Карл Маркс. Он умер. Верно также то, что он оставил большое наследство.
— А что, не правда моя? — победоносно оглядывал всех пан.
— И правда также то, что этот капитал политические разбирают.
— Вот лафа, ребята, — крикнул завистливо курносый парень.
— Ценный клад, только вот одно неверно, что пан сказал.
— А что неверно? — раздались голоса.
— Неверно, будто политики боятся, что другие о нем узнают. О нем можно и вслух говорить, к нему может каждый стремиться.
— Так и нам можно в долю? У нас есть "касисты". Мы его живо... Нам бы только моргнуть, где он лежит.
— Его, ребята, на всех хватит, на весь мир.
— Вот это капитал, вот это клад!
Рты широко раскрылись, шеи слушателей вытянулись, некоторые даже привстали. Настроение стало нервно-алчное. Я выдержал томительную для слушателей паузу.
— Только успевай его воспринимать, вникай, перелистывай и перечитывай.
— Это что-ж в нем, золото листовое, что-ли? — стараясь понять, спросил бородатый старик.
— Капитал листовой, только листы не золотые, а бумажные, книжные. Ведь это книги такие, сочинения его Карла Маркса под заглавием "Капитал". Пан подслушал, видимо, разговор политики, да не понял, в чем дело. Я сам читал эти книги...
На мгновенье полное разочарование и досада искривили лица слушателей, затем настроение изменилось. Все поняли, что пан ввел всех в заблуждение.
— Ай,да пан! Ну и пушкарь, здоровую пушку отлил нам, а мы тебя слушали, уши развесили. Спасибо — парень ученый нашелся, — журили пана.
Пану нечем было крыть, — крепко ругнувшись, он, пристыженный, отошел.
1) В № 18 пойдет продолжение "Тюремных воспоминаний".
(стр. 7.)
2) Блатной — вор.
(стр. 7.)
3) Держать мазу — рисковать в игре.
(стр. 7.)
4) Рецидивист — преступник.
(стр. 7.)
5) Скокарь — ловкий парень.
(стр. 7.)
6) Сармак — дурак, которого можно обмануть.
(стр. 8.)