М. Н. Покровский. Историческая наука и борьба классов. т. I. 1933 г., стр. 206-225

К ВОПРОСУ ОБ ОСОБЕННОСТЯХ ИСТОРИЧЕСКОГО РАЗВИТИЯ РОССИИ ¹

I
О пользе не быть профессором, с некоторыми историческими замечаниями о природе русского самодержавия

Основное качество профессора, как и римского папы, — непогрешимость. Если рука профессора опишется и вместо «Иван» начертит «диван» — крышка: на долгие месяцы пойдет полемика, доказывающая, что это именно «диван», а не «Иван», вещь, а не лицо. Милюков в своей диссертации о государственном хозяйстве петровской России (превосходной для своего времени книге между прочим) «увлекся» и использовал цифры одной петровской переписи, опороченные тогда же, в начале XVIII в. Красочные очень были цифры и вели как раз туда, куда нужно было Милюкову. «Ученые друзья» не преминули «осветить этот инцидент в печати». Вы думаете, Милюков признался в своем увлечении? Ничуть не бывало. Стали появляться статья за статьей, и в «Вестнике Европы» и в «Русской мысли», доказывавшие, что с цифрами все обстоит совершенно благополучно, и что если им не верил Петр (умный был человек, даром что Романов), то русские студенты конца XIX в. обязаны им верить безоговорочно. Напечатаны в профессорской книжке — а профессор непогрешим.

Красному профессору, Слепкову ², в его рецензии на мои «Очерки по истории революционного движения» («Большевик» № 14, 1924) понесчастливилось открыть Америку, которая на проверку оказалась не марксистской, а троцкистской. Ему сие было разъяснено («Под знаменем марксизма» № 12, 1924, статья пишущего эти строки). Так как самый вопрос (о социальной природе самодержавия) чрезвычайно элементарен, и политическая география этих мест хорошо всем известна, то по существу дела спорить тут действительно трудно. Представление, будто в России самодержавие было в начале XX в. первым предпринимателем и возглавляло промышленный капитализм, это представление нужно было Троцкому, чтобы обосновать его теорию перманентной революции, и совершенно ни зачем не нужно нам. Наоборот, если бы факт был верен (ниже мы увидим, что и фактически картина не соответствует действительности), он был бы палкой в колесе большевистской концепции русского исторического процесса. Та роль, какую эта концепция отводит в процессе революционной борьбы деревне и крестьянину, совершенно не оправдывалась бы ничем, если бы самодержавие опиралось на промышленный капитал и его возглавляло. Тогда самодержавие мог бы повалить только городской рабочий, и его одного было бы совершенно достаточно.

Все это столь просто и ясно, что, повторяю, спорить не о чем. Что положение Слепкова, когда ему разъяснили, что именно он написал, было трудное — я не думаю отрицать. Лучше было бы, если бы рецензию посмотрел какой-нибудь компетентный товарищ до появления ее в печати. Но что же поделаешь — слово не воробей, вылетит — не поймаешь. По совести говоря, я не могу придумать никакого способа самозащиты для Слепкова, кроме одного: попытаться заново переаргументировать, с фактами в руках, теорию Троцкого — выяснить, что в ней верно, что нет; ибо несомненно, что-то представляется в ней Слепкову верным — «наряду со многим неверным теоретически и политически Троцкий высказывал и многое верное», говорит он в своей последней статье ³.

Когда Слепков это сделает, — посмотрим и поговорим. Пока же перед нами типичное профессорское барахтанье на тему: «диван, а не Иван». «Не угодно ли», говоря словами Слепкова (и это Троцкий раньше вас сказал, Слепков!), полюбоваться на такой пассаж. Спор у нас с ним идет, как помнит читатель, о том, произошло ли к началу XX в. «социальное перерождение помещичьего государства», или это помещичье государство попрежнему было политической организацией старых, допромышленных форм капитализма. И вот Слепков с торжеством приводит такую цитату из одной моей статьи.

«Трудно найти лучший образчик исторической диалектики. Помещичье имение вызывает к жизни железную дорогу, чтобы добраться до наиболее выгодного широкого европейского рынка; железная дорога родит металлургию, металлургия создает наиболее революционный отряд пролетариата, хоронящий прадеда всей системы — помещичье имение» ⁴.

Что же из этого следует? Что я признаю диалектичность исторического процесса? Да когда же я ее отрицал? И какое отношение цитата имеет к нашему спору? Ведь речь идет о социальном перерождении помещичьего государства. Что же, разве это помещичье государство, во главе пролетариата, похоронило помещичье имение? Разве это Николай, во главе рабочих-металлистов, совершил Октябрьскую революцию? И где тут тень моего «согласия с Троцким», о котором (согласии) говорится на следующей странице статьи Слепкова? Разве это Троцкий выдумал, что пролетариат был гегемоном русской революции? Это было одним из основных положений большевистской концепции еще в те годы, когда Троцкий ничего общего с большевиками не имел.

