Старый древний Кайфын! Какой спокойный, неторопливый и песчано-желтый... С этими длинными, горбом подымающимися, прямыми улицами — шоссированными и белыми, как полотнища, протянувшимися из конца в конец, и плавно, большими дугами уходящими за город, в песчаные равнины Хэнани.
Старый древний Кайфын!
Добрую тысячу лет тому назад, вот так же, как сегодня, утром проходили по южному базару у главных Солнечных ворот с криком и ритмичным покачиванием своих длинных бамбуковых коромысел носильщики широких кадушек с горячим рисом.
Вот и сегодня, как тысячу лет назад, лавируя в хаотической толпе просыпающегося города, они кричат о своем сверкающем белизной рисе такими же точно голосами и даже с теми же интонациями, с какими кричали тогда еще, в те отдаленные времена, когда за солнечными озерами, у подножия храма Дракона, жили в своих походных палатках полчища Чингисхана, — эти воинственные и беспокойные завоеватели, приходившие сюда из далекой Монголии.
Вот точно так же кричат они и сегодня:
— Рису! Горячего рису! Скорее, пока мы проходим по улицам солнечного города...
Так начинается утро.
К ним выбегают с чашками покупатели: это больше дети, посланные своими хлопотливыми матерями.
Продавцы риса, почти не останавливаясь, ловко на ходу подхватывают лопаткой из передней кадушки дымящийся рис и ссыпают в подставленные чашки, при этом не уронив ни единой драгоценной крупинки на песок улицы. Так же ловко они подхватывают желтые большие хэнанские тунзеры, переданные им за рис, и прячут их моментально в свои глубокие кожаные кошельки, подвязанные у пояса и спущенные за широкие штаны.
Так они проходят первые по городу.
За ними, со звоном медных пластинок, проходят лудильщики, парикмахеры, искусные резчики печатей, массажисты, обувные мастера, всевозможные операторы: все они звонят, каждый по своему и на свой лад, своими бесконечно-разнообразными тонами и ритмами.
Дальше.
В больших и легких корзинах проносят кричащих птиц и тут же, за ними и на толстых и длинных палках бесшерстных чернокожих свиней, мирно, без хрюканья, висящих «вниз головой» на этих палках, продетых между связанными попарно ногами.
Но и харчевни давно уже открыты.
Дымом на улицу из печей, паром из черных огромных чугунных котлов, вмазанных в глиняную кадку, острым и пряным запахом всяких приправ — дышат, чадят и воняют эти тысячи тысяч харчевен древнего Кайфына.
Черные пасти этих народных столовок здесь на базарах открыты круглые сутки.
Здесь же, по этому морю людей, проходящих и останавливающихся, проносятся как ветер сверкающие на солнце серебряными спицами колес легкие, как птицы кайфынские, шикарные рикши, мелодичным звоном своих колоколов наполняющие улицу разнотонной и красочной музыкой.
Все движется, все кричит.
И вот тут же, в этом хаосе звуков совсем спокойный проходит по базарам весь в черном, с открытой головой, увенчанный шапкой сзади перехваченных волос, тощий, как палка, в полтора человеческих роста — монах. Ноги его, едва передвигающиеся с тягучим шарканьем по гальке утрамбованных улиц, вдеты в деревянные эллипсообразные башмаки-колодки. Эти башмаки окованы черным и ржавым железом, и точно какие-то невероятно огромные копыта скаэочного, доисторического животного, двигаются они медленно, жутко, почти не приподымаясь от улицы.
Это — монах-подвижник...
Он полузакрытыми, глубоко ввалившимися глазами аскета смотрит со своей высоты на шумящее у его ног море базара и медленно, и равнодушно, и неторопясь проходит, точно мистическое напоминание сказочной древности этого старинного города.
Монах направляется в один из многочисленных монастырей Кайфына. А может быть, он идет туда, на солнечные озера в храм Дракона, чтобы прикоснуться к черному, вечно холодному резному мрамору священных ступеней.
