СОДЕРЖАНИЕ ПЕРВЫХ ГЛАВ.
Береговая охрана Батума получает известия об усилившейся деятельности местных контрабандистов. Особенной ловкостью отличается старый контрабандист Джафар. Мистер Лайф английский шпион в Трапезунде снабжает Джафара товарами и через него же пытается получить секретные документы из Батумского Военкомата. В это-же время комсомольцу Васе Огулину ячейка комсомола, за непосещение собраний и отрыв от работы, выносит выговор. На улице Вася случайно подслушивает разговор двух девиц о пещерах и ходах, вблизи города, вырытых еще турками, где эти девицы собираются устроить веселый пикник со своими знакомым. Вечером на балу в кино-театре Арс Вася знакомится с одной из этих девиц — Лизочкой, дочерью служащего военкомата.
Спокойно идешь по улице, глазеешь на афиши, страдаешь насморком, думаешь про обед, про лунное затмение, про служебные обязанности — мир кажется полным мира, выдержанного спокойствия и планового начала. Свернул за угол и под каблук попалась апельсиновая шелуха. Фигура твоя изображает буер, потерпевший крушение, и ты падаешь ниц на простую и ехидную панель, чтобы, охая, встать и, хромая, отправиться дальше, ковыляя, как после плохой починки. Потом быстро: опухоль, боль, воспаление, подозрительный скрип в коленной чашечке, а там пожалуйте — туберкулез кости и сияющий простынями операционный стол.
Как просто и зловеще!...
Да простит нас читатель: автору пришли на ум эти картины, когда он прочел трогательное название настоящей главы. Бедный искушенный автор неожиданно и скоропостижно впал в банальность; он сравнил любовь с апельсинной коркой. Но что же! Не все то плохо, что старо! В адамовом изречении есть доля истины: любовь стремительна, как ветер, и неожиданна, как грипп. Не ступил злополучный каблук сердца на дюйм левее — пожалуйте бриться! Страдайте и болейте опухолями и сердечными туберкулезами, — а отчего? От незначительного взгляда, от ничтожного пожатия рук или быстролетного тура фокстрота...
Это началось у Лизочки сразу после бала. Молодой человек, назвавшийся Васей, проводил ее до дома и попросил разрешения заходить.
Лизочка отрекомендовалась:
— Елизавета Густавовна Найденова, — и мило качнула головой в знак согласия.
А затем потянулись нервные дни процесса сердечного воспаления. Васька, наш старый знакомый, сияя неописуемым воротничком, отчего Лизочкина мама приходила в душевное настроение, приходил в дом и подолгу засиживался в небольшой комнатке с фиалковыми обоями, на мягком красном плюшевом диванчике, под розовым абажуром лампы.
Ходили вдвоем гулять и однажды были в театре.
Лизочкины щеки горят, когда в прихожей раздается знакомый отрывистый звонок, и мама, кутая дочку к вечеру в теплый шарф, провожает обоих ласковыми и понимающими взглядами.
Они гуляют подолгу, по окрестностям города.
Лизочка водит милого Васю, который, как оказывается, проводит лето в этих местах впервые, по всем знакомым ей местам, и Васька, весьма настойчиво любопытствует о всех местных достопримечательностях.
Лизочка лазила с ним по пещерам и однажды забралась в такой, скрытый у тропинки на холме, ход, что Ваське стоило многих трудов успокоить испуганную спутницу.
Он проводил ее домой и сказал, прощаясь:
— Успокойтесь, Лизочка. Там ведь чертей не водится.
И о6ещал зайти завтра же.
В тот же день Васька переговорил обо всем с Петряковым.
— Дыра есть. Завтра осмотрю и... проберусь.
План был готов.
Как-то будет он исполнен?
Вечером вошел в кабинет к заведующему мастерскими батумского городского театра.
Протянул руку и сказал:
— Огулин. Честь имею, так сказать... Мне надо с вами переговорить...
