Воспоминания Феоктиста Березовского.
Это было в первых числах мая 1918 г.
Заседание ВЦИК — в помещении Политехнического музея.
На повестке: «Очередные задачи Советской власти».
Докладчик: Владимир Ильич Ленин.
Большая и хорошо освещенная аудитория быстро заполнялась делегатами.
А балкон давно уже был переполнен публикой, среди которой преобладали серые солдатские гимнастерки и черные рабочие куртки. Но и в «гимнастерках» не трудно было угадать рабочих, вернувшихся с фронта: прокопченные лица, загрубелые в работе руки.
Кое-где мелькали шляпки и белоснежные сорочки.
И внизу, и на балконе, стоял сплошной гул.
Шляпки на балкон озираются и молчат.
Гудят гимнастерки и куртки:
— Папаша севодня... слышь... папаша..
— Ильич.
— Ну да... Как же...
— Покажет соглашателям...
— Будь спокоен... Не выдаст...
— Што тянут.
— Ильича нету... Некому крыть.
— Ха-ха-ха...
Гудит муравейник-балкон. Возбужденно улыбаются прокопченные лица. Между всклокоченных бороденок и насупленных бровей — любовно искрятся глаза.
Заседание долго не открывается.
А в Президиуме уже полно.
Толпятся группами. Разговаривают.
В проходах, между рядами, суетливо бегают делегаты. Наклоняются к сидениям. Жестикулируют.
Мой сосед эсэр-сибиряк, глядя в Президиум, перечисляет мне некоторых лиц:
— Вот эта... смуглая... кутается в воротник... Спиридонова... А этот... в растегнутой тужурке... Свердлов... А тот вон... беленький... юркий... Бухарин.... Левый коммунист... Сегодня он будет оппонировать 1) Ленину...
Вдруг внизу раздались апплодисменты: сначала жидко, потом сильней и сильней. Апплодисменты быстро перекинулись к нам — на балкон, а через минуту — аудитория, снизу до верху, дрожала от плеска рук.
В первый момент я не понял — в чем дело.
Видел, что из боковой двери на кафедру быстро вошел человек: небольшого роста, с красноватым лицом; в потертом демисезонном пальто, в приплюснутом картузе; не то с папкой, не то с портфелем в руках.
Аудитория бурно и несмолкаемо гремела апплодисментами.
А вошедший, не обращая внимания, быстро снимал и куда-то за стол бросал — картуз, пальто, портфель; в то же время шутливо о чем то говорил с Я. М. Свердловым.
Мой сосед-эсэр пояснил:
— Ленину апплодируют... любят...
Он тоскливо смотрел на серые гимнастерки и черные куртки.
А они впились восторженными, искрившимися глазами в одну точку — в Президиуме.
И апплодировали долго, ожесточенно.
Взволнованный, я впился в фигуру Ленина.
Искал сказачного героя.
А там, около небольшой группки, стоял внешне самый обыкновенный человек — с огромной лоснящейся лысиной, с смеющимся красноватым лицом, маленький, но коренастый; в поношенном пиджачном костюме, в белой, мягкой манишке с темным галстучком; только движения головы и рук были какие-то быстрые, часто меняющиеся.
Я. М. Свердлов подошел к своему стулу — в центре Президиума, позвонил и громко об'явил об открытии заседания, прочел повестку...
Потом:
— Слово предоставляется Председателю Совета Народных Комиссаров товарищу Ленину.
Опять бурный взрыв апплодисментов.
Владимир Ильич, с бумажкой в руках, быстро обошел длинный стол Президиума и стал сбоку — около кафедры.
Наступила тишина.
Зазвучал могучий, несколько хриповатый голос, странно гремевший из такой небольшой фигуры: гремевший с одинаковой силой — в течение двух часов с лишним.
Много приходилось слышать докладов и многих общепризнанных ораторов.
Но тут... все мои понятия о докладах и все представления об ораторских приемах — перевернулись.
Поражал этот огромный, слегка картавящий голос, отчетливо долетавший до самых отдаленных уголков аудитории.
Поражали — необычайная простота оборотов речи, глубина и меткость определений, которые гвоздями входили в сознание слушателя.
Эти мысли — гвозди долго сверлили мозг — спустя месяцы и годы.
Поражало, что Владимир Ильич, как будто не докладывал, а просто — интимно беседовал с одними, журил других и бичевал третьих.
Ни одной партии, как будто, он не упоминал.
Но чувствовалось, что зычные подчеркивания отдельных мест доклада заставляли гореть восторгом глаза большевиков; пришибали интернационалистов и анархистов и уничтожающе действовали на меньшевиков и эсэров.
Обращала внимание еще одна особенность в речи Владимира Ильича, которой я не замечал ни у одного из известных ораторов, ни до ни после тов. Ленина.
Его речь казалась продуманной и отточенной до мельчайших подробностей, казалась построенной по всем правилам ораторского искусства. Необычайно отточены были отдельные мысли и положения. Он их не подбирал — сами цеплялись одна за другую, вытекали одна из другой.
Это чувствовалось несмотря на всю остроту и непосредственность чувств, которые вкладывал Владимир Ильич в доклад и подчеркивал интонацией голоса.
В начале зычный голос вызывал напряженное деловое внимание аудитории.
Это деловое напряжение слушателей сменялось ощущением огромной тяжести и ответственности, которые взваливали на свои плечи — пролетариат и его классовая власть.
Затем, громовой голос зазвучал тревогой и ненавистью к тем, кто разрушал и саботировал великое дело освобождения трудящихся.
