Содержание первой части:
В населенную иноземными пришельцами Немецкую слободу приезжает удивительный и странный человек, Иоганн Кульман, который зовет к созданию новой жизни, чуждой зависти и вражде, господству и притеснению. Эти горячие речи вызывали и на Западе злобу светских и церковных владык; то же самое произошло и здесь, в Москве.
Патер Корнелиус, хитрый иезуит, убирает ненавистного ему проповедника: он заставляет немецкого ремесленника Тингофа написать на Кульмана донос в один московский приказ. Тингоф ревнует к проповеднику любимую им девушку Эльзу и поддается злому внушению патера.
Кульмана арестуют и увозят в приказ.
Маленький старик с тонким носом и длинной узкой бородой, в суконном кафтане и золотом расшитой тюбетейке сидел в красном углу под образами в избе дворцового приказа и его воспаленные глазки, как шилья, впивались в лицо Иоганна Кульмана, который стоял перед ним у стола с завязанными за спиною руками.
Красивое лицо его было бело, как бумага; золотистые волосы в беспорядке висели длинными прядями; на лице были следы крови, но глаза его смотрели спокойно и твердо.
Подле него стоял заплечный подмастерье босоногий в пестрядиной рубашке с растегнутым воротом, обнажавщим бычачью шею.
За столом, рядом со старым воеводою, сидел толстый дьяк с окладистой рыжей бородою и тут же у края стола приткнулся красноносый писец.
— Ну, так вот и сказывай, — проговорил тонким голосом воевода, — кто ты и откуда, и зачем сюда приехал? А?
Кульман покачал головою и ответил:
— Их ферштее нихт.
— Их, них, — повторил воевода, — отвечай толком! Кто ты? Кульман, Иван?
— Я.
— Ну да, ты! А зачем приехал, откуда?
— Их ферштее нихт — повторил Кульман и улыбнулся.
Воевода вспыхнул.
— Опять их, не их! дай ему раза, Степка! — крикнул он и и тот же миг страшный удар кулаком под подбородок оглушил Кульмана.
Он откачнулся, но Степка поддержал его сильной рукой.
— Прочти ему, Яков Тарасыч, подметное письмо! — сказал воевода.
Дьяк взял лист бумаги, откашлялся и прочел:
«Объявился в Кукуй-городе некий, именем Иоганн Кульман, родом из Саксонии. И тот Кульман народ мутит и сказывает что бога нет, и царей не надо и чтобы холоп был в версту с боярином. И сказывает, что у нас царей извести надо. И тот Иоганн Кульман стоит у аптекаря Генриха Штрассе и всюду свои речи воровские говорит».
Дьяк крякнул и замолчал.
— Ну, слышал? — обратился воевода к Кульману, про тебя писано? ась?
— Их ферштее нихт, — повторил Кульман.
— А! ты все свое! — закричал воевода — Степка, веди его в застенок! там заговорит!
Степка ухватил Кульмана за плечо и рванул за собою в низкую дверь смежной горницы.
Воевода в ярости застучал кулаком, но тут заговорил дьяк.
— Занапрасно мы возимся с ним, боярин, — сказал он, — видимо он по нашему не понимает, а мы его собачьего языка не знаем.
— Так, ведь, я ему по-русски говорю.
— А ежели он басурман. Что поделаешь. Только время теряем, а у нас другие дела.
— Так что же делать?
— Толмача надоть. Нельзя без толмача. Взять кого из их Кукуй-города.
— А они покрывать его будут.
— Возьмем верного человека. Там у них есть вроде как наши попы. Такого и возьмем.
Воевода вздохнул.
— Ин быть по-твоему! На завтра толмача достань. Дело важное, государево дело.
Он встал из-за стола и сказал заплечным мастерам:
— В яму его! да в колодку забить, а утром, как приду, его в первую очередь!
Он вышел, а Кульмана, не надев на него камзола, поволокли в яму, тесную, смрадную тюрьму при застенке.
Волновались все в немецкой слободе, но волнение еще более усилилось, когда на рассвете следующего дня пришли стрельцы из приказа и увели за собою пастора Гейдлиха.
Пастор едва шел от волнения и стрельцы, подхватив его под руки, со смехом тащили по улице.
Словно туча нависла над слободой и каждый думал, что завтра, может быть, придут и за ним.
Только один Корнелиус был спокоен и его бритое лицо не выражало никаких чувств.