Но это еще цветочки — ягодки впереди. Дальше идет цитата уже из т. Ленина, по поводу Временного правительства марта 1917 г.

«Это правительство не случайное сборище лиц. Это представители нового класса, поднявшегося к политической власти в России, класса капиталистических помещиков и буржуазии, который давно правит нашей страной экономически и который как за время революции 1905—1907 гг., так наконец, и притом с особенной быстротой, за время войны 1914—1917 гг. чрезвычайно быстро организовался политически, забирая в свои руки и местное самоуправление, и народное образование, съезды разных видов, и думу и военно-промышленный комитет и т. д. Этот новый класс почти совсем был уже у власти к 1917 г.» ⁵.

Тут уже совсем ничего не поймешь (не в словах Ленина — они великолепны и исторически вполне правильны, а ничего не поймешь у Слепкова). Что же, эти «капиталистические помещики и буржуазия» были опорой самодержавия, что ли? Ведь перед февралем эти «капиталистические помещики и буржуазия» устраивали заговор против самодержавия, с целью заменить самодержавие парламентской монархией, т. е. типичной политической организацией промышленного капитала. Зачем же это понадобилось промышленному капиталу сбрасывать Николая, коли он и без того представлял именно этот самый промышленный капитал? Ведь эта предварительная организация «капиталистических помещиков и буржуазии» проходила как организация оппозиции против самодержавия. Что же, значит тут «своя своих не познаша», что ли?

Как видите, читатель, объяснение от профессорского барахтания — самое выгодное для Слепкова. Ибо иначе пришлось бы предположить, что обе цитаты рассчитаны на «дурачков», как любил выражаться покойник Ильич, — рассчитаны на то, чтобы напугать читателя словами, в надежде, что до смысла этих слов он не доберется. Второе предположение было бы слишком уже нелестно для Слепкова (нелестно для его ума прежде всего: ведь он же не в пустыне ораторствует, у него собеседники есть, и те могут объяснить даже и «дурачкам», в чем дело, ибо дело до крайности просто).

Лучше, приятнее для автора этих строк и менее обидно для Слепкова предположить, что тут просто опасается профессорское самолюбие. «Диван, а не Иван!». Но в конце концов все-таки Иван — и перед Слепковым в этом вопросе одна альтернатива: или признаться, что нечаянно у него написалось не то, что думалось, или стать новым апологетом исторических теорий Троцкого.

Я не буду останавливаться на ответе Слепкова т. Рубинштейну, — но не могу пройти молча мимо одной особенности этого ответа, его тона. Какое величественное презрение «профессора» к «студенту» (т. Рубинштейн еще не окончил курса Института красной профессуры)! По существу т. Рубинштейн сумеет за себя сам ответить. Обращаю его внимание на то, что в вопросе о купце и помещике кое-чему Слепков от нас с ним научился. Он уже говорит о «торговом дворянстве». Как же это так, Слепков: ведь «купец и помещик играют различную роль в процессе производства» и их «никак нельзя объединить в одну категорию» («Большевик» № 14, стр. 114—115)? Правда, и в этой, цитированной сейчас, статье Слепков признает, что «помещик был, кроме того, и торговцем». Но тогда почему же весь шум против т. Рубинштейна?

Но оставим профессорские самолюбия и профессорские привычки, — которых очевидно одним прилагательным «красный» не истребить — существительное всегда возьмет верх. Инцидент со Слепковым, должен сказать, не первый — и не самый плохой — образчик того, как эти привычки быстро и легко укореняются. Все это однако интересно лишь как образчик прочности переживаний; а из этих переживаний самое прочное — и гораздо более интересное для нас — то, которое отказывается признавать Слепков, закоченевшее почти без перемен до XX столетия, а сложившееся в XVI—XVII вв. русское самодержавие.

Никакие, самые совершенные, методы консервирования не могли бы дать лучшего эффекта. В первой четверти XVI века опальный боярин Берсень-Беклемишев, жалуясь Максиму Греку на «новые порядки», т. е. на зарождавшийся абсолютизм, так их определял: «ныне государь наш, запершись сам третей у постели, всякие дела делает».

Перечитайте теперь переписку 1915—1917 гг. Александры Федоровны с Николаем: разве не буквально так же, «запершись сам третей», Николай, Александра и Распутин «все дела делали»? Четырех веков как будто и не бывало! И как Василий Иванович (отец Грозного, к которому относилась характеристика Берсеня) прогонял сказавшего ему неугодное в думе боярина словами: «ступай, смерд, вон, ты мне не надобен!», так Николай II встречал фразой о «бессмысленных мечтаниях» людей, которых он только подозревал, что они хотят сказать что-то, ему не угодное.

