"Вокруг Света", №14, апрель 1928 год, стр. 2-6.

Узник сторожевой башни.

Рассказ Михаила Зуева-Ордынца из цикла "ЧУСОВСКИЕ БЫЛИ".
Рисунки Б. Пестинского.

I.

Дикий крик, вопль живого терзаемого тела взметнулся из темного угла, ударился об низкий каменный потолок и затих, сменившись хриплым стоном.

Оплывшая сальная свеча, прилепленная прямо к краю хромоногого стола, задергала огненным языком от тяжелого дыхания рыжеволосого человека, сидевшего около стены, в тяжелом, деревянном кресле. Рыжеволосый покосился в темный угол, откуда теперь неслось громкое ознобливое лясканье зубами, какое бывает только при неистовой, нечеловеческой боли.

— Што пес не глянется? — тяжело уронил рыжий набухшие злобой слова. — Годи, не так еще взвоешь! Подбавь Маягыз, аль забыл, как с дыбой обращаться? Ну!..

Огромный, словно ствол векового дуба киргиз, обнаженный до пояса, утопил в улыбке узкие глаза. — Подбавлю бачка, мне киргизской лапши не жалко.

Киргиз нагнулся над чем-то, напряг в усилии голую спину, рванул. Послышался хруст, а за ним снова крик, — не крик — вой недобитого животного.

— Ну, скажешь, теперь? — подался к темному углу рыжий. Снял со стола свечу и поднял ее над головой. — Не застуй Маягыз, отойди в сторону.

Свет свечки робко просочился в угол, выхватил русую голову, молодое лицо, серые большие, чуть на выкате глаза, и струйку крови на подбородке, капавшую из прикушенной губы.

— Ничего не знаю, — зашевелились потрескавшиеся губы. — Пошто пытаешь?

— Так-ли, милаш? А кто засылы к казачишкам яицким да к башкиришкам на озеро Иткуль, штоб на завод шли, делал? А кто двоеданов ¹) науськивал, штоб мои рудные шахты рушить, они де божью землю сквернят, не знаешь?

— Не знаю.

— А кто по всей Чусовой лосманов упреждал, штоб мою барку с пушечным литьем не водили, тоже не знаешь?

— Нет.

— И про пугачевских шпыней ²) не ведаешь?

— Не ведаю! — через прикушенную губу выдавил пытаемый.

— Ты со мной не шути, Савка! — взмахнул свечей рыжий. — Я ведь и до смерти тебя забить могу.

— Не хвастай, хозяин. Большая кость и волку поперек горла встанет.

Рыжий усмехнулся холодно, одними губами: — Чистая голуха! ³) Его бьешь, а он пуше борзость свою показывает. Сызнова начинай Маягыз, упрям нечистый. Крути его до последнего!..

— Терзай, душегуб, — хлестнуло криком из угла, — не долго уже тебе лютовать осталось! Придут вот казаки с Яика, да орда со степу подвалит, тряхнут они товды твоим заводом. А работные людишки думаешь не взбунтуются? Заморил ты их на заводской огненной работе, кровью с нее блюют!..

Рыжий не ответил, а Маягыз торопливо бросился в угол, зажал одной рукой рот кричавшего, другой сорвав со стены ременный кнут, резнул им по судорожно бьющемуся телу. Из зажатого рукой киргиза рта, вырвался только хрип. Рыжий спросил с недоброй лаской:

— Што, копоско ⁴). Боишься ты, вижу я Савка, Маягызовой щекотухи.

А Маягыз освирепев, уже размахнулся во всю ширь, кнут тоненько по змеиному свистнул в воздухе и тугим обручем обвил обнаженную поясницу, со следами не заживших еще рубцов. Тело Савки выгнулось в бешенном усилии освободиться, вырваться, и вдруг обессилев, повисло на дыбе. Рыжий испуганно метнулся к Маягызу: — Легче, бусурман! Убьешь, ничего тогда не узнаем.

Киргиз виновато скалил зубы.

— Хватит на сегодня. Кажись на пожарной полночь пробило. Кайдалы одень, да прикрой его от холоду какой ни на есть лопотиной. Небось, к утру оклемается...

