Ждали давно.
С того памятного вечера в Большом театре... «16 октября»...
Бегали в Райком и за делом и без дела, — а все за одним — узнавать...
К райкомцам не подходили, все равно не расскажут. Подкатывались к управделу с почтением, с папиросочками, с вежливыми разговорами... а потом, будто к слову, невзначай, про разверстку...
Управдел: — Не знаю и никаких гвоздей, — тертый тоже.
Так и мыкались.
Потом, неожиданно общерайонное собрание: доклад о шефстве и под конец... заветное: 65 мест в Балтфлот.
...Завтра в райкоме с десяти...
— Кой чорт с десяти, собирайся с ночи, а то забудь думать, попрытче найдутся, — рассудили охотники, и прямо с собрания — в хвост...
За ночь продрогшие, утром едва что не в драку перлись к столу. Сто раз проклятая, за десять минут опоздания, шефкомиссия в трое рук не успевала записывать.
— Шишков Кузьма, с Людвиг-Смита, девятьсот второго, фрезеровщик. В партии? Кандидат, пиши!..
— Дятлова, пиши, Михаила, с Даниловки. — Член? С двадцать первого, — изо всех сил надрывается разрисованная во все краски угрюмая физия. Что?
— Ну да, грамотный, ишь ты, чорт, прицепился, сам шибко грамотный, антиллигенция...
И еще с Бромлея, с Трампарка, с Доброва, с Эйнема, опять с Бромлея и... всех не перечесть, хватило хвоста до вечера.
С командировками в кармане, прилетали на завод, прямо в Завком: — Так и так... И перед ребятами с этой самой минуты заделались красными матросами, хотя у самих оченно даже сосало под ложечкой: — Возьмут ли?..
Оттого и дни до комиссии — не в дело. И работа в разболт, в раздумьи: — Возьмут ли?..
Наконец, долгожданная комиссия...
На комиссию тем же хвостом, с перебранкой за черед.
Военкомат: дверь в комнату с надписью:
Возьмут ли?..
Кое у кого хвост кренделем. Не ходил на политграмоту вот и...
Однако, идут в «чистилище» смело: — Была — не была.
— Конституция состоит главный закон, что власть находится в руках самих рабочих и крестьян...
— В комсомол для чего? Чтобы как сознательный был работник для Советской власти, так же развитие по политически... ломает какой-то Степа непокорные коряги мыслей.
А там — следующий: о Красной армии, об охране труда и дальше об ЭР-КА-ПЕ...
Не зная ответа — шли на второе заклание — на медицинскую...
Входили в комнату атлетами, пружинились, дулись. Прибавляли басу в голос — все для солидности.
— Никто, никогда ничем не болел...
Жадным глазом искали в докторских, по-латыни, разговорах ответ.
Получив бумажку — «годен», своились, дружились, будто раз и навек.
На завод прихаживали важными персонами. Будто не вернутся, чтоб торопили контору расчетом.
По мастерским волынились, чудеса заморские плели, друг другу подкачивали.
Перед мастером — «чортом на колесах», с форсом и от его вежливых речей (хитрый подлец!) рожу на отворот.
С ребятами — расставанными разговорами и всех без разбору папиросами и монпасьей, рукой матросской широкой: — Жри, не хочу.
Полупьяный от радости, от ожидания, от близкого прощания катился остаток дней.
В пятницу с утра шли в карантин. Тут уж чинно (ведь сделано дело!) становились под бритву. Прощались с кудрями, влезали в бескозырки, в шкуру солдатскую...
В пятницу прощались с ребятами, с заводом.
В мастерских, на заводском дворе доски об'явлений большими цветными афишами звали: «В 7 часов в клубе торжественные проводы от'езжающих наших добровольцев во флот... по окончании спектакль»...
Против сбыкновения, по праздничному одетые — аккуратно собирались рабочие.
Героями сидели мы, четверо, в комнате комсомольской ячейки. Толкались вокруг стола, будто за делом, рабочие. Каждый подходил к нам с почтением, считал нужным сказать хоть пару слов. Ребятишки — фабзавучники осатанелыми носились от праздничной радости. К столу жались с почтительной опаской, с любопытством.