Но монах тонет в звуках базара и на него мало кто обращает внимание. Вот разве дети — они бегут за ним и кричат и смеются и спрашивают:
— Почему ты такой большой и черный?!..
А больше — никто...
И жизнь идет мимо монаха.
Она резко, с криком проносится мимо, обдавая его вонючим бензином автомобиля. Это торопится на секретное совещание штаба в Дубанат новый губернатор провинции, назначенный генералом Фыном.
И в это же время в южные Солнечные ворота входит весь запыленный, усталый и черный человек. В руках у него большая и тонкая палка, и больше ничего нет с ним. Это, пожалуй, обыкновенный странник, каких много шатается по Хэнани: и смотрит он равнодушно себе под ноги, проходя мимо часовых у крепостных ворот.
Часовые даже не оглядываются на него.
Черный человек с длинной палкой остановился.
Вот здесь, на базаре, ему очень хорошо будет и отдохнуть и подкрепиться — никто на него не обратит внимания в этой сутолоке и гаме.
Он останавливается у харчевни:
— Вот на это желтое золото порцию мясной лапши! — и черный человек бросает на лоток десять больших желтой меди хэнанских тунзеров.
Бронзовая спина, согнувшаяся над большим дымящимся котлом, выпрямляется, играя на солнце каплями пота, скатывающимися по мускулам: полуголый человек оборачивается, скользит глазами по меди на лотке и когда он подымает их на говорящего, они уже смеются:
— С каких это пор медь стала золотом, странник?
Черный скалит белые зубы:
— Дай сначала желудок набить, а то может случиться — штаны потеряю, земляк! — смеется черный и еще больше скалит зубы. — Видишь, кошель даже некуда прятать...
Хозяину харчевни нравится черный и он, глубоко зачерпнув в котле чашкой, подает ему ее с верхом набитую белой и мягкой лапшей с кусками жирного свиного мяса. Хозяин смеется:
— Ну, были бы деньги, а прятать найдется куда...
— Как! Не такой ли, как у тебя несгораемый сейф я должен таскать на себе вместо этой легкой и удобной палки?!. — черный берет лапшу и отходя садится тут же у порога в песок улицы и жадно принимается есть.
— Никогда! — едва прожевывая, бросает он не оборачиваясь продавцу лапши.
— Ты не думаешь быть купцом?
— Нет! Я хотел бы быть генералом...
Продавцу лапши все больше и больше нравится этот парень и он, бросив мешать лапшу, спускается со ступенек у печки, шагает через порог и садится рядом с черным.
— Ты, генералом?! Почему...
— Ну, ты не знаешь? Ты разве не хэнанец? А сколько тебе лет?... — и черный продолжает жевать: бурно, со свистом и чмоканьем он подбирает губами с палочек длинные пучки лапши. Но он все видит и слышит вокруг — так он ловок и насторожен.
— Да! Я хэнанец и мне немного больше твоего, но что из этого? — Торговец не может успокоиться и теперь это его не только интересует, но и задело.
Но черный не отвечает: он перестал есть и прислушивается... Какие-то знакомые и нужные слова он услышал рядом...
— ...Се, называют меня...
— Лет тебе сколько?
— Много: пятнадцать исполнилось вот как собрали последнюю жатву...
— Где же ты живешь?
— Там, далеко... У Западных ворот.
— И ты хочешь знать тайные письмена твоей маленькой и благородной судьбы?
— Нет! Я только несчастна...
— Что же ты хочешь? — старик настораживается.
— Не знаю! — грустно, едва слышно произносит девушка и низко наклоняется челочкой.
— Хм! — гадальщик поправляет очки. — Это очень мнoгo. Это будет стоить дороже...
Девушка еще ниже склоняется — она на все согласна.
Гадальщик снова делается равнодушным; он уже завладел ее доверием и, закрыв глаза, монотонно читает древние тексты:
— Имя твое напиши здесь! — старик подвигает песочницу девушке.