Рыжий накинул на плечи медвежью шубу и нагнувшись шагнул за порог низенькой двери. Маягыз снял бессильное тело с дыбы, надел на Савку смычи — цепи, сковывавшие наискось обе руки и ноги, и как был полуобнаженный, шмыгнул тоже за дверь, потушив находу свечу. Возясь с тяжелым запором толстой чугунной двери, киргиз увидел хозяина. Тот стоял около окна «заплечной» и молча, отсутствующим взглядом смотрел на зарево завода, домны которого не потухали и ночью. Услышав ржавый скрип ключа в замке хозяин обернулся:

— Иди на кухню Маягыз, за работу, а ты сёдни ловко работал, тебе там травничку поднесут, Знаю, орда неумытая, любишь выпить, хоть и запрещено тебе это твоим законом. А ключ сюда дай, да накажи профосу ⁵) глядели бы караульные зорче, никого штоб к заплечной не подпускали...

Хозяин положил ключ в карман кафтана и зашагал по медвежьи, в развалку, к господскому дому.

II.

Неспокойной была эта ночь для хозяина, Хрисанфа Тулинова, владельца Крутогорского завода. До рассвета тяжелыми шагами мерял он горницу из угла в yгoл. Злоба душила его, разбирала, как крепкая водка. Но равны и размеренны были его шаги, спокойно лицо. Лишь изредка, когда уж слишком жгло сердце, подходил к столу и отхлебывал из туеса холодного, со льда, сыченого меда. Хрисанф знал, что злоба именно, как водка туманит мозги, а ему сейчас более, чем когда либо нужна была ясная, свежая голова. Вот уже с половины зимы чувствует он, как что-то страшное и неминуемое надвигается на его завод, а помочь ничем не может. Вот уже скоро год, как по Уральским сыртам, ущельям и долинам огненным потоком разливается пугачевщина, родившаяся там, в глубине киргизских степей. Месяц тому назад видел он с балкона своего дома большое зарево на юге. Это горели его соседи Дуванский и Кумлякский горные заводы, подожженые башкирами, пугачевскими помощниками. А вскоре от верных людей узнал он, что и вокруг его завода бродят подозрительные люди, не иначе пугачевские «шпыни» и лазутчики. Значит, отдавай им на разгром свой завод? Нет, не будет этого!..

Теребит Хрисанф сквозную реденькую свою бороденку, жадно тянет холодный мед.

Отдать бунтовщикам завод, для Хрисанфа все равно, что сердце вырвать. Не легко заполучил он Крутогорокий завод, никто не знает какими темными и страшными путями пришел он к богатству да почету. Худая молва шла о Тулинове по округе. Говорили, что он бывший колодник, и в молодости с шайкой беглых грабил шедшие вниз по Чусовой купеческие да казенные караваны. Но показалось ему это дело мало наживным и хлопотным и решил он разбогатеть разом. Поступил в приказчики к богатому купцу, который вдруг, во время поездки на свой дальний завод пропал бесследно. Говорили, что зарезал его в горах Хрисанф. Сидел он по подозрению с полгода в Екатеринбургской судной избе, да с'умел оправдаться, выпустили. С той поры и пошло Хрисанфово богачество. Присмотрел он здесь в Крутых горах рудное местечко, заарендовал его у горного начальства и задымил Крутогорский завод, теперь уже первогильдейского купца Хрисанфа Тулинова. Многое говорили про Крутогорского заводчика, а правду кто-же знает? У Хрисанфа не спросишь. Он даже жениться не хочет, боится видимо, чтобы нечаянно как-ни6удь, в сонном бреду хотя бы, не выплеснуть из души то страшное, что похоронено с ней навеки...

Из-за завода Хрисанф и врагов себе нажил, врагов смертельных, которые или сами погибнут, или его шею к земле ногой придавят. Первые враги — это иткульские башкиры. Издревле их вотчиной были Крутые Горы, а тут вырос вдруг вонючий, огнем дышащий завод. Что им до каких-то купчих заключенных между Хрисанфом и горным начальством. Одно знают башкиры — ограбили их, отняли дедовскую землю. И не раз уже пытались они сжечь ненавистный завод, да все не удавалось, только своих «батырей» потеряли в перестрелке с заводским гарнизоном. Другой враг — двоеданы, тайные скиты которых раскиданы по тайге вокруг завода. А Хрисанф леса жжет на переплавку руды, пропадает зеленая «мати-пустыня», оголяется земля и открываются святые скиты глазам никонианцев, еретиков и табашников. Наконец третий, и наиболее опасный враг, так как таился он в самом заводе, были его собственные заводские работные людишки: Хрисанф буквально морил их на тяжелой работе, на заводе, на «жигальных хуторах», где обжигался для заводских домн уголь, и особенно «в горе», в железноколчеданных шахтах. Не раз пробовали бунтовать работные, да тяжела на расправу у Хрисанфа рука. Зачинщикам: — батоги, кнут, дыба, а всех остальных заковывали наглухо в цепи и отправляли «в гору». А оттуда выход тоже только один был — в могилу. Такие свирепые расправы Хрисанфа, получили полное одобрение горного начальства.