Знамя «Наш флот — вооруженный комсомол» большинству непонятно, не думал никто никогда о флоте.
Вот собрались завкомцы, директор. Совершенно неожиданно притащился и главный инженер, деликатный спец, комсомольский ненавистник.
Юркий, хлопотливый кусторг «Вестингауз» пуще обычного хлопочет — в перегонку с фабзавучниками.
Звонок... в зал... уселись.
— По поручению заводских организаций... торжественное общее собрание рабочих завода — открытым...
Окрестр прерывает Интернационалом...
...Сегодня мы провожаем наших лучших товарищей в Красный флот... Трудная задача стоит перед ними... но, рабочие, постараемся им облегчить... продолжает председатель Завкома.
— Предлагаю выбрать президиум из от'езжающих и заводских организаций.
— Принято.
Речи: говорят от ячейки партии, от Завкома, от рабочих, обещают не забыть, поддержать семьи, а главное и самое дорогое, что мы по прежнему в единой, заводской семье, как лучшие в ней, кому досталась самая трудная доля пролетарской работы — борьбы.
Под конец от своей комсомольской ячейки: Гришка Арсентьев.
Упрямо прирос ногами к полу, упрямо жмет пальцами четыре бескозырки. Дрожит от волнения и пальцами и голосом...
— Товарищи рабочие, ребята. Не впервые Комсомолу браться за трудное. Фронты, субботники, дальше — ученье, которое без зубов не возьмешь, проклятое. Теперь флот. Такое его дело, Комсомола, в самые трудные, горячие места поспевать... На то и комсомол он...
— Красная армия знает комсомольцев, узнает теперь Красный флот...
— Надолго уезжают наши товарищи.. Трудно расставаться...
Волной катится по залу «расставаться»... угрюмеет, на минуту уходит в себя не один десяток глаз. Не может сдержать слез мать Саньки Гаранина и дальше не может говорить Гришка, глотает слюни, а все не идут слова... — Товарищи, вы как сами поймете... Одним словом да здравствуют... будущие моряки и...
— У-р-а-а-а... о-о-о... первые не выдержали фабзавучники и подхватила а-а-а-о-о-о вся полтысяча, пока не заглушил Интернационалом оркестр...
Читает дальше председатель Завкома, как по писанному: — Гаранин Александр из 3-й механической отправляется во флот, рабочие завода поручают ему быть стойким защитником Советской республики и... вручают ему почетную шапку матроса... и также часы, — подсказывает секретарь ячейки. Да, и маленький подарок от заводской организации, — кончает, будто извиняется.
Вызывают нас по очереди. Влезаем в бескозырки. А бескозырки, не просто... на каждой золотыми буквами Р.К.С.М., якорь и звездочка.
Загорелось, загудело в первых рядах у фабзавучников, никак не усидеть. Так и рванулся бы каждый, все бы отдал, во флот бы только... шапку бы эдакую... и буквы золотые: главное буквы!..
А мы разлимонились тоже, не знаем сидеть ли нам, стоять ли и как с бескозырками?.. Снять их?.. — не хорошо ведь в шапках перед народом... и когда предоставили слово нам отвечать, вышел Колька Федоров, мялся, мялся — едва вывинтил из глотки тугой десяток слов и хорошо, что нашелся во время: — «Да здравствует»,... а то бы вовсе конфузно...
В субботу вечером театр Революции цветил грибами в лесной чаще — бритыми бескозырками. Со сцены солнечными буквами с красного полотна: — «Комсомолец не клешник, — а примерный матрос». Пялились на новый для многих лозунг. Дразнили друг друга клешниками.
Толкались бескозырки в фойэ, в корридорах.
Пьяные от возбуждения, как крысы, друг за дружкой носились парами по лестницам.
— Петька, ты чего это приляпал? — встречается пара друзей.
У Петьки на бескозырке — якорь со звездочкой и буквы из галош — Р.К.С.М.
— Тюха, такого и корабля-то нет.
Петька не трус: — Не только что корабли, а весь флот таким сделаем. Слыхал, Троцкий говорил...
В это время куда-то катящаяся орава подхватывает:
— Троцкому? — ну, да, а мы и забыли... Айда приветствие Троцкому... и, увлекая за собой спорщиков, летит на сцену. М.К. согласен.