Гейдлиха привели в приказную избу и там его встретил толстый дьяк.
— Ты будешь Гейдлих, басурманский поп? — спросил он.
Гейдлих ответил.
— Ну, вот! — сказал дьяк, — вчера мы взяли к себе Ивана Кульмана. Надо ему допрос чинить, а он по-русски не понимает, а мы вашего собачьего языка и знать не хотим. Так ты в толмачах будешь. Понял?
Гейдлих только кивнул.
— Присягу дашь, что его покрывать не будешь, а ежели что слукавишь, мы тебе ужо попомним. Понял?
Гейдлих вздохнул.
— Жди! — и с этими словами дьяк открыл в стене тайничок, достал из него сулею, стопку, кусок пирога и стал есть, запивая еду из сулеи, и скоро лицо его стало красным, как кумач.
В избу пришел писец и только разложил бумагу, очинил перо и поставил чернильницу, как в избу вошел и сам воевода.
Он был, не смотря на жару, в горлатной шапке и широком опашне.
Дьяк и писец поспешно помогли ему раздеться.
Он перекрестился на образ и тотчас спросил:
— А что толмач?
— Тут, как обещал твоей милости, — ответил дьяк, — вот он, а звать его Гейдлих и будет он у них как наш поп, только басурман и еретик.
Воевода посмотрел на Гейдлиха маленькими глазками и молча погрозил ему.
— Ну, идем что ли! — крикнул воевода и быстро прошел в низкую дверь в помещение застенка.
Следом за ним прошли дьяк, писец и Гейдлих.
Там стояли уже заплечный мастер со своими подмастерьями и Иоганн Кульман в растерзанной рубахе, с бледным, измученным, но спокойным лицом.
Он взглянул на Гейдлиха, слабо улыбнулся и сказал:
— Добрый день! Я не знаю, за что меня взяли и что от меня хотят, но вчера...
— Эй, помолчи! — закричал дьяк, — скажи, чтобы он молчал! будет говорить, когда спросят.
— Молчите, гер Кульман, — дрожащим голосом пролепетал Гейдлих, — они будут спрашивать, тогда отвечайте. Не сердите их!
— Ну, ну, что-то говоришь много! — крикнул воевода, — подведите его!
Два палача взяли за руки Кульмана и подвели к столу. '
— Теперь будем спрашивать, а ты переводи! Яков Терентьич, чини допрос, а ты, Федька, пиши!
Воевода провел рукой по козлиной бороде и впился в лицо Кульмана острыми глазами.
Дьяк взял лист бумаги, откашлялся и начал допрос.
Кульман отвечал ясно, спокойно и Гейдлих передавал вопросы и ответы.
— Звать тебя?
— Иоганн-Фридрих Кульман.
— Годы твои?
— 32 года.
— Откуда родом?
— Из Саксонии, из города Зильца.
— Веры какой?
— Верую в истину и любовь и ищу счастья людям.
Гейдлих запнулся на этом ответе, но перевел его.
— Нехристь, значит, — заметил воевода.
— Где раньше был? зачем к нам приехал?
— Везде был. В Бельгии, в Голландии, в Швеции, в Англии, в Дании, в Италии, в Данциге, в Генте, в Гамбурге, во Франции и в Чехии. А сюда приехал за тем, чтобы учить своих братьев, как найти на земле счастье.
— Намолол, — пробормотал воевода, — спрашивай его дальше.
— Колдовать умеешь? с нечистым знаешься? ворожбу разумеешь?
— Ничего не знаю этого.
— Что про наших государей говорил?
— Ничего не говорил.
— Замышлял на их царское здоровье?
— Ничего не замышлял.
— Так, — перебил дьяка воевода, — теперь он во всем запираться будет. Надо теперя правды искать. Поднимите его ребята!
Заплечные мастера рванули Кульмана, завернули ему за спину и взяли их в ременной хомут, которым оканчивалась веревка, перекинутая через блок. Следом за этим связали ему ноги, просунули в них жердь и один из парней стал на нее ногами, другой ухватил веревку за свободный конец и потянул ее книзу.
Руки Кульмана вывернулись и поднялись. На лице его отразилась мука и на лбу выступил крупный пот.
Парень сильнее потяну л веревку. Руки совсем поднялись, что-то хрустнуло и они вытянулись над головой Кульмана.
