Глава IV.
ЯПОНСКАЯ ВОЙНА.
Рабочее движение, крестьянское движение, движение городской мелкобуржуазной интеллигенции подтачивали крепостническое государство снизу, но верхушка казалась еще крепкой и обещала простоять долгие годы. «Восьмидесятники» были уверены, что в России, по крайней мере на глазах живущего поколения, никакая революция невозможна. Молодежь 90-х годов не без тоски смотрела в ближайшее будущее: придет ли когда-нибудь революция? После 1901 г. близость революции чувствовалась всеми. Но как и с чего она начнется? Как подступиться к этому гранитному утесу, называемому самодержавием? Волны давно бьют о его подножие, но вершина его так далека от верхушек самых высоких волн. Каждая стачка, каждая демонстрация неизменно кончались разгонами, арестами, ссылками. И ни одна не могла получить до сих пор общенационального значения — всколыхнуть всей народной массы. А с частичными выступлениями, казалось, правительству всегда легко будет бороться.
В разгар управления Плеве, в 1903 г., вне собственно революционных кружков, неутомимо продолжавших свою организаторскую и пропагандистскую работу, в широких кругах интеллигенции настроение иногда падало до уровня «восьмидесятничества». Проповедь легальных марксистов, в это время окончательно усвоивших себе ревизионистскую идеологию и «научно» доказывавших, что никаких революций быть не может, что период, когда они были возможны, давно прошел, с одной стороны, несомненные успехи зубатовщины среди серой рабочей массы — с другой, действовали на интеллигенцию самым разлагающим образом. И никому из этих «маловеров» не приходило в голову, что «Романовы» уже вырыли себе могилу и что величавая вершина самодержавного утеса держится только по инерции: достаточно только одного хорошего удара волны, чтобы утес дал трещину во всю длину.
«Романовых» погубило то, что создало их силу и славу. Основатели «Российской империи» сорвались на попытке еще раздвинуть ее пределы; великие накопители миллиардов оступились, протянув руку к еще новому миллиарду, который, казалось, лежал совсем плохо и сам просился в «романовский» кошелек.
Прежде чем перейти к иностранной политике Николая II, ставшего именно благодаря этой политике могильщиком и своим собственным и всей династии, нужно сказать несколько слов о политике его предшественников. Мы оставили Александра II на неудачной попытке захватить Константинополь и на «скандале» Берлинского конгресса 1878 г. (см. ч. 2). Мы помним, что надежды Александра основывались на секретном договоре с Германией, обещавшей России «помочь» и уклонившейся под разными предлогами от исполнения обещания, когда дошло до драки. Русский царь не мог простить руководителю германской политики, канцлеру Бисмарку, этой «измены», как в свое время он не простил Франции Парижского мира 1856 г. Поссорившись теперь с Германией, царь имел все основания повернуться именно к Франции: на маневрах 1879 г. французские военные были приняты с особою ласкою и почетом. Бисмарк поспешил в том же году заключить союз с Австрией, только что едва не воевавшей с Россией, но, как расчетливый человек, не хотел сразу портить откошений и с Россией. Отношения оставались прохладными, но русско-германский союз все-таки возобновляли еще три раза: в 1880, 1884 и 1887 гг. Последние два договора были заключены уже с Александром III. Бисмарк и его манил Константинополем, который в договоре 1887 г. был назван уже прямо, — чем избегалось «недоразумение» 1887 г., когда говорилось о какой-то неопределенной войне с какой-то неизвестной державой, — но зато германская помощь упоминалась гораздо более глухо: сказано было только, что Германия обещается России «не мешать» в этом случае. Другими словами, Бисмарк обещался так же надуть, в случае новой войны на Ближнем Востоке, Австрию, как в 1877 г. он надул Россию (русско-германский договор 1887 г. от Австрии держали в секрете).
В том же году однако Александр должен был убедиться, что Австрию-то Бисмарк когда еще надует, а его уже надувает. За неимением Константинополя, Россия должна была удовлетвориться тем, что получила «Задунайскую губернию» в образе Северной Болгарии (от Дуная до Балкан), полунезависимого по Берлинскому конгрессу княжества, на бумаге — вассала (подручного) Турции, а на деле зависевшего от России; князем был назначен племянник Александра II, тоже Александр, принц Баттенбергский. Русский капитализм, не получив большой добычи, решил выжать, что можно, хоть из доставшегося ему маленького куска. С Болгарией обращались, как с русской вотчиной, — сбывали ей всякую заваль: заставляли например болгарское правительство покупать старые русские ружья, оказавшиеся негодными еще во время русско-турецкой войны, притом по цене, какую они стоили новые. Делать все такие штуки было тем легче, что во главе болгарского правительства стояли русские генералы, присланные из Петербурга. Болгарская буржуазия, быстро развивавшаяся еще при турецком господстве, а теперь росшая еще быстрее, терпела. Но наконец пришел предел ее терпению. Главным предприятием, на котором рассчитывал «нажить» русский капитал, была постройка в Болгарии сети железных дорог, которые должны были строиться русскими инженерами и обязательно из русских материалов, причем план сети был составлен так, что болгарские железные дороги должны были быть непосредственно связаны с русскими, и только с ними: если бы это удалось, положение Болгарии, как «Задунайской губернии», было бы закреплено на долгие годы.
Что «русский» план стоил вдвое дороже всякого другого, что Болгария им совершенно отрезывалась от Западной Европы, это все конечно не принималось во внимание: Болгарию «мы» освободили, «мы» ее облагодетельствовали, — она должна «нам» служить. Но болгарская буржуазия, увидав мертвую петлю, которую ей хотят накинуть на шею, решительно взбунтовалась и обнаружила самую черную неблагодарность. Болгары заявили, что они будут строить железные дороги сами, так, как им выгоднее, и туда, куда им нужно. Александр Баттенбергский стал на сторону болгарских капиталистов и зато конечно сейчас же в Петербурге попал в «изменники»» но в Болгарии приобрел огромную популярность. Александр III в этом деле выказал всю ту грубость и неуклюжесть, которые были ему свойственны. Он выгнал своего двоюродного брата из Болгарии, не постеснявшись для этого устроить там «заговор против законного государя» (не нужно забывать, что на бумаге Болгария была «независимым княжеством» и просто сместить Александра, как русского губернатора, нельзя было), попытался предать Болгарию сербам, отозвав во время войны Сербии с Болгарией из последней русских офицеров, командовавших болгарской армией, — оставив значит эту армию без командного состава и без «спецов» в самую критическую минуту, — но всем этим добился только того, что Болгария бросилась в объятия Австрии и из ее рук приняла своего нового князя Фердинанда Кобургского, правившего страной потом под именем уже не «князя», а «царя» до 1918 г.
Тем временем Александр III должен был окончательно убедиться в ненадежности Германии против Австрии. Единственным местом, откуда русский царь встретил некоторую поддержку, был Париж. Вся остальная Европа, не исключая и Берлина, явно тянула руку болгар. Уже это должно было воскресить старые мысли о русско-французском союзе, бродившие когда-то в голове Александра II. Экономические условия натолкнули на этот союз уже окончательно.
Кризис хлебных цен больно ударил не только русского помещика, — еще больнее он ударил прусского юнкера, хозяйство которого было более капиталистическим и значит больше зависело от рынка. Прусский помещик завопил о «покровительстве отечественному земледелию» не хуже, чем русский фабрикант вопил о «покровительстве отечественной промышленности». Бисмарк, представлявший в германском правительстве интересы именно помещичьего класса, не мог не пойти навстречу своим. В 1880 г. в Германии были введены пошлины на хлеб, в 1885 г. они были утроены, в 1887 г. — упятерены. Между тем германский рынок имел для русского хлебного вывоза огромное значение: рожь вывозилась только в Германию, а мы помним, что в 90-х годах из России вывозилось ржи до полутора миллиона тонн.