Быть может, это сохранение методов, не только методов выражаться, но и методов действия, самое характерное изо всего. Прочитайте у Штадена описание методов действия опричнины Ивана Грозного: это — погром ⁶. Кому бы пришло в голову, что в начале XX в. это будет все еще любимый метод действия абсолютизма в борьбе с противниками? И при этом также пытали, так же вешали. Правда, не сажали на кол и не жарили на сковороде. Но к этому только и сводилась вся «динамика социального содержания» русского абсолютизма. В остальном на протяжении четырех веков он оставался верен себе.

Эту закоченелость политической формы конечно нельзя принять как нечто само собою разумеющееся. Как ни много нехорошего можно сказать об Англии лорда Керзона, но сказать, что Керзон, хотя бы и с некоторым смягчением, воспроизводил методы управления Генриха VIII ⁷, никак нельзя. В Англии за четыреста лет произошло, действительно, радикальное «перерождение» политической верхушки ⁸. А вот у нас, в России, нет.

Шаблонное, банальное, обывательское объяснение этого мы знаем: Россия — отсталая страна, она развивалась крайне медленно, и т. д. и т. д. Теперь, после ряда марксистских работ, исторических или ставших историческими (написанные в конце XIX столетия «Наши разногласия» или «Развитие капитализма в России» теперь такие же исторические книжки, как «Положение рабочего класса в Англии» Энгельса), мы знаем, что между Россией и Западом в этом резкого расхождения нет. Экономически в новое время Россия развивалась даже быстрее Западной Европы. Крепостное право в Англии ликвидировано в незапамятные времена, во Франции последние его остатки смела революция конца XVIII в., а в России его остатки — и очень почтенные — дожили до XX столетия: и, тем не менее, Россия перед революцией была страной промышленного капитализма, начинавшего переходить в финансовый. По концентрации производства Россия начала XX в. стояла выше Германии (у нас в предприятиях более, чем с 1 000 рабочих было занято 24% всех рабочих, в Германии 8%), а по абсолютным цифрам выше даже Америки (в 1914 г. в предприятиях с 1 000 рабочих и более в России было занято 1 300 тыс. человек, в Соединенных штатах — 1 255 тыс., причем на каждое русское предприятие приходилось 2 290 рабочих, а на американское — 1 940; но тут конечно нужно иметь в виду американскую машинизацию). Господство банкового капитала носило резко выраженные формы: в руках банков у нас было 86% всей добычи нефти, 76,9% всей добычи каменного угля, 85,8% всей металлургии.

По темпу своего роста русская металлургия за последние десятилетия перед войной занимала первое место в мире, что видно по следующей таблице выплавки чугуна в млн. т.

Русская металлургия выросла за 24 года слишком в 5 раз, тогда как даже германская выросла лишь в 4 раза, американская — в 3½. По количеству веретен русская прядильная промышленность уже в 1890 г. занимала первое место на континенте Европы (6 миллионов; Франция — 5,04; Германия — 5; остальные страны материковой Европы — менее 3; на первом месте шла Англия с 44 миллионами веретен).

Легенду об «отсталости» и «медленном росте» приходится оставить. А политические методы Ивана Грозного остаются на своем месте. И можно понять искушение, в которое впали Троцкий и его последователи: а не произошло ли какого-нибудь «сращения» этих методов с этой бурно развивающейся капиталистической индустрией? Не промышленный ли это капитал в шапке Мономаха расстреливал петербургских рабочих и латышских крестьян, громил кишиневских и одесских евреев и пачками вешал русских студентов за найденный в кармане браунинг?

Чтобы ответить на этот вопрос, возьмем один документ, вышедший из-под пера одного из самых сознательных слуг самодержавия конца XIX в. Читатель вероятно знает, каких поистине чудовищных размеров достиг русский протекционизм, русские таможенные пошлины в конце XIX века. Я об этом привожу данные в своих «Очерках», ставших предметом критики Слепкова ⁹. Объяснение, которое я там даю, — изображая эти пошлины, как вещь, исключительно характерную для развития в России империализма, — неверно. Империализм может развиваться как в странах с высокими таможенными тарифами, вроде Соединенных штатов, так и в странах умеренного протекционизма, вроде Германии или Франции, и даже в странах свободной торговли, какова Англия. Но одно остается всецело в силе: без этих чудовищных таможенных пошлин не было бы того бурного роста русской крупной промышленности, о котором говорилось выше.

Казалось бы, русские государственные люди эпохи Александра III должны были придавать громадное значение таможенной тарифной политике — ведь на этом держалось все хозяйство, шутка ли! И вот перед нами секретная, не для публики, записка Бунге, бывшего министра финансов при Александре III, человека очень образованного, даже ученого, — он был долгие годы профессором политической экономии в Киеве и умер членом Академии наук. В его записке 137 печатных страниц. На них говорится обо всем, о чем угодно — и о национальной политике, и о еврейском вопросе, и о переобремененности занятиями министров, и об остатках подушной подати в Сибири: и во всем этом винигрете на долю таможенных пошлин приходится пять строчек. Вот они: «Таможенные пошлины требуют серьезного пересмотра: надо упростить систему, — разумнее установить покровительство, сохранив за ними тенденцию для предоставления перевеса отпуска над привозом, для облегчения земледелия и потребления беднейших классов». Немножко меньше, чем дано остаткам подушной подати (ей отведено 10 строк) — раз в 100 меньше, чем уделено еврейскому вопросу... А протекционизм начал расцветать именно в министерство Бунге.