И ненависть застилала огнем взгляды серых гамнастерок и черных курток на балконе.
Конец доклада был пересыпан такой уничтожающей иронией к врагам рабочего класса, что тишина аудитории то и дело прерывалась взрывами заразительного смеха.
Казалось: Ленин стер, уничтожил, похоронил своих противников — до их выступлений.
Аудитория ревела долгими, оглушительными апплодисментами.
Годы и феерическая лента перемежающихся событий — стерли в памяти почти все основные положения доклада.
Но на все эти годы врезалась в память огненная мысль пронизывающая доклад:
«Советской России придется пережить период государственного социализма прежде, чем она приступит к коммунистическому переустройству».
И еще одна мысль сверлила сознание:
Ленин не только говорит и бросает в аудиторию свои пламенные колья — мысли, нужные, государственные. Нет. Он еще впитывает в себя и переводит на свой расскаленный язык то невидимое и неуловимое, что несется к нему напряженным электрическим током от тысячной аудитории, что струится из глаз этой черно-серой громады — внизу и на балконе.
Ленин знает глубочайшие тайники человеческих душ и находит в них отклик тому, что наболело у него, что веками болело и копилось в замученных, истерзанных сердцах.
В его словах и в его голосе звучали: непререкаемая логика, неоспоримая правда.
Кончилось. Затихла буря апплодисментов.
Начались прения.
Бледное выступление недурного оратора — эсэра Комкова.
Шипящий, точно осенний шорох листьев — голос Маркова.
Седовласый и костлявый анархист, размахивающий руками.
Яркая, саркастическая речь тов. Бухарина; такого молодого и такого задорного, точно допрашивающего Ильича:
— Что же его такое будет? Социализм это будет? Или точнее этот строй можно назвать государственный капитализм?
Владимир Ильич сидел около стола — на углу, писал на листке бумаги, часто поднимал одну бровь — смотрел на оппонентов. Иногда улыбался и крутил головой, как бы говоря: ну и городит.
И тотчас же склонялся к листку бумаги — быстро записывал.
Когда говорил и махал руками седовласый старик-анархист, Владимир Ильич несколько раз откидывал голову назад — беззвучно хохотал.
Кончились речи.
Владимир Ильич снова впереди стола, с бумажкой в руках.
Я глубоко заблуждался, когда думал в конце доклада о похоронах будущих оппонентов товарища Ленина. Здесь, в заключительном слове — была их могила. Казалось, — не человеческая речь звучит в этой огромной, переполненной людьми, аудитории, а свищут тысячи бичей, рассыпаются огненные искры, бороздят аудиторию воспламеняющие молнии.
И опять обращало внимание необычайное умение Ильича строить речь. Слушатель не утомлялся. И громко и добродушно хохотал, когда Ленин жестоко высмеивал левых эсэров и анархистов. А когда Ленин гневно бичевал меньшевиков и правых эсэров а они отбивались репликами с мест, аудитория ответила криками с балкона, стуком ног и ревом голосов.
Особенно бушевал балкон, — как море в непогоду. Засаленные гимнастерки и черные куртки свешивались с балкона, к эсэрам тянулись мозолистые руки и гневные взгляды.
По временам казалось, что вся эта громада сорвется с балкона, ухнет через барьер наголовы своих врагов и разорвет их в клочья.
Но — звонок и громкий властный голос Свердлова во время останавливает бушевавшую стихию.
А Владимир Ильич стоял с бумажкой в руках и как-то по особому добродушно, иронически улыбался. Глаза искрились, точно говорили:
«Пусть себе, други... Не страшно!»
Буря восторженных апплодисментов и криков долго неслась ему вслед, когда он быстро обходил длинный стол президиума и шутливо, переговариваясь с сидевшими за столом, усаживался.
Не помню, как закрылось заседание.
Помню только густую толпу, выносившую меня в стихийном потоке на улицу.
Глаза горят. Срываются короткие фразы:
— Не выдал папаша!.. Поддержал!..
— Долго не забуду!..
— Еще бы!.. Ильич-то!..
— С ним все будет наше!..
— Все возьмем!.. Весь мир завоюем!..
Толпа рассеялась по тротуару...
Шел я один и думал:
— С кем можно сравнить Ленина?!
Мелькали исторические фигуры прошлого, знакомые по литературе, вожди мелкой и крупной буржуазии, которых лично довелось видеть. Но ни с кем нельзя было сравнить Владимира Ильича.
Оратор — трибун, все охватывающий государственный деятель, великий мудрец и философ, вождь и сердцевед народных масс — он единственная фигура в истории человечества.
Он — пророк человечества, открывающий новые эпохи.
На другой день, встретив эсэра-сибиряка, я спросил:
— Ну, как! Сердитесь на Ленина?
Он поднял на меня удивленные глаза:
— Разве можно на него сердиться. С ним можно не соглашаться, но сердиться...
Эсэр не докончил свою мысль и пожал плечами.
Сейчас мне вспоминается еще подобный случай.
На VIII С'езде Советов, кажется, в заключительком слове по докладу Совета Народных Комиссаров, Владимир Ильич бичевал международный капитал и, обращаясь к ложам иностранных представителей, ядовито их высмеивал. Делегаты хохотали и шумно апплодировали. Взглянув на дипломатическую и журналистскую ложи, я был поражен:
Обнажив золотые зубы до ушей, иностранцы долго и шумно апплодировали...
1) Возражать. (назад)