Бисмарк был уверен, что экономически Россия у него в руках: он знал, что «истинно-русское» правительство «Романовых» не может обойтись без заграничных займов, а займы эти до тех пор заключались преимущественно в Берлине. Когда Петербург стал ворчать из-за болгарских дел и из-за пошлин, Бисмарк распорядился не принимать русских процентных бумаг в германские банки. Но тут он ошибся. Деньги в это время в Европе (благодаря продолжительному мирному периоду: в Западной Европе с 1871 г. больше не было войн) были дешевы, как никогда. Прогнанный с берлинской биржи министр Александра III Вышнеградский обатился в Париж, и там его приняли с распростертыми объятиями. Все русские займы были в конце 80-х годов конвертированы (обменены) в Париже на чрезвычайно выгодных условиях.
Этим помещением русских займов в Париже был уже в сущности создан русско-французский союз: французская буржуазия, купившая русские бумаги, была теперь кровно заинтересована в том, чтобы дела русского царя процветали и внутри и вне его страны. Поперек дороги настоящему, формальному союзу стояли две причины. Первой было то обстоятельство, что во Франции была республика. Для нас, знающих теперь, что такое буржуазные республики, покажется удивительным: что же это за препятствие? Кулаки у французских городовых не хуже, чем у русских, рабочий день — двенадцатичасовой, стачечников разгоняют так, что, мы видели, даже царскому правительству было чему поучиться у демократической республики, — чего же, казалось бы, «Романовым» стесняться было такой «приличной» союзницы? Но надо опять вспомнить, что такое был Александр III. Он никак не мог переварить, что при республике управляют адвокаты, что адвоката Греви, французского президента, он должен будет принимать как равного. Нужно вспомнить, что адвокат, разночинец-интеллигент, в «романовских» кругах расценивался до чрезвычайности низко. Когда при Александре II обсуждался проект введения земских гласных в Государственный совет, одним из главных возражений было: а вдруг адвокатов станут выбирать? И с этим возражением очень приходилось считаться1. А тут вдруг адвокат рядом с царем сядет! В минуту раздражения Александр III даже французскому послу однажды сказал: «Что за сволочь ваше правительство однако!» Посол был не адвокат, а военный генерал, — значит для Александра все же «свой человек».
Это — с русской стороны. А с французской долго никак не могли приладиться к некоторым вкусам и привычкам нового союзника. В Петербурге союз понимали конечно так, что значит и внешние и внутренние враги общие. Мы тебя будем защищать от немца, а ты нам русских «нигилистов» выдавай, которые во Франции «скрываются». Основатель Французской республики — настоящий основатель — Гамбетта это прекрасно понимал: собираясь заключить с Россией союз, который был Гамбетте и его партии очень нужен, — сейчас мы увидим зачем, — он прямо намеревался без всякой церемонии всех находящихся во Франции русских революционеров выдать Александру III. Но Гамбетта умер, не успев заключить союз, а его наследники не были людьми таких «широких» взглядов. Республика была еще внове, массы относились к ней довольно серьезно, рабочие снизу напирали, только что, в 1880 г., вынудили амнистию коммунарам (а в 1884 г. — свободу коалиций), — правившие Францией адвокаты «стеснялись». Они делали достаточно подлостей в угоду царскому правительству: держали в тюрьме Кропоткина, выслали из Франции Плеханова, но до выдачи «нигилистов» на царскую расправу не доходили. Обеим сторонам приходилось приспособляться, — постепенно они и приспособились: русские жандармы завели в Париже свое охранное отделение со штатом провокаторов при нем, с тою специальной целью, чтобы подбивать русских революционеров, неопытных или наиболее бестолковых, на поступки, которые были запрещены и французскими законами, — тогда их беспрепятственно можно было сажать в тюрьму. А французы, не выдавая революционеров прямо, наиболее активных из них стали как «нежелательных иностранцев» высылать в Германию, а там уже германская полиция их подбирала и отправляла «на родину». Дело-то и было в шляпе, а республиканская конституция — в неприкосновенности. Но пока все это наладилось, прошло довольно много времени, и в течение этого времени было немало трений.
Но было и еще одно обстоятельство, отпугивавшее Александра III от слишком тесного сближения с французской республикой. Александр, как и все «Романовы» и до и после, готов был серьезно воевать только из-за Константинополя2. Но этому было еще не время: Черноморский флот только строился, русскую пехоту стали перевооружать новой винтовкой (мелкокалиберной трехлинейкой, — берданка успела уже устареть) только за три года до смерти Александра III. Между тем французы, как только увидали вдали русский союз, сейчас же забряцали саблями, и тогдашний их военный министр, генерал Буланже, великий друг русских черносотенцев, вел дело явно к «реваншу» — к расплате с немцами за 1870 г. Один из французских миинстров того времени, правая рука Гамбетты, Фрексинэ, признается в своих воспоминаниях, что французы из кожи лезли, чтобы заставить царя подписать военное соглашение с Францией, обращались даже к покровительству такого высокопоставленного лица, как известный шпион и провокатор Рачковский, заведывавший личной охраной особы Александра III; но даже такое влиятельное заступничество не помогло, и секретное военное соглашение с Францией Александр подписал только в 1893 г., когда шумиха, поднятая Буланже, давно прошла.
В итоге всех этих трений и недоразумений всего теснее и искреннее оказывался союз Зимнего дворца с парижской биржей. Настоящим другом Александра III в Париже были не президенты и министры, а парижский банкир Госкье, который потом даже хвастался, что Александр III поручил его заботам по финансовой части своего сына, Николая II. Так это или не так, но влияние парижской биржи в Петербурге было чрезвычайно сильно; и если к воинственным зазываниям французских генералов Александр III оставался глух, то за французскими банкирами и он и сменивший его на престоле в октябре 1894 г. Николай послушно шли на веревочке, пока не пришли к первой «романовской» катастрофе 1904—1905 гг. в Манчжурии.
Французский капитал, или точнее — всеевропейский, за вычетом Англии, сосредоточившийся к концу XIX в. в руках парижских биржевых учреждений, на русских займах 80—90-х годов только разлакомился итти на Восток. Русский процент конечно самый высокий в Европе, но нельзя ли еще больше получить в Азии? Не случайно постройка Сибирской дороги, решенная как раз в 1887 г., быстро приобрела огромное политическое значение. «Закладывать» восточный конец нового пути в 1891 г. послали самого Николая, тогда еще наследника (тут-то он и натолкнулся в первый раз на японскую саблю, — событие, которое суеверные люди могли бы счесть предзнаменованием)3. А когда в 1895 г. на восточном берегу азиатского материка появилась Япония, с совершенно неожиданной для европейской буржуазии быстротой покончившая с китайской армией и китайским флотом, а вместе с тем и с легендами о китайском «возрождении» при помощи европейских подрядчиков, — Россия, в союзе с Францией и Германией, поспешила вмешаться. Схваченные внезапно за шиворот японцы не получили ни одного клочка земли на материке и должны были удовольствоваться контрибуцией. А чтобы Китаю легче было заплатить последнюю и вообще обладить свои финансовые дела, заключать займы и т.п., в том же 1895 г, был основан русским министром финансов Витте совместно с крупнейшими парижскими банкирами Русско-китайский банк.