В президиум сели пяток бескозырок вместе с эмкистами и морским командованием.
Долго, полным грудным голосом говорил Зоф.
В одно собирал всю полтысячу разгоряченных ребячьих мыслей и бросал ее в новый, неузнанный ими, но по своему разрисованный край: выростала былая матросская большевистская удаль. Выростали несчетные восстания, кровавый девятьсот пятый год, военные бунты в Германскую — неслась удаль тысячами неудержимых потоков к памятному 17-му и дальше к Октябрю...
— Укажите один участок фронта революции, где б не лилась матросская кровь! — кидает, будто от себя отрывает Зоф.
— Укажите одну опасную задачу, за которую не уцепилась, не одолела каленая матросская рука...
— Вот вам пример, других не надо...
— Нам, старикам, досталось самое трудное, вам кончать...
— Только таким терпеливым упорством может возродиться Красный флот...
Слушали молча, в один токот сердца, собрав весь жар.
Как по команде повскакивали, когда кончил. Ревом отвечали... качали без пощады, до седьмого поту, до одурения...
Приветствовали много. От ЦК, МК, Моссовета, Профсоюзов, Балтфлота... и всех не перечесть.
От Санитарного пункта и то притащился какой-то корявый дядя — приветствовать.
Одолели речи. После Зофа, Ворошилова никто не прибавил ни слова, хотелось слышать свое — ребячье...
И потому мигом вз'ерошился весь зал, когда поднялся Володька Борчаков (с Густава Листа) отвечать ото всех.
— Ребята, хоть не складно это, а не соглашаюсь я с тов. Зофом. Самое трудное — позади сделано ими — отцами, — по военному. А не труднее ли, не жарче ли придется нашим кораблям в бою с флотом германской буржуазии? Не почище ли нашего будет в Германии? Матросов старых, знаем об них, терлись на фронте. А есть один участок фронта, где бы не поспевал сопливый комсомолец, и хоть и сопливый, а перся, лез и помирал, если нужно.
— О-о-о, — поднялась громом бескозырная команда на эти слова и вся понеслась партером, ярусами — Го-о-о-о... И еще и еще говорил Володька.
Бесились ребята, то и дело вскакивали, ревели, стучали, не жалели ни рук, ни ног, ни глоток...
Чище Зофа качали Володьку. Изорвали штаны, изволтузили всего, пока отпустили...
Закончили «Молодой Гвардией». Ручьями растекались в узкие проходы дверей. Несли «Молодую Гвардию» на улицу...
На утро двинулись на вокзал.
Первый раз выстроились по-будущему, по-солдатски. Первый раз разделились со своими, с заводскими, которых оставили сзади с их прощальными песнями, знаменами...
Шли торопко, будто боясь опоздать, сбиваясь, ладили «ногу», сбиваясь же, ладили песню, — ни то, ни другое не давалось, потому что еще не сладились между собой.
Красные спичечные коробки вагонов протянулись нескончаемой на глаз полосой. С самого 21-го, когда отправляли на «Кронштадт», не видал вокзал Николаевский эдакого скопища.
Со второго звонка запрощались...
— А ты, сынок, не гнушайся, надень, оно как по морю-то поплывешь, все-таки... — слезами уговаривает какого-то саженного сынка вся скорежившаяся старуха и сует сыну завернутый в атлас образок.
3-й звонок...
Райкомцы последний раз обходят вагоны своих. Уже сказано все. Теперь, в первый раз, чувствуем, что прощаемся, что едем надолго...
— Ребята, не забывайте, пишите. Наше последнее и в ответ уверенное, нас успокаивающее: — обещаем, обещаем, каждую неделю...
Ревнул паровоз, задергал...
Одним со всей платформой сквозь рев девчат, матерей, хором затянули последнюю — «Молодую Гвардию».
Пропестрели последние стрелочные домики... приумолкло в вагоне. Только кому-то вспомнилось и задребезжал.
«Прощайся Москва с комсомольцами... и разом всколыхнуло, подхватили: «Уезжают во флот...
А впереди Питер, служба, море, а там на буржуев германских...