Палач ухватил кнут, скрученный ремень в 2 пальца толщины, в полтора аршина длины, и с размаха ударил по вытянутой спине Кульмана.
Он вскрикнул. Гейдлих отшатнулся и обессиленный прислонился к стене.
Еще и еще! раз и раз! Натянутая кожа лопнула и кровь облила спину.
Кульман взматывал головой при каждом ударе и глухо вскрикивал.
— Стой! — сказал воевода, — спустите его. Спрашивай, Яков Терентьевич!
Веревка ослабла, ноги Кульмана коснулись пола и руки бессильно упали за спину.
Он зашатался, но подмастерья подхватили его и держали.
— Говори теперь, — сказал дьяк, — колдовать умеешь? ну, ты, толмач?!
Гейдлих очнулся при этом окрике и слабым голосом повторил вопрос, а потом ответ Кульмана.
— Нет.
— Что про наших государей говорил?
— Ничего не говорил.
— Замышлял на их царское здоровье?
— Ничего не замышлял.
Лицо Кульмана стало опять спокойно и голос звучал уверенно и твердо.
Воевода покрутил головою.
— Что с ним, басурманом делать? Эй, дайте ему встряску! — приказал он.
Палачи тотчас ухватились за вepeвку и, уже не придерживая ног Кульмана, быстро потянули ее вниз.
Руки Кульмана взметнулись кверху, натянулись и он сразу поднялся от пола и повис на вывернутых руках.
Палачи вдруг ослабили веревку, от чего он быстро опустился, и снова сразу натянули ее, от чего тело Кульмана взметнулось кверху. Казалось, руки его должны были оторваться от тела.
Раздался резкий хряст и глухой стон.
— Опускай! — крикнул воевода.
Кульман безжизненно упал на пол.
Палач зачерпнул ковшем воды и облил ему голову.
Кульман очнулся.
— Спрашивай его, Яков Терентьевич! про тетради его спроси.
Дьяк спросил:
— Вот у тебя книга сыскана и две тетради. Твои они?
— Мои.
— Что в них писано?
— В них я записал все свои мысли. Это мое сочинение о том, в чем счастье и как его можно достать.
— А книга?
— Книга эта называется священным писанием, библией.
— Священное писание словянским уставом писано, а не такими фиглями, — сказал воевода.
— Говори теперь, — спросил опять дьяк, — злоумышлял на царское здоровье?
— Ничего не злоумышлял.
И Кульман опять лишился чувств.
— Ишь ты, жидкий какой, — с усмешкой сказал воевода, — огнем его что ли прощупать? а?
— Нет, боярин, — ответил дьяк, — из него весь дух уйдет. Отложить надобно. Гляди, и толмач сомлел.
Гейдлих был бледен, как холст, и крупные капли пота покрывали его лицо.
Воевода усмехнулся.
— Хлибкий народ. Ну, ин быть по-твоему, на седни довольно! Завтра отлежаться дадим, а после завтра опять за него.
Воевода встал.
— Уберите его. Можно без колодок оставить.
Они перешли в приказную избу. Гейдлих, едва передвигая ноги, прошел за ними.
Воевода обратился к нему:
— Иди домой, немец, а после завтра с утра будь тут.
Когда в назначенный день и час Гейдлих снова пришел в приказ, дьяк сказал ему:
— Вороти оглобли. Можешь домой итти, — и пояснил, — злыдня вашего в патриарший приказ перевели. Слышь, чернокнижник он.
Дело Иоганна Кульмана всполошило и весь духовный синклит с патриархом во главе, и царевну Софью, правительницу, до которой дошли о нем слухи.
Из дворцового приказа воевода переслал тетради Кульмана в патриарший приказ, чтобы там разобрали их.
Из патриаршего приказа пере слали тетради в заиконопасскую школу, где славились своею ученостью братья Лихуды.
Содержание тетрадей оказалось на латинском и немецком языках. Лихуды не знали немецкого языка, но то, что прочли по латыни, повергло их в ужас, и они отписали в патриарший приказ, что «писание, присланное им, составленное некоим Иоганном Кульманом, содержит в себе столь великие ереси и столь противны церкви и царским особам, что их надлежит сжечь вместе с их составителем, ибо все слова его от дьявола».
Воевода патриаршего приказа тотчас доложил о таком деле патриарху и патриарх всполошился.