Черный скашивает глаза и видит: Ага! Девушка с челочкой пальчиком маленьким чертит в песочнице знак свой и имя:
... Знак! Этот знак ... — И тогда черный подымает глаза и незаметно, продолжая поддевать на свои палочки лапшинки и кусочки мяса, наблюдает за девушкой.
А девушка робко и без малейшего стука, положив в медную чашку три маленьких коппера, слушает неторопливую монотонную речь старика.
Этот старик-гадальщик: он очень важный, у него на носу толстые стекла старинных очков; белые семь волосков бороды, длинные падают на меленький столик с дошечками-столбиками иероглифов. Над головой гадальщика черный просмоленый зонт, огромный и рваный, как парус с пиратской сампаны.
Длинным-предлинным, изогнутым ногтем, — как клюв хищной птицы! — гадальщик проводит ритмично по столбикам знаков на столике. А потом он берет вытянутыми пальцами правой руки, пальцами костлявыми и скрюченными, кисточку и начинает писать какие-то таинственные и неожиданные сочетания знаков, получая невероятные комбинации запутанных слов и понятий.
Девушка Се все ниже склоняется к самому столику и к этим завораживающим знакам и трепещет, слушая свою судьбу, рождающуюся из колонок иероглифов. Девушка верит со всею наивностью юности: она не может оторвать глаз...
Но вот гадальщик кончил: он палочкой смешивает песок в ящике и вот уже нет на нем знаков, оставленных пальцами Се.
Девушка подымает глаза...
У черного падает сердце: девушка плачет!
И девушка, шатаясь, идет от гадальщика в тoлпy и шум базара.
— Ах, ты сумасшедший дьявол! — как пружина выпрямляясь, вскакивает и, звеня голосом, кричит в самые уши гадальщику черный: — Что ты наговорил ей, проклятый старик?!. — и он его тычет носом в песочницу.
Забрав свою длинную палку черный уходит за девушкой в толпу своей легкой, сразу помолодевшей и неслышной походкой.
— Эй, погоди, генерал!.. — кричит и смеется продавец лапши вслед уходящему черному. — Ты не сказал мне еще — почему?
— Завтра! Когда-нибудь после... — И, не оборачиваясь, он шагнул и потонул в толпе и шуме и солнце базара.
— Чудак! А как побежал за девчонкой, поганец! Вот хитрая бестия: не даром же так груб и остер на язык...
— Настоящий туфей 3)... — выплевывая песок, бормочет гадальщик.
— Ха-ха! Очухался после его нахлобучки, старик! — И торговец, довольный, подымает пустую чашку и палочки, брошенные черным, и уходит в свою харчевню.
А на улице — солнце, звенящий осенний воздух и крики и шум базара и сладкая хрустящая, теплая пыль, золотыми волнами качающаяся над говорящей толпой.
Там, в ее густоте и текучести — черный нагоняет маленькую девушку с челочкой: он следует теперь незаметно за ней по пятам... Он шагает и с глаз ее не спускает, любуясь тонкой и волнующейся в бедрах походкой этой маленькой, вдруг ставшей ему такой милой и близкой девушки.
— ... Эти знаки ее имени: это — Се.
Эти черные в слезах глаза!
Ну, он на правильном пути: может же так сразу и неожиданно упасть с неба в Хэнани счастье человеку.
— Се! — произносит он тихо, но ясно.
Все равно в шуме базара не слышно ...
Базар кончен. Шум остался позади. Улицами и переулками маленькая девушка уходит к Восточным воротам города. Вот она останавливается. Что-то думает. Смотрит в проулок: точно решает — итти туда или не ходить. Но вот она решила: она поворачивает за угол переулка и входит в ворота. Черный проходит по проулку до самого конца. Там он вынимает где-то ловко запрятанную в поясе широких, запахивающихся штанов какую-то бумажку, рассматривает ее на солнце и снова, оглядываясь по сторонам, незаметно прячет ее обратно. И, вернувшись в проулок, он идет медленно, останавливаясь у каждых ворот, рассматривая всякие наклейки на них — и красные и желтые и белые, — и когда доходит до ворот, в которые прошла девушка, он читает на деревяmюй дощечке то, что ему надо.