Что это были не случайные события, а часть некоторого общего плана, показывают слова того же Витте, написанные им за три года до этого — в 1892 г. «Сибирская магистраль, — писал тогда только что занявший свое место новый министр финансов, — открывает новый путь и новые горизонты и для всемирной торговли, и это значение ее ставит сооружение ее в ряд мировых событий, которыми начинаются новые эпохи в истории народов и которые нередко вызывают коренной переворот установившихся экономических сношений между государствами».
Что сделано компаньонами Витте при этом «мировом событии» парижских банкиров — понятно само собой, правильнее только будет сказать, что не они были компаньонами Витте, а он их, потому что Россия избытком капиталов отнюдь не страдала, и ежели в ее кармане начали бренчать деньжонки, то не свои, а французские. Нетрудно понять, что толкнуло в общую компанию и Германию: и товаров для вывоза на Дальний Восток у России было немногим больше, чем денег; ясно было, что Сибирская дорога гораздо больше будет возить произведений немецких фабрик, чем русских: когда русские заняли Порт-Артур, о чем мы скажем сейчас ниже, агенты немецких фирм появились там гораздо раньше, чем представитель хоть одного русского фабриканта.
Но неужели Россия была на Дальнем Востоке только орудием парижских банкиров и германских фабрикантов? Конечно нет, и то, что мы рассказали о сопротивлении Александра III задорной политике Буланже, показывает, что там, где не было никакого «национального» интереса, где русскому капиталу совсем нечем поживиться и царскому правительству будущее ничего не сулило, кроме шишек и синяков, это правительство сумело упереться. Если на Дальний Восток шли послушно, не упираясь, то не только потому, что там шишек и синяков не опасались (какие-то «япошки», какие-то «ходи»4 — чего тут бояться?), но и потому, что видели в этом выгоду, а с последних лет XIX в. стали видеть в этом даже единственный выход.
Мы уже видели (см. выше, стр. 257—260), что российская крупная промышленность конца XIX в. лишь в одной своей части — текстильной — опиралась исключительно на широкое потребление; в другой — металлургической — ее опорой было более государственное хозяйство, чем частное. Отсюда интересы нашей металлургии гораздо скорее принимали «государственную» форму, чем какие-либо другие. Образчик мы опять-таки только что видели на примере болгарской политики Александра III.
Уже «московским договором», заключенным знаменитым китайским «реформатором» Ли Хун-чжаном во время коронации Николая II (22 мая 1896 г.), России было предоставлено право строить железные дороги на китайской территории. Ссылаясь на этот договор, министерство финансов в 1902 г. писало о «громадном значении этой уступки для наших интересов в Китае», так как очевидно, «какую исключительно важную роль в экономической борьбе играют пути сообщения». «Можно было надеться, что через посредство учрежденного в 1895 г. Русско-китайского банка нам удастся достигнуть еще и дальнейших успехов в этой последней области. Благодаря значительным денежным ресурсам и предоставленному уставом праву участвовать в железнодорожных предприятиях повсеместно в Китае, банк этот, при условии поддержки со стороны нашей миссии, имел все данные, чтобы играть видную роль в сфере железнодорожных предприятий Китай. Очевидно в сознании этого с первых же годов деятельности Русско-китайского банка в Китае к услугам его стали обращаться различные железнодорожные предприниматели — как китайцы, так и иностранные подданные».
Конкурентом русского капитала в деле железнодорожного строительства в Китае был капитал английский. Благодаря вмешательству англичан не удалось получить монополий на постройку сети железных дорог в Китае к северу от Желтой реки, т. е. дорог, связывающих китайскую столицу Пекин с лежащими южнее центральными областями империи. Но об этом не очень жалели, ибо достаточно было дела и к северу от Пекина. Сибирскую дорогу сначала было решено вести на Владивосток по русской территории, вдоль реки Амура. Потом нашли это направление неудобным и невыгодным и решили сократить путь, выпрямив его: вместо амурской дуги дорога должна была пойти по хорде этой дуги — через Северную Манчжурию, принадлежавшую уже Китаю. Так как Северная Манчжурия — редко населенная, полупустынная страна, где, по русским понятиям, настоящего порядка не было, для железнодорожной компании было выхлопотано полнейшее самоуправление и даже право держать войска — на китайской террритории — для защиты пути и станций. Иными словами, Северная Манчжурия подверглась форменной военной оккупации со стороны России, ибо войска железнодорожной компании — это были конечно те же русские солдаты под командой русских офицеров. Это было уже в 1896 г.; конечным пунктом дороги все еще признавался Владивосток. Но через два года сообразили, что не только направление дороги, а и ее конечный пункт надо изменять. Владивосток лежит далеко от всех торговых путей Дальнего Востока. Климат там весьма суровый, и порт на несколько месяцев в году бывает закрыт льдом. Порты Южной Манчжурии почти не замерзают и расположены на бойкой торговой дороге, ведущей к самой сердцевине Китайской империи — к Пекину. Железную дорогу было решено свернуть на юг. Для этого у Китая были «арендованы» в 1898 г, две самые южные гавани Манчжурии — Порт-Артур и Далянь-Вань (по-русски перекрещенный в «Дальний»). Коммерческая «аренда» и тут сопровождалась военной оккупацией: Порт-Артур был крепостью; он должен был получить русский гарнизон и стать, старанием русских инженеров, крепостью неприступной; здесь должна была быть стоянка всего русского тихоокеанского флота, который предполагалось очень усилить. Торговой гаванью собственно должен был стать Дальний, где были построены доки, магазины, электрическая станция и т. д. На это все было истрачено 16 млн. золотых рублей.
Так Витте — он был душою дальневосточной политики конца XIX в. — предусмотрительно расширял рынок русской промышленности. С тою разницей, что дело шло теперь главным образом о металлургии, а не о текстильной промышленности (но не об одной металлургии: в Китай собирались вывозить и русский керосин и «жизненные припасы»), политика Витте точка в точку напоминала политику Николая I на Ближнем Востоке (см. ч. 2). Только прямой захват, при помощь штыка, играл в политике Витте меньшую роль, чем в политике Николая: Витте был человеком больше буржуазного мира, чем феодального. Рано или поздно до вооруженного столкновения и тут должно было конечно дойти. Россия исподволь готовилась к войне; с 1892 по 1902 г. ежегодные русские военные расходы увеличились на 48%, а расходы в частности на флот — с лишком на 100%, с 48 млн. золотых рублей до 98 млн. Эта последняя цифра ясно показывает, что на этот раз дело шло не о Константинополе: Черноморский флот был построен при Александре III, и за 90-е годы к нему почти ничего не прибавилось. Русские военные расходы росли притом быстрее, чем у какого бы то ни было другого государства в Европе; следом за Россией в этом деле шли Германия и Австро-Венгрия, но первая увеличила с 1892 по 1902 г. свои военные расходы только на 36%, а вторая — лишь на 32%. Россия готовилась к войне энергичнее, чем какое бы то ни было другое государство. Но Витте надеялся войну оттянуть елико возможно дальше.
Дальневосточная политика Витте несомненно заключала в себе кое-какие зачатки империализма, главным образом в лице Русско-китайского банка, но в основе это было продолжение захватнической колониальной политики «Романовых» XVIII—XIX вв. Только приемы были сложнее и планы дальновиднее: Витте и особенно его союзник военный министр Куропаткин мечтали в связи с постройкой железных дорог о русской колонизации, которая сразу и придвинула бы «империю» фактически к берегам Тихого океана и разрешила бы аграрный вопрос, сильно беспокоивший обоих. Но поперек дороги этому «нормальному» колонизаторству Витте стало дикое, первобытно-торгашеское и феодальное колонизаторство его коронованных господ — «Романовых».