Заведующий махнул сторожу рукой и тот вышел.
В замке повернулся ключ...
Над бульварами Трапезунда — душистая истома летнего вечера.
Над бульварами Трапезунда — запах Черного моря, крепкий, соленый дух.
Над бульварами Трапезунда — азиатское небо и вполне европейские электрорекламы в тысячи свечей.
В красной феске — дань национальной культуре, немного шовинизма и очень много оригинальничанья. Мундир с аллеями пуговиц и неразберихой аксельбантов — то же, что и тысячесвечевая реклама: европеизм и цивилизация.
Кабарэ «Голд-Рум» — малоазиатское совершенство европейских кабарэ. Джаз, официанты в смокингах, обриллианченные кокотки, шампанское «Вуазен» и — ни капельки турецкого. Даже отечественный кофе изгнан победителем-коньяком.
За столиками дамы, офицеры всех наций, вплоть до русских прогоревших поручиков, молоденькие кадеты, международные спекулянты, всеевропейские шулера, интернациональные шпионы.
Грохот аплодисментов — вслед понравившейся певичке; высокий пожилой гуляка с орлиным носом, пронзительными, как копье, глазами и большими руками, восседающий в центре большого стола и окруженный женщинами и вниманием, бьет два бокала ножкой о ножку, и кидает осколки к ногам певички.
«Этот Джафар уж загуляет!» Зависть и почтение мелькают в глазах безусой молодежи, стажеров пьянства и разврата.
«Этот Джафар весь погреб сегодня перепьет», солидные и дружескне переглядки отцов и волков ресторанной семейки.
Джафар гулял.
Дорогое спокойствие безумия погружало его с головой в глубокие свои воды. Вчерашнее: ГПУ, заставы, сторожащие каждый шаг, опасности, — сжималось петлей забытья.
Белая манишка залита вином... Женщины льнут настойчивыми и липкими гроздьями...
Ноет джаз и свет гаснет... Под столиками и стульями зажигаются маленькие фонарики...
— Gentelman with gentelman! Lady with lady!
Мужчина с мужчиной, дама с дамой... Между столиками двигаются пары, их ноги освещены, а туловища пропадают в темноте.
Джафар танцует. Плотно обхватившись с каким-то молодым русским кадетиком, медленно покачивается в такт музыки. Рядом — такие же пары, неестественно скрюченные, сжавшиеся...
Если бы ты, читатель, внимательно всмотрелся в лицо кадетика, с которым танцует Джафар, ты бы сразу узнал в нем...
Но — тс-сс... Не будем мешать Ваське; давайте не раскрывать его псевдонима...
— Карош... Карош... — плетет губами Джафар, довольный партнером.
— Гуляем, господин Джафар... — смеется кадетик.
— Гулыяем... гулыяем...
— С таким героем, как вы...
— Танц... танц...
Замирают флексатоны... Свет бьет из люстр...
Грузное тело — на стул. Рука тянется к карману, — но услужливо раскрытый портсигар уже поднесен...
— Вино!
А Вась... то-есть, русский кадетик в полной форме, с прилиэанной головой, сидит уже на противоположном конце стола и о чем-то усиленно беседует с каким-то толстым турком. тот вслушивается с интересом и, наконец, подходит к Джафару:
— Есть дэло...
— Дэло?... я не хочу сейчас дэла!...
Кабаре пустеет.
Покачиваясь — на улицу. Режет глаза автомобильный свет...
в кабинке шум стихает.
Джафар откидывается на подушки.
— Да, — говорит он толстому турку-соседу, — пошли его с Лухашвили... Пуст Лухашвили посмотрит... Это карошо, если он знает такой удобный ход... Пуст зайдут к Мустафе, может-быть бумаги новые есть...
Мама ходит расстроенная, а папа хмурит брови. В комнатах тихо, даже толстая Агафья не так шаркает шлепанцами.
Лизочка заперлась в комнате с фиалковыми обоями, на красном плюшевом диванчике. Лизочка плачет.