Решительно, евреями министры Александра III интересовались больше, чем таможнями. Несомненно, что отношение к евреям является одной из характерных черт социального содержания данной политической системы. Ни в одном государстве промышленного капитала вы не найдете никаких правоограничений для евреев. Тогда как во всех государствах торгового капитала они были. И вот Бунге твердо стоит на том, что «предоставление евреям права повсеместной оседлости в России в настоящее время (1895 год!) было бы преждевременным». Это для него «не подлежит сомнению». А Бунге из министров Александра III считался либералом, и промышленно-капиталистическая оппозиция, в лице «левых земцев» и их прессы («Русские ведомости», «Вестник Европы»), относилась к нему мягко. О том же, что не только думали, а делали тогда по этому вопросу не либералы, сам Бунге не мог писать без содрогания ¹⁰.

Обзор «всеподданнейших» докладных записок русских министров финансов 1880-х годов привел недавно одного молодого исследователя к выводу, что эти министры смотрели на таможенные пошлины только с фискальной точки зрения, (видели в них только источник государственных доходов: т. е. что до Витте протекционизма, «покровительственной системы», в России никто сознательно не применял. В такой форме это утверждение конечно не верно — доказательством служат не только цитированные слова Бунге, где прямо говорится о «покровительстве», но и кое-какие письма и слова еще Александра I и Николая I. Но в такую ошибку легко впасть: так мало звучали интересы промышленного капитала в русской финансовой политике последней четверти XIX в.

И из слов Бунге видно, что суть дела для него была не в покровительстве, а в «перевесе отпуска над привозом», т. е. в активном торговом балансе. Если искать непосредственной материальной опоры последних самодержцев, то ею будет именно этот активный баланс. Активный баланс был царем и богом последних десятилетий императорской России. С ним падали и возвышались министры. Когда он ухудшался и грозил стать пассивным, цари ворочались ночью на своей постели, и если ухудшение шло «всерьез и надолго», у них вырывались гневные фразы, что теперь ничего не остается, как взяться за меч. Когда Сазонов доказывал Николаю II в ноябре 1913 г., необходимость войны с Германией из-за Константинополя, он аргументировал от торгового баланса.

«Согласно объяснительной записке министра финансов к проекту государственной росписи доходов и расходов на 1914 г., торговый баланс России в 1912 г. был на 100 миллионов менее в сравнении со средним активным сальдо за предыдущие три года. Причиной этого министерство признает недостаточно удовлетворительную реализацию урожая; затруднение в вывозе хлеба, помимо стихийных причин, произошло вследствие временного закрытия Дарданелл для торговых судов всех наций. В связи с этим весною последовало также повышение Государственным банком учета на ½% для трехмесячных векселей. Таким образом временное закрытие проливов отразилось на всей экономической жизни страны, лишний раз подчеркивая все первостепенное для нас значение этого вопроса. Если теперь осложнения Турции отражаются многомиллионными потерями для России, хотя нам удавалось добиваться сокращения времени закрытия проливов до сравнительно незначительных пределов, то что же будет, когда вместо Турции проливами будет обладать государство, способное оказать сопротивление требованиям России?»

А когда война уже была в виду, и Николаю дозарезу нужна формальная гарантия Англии, — продолжавшей играть с последним Романовым в кошки и мышки, — он говорил (в апреле 1914 т.) Бьюкенену: если возобновятся враждебные действия между Грецией и Турцией, турецкое правительство закроет проливы. К этой мере Россия не может остаться равнодушной, так как это подорвало бы одинаково и ее торговлю, и ее престиж. «Чтобы вновь открыть проливы, — сказал Николай, — я прибегну к силе».

На карту было поставлено все — из-за интересов торговли. Троцкий может сколько угодно повторять обо мне, что я струвианец, бюхерианец и т. п., — с упрямыми историческими фактами я ничего не могу поделать. Война 1914 г. была для России ближайшим образом, торговой войной, и это совершенно сознательно ставилось ее официальными кругами. В записке, представленной Николаю в ноябре 1914 г., на другой день после разрыва с турками, ее автор Базили (он потом сочинял в ставке отречение Николая), повторив знакомую нам аргументацию Сазонова от торгового баланса, заканчивает: «Свобода морского торгового пути из Черного моря в Средиземное и обратно является, таким образом, необходимым условием правильной экономической жизни России и дальнейшего развития ее благосостояния. Примером того, как давно сознается эта истина, могут служить следующие слова, написанные французским публицистом Фавье в 1773 г. «Война России с Турцией является прежде всего торговой войной, ибо для России черноморская торговля имеет столь же важное значение, как для Франции, Испании и Англии торговля американская».