У этих последних тоже был своего рода кризис. К началу XX в. царский дом расплодился невероятно. «Романовых» с боковыми родственниками было далеко больше полусотни. Пришлось «великих князей» разделить на разряды, и настоящими «великими князьями» стали признаваться только дети и внуки царствующего императора; остальные были лишь «князья крови императорской» и назывались просто «высочеством» а не «императорским высочеством». Пришлось, — что было еще более чувствительно, — ввести пайки и «карточную систему». Прежде всякого члена царского дома обеспечивали в меру его «потребности», каждого снабжали так, что не только он мог жить «прилично», но и вся окружавшая его куча праздной челяди была сыта до-отвалу. Теперь, как ни богаты были «Романовы», для «приличного» житья всех без исключения уже нехватало. Обеспечение «в меру потребности» сменилось еще при Александре III определенной выдачей из семейных доходов: надо было по одежке протягивать ножки. При этом «князьям крови» доставалось уже содержание не выше дохода обыкновенного богатого помещика. Этим «по-царски» жить уже не приходилось.
И вот первому миллиардеру вселенной приходилось подумывать об увеличении своих миллиардов. Удельное ведомство, заведывавшее царскими имениями, на которое ложилась обязанность кормить и поить «Романовых», стало пускаться в разные предприятия: завело например торговлю винами из царских виноградников. За границей стали помещать «романовские» капиталы в разные предприятия. Между прочим упорно ходили слухи, что английская фирма Виккерс, изготовлявшая военные корабли, пушки, броню и т. п., имела «Романовых» в числе своих крупнейших пайщиков. Это любопытно в том отношении, что именно эта фирма снабжала японский флот, который мог таким образом расстреливать русские броненосцы из «романовских» пушек, — все-таки некоторого рода «отечественное производство». Но в общем и это были пустяки: широкая пасть «Романовых» могла бы проглотить десять Виккерсов с их доходами. И вот, как это часто бывает с разоряющимися помещиками, явился бес-искуситель и стал манить предприятием, выгодным выше всякого воображения. Это был некий отставной полковник Вонлярлярский — имя, никому конечно из читателей этой книжки неизвестное, но вполне заслуживающее стать историческим; Витте определял этого отставного полковника как «дельца самого низкого сорта», — попросту это был жулик и аферист, какие всегда вертятся около разоряющихся богатых бар. Явился он в 1898 г., как раз когда Дальний Восток благодаря Витте вошел в моду, и подал через царского зятя, великого князя Александра Михайловича, записку, где указывалось, что нет ничего легче, как обогатиться несметными будто бы сокровищами, которые таят в себе недра Кореи5. Вонлярлярский писал: «1) что в Корее действует обычное право, на основании которого в стране частной собственности нет и все земли принадлежат императору (корейскому); 2) что есть возможностъ завладеть Кореей, получив концессию на различные ее богатства, которые еще не расхищены иностранцами» (!); что там уже есть лесная концессия Бринера, «которая дает возможность отправить экспедицию в Корею под предлогом осмотра лесов».
Что такое Корея? Это в те времена была наиболее близкая соседка России, непосредственно граничившая с Уссурийской областью, столица которой — Владивосток — лежит всего в нескольких десятках километров от корейской границы. Прежде полунезависимое королевство, вассал Китая, с 1895 г., после японско-китайской войны, Корея стала «независимой империей», на самом деле не имевшей уже никакой самостоятельности: в ней сменялись господства то русского, то японского влияния. Русское министерство иностранных дел признавалось позже в одной секретной записке, что «судьба Кореи, как будущей составной части Российской империи, в силу географических и политических условий была заранее нами предопределена». На этом основании, — рассказывает дальше та же записка, — русские дипломаты и отклонили предлагавшийся Японией в 1896 г. раздел Кореи: это значило бы «добровольно связать свою свободу действий в будущем». Правда, два года спустя, после захвата Россией Порт-Артура, пришлось пойти на уступки: Россия обязалась «не создавать препятствия» «преобладанию Японии в сфере торгово-экономических предприятий» в Корее; но, как с торжеством сообщает та же записка, это было явное надувательство со стороны русской дипломатии. Ибо никакими русскими «торгово-экономическими предприятиями» в Корее тогда и не пахло, Россия отдавала, можно сказать, один воздух, а получала в обмен столь реальные вещи, как незамерзающие гавани Южной Манчжурии.
И вот, как нарочно, «торгово-экономическое предприятие», да еще принадлежащее самим «Романовым», в это самое время и появилось на свет в Корее. Притом «предприятие» вовсе не сводилось к какой-то жалкой лесной концессии на р. Ялу, о чем так много шумели в 1905—1906 гг. русские газеты: эта концессия была только предлогом к захвату Кореи, — о такую мелочь, как лесная концессия, «Романовы» не стали бы и рук марать. Дело шло о захвате целой страны, немного меньше Италии, в 228 тыс. кв. км пространства с населением больше 10 млн. человек. Но «Романовым» нужны были собственно не земли и не люди, — и того и другого было и в России достаточно. Чудеса рассказывались о минеральных богатствах Кореи, о золотых россыпях, о залежах руды, каменного угля и т. п. На разработку этих всех богатств крупному чиновнику дворцового ведомства, — все дело велось как «семейное» дело «Романовых», — стоявшему во главе экспедиции, и удалось получить от корейского императора концессию. В этом, по признанию русской дипломатии, заключалась «основная цель», к которой стремился названный чиновник: «привлечением в Корею русских и иностранных капиталов для разработки богатейших рудников и россыпей дворцового ведомства (корейского) помешать переходу этих угодий в японские руки».
Итак официальная дипломатия формально обещала «не создавать препятствий», а не состоявший ни в каких дипломатических списках личный доверенный Николая II явился в Корею, чтобы «помешать». Это двуличие не могло не быть тотчас же разгадано японцами и не могло не обострить отношений между двумя странами до крайности. В воздухе тотчас же запахло войной; это было еще в 1899 г. Следующее, до начала войны, пятилетие наполнено отчаянными попытками и русского министерства иностранных дел и в особенности Витте оттянуть войну, а Николай II со свойственным ему тихим упрямством все напирал да напирал на свое «торгово-экономическое» предприятие. Вонлярлярского давно оттерли на задний план люди более ловкие, но той же самой породы: придворный хлыщ Безобразов, возведенный Николаем в звание «статс-секретаря» (нечто вроде министра без портфеля), и морской офицер Абаза, которого Николай сделал адмиралом. В Корею понемногу вводились русские войска: солдаты под видом «рабочих» офицеры под видом «приказчиков» или смотрителей за работами. Все это делалось конечно в довольно мизерных размерах: большой отряд замаскировать было бы нельзя, — японцы со своей стороны ответили бы посылкой отряда, и столкновение было бы неизбежно. Не удавалось пробраться и далеко вглубь от русской границы; о россыпях и рудниках пока что говорили, а на деле разрабатывали именно лесную концессию вдоль р. Ялу (отделявшей Корею от Манчжурии). В то же время Япония вооружалась не менее лихорадочно, чем Россия. Ясно было, что без настоящей большой войны, одним мелким мошенничеством, Кореи не получишь.