Хрисанф сжал кулаки так, что нoгти впились в ладони: — Эх, ежели бы только башкиришки, орда поганая, да кержачье ⁶) проклятое ершились, или бы свои работные людишки взбунтовались — не страшпо бы это было! В бараний рог бы их скрутил!.. Есть у Хрисанфа на заводе и свое войско и солдаты горной команды, и своя полиция — профос, и даже свой палач — Маягыз. Царем чувствует себя на Крутых Горах Хрисанф. Коли бы своя, домашняя беда, управился бы, не охнул. А тут напасть извне идет, вся Исетская провинция словно в огне горит. Под Екатеринбург даже подступили было бунтовщики, да разгромило их знатно царицыно войско под Сысертью. Есть правда у Хрисанфа «доброхоты» среди горного начальства, но разве вспомнят они о нем теперь, когда кругом такая заворошка идет, когда поднялось «генеральное взбунтование», как печатали в «Санкт-Петербургских Ведомостях». Нет, на помощь начальства надеяться нечего, да и не пробраться драгунам иль рейтарам в такую глушь, как Крутые Горы.

Хрисанф переменил в светце догоревшую свечу и снова зашагал тяжело скрипя половицами.

— Правда, до сих пор беда обходила его завод. Вот здесь, кругом и около вертелась она, в пепел обращались соседние заводы, а Крутогорский цел и невредим. Работные людишки уже за «волхвита» — колдуна почитать Хрисанфа стали: отводит, де, глаза пугаческим отрядам. Но в последние дни почувствовал Хрисанф, как пугачевская петля легла вплотную и на его шею. А все из-за этоrо змея, шахтаря ⁷) Савки Топоршина...

— Эх, Савка, — с хрустом сжал зубы Хрисанф, — гроб себе готовь, убью!..

Савка всем делам зачинщик. Он «засылы» делал и к казакам яицким, главному войску пугачевскому и к башкирам иткульским, и к кержакам, чтобы разом, скопом грянули они на Крутогорский завод. Мало того, из-за Савки другая, большая беда свалилась на голову Хрисанфа.

Еще зимой получен был приказ из самой столицы, от «берг-коллегии» ⁸), чтобы все Уральские горные заводы лили только пушки, ядра, бомбы, вообще воинский припас, а весной отправляли бы его на Егоршихинский, графа Воронцова, завод ⁹), откуда он будет раздаваться воинским командам, идущим из России на усмирение Пугача. Отлил 15 тысяч пудов Хрисанф, всякого воинского припасу, желая выслужиться перед горным начальством, погрузил его в баржу, стал весны ждать. И вот пришла весна, дружная, съели теплые туманы снег, забурлила Чусовая налившись буйной силой, а Хрисанфова баржа так и стоит у заводской пристани, словно примерзла...

— И это Савкино дело! — шепчет Хрисанф — Eгo!

Подал Савка весть во все села, починки и заимки, что по Чусовой разбросаны, всех лосманов предупредил: — «Не водите баржу купца Тулинова на Егоршихинский завод, нагружена она воинским припасом для войска, что идет против нашего мужицкого царя Петра Федоровича». — И попрятались чусовские лосмана. Вот уже целую неделю скачут по горам и падям на быстрых как ветер киргизских иноходцах Хрисановы гонцы, прельщают лосманов: — «Сто рублей золотом и сукна аглицкого на кафтан тому, кто проведет тулиновскую баржу к Егоршинскому заводу!..» Но не откликаются лосманы, и не двигается с места тяжелая баржа купца Тулинова. А начальство ее давно уж ждет, что оно подумает. Ведь с ним тоже не шути, умеют и чистоплюи-чиновники когти показывать. Да еще как!..