Он улыбнулся. Ускорил шаги и, выйдя из переулка, сел напротив, на друrой стороне улицы, и задремал. Но это только так кажется: на самом-то деле он отлично видит теперь весь переулок и может его наблюдать, сколько ему это захочется.
Так он дремлет, опираясь локтями на палку, положенную на колени скрещенных ног.
Но так он сидит недолго: кто-то из прохожих запинается за его палку, будит его ее толчком, и черный возмущенный вскакивает и ругается вдогонку рассеянному человеку. Делает он это весело и незлобно:
— Чтоб ты упал в хэнанский колодец! — кричит он ему вслед и, потягиваясь, жмурится на солнце.
Но так, как хэнанские колодцы неглубоки и в них трудно утопить даже самого маленького ослика, то улица смеется и оглядывается на шутку черного и никто не замечает, как этот шутник, зaдpeмавший посреди улицы, теперь проснулся совсем и глаза его жадно повернулись в сторону переулка: оказывается, девушка с человеком вышла из ворот и быстро уходила в сторону, противоположную улице. Сейчас он видел только ее голубую шелковую спину и туго перехваченные у блестящего на солнце чернью волос затылка короткую закрученную косу.
Девушка на углу остановилась:
— Женличо! — певуче крикнула десушка с челочкой.
К ней кинулось несколько рикш, — блестя спицами колес они окружили ее. Она выбрала самого крепкого. Рикши засмеялись: такая маленькая, а еще выбирает! Кто же не знает, что в Кайфыне самые быстрые рикши?! Но она все-таки упрямо шагнула в его колясочку. Села махнула рукой на север и мягко, поворотом пальцев правой руки, открыла веер.
Рикша, как ветер, ее подхватил и понес к Северным воротам. И когда за воротами мелькнуло поле, был уже не один рикша, а два. И на заднем рикше сидел черный, в руках у него высоко вздымалась, как шест, его тонкая бамбуковая палка.
Он и здесь ее не бросил.
Поле. Желтое поле.
Но вот оно начинает опускаться и падать уступами. Ниже. Ниже...
А там, из-за них, поднялись синею далью горы, а под ними — серебряная, сверкающая на солнце, полоса реки.
Ближе, ближе...
И когда отбежали вправо уступы полей, желтым тяжелым золотом навстречу плыла, как лава, многоводная Хуанхэ. Распахнулась, запела и заиграла...
Девушка с челочкой подняла глаза:
— Здраствуй, Голубая!... — сказала и остановила рикшу. Спустилась с колясочки и песчаной тропой пошла к реке. Там она на холмике опустилась в траву и стала смотреть вниз, в желтую муть реки, бесшумно несущуюся по отмелям берега.
Девушка с челочкой задумалась.
А внизу пела и играла огромная река, неся свои тяжелые песчаные воды из далекого Тибета: по желтой Ганьсу, из лесистой Сейюана падая прямо на юг и грохоча по горным ущельям Шоньси — Хуанхэ вырывается в раздолье Хэнани и плавная и спокойная и полноводная пересекая весь Срединный Китай с запада на восток, она вот здесь, у Кайфына, снова поворачивает на север и там уже, расчищая Шаньдун, выливается в океан.
Желтая река, золотая Хуанхэ!...
Девушка так задумалась, что не слыхала, как сзади кто-то подошел и осторожно, не пугая, спросил:
— Девушка, вас зовут Се?
Девушка вздрогнула — она так задумалась! Алмазами глаз метнулась на спросившего.
А над ней стоял большой и черный человек и очень серьезный и с палкой, как странник! Она хотела спросить: что ему надо, этому чужому человеку, но нe успела...
— Скажите, вы дочь Дзяо Дуна из Хунани?