Безобразов и К° на эту воину и толкали, заранее уверенные в ее «победном конце». Но Витте держался довольно долго, находя себе поддержку в военном министре Куропаткине. Тот, участник русско-турецкой войны 1877—1878 гг., хорошо помнивший к тому же русско-германское столкновение (см. выше), понимал одну войну — из-за Константинополя, на дороге к которому видел одного врага — немцев. Каждый батальон, каждая батарея, отправленные на Дальний Восток, ослабляли оборону на Висле, — этого Куропаткину было достаточно, чтобы быть противником всякой дальневосточной авантюры6. К несчастью своему и Витте, Куропаткин не отличался решительностью ни на поле битвы, ни в многочисленных «совещаниях», которые Николай созывал по поводу своего любимого «предприятия». У него хватало мужества объяснить царю, что война с Японией обойдется почти в миллиард рублей золотом и в 30 тыс человеческих жизней (на самом деле она обошлась вдвое дороже), и намекнуть, что таких жертв Корея не стоит. Но когда он видел, что Николай стоит на своем, он, как послушный солдат, вытягивал руки по швам и говорил: «А впрочем, как прикажете!» А у Николая насчет миллиардов — казенных, собранных с народа, а не из собственного «романовского» кармана — и человеческих жизней, крестьянских или рабочих, было свое мнение. У него слюнки текли при мысли о тех миллиардах, которые потекут в этот самый «романовский» карман из Кореи, и он даже в умиление впадал, созерцая будущую картину своего обогащения. Он заранее соглашался поделиться доходами и, совершенно уподобляясь старозаветному купцу, который после удачного мошенничества вешал колокол на свою приходскую церковь, письменно обещал «излишки» своих корейских доходов употребить на «постройку православных храмов». А главное, что ослабляло сопротивление Витте и Куропаткина, — это была их собственная политика. Оба они, один ради завоевания дальневосточного рынка, другой из-за своих колонизационных планов, не могли оставить Манчжурию. Между тем, если с Японией спор шел из-за Кореи, — с Англией и Соединенными штатами столкновения происходили именно из-за Манчжурии. Деньги же на войну Япония могла получить только от англичан и американцев: столкновение с последними было важнее столкновения с Японией.
Целый ряд причин задерживал однако же и Николая, помимо нерешительного сопротивления Витте и Куропаткина. Сибирская дорога не была еще вполне закончена: даже в 1904 г., когда война уже началась, самый трудный участок, кругом Байкала, только еще достраивался, и через Байкал войска приходилось перевозить на ледоколах. Большой русский флот, — ясно было, что войну с Японией, морской державой, вести без флота нельзя, — также не был еще готов: четыре самые сильные броненосца поспели только к маю 1905 г., чтобы погибнуть в водах Цусимского пролива. Порт-Артур также далек еще был от того, чтобы стать «неприступной крепостью», — такой оценке он опять-таки не соответствовал еще и в 1904 г. Наконец очень скоро после начала корейского «предприятия» обнаружилось, что мы и в Манчжурии-то еще не стоим твердой ногой. Одних договоров и концессии оказывалось мало, чтобы стать хозяевами в этой китайской провинции. Смирные китайцы, лопотавшие что-то на каком-то непонятном языке, возбуждали презрение у русских «колонизаторов». С ними «не церемонились», — даже Витте в своем всеподданнейшем отчете Николаю II о поездке на Дальний Восток не мог скрыть, как безобразничают русские войска в Манчжурии: грабежи, убийства, насилия над женщинами были здесь самым обычным делом. Надо сказать, что русские здесь не были исключением, — Китай грабили понемножку все: одновременно с захватом русскими Порт-Артура англичане захватили Вей-Хай-Вей, а немцы — Киао-Чао. Когда летом 1900 г. в Китае разразилось восстание против «иноземных дьяволов», оно сейчас же передалось и на Манчжурию. Построенная часть железной дороги была почти начисто разрушена. Манчжурию пришлось завоевывать. Завоевание это сопровождалось жестокостями уже совершейно неописуемыми: тысячи китайцев были утоплены в р. Амуре, масса деревень разграблена, сожжена, — словом, после этого китайцы, до тех пор бывшие врагами японцев, готовы были оказать этим последним какую угодно услугу, лишь бы те выгнали русских. Даже то, что японцы в эту так называемую китайскую войну 1900 г. тоже «усмиряли» китайцев (японские войска бок-о-бок с русскими, а также английскими, французскими, германскими, американскими и т. д. брали Пекин), было забыто и прощено после русского похода по Манчжурии.
Последний толчок к войне дало внутреннее положение России: могучим союзником, решившим спор Витте и Безобразова в пользу последнего, оказался Плеве. Мы видели, что к 1903 г. ему удалось несколько запугать русскую интеллигенцию и несколько развратить русского рабочего. Но он не мог не видеть, до какой степени все это ненадежно. Нужны были какие-то гораздо более сильные средства, чтобы отвести надвигавшийся прилив реврлюции куда-то в другую сторону. Народ, явно было, ненавидит все больше и больше «Романовых» и их приспешников. Нельзя ли направить эту ненависть на кого-нибудь другого?
И вот начинаются поиски «национального врага» — сначала внутреннего, потом внешнего.
Малограмотные и невежественные массы всегда с подозрением относятся ко всякому, не похожему на местных, привычных людей, человеку. Всякий иностранец в малоразвитых людях вызывает такие чувства: недаром на языке древних народов «иностранец» и «враг» звучат одинаково или происходят от одного корня. Для темных мещан всякий иностранец подозрителен; а если он конкурирует с ними, лучше их работает или торгует, он им ненавистен. Нельзя ли этим воспользоваться и кстати пугнуть революционеров «гневом народа»?
Начиная с реакции 80-х годов, правительство косо смотрело на евреев, составлявших тогда наиболее трудолюбивую, наиболее живую и интеллигентную часть городского населения юга и запада «Российской империи». Как наиболее живая и подвижная часть городской массы, это была и наиболее восприимчивая к революционной агитации часть. Среди еврейской молодежи были народовольческие кружки, а марксистская литература группы «Освобождение труда» в Вильне, Минске и Киеве стала известна едва ли не раньше, чем где-нибудь в России, — уже с середины 80-х годов. Нельзя сказать, чтобы революционеров среди евреев было больше, чем среди русских; но для царского правительства выгодно было то, что были евреи-революционеры. В свое время оно, мы помним, сумело использовать тот факт, что стрелявший в Александра II в 1866 г. Каракозов был дворянин; еще лучше можно было использовать революционера-еврея. На несчастье правительства, среди организаторов 1 марта была только одна еврейка, да и та играла совсем второстепенную роль: главные участники были чистой русской крови и даже из известных русских фамилий, как Перовская. Тем не менее присутствие среди народовольцев евреев дало толчок к устройству первых еврейских погромов на юге России в 1881—1882 гг. Организатором их, как мы уже упоминали, явился тогдашний директор департамента полиции, будущий министр Плеве.