Хрисанфу стало невыносимо душно от злобы или от жарко натопленной печи, сам не смог разобрать. Сильным ударом ладони открыл дверь на балкон и вышел на воздух. Теплый захребтовый ветерок дышущий уже весенней лаской, обвеял его лицо. Хрисанф oгляделся. Дом его — точно крепость обнесен палисадом из кондовых, заостренных наверху бревен. А расположен он на островке десятиверстного заводского пруда, верстах в двух от берега, с которым соединен мостом. На этом мостике двоим не разойтись, так что оравой уже не побежишь, только по одиночке. А на вышке у Хрисанфа всегда заряженная картечница стоит и жерло ее направлено прямо на мостик. Подходи!..

Хрисанфу же с высокого балкона виден весь завод. Глухо доносится сюда, на островок грохот кричных молотов и тарахтенье рудо-дробильных мельниц. Как филин смотрит в тьму огненным своим глазом домна. Хрисанф напрягает зрение, смотрит, нет ли на заводском дворе лишних людей. Как только наступили тревожные времена Хрисанф приказал всех свободных рабочих запирать на ночь в казарму, а к дверям ставить караул. Так спокойнее! А потому и пуст сейчас широкий заводской двор, лишь одинокими тенями мельтешутся около домны засыпки и подсыпки ¹⁰). Тогда Хрисанф переводит взгляд на приземистую каменную башню. Она носит на заводе название сторожевой. На верхушке ее бессменно дежурят гарнизонные солдаты, поглядывают, не идет ли орда, или какая-либо другая шайка на завод. В «заплечной клети» сторожевой башни, в этом домашнем застенке Хрисанфа лежит сейчас закованный в смыги шахтарь Савка Топоршин, главный враг Тулинова... Луна зашла за башню и длинная ее тень протянулась через пруд, упала сюда, на балкон, к самым ногам Хрисанфа. И показалось Крутогорскому владыке, что это узник сторожевой башни, смертельный его враг, шлет ему свой привет. Передернул зябко под кафтаном плечами. Подумал:

— Ну его к шуту! Коль и завтра ничего от него не выведаю, прикажу Маягызу придушить. Надоело валандаться...

И вдруг испуганно отшатнулся назад. У подножья башни он ясно разглядел огненную вспышку, а за ней на остров прилетел звук выстрела, из солдатского мушкета. И тотчас же на сторожевой башне грянул набатный колокол, загудели чугунные била. Тревога!..

— Koгo нечистая несет? Стрелять буду!

Хрисанф ворвался в комнату, схватил только шапку, забыв про шубу, и скатился по крутой лестнице на двор. Оттолкнув оторопевшего дворника нырнул в калитку, спрыгнул с высокого откоса на мостик и побежал. На полдороге от берега услышал встречный топот человека, тоже торопливо бежавшего по мосту. Остановился, вытащил из кармана немецкий пистолет, и взведя курок, крикнул:

— Koгo, нечистая несет? Стрелять буду!

— Я, бачка! К те6е бегу, — послышался в ответ шаршавый от усталости голос. При свете луны Хрисанф разглядел громадную фигуру Моягыза. Опустил дуло пистолета, спросил: — Кто у сторожевой стрелял?

— Сандат палил, бачка.

— Солдат? В кого?

— К Савке таймыр ¹¹) лез, из заплечной освободить хотел, сандат в таймыр палил.

— Убил?

— Не, бачка, бежал. Сандат палил — промаху дал, а Савкин таймыр сандат резал, — промаху не дал, в горло. На смерть!

— Сволочи! — взвизгнул Хрисанф. — Только хлеб жрете! А ты чего глядел, пес? Залил шары-то травником! Я те самого за караул возьму, кнута отведешь!

Каменная азиатская улыбка, никогда не покидавшая лицо Маягыза, сменилась вдруг злобной гримасой. Он угрожающе надвинулся на Хрисанфа: — Маягыз нельзя кнутом бить, Маягыз — теленгут! ¹²).

Хрисанф опасливо отодвинулся назад и поднял пистолет: — Отвяжись, поганец! Матерь богородица, кажный рад на тот свет отправить. Не люди — звери!

— Бачка, — хмуро сказал Маягыз, — куда Савку деть?

— Как куда? А где он? Разве не в заплечной? — испугался Хрисанф.

— Там бачка, только Савка тож помер. Как сандат палил, Савка сильно таймыру кричал — «беги, беги!» Потом сильно пугался Савка. Я пришел — он помер. Куда его деть, бачка?

— Царство небесное новопреставленному грешному рабу, — сняв шапку истово перекрестился Хрисанф. — В пруд брось рыбам на харч. Порядку не знаешь? Да смыги не снимай, а то... выплывет еще.