У нее целый день болит голова, и когда папе разрешается, наконец, войти в комнату, он прикладывает к горячим вискам дочки мокрое полотенце.
Лизочка, наверно, заболеет. Мама это чувствует, и потому приходит в полное и окончательное расстройство.
— Ты понима-аешь, Мусенька, — говорит Лизочка пришедшей навестить ее подруге: — ты п-понимаешь... Его уже три дня, как нет... Три дня!... С ним, наверное, что-нибудь случилось!.. Это ужа-асно... Бедный Ва-ася...
Мусенька, как может, успокаивает подругу, затем заражается горем сама — ей мерещится искалеченное автомобилем тело, — и обе подруги согласно плачут в подушку.
Ах, какое горе... Как трудно перенести молодому девичьему сердцу неожиданную разлуку с милым! Ах-ах-ах...
За дверью грохочет щедрый южный дождь. Треск сухого валежника, тихий звон стекла в окнах — капли буянят.
А в комнате — тишина. От этого в ушах дребезг и гром, будто под окнами по грубому булыжнику несутся вскачь тачанки, груженые пулеметами.
Скрипят петли.
— Здорово, Илья!
Товарищ Петряков в шинели садится за стол и вытаскивает папиросы. Несколько мгновений усталого молчания, под аккомпанемент отстукивания мундштука папиросы о стол. Точно решив что-то, безразлично взглядывает на Илью и спокойно затягивается дымом.
— Слушай! Завтра снимешь шестой пост.
— Куда? — не понял Илья.
— Совсем снимешь. От послеобеда до утра. На всю ночь.
— Это тыловой-тo пост? А зачем... Сня-ать?!
— Да, да, Ильюша... — товарищ Петряков улыбнулся: — Ты знаешь, как ловят кабанов?
— Н-нет... — окончательно растерялся тот.
— А вот как, кабанье стадо приучают сперва итти к водопою по одной определенной тропе, а потом уже ставят там заслоны. Понял? Для этого сначала освобождают тропу от всего подозрительного, чтобы животное не боялось итти по ней...
— Причем тут кабаны?!
— Не волнуйся, Илья. Мы вот и проделаем с тобой такую штуку. Приучим зверя ходить по излюбленной своей тропинке, — а там и прихлопнем его! Один парень тут работает... Я уже говорил по этому поводу в управлении.
— Ну, а кабан-то... зверь... тьфу, запутаешься!... 0дним словом, кого ловить станем?
— Не ори! Джафара... Из дырки лезть будет.
— А завтра?
— А завтра его разведчики пройдут. Понял что-нибудь?
Опять ночь. Опять дождь.
Южные ливни!
Отлогие холмы спускаются, точно огромные полукруглые ступени. Каменистые тропинки вьются еле приметными змейками, теряясь в колючих кустах, в репейнике, в темноте.
Если взобраться по одной такой тропинке до третьего поворота и раздвинуть густые кусты слева — взглянет око полуразрушенной пещеры. Дожди били камни, ветер носился по твердым щекам — осыпались камни, мелкими грудами обвалились.
Путник, поторопись. Это место не для геологических исследований. Ну да, вот-вот...
Из темной дыры показывается голова. Куст шелестит под рукой, — голова вытягивает за собою тело. Следом вылезает другая фигура.
Обе в макинтошах, с капюшонами, поднятыми на головы.
Из куста — по тропинке. Пол каблуками бормочут камешки.
у подножья:
— Очэн карошо, — бросает одна фигура: — дзамечатыльна...
Другая весело кивает головой... Обе пропадают во тьме.
В стороне, за стволом дерева, поблескивает пара глаз. Человек отделяется от дерева и исчезает в противоположном направлении:
— Хорошо... Замечательно...
Дождь в лесу, дождь в городе, дождь, дождь...
— Мустафа дома?
— Паджалуйста...
Макинтоши можно не снимать. Не опуская капюшонов, — в комнату.