Погромы сейчас же обнаружили и свою неприятную для правительства сторону. Возбужденная полицейскими агентами толпа не только громила, но и грабила; а так как пограбить больше можно было у богатого еврея, чем у бедняка, то еврейской буржуазии, к революций вовсе не причастной, доставалось больше, нежели еврейской бедноте. Очевидно нужно было организовать преследование евреев как-то иначе. Погромы при помощи темной толпы сменяются со второй половины царствования Александра III «тихим погромом» — в форме всяческих полицейских преследований, обрушившихся на еврейство. Строго проводилась так называемая «черта оседлости», согласно которой евреи не могли жить в великорусских губерниях, а в украинских и белорусских могли жить лишь в городах (где они местами составляли большинство населения, так что выгнать их было никак нельзя), но не в деревне. Евреям был закрыт доступ в учебные заведения так называемой «процентной нормой»: на 100 учеников могло быть не более 3 евреев. Тщательно следили за тем, чтобы евреи не попадали на государственную службу, что бывало в «либеральное» царствование Александра II. Особенной лютостью по отношению к евреям отличался московский генерал-губернатор, великий князь Сергей, младший брат Александра III. Много еврейских ремесленников, издавна живших в Москве и хорошо обслуживавших московское население, было разорено и выгнано в «черту оседлости». В то же время одним из ближайших людей великокняжеского двора был миллионер-еврей, известный железнодорожник Поляков; желавшие торговать в Москве евреи записывались к нему в приказчики, и этих поляковских «приказчиков» было несколько сотен. Таким образом и волки были сыты и овцы целы: и ненависть царской семьи и царских слуг к евреям была удовлетворена, и еврейская буржуазия была цела, — было у кого в минуту жизни трудную перехватить деньжонок.
Обрушившиеся на еврейскую бедноту стеснения конечно только способствовали развитию ее революционности. Достаточно сказать, что «черта оседлости», мешая еврейскому рабочему передвигаться в поисках работы, отдавала еврейский пролетариат, связанный по рукам и ногам, в руки капиталиста «черты оседлости». Среди еврейского пролетариата раньше, чем где бы то ни было, начали складываться социал-демократические организации, к 1897 г. слившиеся во «Всеобщий еврейский рабочий союз» («Бунд» — по-немецки «союз», — как его обыкновевно называют; русские евреи, как известно, говорят на языке, очень близком к немецкому). К началу XX в. еврейская интеллигенция играет уже среди вождей революционного движения гораздо более видную роль, чем играла она среди народовольцев: по данным различных съездов, евреи составляли от одной четверти до одной трети организаторского слоя всех революционных партий.
Это конечно не могло улучшить отношения к еврейству царского правительства, особенно когда во главе последнего стал такой яростный антисемит7, как Плеве. В то же время положение правительства становилось настолько жутким, что отделять овец от козлищ, спасать еврейскую буржуазию было уже некогда. Плеве вновь прибег к обоюдоострому оружию погрома и на этот раз в неслыханных дотоле размерах. В апреле 1903 г. в Кишиневе два дня бушевала мещанская толпа, перебившая и перекалечившая несколько сот евреев и разгромившая более тысячи еврейских домов и лавок; громилы приезжали толпами из соседних городов; полиция смотрела на все это с таким поразительным равнодушием, что сомневаться в ее симпатии к погрому не было никакой возможности. Судебный процесс, который все-таки пришлось устроить, — ибо дело было слишком громкое, о нем заговорили все европейские газеты, — обнаружил и прямое соучастие местной администрации, вплоть до губернатора. Все это конечно замяли, и никто кроме двух-трех мелких громил серьезно наказан не был. Но и с погромами пришлось снова приостановиться; средство было еще более рискованным, чем казалось после опыта 80-х годов. К нему прибегли вновь лишь в минуту полного отчаяния, когда революция пылала уже ярким пламенем, — в октябре 1905 г. Помимо всего прочего, оказывалось совершенно невозможным, даже при всем содействии полиции, устраивать погромы в промышленных районах. Пролетариат не только не громил евреев, но наиболее революционно настроенные рабочие даже оказывали всяческую поддержку еврейской «самообороне». А в деревне евреев и вовсе не было: значит ни для борьбы против рабочего, ни для борьбы с крестьянским движением погромы не годились. Если хотели отвлечь внимание на «иноземца», — приходилось искать этого «иноземца» в другой стороне.
Японцы как раз во-время попались под-руку. Они же были «неверные», нехристиане, «язычники». Всякий православный уже по одному этому обязан был их ненавидеть. Беда была в том, что они были слишком далеко, и русская народная масса не имела о них почти никакого понятия. Зато тот же упоминавшийся нами Вонлярлярский сумел сделать японскую ссору весьма близкой и понятной для Плеве: он внушил последнему, что русскими противниками в международной политике являются те же евреи, которые «делают революцию» внутри России. Для Плеве этого было достаточно. «Маленькая победоносная война» на Дальнем Востоке стала ему казаться совершенно необходимой. Что война будет именно «маленькая» и непременно «победоносная» — в этом русские реакционеры не сомневались ни на минуту. Куда же такому малышу, как Япония, справиться с таким колоссом, как Россия? Летом 1903 г. «Новое время» писало, что для Японии война против нас означает «самоубийство» — не более, не менее.
Итак решено было «рассеять революционный угар» при помощи войны. В конце лета того же года Амурское генерал-губернаторство и занятая русскими войсками Манчжурия (в 1902 г. ее обещались было очистить, кроме южной части, но теперь об этом обещании и думать не хотели) были объединены под властью особого, чрезвычайного царского уполномоченного, наместника. Наместником был назначен ставленник безобразовской шайки — адмирал Алексеев. Сам Безобразов сделался в это время признанным вождем «военной партии» и влиятельнейшим лицом при дворе после Плеве. Витте начал уже сдаваться, но так как он, с безобразовской точки зрения, оставался весьма «ненадежен» и если не противодействовал прямо, то докучал нытьем и хныканьем, его все-таки заставили уйти в отставку (в августе 1903 г.). На поступившие перед этим от Японии предложения поручено было ответить Безобразову.
Японское правительство уже давно прекрасно понимало, что дело идет к войне, и принимало со своей стороны всякие меры предосторожности (одною из них был союз с Англией, заключенный в 1902 г.). Летом следующего года оно начало переговоры не столько потому, что ожидало от них какого-нибудь толку, сколько для того, чтобы иметь документальные доказательства планов России на Корею. В японских предложениях вопрос был поставлен поэтому с совершенной четкостью и ясностью: Япония признала права России на Манчжурию, но требовала в обмен признания Россией прав Японии на Корею. Составленный Безобразовым и собственноручно исправленный Николаем ответ можно выразить так: «В Манчжурии хозяева мы без всякого спору, а в Корее — посмотрим». В столь обнаженном виде русское министерство иностранных дел не решилось передать ответ Японии. Но и то, что было сообщено японскому правительству, было достаточно ясно: Россия отказывала Японии в праве держать в Корее войска, тогда как русские продолжали занимать Манчжурию; требовала «нейтрализации» всей Северной Кореи, тогда как на р. Ялу уже сидели русские офицеры и солдаты, — словом очевидно было, что Кореи японцам отдавать не собираются. Но японская буржуазия уже давно прочною ногою стояла в этой стране: к началу 1904 г. там было уже до 25 тыс. японских поселенцев, 90% кораблей, посещавших корейские гавани, носили японский флаг, все маяки вокруг полуострова были в японских руках, строившиеся железные дороги были в руках японской компании, во всей стране действовали японские почтовые конторы и телеграфные станции и т. д. и т.д. Потеря Кореи означала бы величайший скандал для японского правительства и могла, как свидетельствуют современные делу иностранные дипломаты, повести даже к революции в Японии. Это вполне подтверждал и русский посланник в Японии, Розен, официально заявлявший еще в январе 1903 г., что он убежден «в неизбежности вооруженного столкновения с Японией в случае серьезной попытки нашей завладеть Кореею или каким-либо пунктом на ее территории», А в довершение всего к 1904 г. Японии была совершенно обеспечена финансовая поддержка Соединенных штатов. Их президент Рузвельт не допускал и мысли о том, чтобы русские остались полными хозяевами в Манчжурии,— он заключил с Китаем (формально Манчжурия продолжала оставаться китайской) договор, согласно которому в Манчжурию был открыт доступ для американских граждан и американских товаров. А Плеве твердо стоял на том, чтобы ни американцев, ни англичан ни под каким видом в Манчжурию не пускать.