Русский абсолютизм не только объективно был «политически организованным торговым капитализмом», он и мыслил себя как таковой. В последнем он мог ошибаться, скажет читатель: но, во всяком случае, такая закоченелость идеологии (на этот раз от времен Екатерины II до XX в.) не менее характерна, чем закоченелость «формы правления» и способа выражаться правителей. Посмотрим однако же, были ли у этой веры в свою «торговость» какие-нибудь объективные основания. Для этого нам придется на минуту заняться божеством последних Романовых, торговым балансом.

Для ясности даем табличку.

Русский торговый баланс, по пятилетиям с 1861 по 1906 г., с 1908 по 1931 г. в млн. руб. (+ активный, — пассивный):

Первое, что эти ряды цифр показывают, это, что торговый баланс и внешняя политика последних Романовых не впервые связались в 1914 г. Мы имеем до этого два крупных спуска кривой баланса — в первый раз «ниже нуля» в пятилетие 1871—1875 гг., второй раз почти до нуля в 1896—1900 г. (в наших пятилетних средних этот второй спуск скрадывается: на деле сальдо в пользу России в 1899 г. упало до 7,2 млн. зол. руб.; в то время это многие считали предвестием падения Витте). В первый раз мы вслед за этим имеем русско-турецкую войну 1877—1878 гг.; второй раз после этого начинается подготовка к войне с Японией (1900 г. — завоевание Манчжурии, в 1901 г. Николай впервые заговаривает о возможной войне с Вильгельмом II). Каждый раз падение баланса вызывало пароксизм империалистской лихорадки у Романовых. Конечно было бы непростительным «упрощенством» сводить все к этому. Нигде закон множественности причин не сказывается с такой силой, как в вопросе о возникновении войн. В частности, участие России в войне 1914 г. объясняется гораздо более общими, мировыми причинами, нежели местными ¹¹. Но поскольку в этих войнах был и «национальный» момент, он был связан в первую голову именно с торговлей — с промышленностью — лишь во вторую очередь.

И это прежде всего потому, что и русская промышленность зависела от активного баланса — и, может быть, не меньше, чем Романовы и их казна. Чтобы видеть это, достаточно беглого взгляда на состав русского ввоза. Возьмем для примера импорт 1913 г., последнего предвоенного ¹². В этом году общая цифра привоза достигла 1 220,5 млн. руб. Из них почти половина, 570 миллионов, приходится на промышленное сырье и полуфабрикаты, на машины и металлы не в деле, т. е. материалы для машиностроения, — наконец, на каменный уголь и кокс: почти наполовину наш импорт обслуживал промышленость. Быстрый темп развития нашей промышленности нельзя себе представить без этого подвоза средств производства из-за границы. Активное сальдо 1913 г., как мы знаем, не превышало 200 млн. руб. Русской промышленности пришлось приплатить за необходимые вещи 370 млн. рублей. Представьте себе, что это повторялось бы в течение ряда лет, и вы поймете, что этой промышленности пришлось бы сжиматься, пришлось бы урезывать себя, — и скоро от ее роскошного темпа развития ничего бы не осталось, кроме приятных воспоминаний.

Между тем самый баланс от промышленности зависел в весьма ничтожных размерах. Правда, под конец рассматриваемого нами периода Россия вывозила порядочное количество хлопчатобумажных тканей (до 41 млн. руб. по азиатской границе в 1913 г.) и немного рельс (до 7,7 млн. руб. в 1909 г.), но для общего итога это была капля в море. От промышленной конъюнктуры баланс нисколько не зависел и даже имел странную тенденцию становиться к ней в обратную пропорцию. Начало 80-х годов отмечено кризисом, а баланс резко повысился. В 90-х годах мы имеем бурный подъем промышленности, а сальдо к концу этого десятилетия резко падает. И самое колоссальное сальдо, неслыханное, почти в 600 млн. руб., падает на 1909 г., последний год длинного промышленного кризиса начала XX столетия. Когда русская промышленность была при последнем издыхании, русская торговля имела более румяные щеки, чем когда бы то ни было.

Эта зависимость нового от старого, промышленного капитала от торгового (что и тот и другой начали уже свое перерождение в финансовый, что и торговля и добрая доля промышленности сосредоточивалась в руках банков, дела не меняет, ибо специфические функции промышленного и торгового капиталов сохраняются и в период финансового капитализма ¹³, а у нас они имели каждый и свою специфическую базу) объясняет нам основные особенности нашей социально-политической истории этого периода. Только при свете этих фактов становится конкретной истиной фраза первого манифеста РСДРП, что буржуазия, чем далее на восток, тем подлее. Это не было каким-то сверх-естественным свойством этой буржуазии. Это вытекало из того материального факта, что промышленная буржуазия у нас должна была еще итти на поводу у торговой. Только эта последняя всецело стояла на своих ногах, первая же зависела не только от иностранного капитала, что все давно и хорошо знают, но и от торгового баланса, что менее известно, причем первая зависимость усиливала вторую: если мы возьмем не торговый, а платежный баланс предвоенной России, т. e. приложим к пассиву проценты по заграничным займам (в 1913 г. почти 200 млн. руб.), — от якобы активного сальдо ничего не остается.