Говорил одно, а в голове дpyгoe сидело гвоздем: — «Кто к Савке лез? Из своих заводских, иль из двоеданов кто? Неужель у него уже и на заводе единомышленники есть? Тогда, беда неминучая!..

III.

Как только Маягыз, заперев двери заплечной клети, отправился в господский дом получать пожалованную порцию травника, к сторожевой башне подошли караульный солдат и профос, исполнявший сегодня и обязанности разводящего.

— Смотри; Петруха, в оба — не в один! — предупредил профос. — Не задремли, паси тебя бог. Сам нагрянет — шелепов ¹³) отведаешь.

— Знаю, Акимыч, — ответил солдат, — не впервой чай.

Когда профос ушел, караульный осмотрев кремни мушкета, присел на камешек под окном заплечной. Но вскоре ему стало скучно. Вспомнились свободные от наряда товарищи, которые сейчас «угобжаются» в кабаке заводского села крепким полугаром. Плюнул со злости, закурил солдатскую носогрейку. Повеселил было вернувшийся пьяным Маягыз, да не надолго. Наоборот, еще хуже стало. Киргизу спьяну взгрустнулось по родным степям и затянул он песню о хане Калибее и старшине Исетае, которые хотели увести киргизов в вольную Монголию, подальше от царицыных крепостей и жадных начальников. Песня Маягыза монотонная, как вьюга, и тоскливая, как волчий вой, нагнала на караульного такую жуть, что его замутило. Замахнулся на киргиза прикладом:

— Чего развылся, кат треклятый! Иди отседа прочь!

Маягыз обиделся и ушел. Но веселее от этого карульному не стало. Чтобы развлечься стал смотреть на освещенное окно господского дома. Там в светлом просвете, с точностью маятника мелькала темная тень.

— Сам, не иначе! — прошептал с затаенным страхом карульный. — Ночи навылет не спит. Ох, муторно ему теперя... Кто идет? Стой! — вдруг закричал он излишне громким с перепугу голосом.

От стены башни отделилась темная тень и двинулась к караульному. Послышался молящий голос: — Служивый, я только харч колоднику передать. Ведь с голоду сдохнет.

— Отойди, не велено! — сурово прикрикнул оправившийся солдат.

— Родненький, да ведь есть и на тебе хрест, я только...

— Уйди, а, не то пырну штыком! По уставу никого не велено подпускать.

— Пыряй, скобленое рыло! — злобно донеслось из темноты. — Што ты мне своим уставом в нос тычешь, вшивая команда! А полагается по уставу человека в кандалах держать, да допрос с пристрастием чинить? Ну? Полагается? Коль виновен, в губернею шли, а здесь...

— Я те счас дам перцу! — рассвирепел караульный замахиваясь штыком.

— Стой, служба, — дружелюбно уже сказал неизвестный. — Горяч ты гораздо. А ты поди сюда, дай-кось pyкy, да не бойся, протяни руку-то, не откушу.

Караульный протянул в темноту руку и почувствовал на ладони тяжесть. Вышел на лунный свет, посмотрел. Тускло блестел золотой самородок. Прикинул опытным глазом: — «Штофа три верных дадут».

А из темноты шептал неизвестный:

— Мне только колоднику харч передать, да пару слов сказать, от родных весточку.

— Вали, — согласился караульный, и отходя в сторону добавил опасливо, — только скореича, сам бы не накрыл...

Неизвестный встал на камень, на котором сидел караульный, ухватился за решотку и подтянулся к окну «заплечной». Оттуда пахнуло на него затхлым смрадом и сыростью. Окликнул тихо:

— Савка!.. — Молчание. — Савушка!

За решоткой тяжело загремела цепь и прошелестел слабый шопот:

— Кто здесь?

— Савушка, не ужель не узнаешь?

— Чумак! — вырвался из окна радостный крик. — Ты ли, друг?

— Я, Савушка, тише только для ради бога. Трудно тебе, болезный?

— Не обо мне речь, — полился горячий шопот. — Хорошо што пришел, завтра может уж поэдно было бы. Слухай, друг, тебе я дело великое перепоручаю. Седни-ж, не откладывая, скачи на Шайтанский завод, там уже царево войско орудует. Зови их к нам на Крутогорский, из кабалы Хрисашкиной работных людишек выручать. Сам их приведи. Слышь?

— Слышу, Савушка!

— А дело с баржей отцу препоручи, он знает что нужно делать, только знаку ждет...

— Да ведь он...