И так довольно борьбы с раскольниками, а тут новая ересь, — и он приказал перевести Кульмана в свой приказ, а тетради для большего разъяснения показать еще немцам.
Немцы не разобрались в писаниях Кульмана, так как в большинстве они были мастера и ремесленники, и философский, теологический язык не был им доступен.
Пугливый патриарх Иоаким в тот же день был у правительницы Софьи и передал ей об oткрытом воровском деле, с отзывом о нем Лихуды.
— А что на его языке писано, того никто разобрать не мог. Может, там и не такая ересь, а пущая.
— Самого его допросить надо отче, — сказала Софья, — и так думаю: вместях допросить его. Я буду, князь Василий, ты отче с настоятелем Троицко-Сергиевского монастыря, да воевода твоего приказа. И пусть он всю свою ересь сам скажет.
— По нашему то он не говорит.
— Толмача возьми. Возьми Виниуса из аптекарского приказа. Он человек верный, хоть и немец.
И, по слову правительницы, Иоганна Кульмана привезли в Кремль, в царские палаты, и там в дворцовых сенях учинили ему допрос.
В высоком кресле сидела правительница, позади ее стоял князь Голицын, рядом в кресле сидел патриарх Иоаким, а ниже на табуретках сидели воевода приказа, настоятель Троицко-Сергиевской лавры, келарь, настоятель Успенского собора и дьяк приказа, а в стороне за столом сидели писцы для записи показаний.
Истерзанного пытками, закованного в цепи привели Иоганна Кульмана перед высокое судилище. По сторонам его стояли два заплечных мастера и тут же был доктор Виниус, как переводчик.
Приказный дьяк повел допрос.
Иоганн Кульман назвал себя и рассказал о своих странствованиях до прибытия в Немецкую Слободу.
— А зачем ты приехал к нам, в Московию?
— Затем, что здесь много моих земляков, немцев, и я хотел, чтобы они приобщились к истине. Я несу с собою свет и правду, — ответил Кульман.
— В чем она? — быстро спросила Софья, — пусть он скажет.
Виниус передал слова правительницы и лицо Кульмана вспыхнуло румянцем, а глаза засветились. Он выпрямился и заговорил звучным голосом.
— Кругом неправда, зло и насилие. Одни тонут в богатстве, другие пресмыкаются в нищете. Одни проводят время в безделии, разврате и чревоугодии; другие изнывают в непосильных трудах. Одни господа, другие рабы. И все это несправедливо. Не должно быть этого, потому что все люди — братья и все равно должны добывать хлеб свой в поте лица своего. Не должно быть ни сильных, ни богатых, ни знатных. Все — люди. И все у всех должно быть общее. И земля, и вода, и нивы, и сады, и жилища. Не должно быть денег, этого источника зависти и власти над бедными. Один делает одежду, другой печет хлеб; один обрабатывает землю, другой кует молотом. И все работают друг для друга. Собираются люди в общины, общины собираются в союз, союзы в царство божие на земле.
— А церковь, а священство? — спросил настоятель лавры.
— Церковь — это союз людей в любви и согласии — ответил Кульман, — а священства не надо, потому что каждый имеет свою совесть.
— А кто же будет крестить, хоронить, венчать, совершать таинства?
— Друг у друга могут и окрестить, и похоронить, и повенчать. В любви к ближнему — весь завет; мертвому ничего не надо, кроме гроба, а для мужа и жены нужна любовь друг к другу.
— И благословения церкви не надо?
— Церковь это собрание любящих друг друга, живущих в согласии и общем труде.
— В бога то ты веришь, поганый еретик? — старческим голосом закричал патриарх.
— Бог есть истина и любовь — ответил Кульман.
Правительница тяжело перевела дух и перегнувшись в кресле спросила:
— А богом помазанные цари где у тебя будут?
— Их не будет, — ответил Кульман, — они будут, как все.
Софья откинулась, как от удара.
— А как будут судить и казнить за дела разбойные и татебные? — спросил князь Голицын.
— Когда не будет ни бoгaтых, ни бедных, когда не будет ни господ, ни рабов — тогда не будет ни воров, ни разбойников и не нужен будет суд.
— Уведите его, — глухо сказала Софья. Лицо ее раскраснелось, глаза горели.
Кульмана увели.
Софья сказала:
— Это и еретик и вор. Если его станут слушать, то он будет страшнее Стеньки Разина, проклятого церковью. Отче, что ты скажешь?