Столкновения с Японией, мы видели, при дворе Николая II вовсе не боялись, на него шли с легким сердцем, но, странным образом, к нему и не готовились. Были убеждены, что Япония «не посмеет» напасть и будет терпеливо ждать русского нападения. А к этому последнему, по обычаю, были «не готовы», по каковой причине Николай еще в январе 1904 г. разводил бобы на ту тему, что он «войны не желает» и т. п.8 Но японцам надоело ждать, пока Николай «пожелает». Как только для них стало ясно, что дальнейшие переговоры ни к чему не поведут, что дальнейшая отсрочка только помогает русским закончить их подготовку, они решили действовать. 5 февраля нового стиля 1904 г. Япония прервала дипломатические сношения с Россией, а в ночь с 8 на 9-е японские миноносцы атаковали русскую эскадру на порт-артурском рейде.
Царское правительство могло на это ответить только воплями об «изменническом нападении коварного врага», — воплями лицемерными, ибо поступок японцев, допускавшийся международным правом, которое вовсе не требует непременного торжественного объявления войны перед начатием военных действий, было много прямее и искреннее проектов Безобразова занять русскими войсками ту самую Северную Корею, нейтрализации которой требовала Россия от Японии. Только Безобразозу его хитрость не удалась, он не успел этого сделать, а японцы успели. Обмен телеграммами Николая с наместником Дальнего Востока Алексеевым не оставляет никаких сомнений, что Россия готова была начать войну и не дожидаясь вызова Японии, только русские армия и флот не были готовы. Русское военное и морское начальство повидимому совершенно разделяло уверенность Зимнего дворца, что японцы «не посмеют». Японию считали гораздо слабее, чем она была на самом деле, но все-таки Куропаткин вычислял армию, необходимую для войны с Японией в 300 тыс. человек; на деле в Манчжурии было сосредоточено к началу 1904 г. с небольшим 100 тыс. Русский флот на Дальнем Востоке был немного сильнее японского, но он был разбросан в разных местах; главные силы стояли в Порт-Артуре, меньшая часть — во Владивостоке, отдельные суда — в корейских гаванях. Стояло все это в полной беспечности, как будто до войны оставалось нивесть сколько времени; между тем Япония уже с 5 января нового стиля была на военном положении. Не было даже установлено отличительных сигналов для распознавания своих судов ночью, благодаря чему японские миноносцы могли пробраться в Порт-Артур за «своих», и только когда «свои» начали пускать мины в русские суда, командиры последних убедились в своей ошибке. К этому времени были выведены из строя уже три русских корабля, в том числе два из самых сильных броненосцев. Русский флот сразу стал слабее японского и был заперт в гавани, которую японцы немедленно начали бкокировать, воспользовавшись кстати и другой русской оплошностью: русское начальство не догадалось занять находящихся в нескольких часах пути от Порт-Артура островов Эллиот, где японцы и устроили свою базу. Там, прикрытый заграждениями из толстых бревен, японский флот мог стоять в совершенной безопасности, не опасаясь нападения русских миноносцев; от того, что случилось с русской эскадрой, японцы были совершенно застрахованы.
Заперев русский флот (два крейсера, «забытые» в Корее, были японцами уничтожены), Япония разрешила первую задачу войны: могла беспрепятственно высаживать свои войска на материк. Она начала с того, что стала прочной ногой в Корее: там высадилась первая из японских армий, предназначенных для действий в Манчжурии; в течение февраля, марта и апреля эта армия медленно подвигалась к северу, занимая «спорную» страну. Ничтожные русские отряды на лесной концессии разумеется не могли этому помешать. Набеги русских крейсеров из Владивостока стесняли эту операцию — перевозку японских войск на материк — очень мало. Порт-артурский флот под командой нового энергичного начальника, присланного из Петербурга, адмирала Макарова попробовал было прорвать японскую блокаду. Но при одной из первых попыток выйти из гавани произошла катастрофа: адмиральский корабль наскочил на поставленную японцами мину и пошел ко дну вместе с самим главнокомандующим. После этого (13 Апреля—31 марта 1903 г.) русский флот надолго — до середины июня — снова неподвижно засел в Порт-Артуре.
Три недели спустя (1 мая нов. ст.) японская армия достигла берегов р. Ялу. Куропаткин, тем временем принявший команду над сухопутными войсками в Манчжурии, не решился ни пойти навстречу противнику, ни отступать, заманивая японцев в глубь Манчжурии, что он считал наиболее целесообразным. Он выбрал полумеру, отправив стеречь линию р. Ялу небольшой отряд, вдвое слабее японской армии. Последняя без труда опрокинула этот отряд (сражение при Тюренчене) и вступила в Манчжурию. Почти одновременно, обеспеченные теперь от нападений со стороны моря, японцы начали высадку второй армии уже непосредственно в Южной Манчжурии. Эта армия заняла железную дорогу, связывающую Порт-Артур с Россией, и, быстро подвигаясь на юг, овладела перешейком, соединяющим полуостров, на котором находятся Порт-Артур и Дальний, с Манчжурией. Перешеек считался неприступным при условии поддержки его обороны с моря, но на море был теперь японский флот, и на перешейке держаться было нельзя. Вслед затем был занят Дальний, послуживший японцам, со своей гаванью, магазинами и т. д., великолепной базой для осады Порт-Артура, который был теперь заперт и с моря и с суши. Куропаткин, заранее готовый к тому, что Порт-Артур будет отрезан, — это было предусмотрено его планом кампании, — под давлением из Петербурга решился и тут на полумеру: на выручку Порт-Артура был послан отряд, слабее той японской армии, которая осаждала крепость; а японцы тем временем успели уже высадить третью армию. Предприятие потерпело конечно такую же неудачу, как и на р. Ялу (сражение при Вафангоу 14—15 июня нов. ст.). Русская армия совершенно упала духом, видя, что ее всюду бьют, а японская прониклась глубокой верой в свои силы и была теперь убеждена, что с русскими она справится.
Это убеждение разделял повидимому отчасти и русский главнокомандующий. Куропаткин не решался более переходить в наступление, пока его армия не достигнет огромного, безусловного численного перевеса над японцами. Ибо качественно эти последние заведомо теперь были много выше русских. Япония на эту войну, которую она считала вопросом жизни и смерти для себя, двинула свои лучшие, отборные силы. Русское же правительство берегло эти лучшие силы, кадровые войска, для борьбы с внутренним врагом, для подавления революции, а в Манчжурию посылало запасных старших сроков. Люди лет под сорок, а иногда и за сорок, давно отвыкшие от походной жизни, они иногда не умели даже обращаться с новым, трехлинейным, магазинным ружьем, потому что служили они, когда у русской пехоты была еще берданка. Артиллеристы почти сплошь не умели обращаться с новыми скорострельными пушками, которые русская артиллерия получила перед самым походом; благодаря этому японская артиллерия, пушки которой были хуже русских, сплошь и рядом подавляла своим огнем русские батареи.