— Селям алейкюм!
— Алейкюм селям! Кто с тобой?
— Свой, свой.
Оба присаживаются к печурке. Жарко... Хозяин молчит. Чайник на камфорке кипит.
— Люблю жарко.
— Есть? — прерывает голос из-под капюшона.
Капюшон слетает на спину.
Хозяин медленно поднимается, открывает ящик в столе, вытаскивает сверток. Сверток перевязан ниткой и чуть поскрипывает папиросной бумагой.
Человек, опустивший капюшон, достает откуда-то из-под макинтоша пачку денег и протягивает хозяину:
— Двэсти.
— Нельзя. Мала. Лухашвили... Ай, мала! Не могу.
— Джафар тэбэ моет кости, поглядышь! На еще сто. Кто доставал? Вэрить можна?
— Найденов доставал... Вэрно.
Сверток пропадает в кармане макинтоша.
Капюшон на голову. Оба выходят. Дверь закрывается с писком. Пи-пи-пи...
Долго идут по улице до угла с освещенной вывеской: отель «Москва».
Сонный швейцар, почесывая колени проводит в номер.
Макинтоши — на вешалку, тела — на кровать. Ох как устали... Ломит в пояснице, в груди, кости ног. В ушах шум бьет крылами. Как хорошо уснуть... Тихо.
Из коридора доносится посапыванье коридорного.
Сквозь приспущенные шторы мелькает лампочка над входом. Проходит час. Храп наполняет комнату. Тихо...
Тень движется от кровати к вешалке и шуршит ощупываемым макинтошем. Скрипит папиросная бумага. Из кармана — под ковер. Из брюк — в карман.
Тень тихо отворяет дверь и выплывает в коридор, бесшумно спускается по лестнице. Отель спит. Захлопнув рты дверей, молчат номера.
Швейцар долго не открывал заспанных глаз.
— Телефон!..
— Сичас.
Ключ заскрипел в замке.
Глухо доносятся слова из телефонной будки.
— Алло... Да-да. Петряков!.. Здорово. Васька, да... Сегодня прибыл... Арестуйте всю лавочку на Колокольном, дом семь. Бумаги доставал Найденов. Я знаю его дочь... Адрес... Бумаги в «Москве», в № 17... под ковром... Да, да... Будем в субботу ... Прощай...
К швейцару:
— Разбудить нас из 17-го номера через два часа.
Вечерние сумерки сгустились. Утихли птицы. Только лягушиный квак стал явственней и победней. Видно, не пришлось еще журавлю побеседовать с ними на своем языке.
Тени поползли по траве, широкими лохмотьями одевая землю...
Товарищ Петряков разостлал шинель. На голой земле неуютно. Винтовку положил сбоку и сам откинулся на бок.
В небе мелькнула первая звездочка.
— Первая и последняя, — пробормотал товарищ Петряков, отвечая каким-то тайным своим мыслям.
Рядом попыхивают цыгарки красноармейцев. Рота разлеглась у подножия холма, вытянувшись шпалерами вдоль глухой тропинки, скрытая густою травой тенью.
— Вышло или не вышло? — снова гадал Петряков, и eгo глаза озабоченно щурились.
Вскоре все смолкло.
Отдан приказ не курить и не бряцать винтовками.. Холм замер. Черная ночь пухлым сплошным покрывалом слетела сверху вниз. Стало совсем темно.
Холм чернел громадой, закрывая часть неба. Не было видно товарищу Петрякову ничего, кроме звезд, собственного носа да своих же мыслей, копошившихся в голове, как кроты под корнями.
Потянулся за папиросами — досадливо отмахнулся...
Сосед-красноармеец вдруг сжался, как-то опасливо надвинул козырек на лоб и шелохнул ружейным ремнем. Голова чуть приподнялась и снова опустилась.
Краем глаза увидел товарищ Петряков: по тропинке спускался человек с огромным тюком за спиной. За ним другой... третий...
Четвертый...