— Исчадие адово, — сказал партиарх.
— Сжечь его — сказал настоятель лавры.
В садике сидели Эйхе с Лизою и пришедшие к ним Эдуард Винклер с Стронгом и старик Штрассе.
Ни о чем другом, кроме Кульмана и его страшной участи, они говорить не могли и не хотели.
— Если бы узнать, кто донес на него, — сказала Лиза.
— Что бы было? — ответил быстро Винклер, — правда, мы бы узнали, кто этот негодяй, но чем помогло бы это нашему Иоганну.
— Ничем, — подтвердил Штрассе, — завтра я пойду к Виниусу и спрошу, что он знает. Он лечит царских особ и бывает на верху.
— А потом? — спросил Эйхе, и на этот вопрос никто не нашелся что ответить, и все замолчали в тяжелом раздумьи.
— Мы не можем ему помочь, — тихо заговорил Эйхе, — нас только терпят московиты, но не любят. Никто нас и слушать не станет.
— Но что с ним будет? — воскликнула Лиза.
— Разве можно сказать? — ответил Штрассе, — может быть отрежут язык и пошлют в Сибирь, может быть... казнят, — окончил он тихо, и прибавил, — они все могут и никогда нельзя знать, чего ожидать от них. Они азиаты, они коварны и скрытны...
И опять наступило молчание.
— Добрый вечер! — вдруг сказал громко Винклер, — ты из города и, может быть, принес какие-нибудь вести?
Все вздрогнули и оглянулись.
У невысокой изгороди стоял Яков Тингоф.
Лицо его было бледно и угрюмо. Он стоял у изгороди, но ни на кого не глядя и не отвечая на привет, глухо проговорил:
— Вести есть из Москвы. Вашего пророка судили сегодня утром и присудили сжечь.
— Что? — не своим голосом закричала Лиза.
— Войди, Яков! — сказал Эйхе, но Тингоф тряхнул годовой, отшатнулся от изгороди и огромными скачками помчался по улице.
— Что же это? — спросил Стронг.
— Он словно безумный, — сказал Винклер.
— Немудрено, — ответил Штрассе, — я сам словно обезумел. Сжечь! ах, эти дикари!
Лиза окаменела.
— Ах, этого не может быть! — простонала она, и, шатаясь пошла в горницы.
— Что с тобой Лиза? — спросила Каролина, увидев ее бледное пицо и ужасом расширенные глаза.
— Мама, его хотят сжечь! живым сжечь! — прошептала Лиза и опустилась на стул, закрывая лицо руками.
Тингоф сказал правду.
На другой день утром Штрассе был у Виниуса и тот подтвердил эту страшную весть.
— Виниус удивляется нашему Кульману, и говорит, что такого человека он еще не видел — рассказывал Штрассе пришедшим к нему соседям, — он самой правительнице и патриарху говорил, что не нужно людям ни царя, ни судьи, ни священников. Что люди рождены для любви и согласия, что не должно быть рабов. Все что говорил он нам, он повторил им и они все испугались его речей. Виниус переводил и дрожал от страха, но он не мог передать его выражений, силу его речи. Он говорит, что Иоганн истинный пророк.
Гейдлих скорбно качнул головой.
— А когда казнь? — тихо спросил Эйхе.
— О ней объявят у нас на базаре, — ответил Штрассе, — я пойду проводить его.
В этот день во всей слободе не слышно было ни пения, ни смеха, ни веселых голосов.
Лиза, казалось, окаменела. Она двигалась, как кукла, не слышала окликов отца и матери, и глаза ее смотрели куда-то вдаль.
На другой день на базарной площади раздался звонкий голос бирюча, извещавшего, что 16-го июля в 9 часов утра на Козьем болоте будет сожжен вор, смутьян и еретик Ивашка, по прозванию Кульман, выходец из Саксонии.
И голос его звенел каждый день от 8 часов утра до 10-ти, до самого 15-го числа июля месяца.
— Я пойду, отец, — тихо, но решительно сказала Лиза.
— Мы все пойдем, — ответил Эйхе, — и я, и Каролина, и ты, и Штрассе и все, кто его близко узнал.
Едва взошло солнце, как все, кто успел полюбить Иоганна Кульмана, двинулись из Немецкой слободы.