Было более чем достаточно оснований, таким образом, чтобы в России конца XIX в., а с поправками на все возврастающее влияние мирового финансового капитала и в начале XX, — торговый капитал играл первую скрипку, а промышленный — лишь вторую. После 1907 г. это и находило себе политическое выражение в той приниженной, но все же активной роли, которую играла Государственная дума, где имели голос и промышленные капиталисты с обслуживавшей их интеллигенцией. Социально этот компромисс выразился в столыпинском законодательстве, которое подробно рассмотрено в моих «Очерках». Нам более или менее ясно теперь, почему торговый капитал еще и в это время мог играть роль хозяина, а промышленный являлся как бы гостем, притом нельзя даже сказать, чтобы гостем почетным, а таким, которого пускают в комнаты по необходимости, но по уходе его зовут прислугу, чтобы она открыла форточки и изгнала запах неприятного посетителя. Отношение Александры Федоровны к Гучкову является тут очень хорошей иллюстрацией. Но если этого достаточно для объяснения роли Гучкова, то этим еще не объяснишь Распутина. Что позволяло торговому капитализму не только учить и командовать, но и являться в таком дезабилье, о котором ни в одной стране буржуазного мира он и подумать не посмел бы? Почему у нас была не просто бюрократическая монархия с фиговым листком куцой конституции, а самый настоящий азиатский деспотизм, вводивший наиболее экспансивных наблюдателей в искушение и все историческое развитие России зачислить по азиатскому департаменту? Почему гегемония торгового капитала сохранила у нас до XX в. формы московского самодержавия? На это один анализ торгового баланса ответа еще не дает. Надо прежде всего посмотреть, на чем этот баланс держался.

Торговый капитал сам по себе еще не обладает чудотворной силой творить самодержавие. Опорой абсолютизма он является на определенной ступени экономического развития, в определенной конкретной обстановке. Вывоз сельскохозяйственного сырья для Соединенных штатов конца XIX в., позже для Австрии, Канады, Аргентины играл не меньшую роль, чем для царской России. Но перечисленные страны вывозили продукты капиталистического сельского хозяйства — и хлебный вывоз нe мешал им быть странами промышленного капитализма. В русской литературе есть некоторая склонность преувеличивать значение сельскохозяйственного капитализма в России перед революцией. Но даже авторы, этой склонностью страдающие, должны признать, что на 21 млн. десятин пашни обрабатывающейся при помощи наемного труда, в тех же районах Европейской России было 47 млн. дес. крестьянской надельной пашни; даже если считать всякое хозяйство, пользовавшееся наемным трудом, за капиталистическое, площадь капиталистического земледелия в России начала XX в. составляла всего 30% всей пашни ¹⁴. Но нет сомнения, что батраков нанимали и полукапиталистические и лишь на четверть капиталистические хозяйства. С другой стороны, не капиталистическое хозяйство не ограничивалось крестьянской надельной землей: другими его Формами являлись отработочная аренда, испольщина и т. п. По данным другого исследователя (проф. Кондратьева), из всего хлеба, поступавшего в начале XX в. на рынок, внутренний и внешний, 78,4% шло с крестьянских полей и лишь 21,6% давало крупное, капиталистического типа, сельское хозяйство.

Торговый баланс романовской России держался не только на сельскохозяйственной продукции, но и на определенном типе этой продукции, на мелком хозяйстве. И это по той простой причине, что в России не только в 1830 г., когда об этом писал отец Муравьева-Виленского, а и 50 лет спустя отработочный крестьянин — прямой социальный потомок крестьянина барщинного — обходился дешевле наемного работника. Если мы возьмем стоимость всей пищи в год в рублях, с одной стороны, для батрака Орловской губ., с другой — для однолошадного крестьянина соседней воронежской, то первая цифра будет 40,5, а вторая лишь 27,5 ¹⁵. Между тем однолошадные и безлошадные крестьяне в черноземной полосе составляли большинство крестьянского населения (для Орловской губ. 56,4, см. Ленина, там же, стр. 77). Главная масса нашей хлебной продукции опиралась не на эксплоатацию сельскохозяйственного пролетария, а на эксплоатацию деревенской бедноты в тесном смысле этого слова, т. е. деревенского паупера. Что этот паупер с 1861 г. был юридически свободен (заплатив за это еще большей пауперизацией), это был конечно шаг к капиталистическому сельскому хозяйству, но только лишь первый шаг. И конъюнктура на хлебном рынке сложилась такая, что для второго шага потребовалась революция 1905 г.