Куропаткин занял позицию у Ляояна, главного дорожного узла Южной Манчжурии, через который проходила и железная дорога, связывавшая Порт-Артур с Россией. Вокруг Ляояна был устроен обширный укрепленный лагерь, в котором русская армия и ожидала противника. Последний высадил беспрепятственно еще и четвертую армию, — так что всего против Куропаткина непосредственно действовало их три, медленно и почти не встречая сопротивления двигавшихся на север. Это заняло весь июнь, июль и большую часть августа; в половине августа японские армии объединились и начали наступать на Ляоян. Куропаткин не сделал никакой попытки разбить их поодиночке и помешать их соединению, хотя в августе благодаря постоянно подходившим из России подкреплениям он был уже сильнее японцев, имея на бумаге до 200 тыс. солдат, а на деле не менее 150 тыс., тогда как во всех трех японских армиях было с небольшим 130 тыс. человек.
24 августа (нов. ст.) японцы начали атаку ляоянского укрепленного лагеря. Первые два дня атака шла неудачно, японские войска несли огромные потери. На третий день одна из японских армий (та самая, что в свое время перешла р. Ялу) зашла Куропаткину в тыл. После того как попытка отбросить ее не удалась и японцы день за днем подвигались все дальше, Куропаткин, опасаясь быть отрезанным от России и запертым, подобно Порт-Артуру, решил оставить Ляоян и отступить на север, к Мукдену (столице Манчжурии). Ляоянский лагерь с его огромными запасами достался японцам. Русская армия не была разбита, она отступила в полном порядке, ее потери в общем были даже меньше японских, но убеждение, что с японцами «не справятся», после Ляояна стало широко распространяться в России. Не сыграв роли поворотного пункта в войне, ляоянское сражение послужило поворотным пунктом в настроении русского общества. Вместо «патриотического одушевления» всеми овладевала досада: к чему мы ввязались в эту несчастную войну? С последствиями этого «ляоянского» настроения нам еще придется встретиться в следующей главе.
Чтобы побороть это настроение, Куропаткину было приказано во что бы то ни стало перейти в наступление при первой возможности. К нему теперь начали слать уже и кадровые войска. К началу октября (нов. ст.) у него было более 200 тыс. человек уже не на бумаге, а в действительности, тогда как японцы имели не более 160 тыс. 10 октября русские начали наступление, которое продолжалось более недели и стоило им 45 тыс. человек, выбывших из строя (сражение на р. Шахэ). Японцы на этот раз потеряли гораздо меньше. Русские официальные сводки очень подчеркивали последний момент боя, когда армии Куропаткина удалось уничтожить одну японскую бригаду и взять одиннадцать орудий (единственные трофеи этой войны). На деле сражение на р. Шахэ было форменной неудачей. Японская армия осталась на своих позициях и даже несколько потеснила русских. В общем положение нисколько не изменилось, и Куропаткину ничего не оставалось, как расположиться на зимовку под Мукденом.
Здесь развязка пришла лишь через шесть месяцев, но за это время японцам удалось нанести русским решительный удар в другом месте, достигнув одной из целей этой войны. Уже летом, к июню—июлю, положение Порт-Артура казалось настолько безнадежным, что запертая там русская эскадра, чтобы не попасть в руки японцев, решилась прорваться во Владивосток. 15 августа (нов. ст.) она вышла из гавани и сейчас же наткнулась на главные силы японского флота. Но японцы за это время успели потерять два больших броненосца на русских минах, так что силы были теперь равны. Бой был в сущности нерешительным. Японцы теряли даже более русских, но в разгаре боя был убит новый русский главнокомандующий, а адмиральский корабль вышел из строя. Русские капитаны растерялись, и русские корабли побежали в разные стороны. Большая часть вернулась обратно в Артур, меньшинство укрылось в различных нейтральных гаванях и должно было там разоружиться. Одновременно была разбита японцами русская крейсерская эскадра из Владивостока. До мая следующего года Тихий океан не видал больше русского флага.
Судьба остатков русского Тихоокеанского флота была связана теперь с судьбою Порт-Артура. Но никакая крепость, как бы она ни была сильна и как бы храбро ни защищался ее гарнизон, не может держаться до бесконечности: если ее не выручат извне, она должна будет сдаться. На выручку Порт-Артура, особенно после неудачи Куропаткина на Шахэ, надежды никакой не было. Новый Тихоокеанский флот, сформированный в Кронштадте отчасти из кораблей, не поспевших к началу войны, отчасти из старых, которых за их устарелостью сначала не хотели пускать в дело, осенью только отправился в путь мимо мыса Доброй Надежды и мог быть у берегов Кореи не раньше весны. Чтобы Артур продержался так долго, невозможно было ожидать. Японцы вели осаду со всей энергией, на которую они были способны. Неудачи вначале — в августе, когда у них не было еще крупной осадной артиллерии, их нисколько не обескуражили. Они подвезли орудия огромного калибра, какие до тех пор не применялись в «сухопутной войне. Их огня порт-артурские форты не могли выдержать; гарнизон их нес огромные потери и еле держался. 30 ноября (нов. ст.), под прикрытием огня своей артиллерии, японцы заняли высоту, командующую над гаванью Артура: теперь они могли громить русские корабли из своих тяжелых орудий. Флот все равно был осужден на гибель, боевых припасов почти уже не было, продовольствие подходило к концу. В конце декабря командовавший в Порт-Артуре генерал Стессель вступил в переговоры с японцами и 2 января (нов. ст.) 1905 г. сдался им со всеми своими войсками и остатком флота (один из крупнейших броненосцев русские успели при этом потопить). Японцам досталось 32 тыс. пленных, более 500 орудий, 4 броненосца, 2 крейсера и более 20 второстепенных судов.
Падение Артура свело войну с мертвой точки, на которую она стала после первых головокружительных успехов Японии на суше и на море. Война была уже наполовину выиграна японцами; если бы русским и посчастливилось теперь разбить японскую армию, им пришлось бы еще брать Артур, что без помощи флота было неразрешимой задачей. Вместе с тем положение японской сухопутной армии теперь очень усилилось, — к ней присоединились войска, которые осаждали крепость. Немедленно после падения Артура японцы и начинают готовиться к новому наступлению на русскую армию. Но эти стратегические (военные) последствия японской победы были ничто сравнительно с отзвуками события внутри России: «ляоянское» настроение сменяется настоящим негодованием против правительства, навязавшего России эту войну. Взятие Артура означало для России начало всенародной революции.
1 Это относилось не только к адвокатам, но и ко всем «разночинцам» вообще. Николай II долго не мог понять, что доктору можно подать руку, как офицеру. (назад)
2 Японская война, о которой мы будем рассказывать ниже, в счет не идет; на нее именно и не смотрели как на «серьезную». (назад)
3 При посещении одного японского храма какой-то японец ударил Николая саблей по голове. (назад)
4 Презрительная кличка китайцев среди дальневосточных русских. (назад)
5 Самый крайний северо-восточный выступ Китая, полуостров, связывающий азиатский материк с группой островов, на которых расположена Япония. (назад)
6 Авантюра — рискованное, озорное предприятие, не основанное на правильном расчете, начатое наудачу. (назад)
7 Антисемит — буквально «противо-еврей», враг евреев; евреи принадлежат по первоначальному, «древнему» их языку, на котором написана библия, не к арийскому, а к семитическому племени, а отсюда их называют по-научному «семитами». (назад)
8 В октябре 1903 г. Николай прямо говорил германскому императору Вильгельму II, у которого в гостях он тогда был, что войны «в 1904 г. еще не будет так как Россия еще не готова». (назад)