В цветных камзолах, в чулках и башмаках, в коротких штанах и с косицами на спинах, они представляли для москвичей забавное зрелище.
Встречные поп, купец или дьяк поспешно сторонились, крестились и отплевывались, говоря:
— Ишь, сколько у нас нечисти расплодилось.
А холоп, стрелец или мальчишка, начинали казать им кукиши, кидать всякую дрянь и кричать:
— Кш... кш... кургузый кукуй!
Наконец, они пришли на Козье болото, широкое поле, поросшее травой и бурьяном.
Там уже толпился народ, охочий до зрелищ казни.
— Мы в стороне станем, — сказал Штрассе, идя к месту казни.
— Собрались кургузые на своего смотреть, — заговорили в толпе.
— Всех бы их окаянных в огонь покидать, — выкрикнул какой-то ярыжка.
Женщины пугливо прижались к мужчинам. Эйхе выпрямился во весь свой рост, Винклер сжал в руке крепкую палку.
Они обошли место казни и стали в стороне.
Посреди площадки стоял сруб, словно для колодца, в восемь венцов высотою. Около него грудой были навалены сучья, щепки, стружки и стояла большая бадья с дегтем.
Вокруг кольцом стояли стрельцы с бердышами и отгоняли теснившихся зевак, а два заплечных подмастерья в синих рубахах и кожаных фартуках беспечно пересмеивались со стрельцами и праздной толпой.
Вдруг все всколыхнулось.
— Везут! — донеслось до Лизы, и она пугливо прижалась к отцу.
По дороге показалась пыль. Столб ее медленно приближался и Лиза увидела стрельцов с сверкающими бердышами, а за ними лошадь, везущую телегу, и на этой телеге — Иоганна Кульмана. Он сидел на высокой скамье, закованный в железные цепи. Измученное тело его сгибалось, лицо его исхудало, но печать величавого спокойствия лежала на нем.
Рядом с ним сидел палач в красной рубахе, с засученными рукавами, с рыжими волосами, стянутыми ремешком.
Позади телеги ехала колымага и шествие замыкали опять стрельцы с бердышами.
— Ишь какой! — раздались в толпе возгласы, — я думал старик!
— Щуплый, да хлибкий!
— Колдун, сказывают.
— В глаза ему не смотри. Сразу болесть напустит!
— Железо-то будут снимать, али так?
— Зачем снимать. Не сгорят, чай!..
Телега подъехала к срубу и остановилась. Палач спрыгнул на землю, а два заплечных подмастерья помогли сойти Кульману, ухватив его под руки и опустив с телеги.
Он поднялся сам, гремя цепями, но пошатнулся и упал бы, если бы его не подхватили.
Лиза вскрикнула и закрыла глаза.
Эйхе прижал ее к себе и сказал:
— Веди себя осторожно, девочка. Кругом дикие люди, и нам всем может быть худо!
Лиза, дрожа от волнения, открыла глаза.
Кульман стоял между двумя палачами.
Теперь, совсем вблизи, можно было видеть, сколько он перенес страданий. На исхудавшем теле его висели окровавленные лохмотья и видна была его спина, покрытая кровавыми рубцами.
Руки, отягченные цепями, бессильно висели вдоль тела, и босые ноги гнулись в коленях.
Но лицо его было спокойно, на нем блуждала тихая улыбка, а глаза светились внутренним огнем.
Лиза бессильно прислонилась к отцу, и слезы хлынули из ее глаз.
— Крепись, девочка! — тихо сказал Эйхе, прижимая к себе дочь.
Из колымаги вышли дьяк, подъячий и доктор Виниус, как переводчик.
Дьяк остановился перед Кульманом и развернул свиток.
— Читай ему! — сказал он подъячему, и обратился к Виниусу: — а ты толмачом будешь.
Подъячий взял свиток, откашлялся и громким, надрывным голосом стал читать:
— Мы, божьим соизволением, Иван пятый и Петр первый, цари великой и малой Руси, казанские, астраханские, всея Сибири и других прочих земель, с соправительницею царевною Софиею, вкупе с партиархом вселенской православной церкви, слушали воровские дела еретика и вора Ивашки, прозванием Кульман, пришедшего из немецкой земли Саксонии, и тот вор и еретик Ивашка сказывал нам, соборне, что в бога не верит, церкви не почитает, св. таинств не знает и сказывал, что жить надо всем вровень, боярам, дворянам и помещикам верстаться по холопам и рабам, и что нет нужды ни в праведных судьях, ни в богом поставленных царях.