Что после этой революции абсолютизм существовал у нас в качестве факта, а не права, что между 1905 и 1917 гг. у нас юридически был компромиссный, ублюдочный режим, только с преобладанием торгового капитала, об этом достаточно говорится в моих «Очерках», и повторяться я не буду. Этот компромисс в «Очерках» скорее преувеличен, нежели преуменьшен — и только волчьему аппетиту «теории перманентной революции» могло показаться, что и этого мало. Увы! На самом деле было меньше. На самом деле предвоенная Россия была более страною торгового капитала, нежели изображено у меня в «Очерках».

Прежде всего, еще один факт из чисто экономической области. Один из цитированных выше авторов, проф. Кондратьев, приводит любопытную табличку ссуд под хлеб, выдававшихся Государственным банком в 1910—1913 гг. Из этой таблички следует, что на 57,4 млн. руб. ссуды, выданной сельским хозяйствам, т. е. главным образом помещикам — за эти годы пришлось 135,3 млн. руб. ссуды, выданной хлебным торговцам: купец более чем в два раза пожалован был щедротами царского Государственного банка сравнительно с дворянином. И это, не считая 263,5 млн. р. ссуды, выданной тем же банком под дубликаты накладных, т. е. опять-таки тем же купцам ¹⁶. Настолько торговый капитал, выколачивавший хлеб из мелкого производителя, пользовался большим вниманием правительства Николая II, чем крупный сельский хозяин-предприниматель.

Но для того, чтобы выполнять свою функцию выкачивания прибавочного продукта из мелкого производителя, торговому капиталу мало было непосредственно торгового аппарата. Во всех странах и во все времена он прибегал для этой цели, в широчайших размерах, к внеэкономическому принуждению. Сохранение остатков внеэкономического принуждения в деревне составляет, быть может, характернейшую черту русского абсолютизма начала XX в. Как и антисемитизм, если даже не больше, это своего рода стигмат, «печать антихристова», штемпель, по которому безошибочно можно угадать тип данного государственного образования, даже и не зная его экономической базы.

Мы совсем забыли о земском начальнике с тех пор, он перестал быть нам нужен для агитационных целей. Для людей возраста Слепкова он вероятно даже сливается в одну общую кучу со всей царской администрацией, губернаторами, полицмейстерами, исправниками и т. п.

Это совсем несправедливое и исторически неправильное к нему отношение. Губернаторы и полицмейстеры имеются во всяком бюрократическом государстве. Им подчинены, в известном отношении, все «подданные» такого государства. Земский начальник есть сословная крестьянская власть. Ему были подчинены только крестьяне, но зато во всех отношениях. Функции земского начальника так хорошо забыты, что для многих молодых читателей полезно будет посмотреть в конкретном виде, на чье место стала в деревне советская власть.

«Широте круга обязанностей, возложенных на земских начальников, соответствует полнота вверенной им власти. Все сельские учреждения и должностные лица им подведомы и от них зависят. Земский начальник может распорядиться о созыве сельского схода, он назначает сроки для собрания волостного схода, имеет право дополнить представляемые ему списки дел, назначенных к рассмотрению на волостном сходе, подвергает взысканию лиц, участвовавших в составлении приговоров сельского или волостного схода по предметам, их ведению не подлежащим, останавливает исполнение приговоров волостных или сельских сходов, постановленных несогласно с законами, клонящихся, по его мнению, к явному ущербу сельского общества или нарушающих законные права отдельных членов сельского общества, утверждает в должностях волостных судей и старшин, равным образом, в случае признания незаконными выборов сходами других должностных лиц, он распоряжается о производстве при себе новых выборов; от него зависит устранение от должности сельских и волостных писарей в случае признания их неблагонадежными; ему принадлежит право подвергать должностных лиц сельских и волостных управлений за маловажные проступки по должности, без формального производства, денежному взысканию и даже аресту до 7 дней, а за более важные нарушения временно устранять их от должности и входить с представлениями в уездный съезд о совершенном увольнении их от службы. Кроме того, до высоч. указа 5 окт. 1906 г. з. н. мог, по ст. 61 Полож. о земских начальниках, подвергать без всякого формального производства и частных лиц, подведомственных крестьянскому общественному управлению, в случае неисполнения ими его законных распоряжений и требований, аресту до трех дней или денежному взысканию не свыше шести рублей. Так как законным должно было считаться всякое распоряжение или требование земских начальников, которое могло быть оправдано соображениями о хозяйственном благоустройстве и нравственном преуспеянии крестьян, то ст. 61 Полож. должна была получить и действительно получила чрезвычайно широкое применение ¹⁷.

Даже для того, чтобы только обкарнать несколько власть земского начальника, понадобилась революция 1905 г. Пал же окончательно этот институт только вместе с самодержавием, в феврале 1917 г. Цитированные выше строки вышли ровно за год до этого события — меньше десяти лет тому назад.