Пятый...
Они тянулись длинною цепью в безмолвии и тишине, будто шли по воздуху. Не треснул камень под войлочными туфлями.
Петряков насчитал 22 человека. Винтовки покачивались у всех в руках...
Он осторожно расстегнул кобуру и чуть согнул левую ногу, упершись носком в землю.
Когда цепь сошла с тропинки и целиком оказалась сжатой невидимыми красноармейцами, из притропиночных кустов резанул резкий, рвущий уши свисток.
Весь сжавшись в упругий мускулистый комок, кошкой вскочил на ноги Петряков и стремительно кинулся на ближайшую фигуру...
Крик и вой бухнули в глубокое эхо, два-три беспорядочных выстрела полоснули тишину. Бандиты не успели даже поднять к плечу винтовок...
По двое-трое, красноармейцы навалились на каждого носильщика, глуша прикладом взбесившихся, пригибая к земле непокорных, ловко накидывая жесткие ремешки на руки.
— Держи-ись!..
— А... а-а-а!..
— Алла-ах!..
Тюки летели в траву, люди катались по земле, притиснутые на спину крепкими руками, силясь вырваться и беспомощно раздирая воздух криком.
Под руками нескольких красноармейцев бился рослый, высокий грузин.
Джафар! Джафар! Где твоя слава?.. Попался, как кабан в ловушку...
Его кинули на-земь, насели на грудь, сорвали кобуру и закрутили назад руки, — как бешеному быку накидывают петлю на рога. Осилили...
Увлеченный борьбой, товарищ Петряков не прислушивался к крикам. Он скрутил противника своего, как жгут, при помощи красноармейцев, и, разозленный синяком под глазом, уже поднял в ослепленьи наган ручкой вперед... как вдруг замер:
— Сволочь, — хрипел связанный: — сволочь, оглох, что ли?.. Чортова курица! Я те еще двину... Тебе говорят! Руки ведь ломит!.. Ну, сжарил дурака, ну, довольно!.. Петряк!.. Тебе говорят!.. Опусти наган!..
— Васька!.. — охнул пораженный товарищ Петряков, — а ведь я не догадался...
— Разиня! Герой! — разминал Васька затекшие руки: — порвал всего... костюм чужой ведь...
Лизочка опять плачет. Глаза ее не высыхают за последние дни. Подушечки на плюшевом диванчике сплошь влажны и смяты.
Тогда — несчастная любовь, теперь... — ах-ах-ах...
— Лизунчик, в чем дело? объясни! — влетает расстроенная Муська:
— А-а... а... а!..
— Да объясни же, господи!..
— Я... я... я... н-не могу ехать... в М-москву!...
— Что такое?.. Почему?!.
— Я... н-не п-поеду в Москву-у-у...
— Да, ну же?!.
— Ах, Муся, оставьте ее, бедную, — входит заплаканная мама: — такое несчастье, такое несчастье... Папу арестовали. Узнали, видно, что он — бывший штабной офицер... Уж эти... большевики... Бедный Густав Федорович...
— Я все-таки ничего не могу понять! — горячится товарищ Чечеридзе.
Десятки глаз впиваются в Ваську с дружеским сожалением и любопытством.
Васька повел плечами:
— Так я ведь объясняю. Hужно мне было познакомиться c этой куклой? Нужно?... А для нее, известно, в чем смысл жизни: фокстрот да крахмальная наружность. Чтоб им лопнуть, воротничкам этим: ночью вазелином пришлось шею натирать. Ну, вот и учился фокстроту... Пошлялся с ней, сколько нужно было... в любви объяснился от нечего делать... а как узнал все, что надо было, — девчонка все окрестности знает, ход-то она мне показала, — поминай как звали-и!... А она и нюни распустила... понравился, видно...
— Га-га-га...
— Га-а-а-о... — загоготали тихонько ребята.
— Потом заграницу через ход пробрался. Оттуда — в Трапезунд. Там все и устроил...