Черные крылья ресниц взметнулись, но девушка не успела ответить.
— Вашего брата зовут Сяо?
Девушка вскочила и, дрожа и шатаясь, впилась пальцами в палку странника.
— Кто вы такой? Что вам надо?
— Маленькая Се! — говорит черный мягче, — Зачем вы сюда пришли? — И почти шопотом: — Топиться?..
Девушка долго молчит. Отворачивается и едва слышно произносит:
— Нет. Я не хотела утонуть...
И еще дольше молчание и тишина такая, что слышно, как стучит сердце у каждого. И еще тише говорит девушка:
— Я хочу умереть...
И тогда происходит вот что:
Ляо — а это он, делается еще выше, выпрямляется до последней степени; на его скуластом и бронзовом лице появляется совсем добродушная улыбка и он громко, точно для того, чтобы услышала и Хуанхэ, произносит:
— Ну, зто совсем не стоющая никуда штука...
Выразительно вертя головой и неожиданно обрушивая свою огромную узловатую руку металлиста из Ханьяна на такое маленькое и хрупкое, точно из одной косточки, плечико девушки с челочкой, он произносит, теперь уже наклоняясь к ее лицу:
— Нет! Чтобы сестренка моего друга Сяо хотела умереть!!!
Девушка вскрикнула:
— Да? Он ваш друг? Где он? Скорее?!
Девушка вцепляется ему в ворот:
— Скорее же!!
И тогда Ляо тихонько надавливает плечико девушки: Се, повинуясь опускается снова в траву. Возле садится Ляо; такой большой и так ловко опустился: она это заметила сразу, — и такие у него хорошие, смеющиеся и добрые зубы!..
Ляо далеко отшвырнул палку. В первый раз за все путешествие по Хэнани она ему помешала.
Ляо нужно было говорить, много говорить...
... В солнце уже вонзились черные пальцы Западной стены; близок вечер короткий и тихий. От узорчатых старинных башен легли длинные холодные тени по городу. Вот сейчас пожелтевший диск солнца опускается плавно за стену и сразу ночь...
И вспыхнут точно на подвесах низкие белые звезды и настанет в Хэнани тйшИна.
А пока в переулке много еще разговоров и шума:
Там, за узкими створчатыми воротами, откуда вышла еще в солнце девушка с челочкой, на белом утрамбованном дворике разговаривают две женщины; обе в черных простых кофтах и в таких же штанах, коротких и нешироких, покачиваются на своих маленьких бинтованных ногах в белом чулке и черных, узорно расшитых остроносых колодках.
Та, что постарше, с грустными темными глазами, держит за руку маленькую девочку с торчащей косичкой; она говорит другой:
— Я боюсь его! С тех пор, как умер мой Шень, я должна была перейти к нему и не знаю покоя... 4)
— А разве же он такой злодей? — говорит вторая, та, что помоложе; и они, покачиваясь маленькими шажками, медленно подвигаются к воротам.
— Хуже, он убийца! Вот сейчас я не знаю, что мне делать с Се: она мечется и плачет и не находит себе покоя...
Обе молча продолжают итти.
— Уже вечер и скоро ночь, а где она, я не знаю! Я боюсь за нее... — Помолчав: — И надо было ей упасть в глаза этому сластене, новому дубаню...
— Дубань! — Та, что помоложе, останавливается и всплескивает руками. — Но разве же это так плохо?! Милая соседка, и вы сокрушаетесь? А сколько вам позавидуют. Подумайте только, ведь он же генерал!
— Эх, генерал! Да она еще совсем ребенок, а он — старик... Паршивый старик и опиокурильщик...
— Ну, и что же? Все генералы такие...
— Она боится его и ненавидит!
— А ваш хромоногий Цу, он что говорит?
— Этот седой бес? Разве он что понимает! Он только понимает деньги и грызет нас. Вот и сейчас, где он?
Они уже вышли за ворота и остановились.
— Прощайте, соседка!