Меньше десяти лет тому назад деревенская Россия, 85% русского населения, управлялась дворянами. Ибо, по крайней мере теоретически, по букве закона, земский начальник был всегда из дворян местной губернии. На практике дворян с соответствующим образовательным цензом (не ниже кадетского корпуса) уже давно нехватало, и в корпус земских начальников все сильнее и сильнее просачивалась разночинная струя. Но это не было новостью для абсолютизма; дьяки XVI—XVII вв., «птенцы» и прибыльщики Петра I, лейбкампанцы его дочери Елизаветы, гатчинские майоры и капитаны Павла I тоже не всегда могли показать свою родословную; и даже у более щепетильного и чопорного младшего сына Павла, Николая I, бывали министры из купеческих приказчиков (Канкрин) и из крещеных евреев (статс-секретарь Позен). Абсолютизм брал свое добро, где находил. Для него важна была не чистота крови, а чистота системы. Дворянин или нет, земский начальник обеспечивал внизу сохранность тех остатков крепостного строя, без которых не мог орудовать торговый капитал. Это было главное. Внизу тщательно оберегались те добрые вотчинные порядки, к которым так «привык» русский крестьянин. Со свойственным ему практическим здравым смыслом последний и не думал маскировать этих порядков, предоставляя это профессорам государственного права. Земского начальника крестьянин попросту называл «барином». Это и было действительно то, что осталось в деревне от барина и вотчинника после 1861 г.¹⁸.

Но вотчинная власть внизу сама собою предполагала вотчинные порядки и наверху. Лучше всего и закончить это маленькое исследование о социальной природе русской государственности перед 1917 г. характеристикой, данною ей не каким-нибудь оппозиционным публицистом, а последним ее слугою, последним министром внутренних дел Николая II, Протопоповым. Когда его допрашивали в чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства, между ним и председателем комиссии Муравьевым произошел следующий диалог:

«Протопопов. — Вот как было обыкновенно. Когда государь уезжал в ставку, он говорил: «Если вам что нужно передать, то скажите государыне». Государыня же говорила: «Напишите Анне Александровне» ¹⁹. Вот каким образом этот путь был несколько предуказан. Верно это, верно вы изволите выражаться, что если что-нибудь хочешь сказать, или ту или другую мысль выразить, то и напишешь ей. Это верно.

Председатель. — Я бы понял это формулировку, если бы бывший император сказал так А. Д. Протопопову: «Если вы хотите что-нибудь передать, то пишите моей жене». Жена могла сказать: «Пишите близкому мне человеку». Но как мог министр внутренних дел пользоваться этим путем? Ведь вы были член официального правительства? Есть председатель совета министров, возбуждается серьезный вопрос, а вы пытаетесь провести свою точку зрения каким-то таким не формальным путем.

Протопопов. — Г. Председатель, я понимаю; но я вас уверяю, этот путь не мной выработан. Это есть обычай. Этот обычай давно велся. Конечно теперь я почувствовал, в чем была главная ошибка и мой грех. Но что было неправильно в корне, так это отношение к империи, как к вотчине.

Председатель. — Отношение к империи, как к вотчине?

Протопопов. — Вотчинное начало... И я в этот хомут вполне вошел. Мне надо бы против этого спорить, а я влез туда и все время эволюционировал не в ту сторону, куда нужно» ²⁰.

Другими словами, Протопопов высказал ту же мысль, что и Берсень-Беклемишев. Только тот смотрел на это с ужасом, как на валящуюся на голову гору, а этот с ужасом, как на пропасть, разверзшуюся у его ног. Один хотел спастись от нее в прошлое, другой в будущее. Но будущего у системы не было, и никуда она «эволюционировать» не могла.

Если бы могла, не понадобилось бы не только двух русских революций, 1905 и 1917 гг., но и одной из них. Идея о «социальном перерождении» русского абсолютизма делает обе революции необъяснимой загадкой. Зачем они были нужны, — если только не считать их (для 1917 г. имеется в виду Февраль) двумя недоконченными взрывами начинающейся социалистической революции 1917г.?

Одного призрака эволюции бывало достаточно для того, чтобы на много десятков градусов охладить температуру буржуазной революции в России. Первый раз призрак появился в 1861 г., — и русская буржуазия бросила Герцена. Второй раз он стал бродить, довольно упорно, в 1890-х годах; если бы эра Витте не кончилась крахом, ее можно было бы счесть за начало «социального перерождения». И весьма выразительно на конец этой «эры» падает разгул экономизма. Но оба раза «эволюция» натыкалась на непереходимый барьер — необходимость сохранить внеэкономическое принуждение в деревне, без которого не мог обходиться торговый капитализм ²¹.

Таким образом было совершенно достаточно внутренних причин, мешавших «социальному перерождению» «помещичьего государства». Но если бы мы ограничилась внутренними причинами, картина была бы не полна. Во весь рост абсолютизм встанет перед нами лишь когда мы привлечем к делу ту колоссальную внешнеполитическую работу, какую он выполнял в интересах все того же торгового капитала. Но это настолько большой сюжет, что ему придется посвятить особую статью.