И за такие еретические и воровские речи его присудили мы, цари Иван пятый и Петр первый со соправительницей царевной Софией, вкупе с партиархом, того Ивашку, по прозванию Кульман, крепко пытати, а после сжечь в срубе. Лето от творения мира 7194, месяца юля, дня 16-го».
Виниус быстро переводил слова приговора, Кульман стоял поддерживаемый заплечными мастерами, и лицо его словно светилось тихой радостью.
Подъячий замолчал, свернул свиток и передал его дьяку.
Дьяк мотнул голавою и сказал:
— Я, дьяк патриаршего приказа, приставлен на то, чтобы сей приговор обратить в действо. Эй, вы! — крикнул он палачам, — делайте свое дело.
И все совершилось словно в мгновенье.
В полубесчувственном состоянии Лиза видела, как палач повел Иоганна, как два заплечных мастера вскочили на венцы сруба, подхватили осужденного под мышки, подняли и опустили в сруб, а затем соскочили, быстро забросали сруб стружками, щепками, соломой, и залили сруб дегтем, запах которого разнесся по воздуху.
Лиза видела только израненные голые плечи Кульмана и его бледное лицо с горящими глазами.
Палач наклонился над жаровней, от раскаленных углей зажег длинную осмоленную лучину, подошел с ней к срубу и положил на залитые дегтем стружки.
В тот же миг вспыхнуло пламя, огненные языки в клубах черного дыма взвились кверху и скрыли от глаз Кульмана.
Толпа глухо ахнула.
— Прощайте, братья! — вырвался из огня и дыма звонкий голос Кульмана.
— Ауф видер зейн! — крикнула Лиза илишилась чувств.
Затрещали бревна сруба и желтые языки стали взметываться среди черного дыма и багрового пламени.
Казнь совершилась...
Кульман был сожжен в Москве на Козьем болоте 16-го июля 1668 года.
Это был первый коммунист на Руси.
В тот самый час, когда в пламени костра задыхался Иоганн Кульман, патер Корнелиус закончил утреннюю службу, сказав своим прихожанам:
— «В этот час происходит казнь через сожжение еретика и слуги дьявола, Кульмана. Того самого, который хотел смутить ваш покой и от которого я защитил вас, как пастырь своих овец от хищного волка.
После этого он пришел к себе домой и в ожидании вкусной еды, которую ему готовила краснощекая вдова бочара, Марта, ходил по дорожке своего сада с молитвенником в руках.
Вдруг распахнулась калитка и в садик вбежал Яков Тингоф. Он был без шапки и волоса его беспорядочно падали на лицо и на плечи.
Корнелиус сразу не заметил исступленного вида Тингофа и, закрывая молитвенник, сказал:
— А! добрый день, мастер Тингоф! Ну, как подвигается наша работа.
Он тут же в страхе отшатнулся, но Тингоф ухватил его за плечо и проговорил:
— Твоя дьявольская работа подвинулась. Я донес и его сжигают! Ты — дьявол, соблазнивший мою душу, обративший меня в Иуду!
Патер Корнелиус побледнел и пытался вырваться, но железная рука Тингофа крепче сжимала его плечо и гнула к земле.
— Я казню себя, — снова заговорил Тингоф, — мне нет места среди честных людей, но и ты, семя дьявола, будешь помнить о своем черном деле. Вот знак тебе! Твоим богом отмечу тебя! — и с этими словами он поднял руку и с силой ударил распятием по лицу Корнелиуса.
Конец креста сорвал кожу со щеки патера и кровь покрыла его лицо.
— Пока не расколется! — злобно крикнул Тингоф, и продолжал наносить удар за ударом, кровеня лицо Корнелиуса.
Крест ударил по глазу и вырвал глаз; ударил в щеку и ранил ее.
Тингоф в последний раз ударил его разломанным крестом, швырнул крест, а затем подбежал к старой липе, с ловкостью кошки взобрался по стволу до толстого сука и сел на него.
Сидя на суку, он вытащил из-за пояса веревку, привязал ее к суку, надел на шею петлю, сделанную на другом конце веревки, и с легким криком спрыгнул с сука.
Тяжесть тела согнула сук, потом он выпрямился, подбросил тело, а затем оно опустилось и повисло на туго натянутой веревке.