Уходящая пятится в проулок, делает несколько поклонов; та, что постарше и с девочкой, стоит в воротах и тоже кланяется и говорит неуспокоенная разговором:
— Я знаю, он сидит сейчас у дубаня и тянет трубку за трубкой, торгуясь о цене.
Женщина помоложе не отвечает: она больше не поддерживает разговор и, покачиваясь на своих бинтованных ногах, уходит по проулку, сливаясь с сумерками вечера.
Женщина с девочкой еще стоит у ворот. Она вся в думах и в горе; губы ее шепчут: «Вот он скоро приедет и велел, чтобы Се была дома. А где я ее
возьму? Ох, лучше бы она уж и совсем не возвращалась! — и женщина, тоже покачиваясь, молчаливая возвращается к себе в фанзу.
Тихо она проходит через утрамбованный песчаный дворик.
Уже ночь. Звезды и тишина.
А внизу, на земле, все еще говор... Скоро он переходит в ругань, а потом в вой и через желтую вощеную бумагу окна глухо доносится в темный и узкий переулок, точно болезненными старыми пальцами ощупывая его глинобитные шершавые стены...
Стоны переходят в причитания:
— ... Что ты задумал делать, жадный человек? Ведь она еще совсем ребенок, совсем ребенок! — и всхлипывания: — Что бы сказал твой родной брат, если бы он сегодня был жив? Что бы сказал он? Что бы сказал мой добрый Шень, если бы он слышал все это горе?
И опять громче причитания.
Но злой мужской голос эти причитания рвет:
— Ты можешь завыть даже хунанской собакой, все равно это тебе не поможет!
И всхлипывания утихают. Падают. Совсем умолкли.
Чуть стукнув, отодвигается доска складных дверей и на двор, в освещенную изнутри щель, пролезает невысокий сгорбленный человек. Он обратно вставляет уже снаружи доску; закрыв щель и задвинув доску засовом, уходит, торопясь и тычась на левую ногу. Он выходит в переулок: тишина — никого...
Только вон там, в конце переулка, два ярких фонаря почти на земле. Человек, ковыляя, идет к ним. Вот он подошел. Между фонарями, склонив голову на колени, спит рикша.
Фонари с зеркальными стеклами, в медной оправе, начищенные и блестящие, освещают точеную голову рикши, его голую спину, мускулы ног.
Высоко вскинутый верх колясочки сверкает белизной чехлов на подушках, на сложенном тенте, на обтянутых крыльях...
Это частный рикша. Этот роскошный рикша принадлежит самому дубаню Лян-Шоу.
Сейчас этот рикша в распоряжении хромого старика.
Старик свирепо пинает оглоблю и будит голого мускулистого человека. Важно шагнул в колясочку, плотно опускается в узкое и упругое сидение.
Рикша хватает оглобельки, поднимает колясочку и легко срывается с места.
— Дубанат!.. — зло бросает старик в играющую мускулами, бронзовую спину рикши.
И рикша, хрустя галькой, под резиновыми дутыми шинами колес, быстро уносится, пропадая в слабо освещенных ночных улицах Кайфына.
Улицы теперь кажутся синими и таинственными... А звезды спускаются все ниже и ниже к земле.
Скоро — полночь.
1) Монах-волшебник. (стр. 2)
2) В маленьких лавчонках часто хозяева хранят медные деньги в огромных (до сажени длиной, и до 4 дюймов толщиной) — бамбуковых трубах. Природные перегородки высверлены и только нижняя оставлена как донышко. Когда торговец должен дать пoкyпателю сдачу, он перевертывает трубу, высыпая на пол деньги. (стр. 3)
3) Южный разбойник, в отличие от северного, которого называют хунхузом. (стр. 4)
4) Еще до сих пор в глубинном Китае, в народной массе, преимущественно крестьянской, — сохранился обычай — после смерти мужа, жена переходит к его брату и тот может ее продать или сам с ней жить. То же самое распространяется и на ее детей. (стр. 6)