— Знаю! — нетерпеливо повысил голос Савва. — Я-то знаю, а ты вот видимо не ведаешь, что он лучше любого зрячего баржу по Чусовой проведет. Только помощника ему дайте. И скажи, што самое для этого дела места подходящее — около «Трех Громов». Ты к тому времени там с казаками засядешь, знак ему подашь. Все ли понял?

— Все, Савушка, все.

— А теперя скажи, Чумак, сын как, жив, здоров?

— Жив и здоровехонек. С дедом живет. Такой малец приглядный, да могутный. В тебя весь!

— Чумак, тебе, как другу, сына поручаю. Дед сам знаешь, не-бога. Только бы Хрисашке-аспиду он на глаза не попался, хороните его. Уж больно мы обличьем схожи, увидит Хрисашка — догадается...

— Не сумнись, родный, убережем! А только хотел я...

— Што, договаривай!

— Христом-богом прошу тебя, Савушка, — с тоскливой мольбой заговорил Чумак, — позволь все эти дела другому перепоручить. Для таких дел прямая надобна голова, а у меня, сам знаешь, мозги што баранка. Скудоумен я. Вот только силушкой господь не обидел. Напутаю боюсь. А я другое хочу, завтра ночью, — понизил голос Чумак, — соберу робят, сюдя придем, караульнаго снимем, замок собьем и ослобоним тебя. А там, в тайгу иль в степу к ордынцам. Ладно ли?

— Не смей! — властно прилетело из-за решотки. — Тебе мое дело передаю. Других не знаю, не верю. А обо мне не тревожьтесь, потому день проживу не боле, чую. Изломали всего меня на дыбе, кровью изошел...

— Душегубы! — яростно рванул решотку Чумак.

— Седни-ж утром с батькой договорись, — продолжал Савва, — а затем немедля на Шайтанку скачи, таков мой приказ тебе, и перемены ему не будет. Вот еще што, чуть не запамятовал, на Шайтан-завод поскачешь, на дорогу не выезжай, драгуны перехватят. Тайгой, горами, скачи, прямо на полдень ¹⁴) держи, доглядывай, штоб прикол-звезда ¹⁵) тебе все время в спину была, тогды не заплутаешь. Лошадей не жалей, на заимках подменят, коль скажешь, куда спешишь...

— Стой, нечистый! — гаркнул над самым ухом Чумака караульный. — Вон, каки у вас сговоры!..

— Чумак! — молящим воплем рванулось из окна «заплечной». — Беги! Помни — дело наше великое! Беги!..

— Стой!.. Стой, лешман!.. Пальну счас!..

— Ты стой, присяжная душа! Хошь одним выстрелом двух зайцев подбить. Вре-ешь! Не тронь курок, не тронь, худо будет!...

— Отпусти, мушкет, сволочь!

— Беги, Чумак, — молил из окна Савва, и, гремя цепями, в забытье рвал железные переплеты решотки.

— Пусти курок, бритое рыло!

— Врешь, варнак!... Караул, ко мне!... На помо-ощь!

— Заткни хайло!...

В горле караульного торчал широкий медвежий кинжал.

Грохнул выстрел. Пороховая вспышка осветила на миг два свившихся в клубок тела у подножья башни, и бледное лицо в окне заплечной.

— Палишь?.. Так вот те на закуску!...

Послышался характерный отрывистый вздох человека, наносящего удар, затем хриплое клокотанье. И сразу стало тихо и темно...

...Из-за башни, на бешеном беге вывернулся Маягыз, споткнулся обо что-то большое и тяжелое, и полетел, скребя землю носом. Мотая ушибленной, гудящей головой, поднялся на колени, пошарил вокруг себя рукой, нащупал пуговицы солдатского мундира. Руки киргиза поползли дальше, к голове и вдруг замерли. В горле караульного торчал широкий медвежий кинжал. Маягыз стряхнул с руки теплую и липкую кровь, молча вскочил, подбежал к двери заплечной, сорвал замок, торопливо высек огонь. Первое, что бросилось в глаза — погнутые прутья решетки. Перевел взгляд ниже. На полу катался в предсмертной икоте Савва. Маягыз опустился на гнилую солому и завыл:

— Сандат помер, Савка помер!... Ой-буй-яй!... ¹⁶)

В полуоткрытую дверь неслись надрывные вопли набатного колокола, стонущий дребезг чугунных бил. На дворе мелькали огни смоляных факелов.

(Окончание следует)